Легенда эта была шита белыми нитками, но Олег еще не пришел в себя настолько, чтобы усомниться в правдоподобности моих слов.

Самым трудным было убедить парня, что он должен продолжать играть роль немого. Пришлось рассказать ему про гибель сестры — разумеется, ни словом не упомянув, в чем была истинная причина этой трагедии. А больше всего я упирал на то, что сейчас ему надо принять факты своей биографии (в моем изложении) за основу, а там, глядишь, память сама к нему вернется.

Олег выслушал меня, а потом сказал:

— Я не знаю, как было раньше, но я больше не хочу пасти коров.

— Почему?

— Надоело. Что ж мне — всю жизнь пастухом работать, по-вашему? Я, может, учиться хочу...

— Олег, — тронул я за локоть своего спутника. — Ты погоди так резко рубить-то. Во-первых, обвыкнись немного. А во-вторых, не стоит начинать новую жизнь с отказа от своих прежних обязательств. Я понимаю, что тебе сейчас все в диковинку, но твоя главная задача — не менять мир под себя, а приспосабливаться к нему. Теперь это твой дом, и тебе в нем придется жить долго-долго...

Он ничего не сказал, а я посчитал, что инструктаж окончен, и мы стали готовиться к возвращению «домой».

Вещи Олега мы выстирали в одном из искусственных прудов, попавшихся на дороге — хорошо, что кровь еще не успела засохнуть. Конечно, из белой рубашка стала пятнисто-бурой, но это уже не имело значения.

Потом мы принялись собирать коров. Если бы кто-то видел, как два типа, явно никогда не имевших дела с укрощением домашнего скота, тщетно пытаются с помощью выломанных из березняка дрынов построить стадо в походный порядок, то он мгновенно скончался бы от смеха, вопреки чуду бессмертия.

Наконец с горем пополам мы погнали несчастных животных в направлении поселка.

К счастью, завидев издали своих коров, хозяева стали выходить нам навстречу и облегчили нашу задачу по переправе стада через речушку.

Видимо, люди в поселке до сих пор не привыкли к тому, что парень, которого они знали с детства, утратил дар речи, потому что одна бойкая на язык бабулька крикнула Олегу:

— Олежка, а ты че ж так рано скотину пригнал? Времени до захода солнца еще много, паслись бы себе да паслись!..

Олег раскрыл было рот, чтобы что-то сказать, но я вовремя ущипнул его за руку: мол, молчи, немой. И взял на себя роль его пресс-секретаря:

— Так у них же вымя-то не бездонное, бабуль, — сказал я. — Того и гляди лопнет от молока... Вот и пришлось пораньше возвращаться.

Бабка в сердцах махнула рукой и поспешила за своей Ночкой, которая флегматично обгладывала ветки смородины, торчащие из-за ближайшего забора.

— Кстати, Альмакор Павлович, — оглядевшись, не слышит ли кто, шепнул смущенно Олег, — вы мне не покажете, где находится мой дом?

— Почему же нет? Обязательно покажу.

Знать бы еще, где он находится, подумал при этом я, оглядываясь по сторонам.

К счастью, Совхозный переулок не пришлось долго искать: таблички с названиями улиц и номерами домов в поселке поддерживались в порядке, не то что в Москве.

У дома номер семнадцать нас уже поджидала седая женщина с открытым, добрым лицом.

— Олежек, — сказала она, — ты что-то рано сегодня. A это кто с тобой?

— Меня зовут Альмакор Павлович, — быстро сказал я, упреждая реакцию Олега. — Нам с вашим внуком надо поговорить по очень важному делу. Можно, мы пройдем в его комнату?

— Да пожалуйста, — растерянно пожала плечами старушка. — Есть-то будете? Я сегодня борщ сварила.

— Борщ — это хорошо, — сказал я. — Только чуть позже, ладно?

Мы вошли в дом и тут оба замешкались, не зная, куда двинуться дальше.

Из чистенькой передней двери вели в несколько комнат.

— Ну, приглашай в гости, — шутливо толкнул в бок я парня. — Что стоишь, как чужой?

Олег наугад толкнул одну дверь — и я понял, что это его комната. В глаза бросилась стопка чистых открыток на столе, ручки и прочие письменные принадлежности.

— Ну, располагайся, — сказал я своему спутнику. — Отныне ты здесь будешь жить.

Он опустился на стул, разглядывая фотографии на стенах. В центре висел большой портрет довольно симпатичной девушки с белокурыми волосами.

— Это моя сестра? — спросил тихо Олег.

Я кивнул. В лице девушки было что-то схожее с парнем.

— А как ее звали? — спросил он.

Вот черт, я же так и не узнал имени покойной!

Легенда моя насчет старого знакомого семьи Богдановых зависла, грозя рассыпаться.

Чтобы выиграть время, я машинально взял со стола обыкновенную школьную тетрадку в клетку и принялся ее перелистывать. Тетрадь была чистой, но первого листка в ней не хватало — он был выдран, что называется, с корнем.

Вот, значит, где он писал свои анонимки, когда ему не хватало открыток.

И тут в голове моей всплыли слова того Олега, которого я убил: «Скоро мир станет совсем другим... Вы все равно не сможете помешать мне».

Он говорил это с такой уверенностью, что на обещание это было не похоже. Скорее, речь шла об изменении мира как о свершившемся факте.

Меня вдруг всего обдало могильным холодом.

И тут я вспомнил, как можно узнать, о чем писали на вырванном листе. Читал об этом в детстве в каком-то старом детективе.

Я взял мягкий карандаш и принялся затушевывать им первую страницу тетради. Вскоре на темном фоне стали проступать светлые контуры букв — вмятины от шариковой ручки.

— Что вы делаете, Альмакор Павлович? — поинтересовался Олег, но я только отмахнулся.

Наконец мне удалось разобрать слова:

«МОСКВА, ОСТАНКИНО, ЦЕНТРАЛЬНОЕ ТЕЛЕВИДЕНИЕ»...

А ниже шел текст письма.

Я пробежал его глазами, и сердце у меня ушло в пятки.

Мина замедленного действия — вот что это было такое! Послание несостоявшегося Всемогущего всему человечеству.

С этого момента все вокруг сразу стало неважным и отошло на второй план.

Теперь самым главным было — успеть предотвратить исполнение последней воли Богданова.

Я достал из кармана мобильник и устремился к выходу.

В Москву я попал через час. Пришлось поставить на уши Тютёва и его подчиненных, чтобы выбить вертолет и машину с водителем для доставки меня на аэродром, который располагался на военной «точке» за городом.

Вертолетчики хотели высадить меня в Тушино, но я пустил в ход все свои запасы нецензурной лексики (еще немного — и пришлось бы размахивать пистолетом), и они, нарушая все правила полетов над столицей, приземлились рядом с Останкинским телецентром.

Ивлиев с группой оперативников были уже внутри здания. Однако в отделе по работе с письмами никто не мог сказать, куда делось послание Богданова.

В связи с этим Ивлиев принял решение осуществить проверку входящей корреспонденции на всех телеканалах и поручил мне одну из центральных «кнопок».

Охрана на входе в телецентр пропустила меня без единого возражения — видимо, Ивлиев уже проинструктировал их.

Редакция нужного мне канала располагалась на десятом этаже.

Здесь царила суета. Как мне удалось уяснить, шла подготовка к выходу в эфир программы новостей, а в это время персонал всегда мечется.

Меня направили к стойке центрального администратора, который, выслушав мои сбивчивые объяснения, отправил меня в отдел корреспонденции. Оттуда я был отфутболен в редакцию широковещательных программ, оттуда — зачем-то к продюсерам.

В общем, пока длилась вся эта бюрократическая чехарда (причем мне никто не мог толком сказать, поступало ли сюда письмо из Ржева, и если да, то у кого оно сейчас находится), на одном из экранов, расположенных в холле, где кучковались какие-то личности (в том числе и известные на всю страну), появилась заставка программы новостей. После музыкальных позывных открылся вид студии, и хорошенькая телеведущая принялась анонсировать самые «горячие» события в стране и за рубежом.

Я уже собирался покинуть холл, как она вдруг сказала:

— ...А в завершение нашей сегодняшней программы — удивительное письмо одного из телезрителей, которое мы хотели бы довести до сведения всех жителей нашей страны.

Под звуки фанфар экран мигнул заставкой, и ведущая перешла к подробному изложению новостей.

Я ни на секунду не усомнился, о каком телезрителе и о каком письме идет речь.

О своем открытии я на бегу сообщил Ивлиеву. И в ответ услышал такие красочные выражения, которые не найдешь ни в одном словаре литературного русского языка. Дело было в том, что в этот час программа новостей на «моем канале» длилась всего десять минут. Это означало, что письмо Олега вот-вот будет зачитано в прямом эфире. Остановить программу официальным способом уже невозможно.

Тем не менее, следовало не допустить оглашения письма на всю страну. Физически. Не останавливаясь ни перед чем.

И сделать это должен был именно я.

— Может, гранату бросить в студию? — шутливо предложил я, но Ивлиеву сейчас было явно не до шуток.

— Да хоть атомную бомбу! — заорал он мне в ухо. — Делай, что хочешь, Ардалин, но учти: если не справишься, я тебя потом повешу за яйца на гнилой осине посреди тухлого болота!..

Столь витиеватая угроза пришлась мне не по душе, и от волнения я ответил шефу вполне адекватно:

— Да идите вы в задний проход!

— Что-о? — взревел он раненым зверем. — Куда ты меня послал?!

Я мгновенно остыл.

— Вы меня не так поняли, Петр Леонидович, — тоном ниже сказал я. — Я имел в виду — заходите в студию с заднего хода. Чтобы, значит, ни одна сволочь не ушла оттуда живой после ядерного взрыва...

И нажал кнопку отключения сотового.

Двери студии были закрыты на ключ, и над ними горело световое табло: «НЕ ВХОДИТЬ! ИДЕТ ПРЯМОЙ ЭФИР!»

Я достал из кармана пистолет и, недолго думая, расстрелял замок в упор. Потом навалился плечом — и тяжелая дверь, хрустнув, распахнулась.

За дверью оказались какие-то личности, которые бросились ко мне с возмущенными воплями, но при виде пистолета сразу присмирели и отпрянули.

Вопреки моим ожиданиям, студия оказалась огромным и довольно неухоженным залом с высоким потолком. Под ним, как в заводском цеху, были подвешены решетчатые фермы и загадочные конструкции, по которым, как кран-балка, ездила тележка с камерами. Еще несколько камер были расставлены по углам небольшой площадки, окруженной щитами декорации и большим телеэкраном. В центре площадки, за столом сидела та самая симпатяга-ведущая, которую я видел на телеэкране в холле. Перед ней стоял открытый ноутбук, но она им практически не пользовалась. Во время очередного сюжета, когда в эфир шла видеозапись, а ведущая комментировала ее «за кадром», люди, находившиеся за пределами площадки, приносили ей листы бумаги с текстом — видимо, это и были «горячие» новости, поступающие в последнюю минуту. Листы складывались в папку перед ведущей.

Я понял, что именно в этой папке и лежит письмо Богданова, дожидаясь своей очереди.

Пистолет мне больше был не нужен, и я спрятал его за поясом. За спиной у меня раздавались крики, вспыхивали какие-то лампы с надписями...

Что произошло дальше, я мог лицезреть в видеозаписи, сидя через несколько часов в кабинете Ивлиева.

Ведущая, считывавшая без запинки текст с телемонитора, вдруг осеклась на полуслове и с обалдевшим выражением покосилась куда-то в сторону, отвернувшись от камеры. В ту же секунду в поле обзора камеры вошел молодой мужчина в куртке и уверенной походкой направился к ведущей. Кто-то сзади попытался остановить молодого человека, вцепившись ему в руку, но тот небрежно ударил работника студии ногой, и человек скорчился, держась за пах. Кто-то что-то крикнул, ведущая вскочила и завизжала. Зачем-то сказав ей заискивающим голосом «здрасьте», молодой человек схватил со стола папку, быстро перелистал бумаги и, выбрав один из листков, поджег его зажигалкой. Когда листок догорел, мужчина пошел прямо на камеру, и тут изображение поплыло и стало нерезким. Человек вышел из кадра, и сразу что-то обрушилось со звоном, словно в студии разбили огромную хрустальную вазу.

Тут наконец-то проснувшиеся режиссеры вырубили трансляцию и пустили на экран стандартную таблицу настройки, явно намекая зрителям, что на телеканале все в порядке, это у ваших телевизоров, граждане, начались галлюцинации!..

Через несколько секунд изображение студии возникло вновь, и телеведущая с натянутой улыбкой, принеся зрителям соответствующие извинения, сообщила, что по техническим причинам программа новостей заканчивается досрочно...

— Одного не пойму, — проворчал Ивлиев, не глядя на меня, — на хрена тебе понадобилось разбивать камеру?

— Не камеру, а телемонитор, — поправил я его. — Экран, где прокручивается текст, который читает диктор. А разбил я его потому, что на него могли вывести текст письма Богданова. Телевизионщики частенько так страхуются.

— А лично мне другое непонятно, — сказал Виталий Гаршин, который тоже присутствовал на нашем мини-совещании. — Что же было написано в том письме? Только не говори, Алька, что ты собираешься унести эту тайну с собой в могилу.

Я молча вытащил из кармана сложенную вдвое тетрадь и раскрыл ее.

— Э-э! — вскочил Ивлиев. — Ты что собираешься делать?

— Как — что? Зачитать копию письма, которое я сжег в студии.

— А на нас оно не подействует? — спросил главный оперативник. — Ты же сам говорил, что пожелания этого долбаного мага сбываются, когда их прочтет адресат!

— Не бойтесь, Петр Леонидович, — сказал я. — Во-первых, адресатом данного письма являемся не мы, а более массовая аудитория. Во-вторых, я уже прочел это письмо — и, как видите, со мной ничего не стряслось.

— Да пошел ты со своей уксусно-вонючей философией! — махнул рукой Ивлиев. — Ладно, читай, коли тебе неймется.

Я поднес листок к глазам.

«МОСКВА, ЦЕНТРАЛЬНОЕ ТЕЛЕВИДЕНИЕ.

Меня зовут Богданов Олег Григорьевич. Прочитайте первые буквы моей фамилии, имени и отчества, и вы поймете, кто я на самом деле. Поэтому я имею право обратиться ко всем людям, населяющим планету Земля.

Я ХОЧУ, ЧТОБЫ ЭТО ПИСЬМО ПРОЧИТАЛИ ПО ТЕЛЕВИЗОРУ И ЧТОБЫ ВСЕ ЛЮДИ УСЛЫШАЛИ ЕГО!

Я не буду рассказывать о себе.

Я просто хочу, чтобы все вы жили в мире и согласии.

Я хочу, чтобы вы были счастливы.

Я хочу, чтобы на Земле не было зла.

Я желаю всем вам здоровья, благополучия и долгих лет жизни».

— И все? — разочарованно спросил Гаршин.

— Да, — сказал я. — Всего одна страничка школьной тетрадки.

— М-да, — сказал Виталий. — Письмо, конечно, наивное и, я бы сказал, непродуманное.

— Ты учти, кто его писал, — возразил я. — Семнадцатилетний паренек, который по-настоящему еще не знает жизни. Вчерашний школьник. Это же все равно как если бы грудному ребенку дали в руки волшебную палочку, и он принялся бы творить добро так, как он понимает его... И ещё, как сказал мне Олег, он стал невольным убийцей своей сестры и хотел во что бы то ни стало искупить этот грех.

— Вот блин! — прорезался наконец дар речи у Ивлиева. — Сколько я видел в своей жизни идиотов разного оттенка, но такого, как этот недоросль из Ржева, встречаю в первый раз! Это ж надо было так замахнуться — счастье... здоровье... благополучие — и всем до краев, по полной мерке! Он всерьез думал, что, когда его желание исполнится, на Земле воцарится рай?!

— Наверное, — пожал плечами я. — Иначе не отправил бы эту волшебную бомбу в Останкино.

— Ладно, — сказал Гаршин. — Что теперь говорить об этом? Письмо ведь не дошло до адресата. И вот, кстати возникает интересный вопрос в связи с этим. Насколько был всемогущим этот Олег? На что он реально был способен? И при каких условиях прорезались в нем экстраспособности? Жаль, Алька, что ты его так и не расколол до конца...

— У меня не было другого выхода, — возразил я. — Богданов был опасен для общества, согласитесь. Кроме того, в разговоре со мной он уже собирался высказать очередное желание. Если бы он приказал мне забыть все содержание нашего разговора и убраться из Ржева, то я бы подчинился. Не знаю, гипноз это был или что-то другое, но он реально мог влиять на людей, делая из них марионеток. А представьте, что случилось бы, если бы он прислал свою открыточку в наш Центр с пожеланием забыть все, что связано с поисками Всемогущего... Мы бы тогда окончательно потеряли контроль над ситуацией.

— Возможно, — кивнул Гаршин. — Но чисто теоретически было бы любопытно побеседовать с ним... в лабораторных условиях. Не говоря уж о том, что можно было бы использовать его в наших интересах.

— Значит, ты думаешь, я допустил ошибку? — спросил я. — Испортил вам всю обедню, да?

— Не кипятись, Ардалин, — примирительно сказал Ивлиев. — Никто тебя не обвиняет. На твоем месте я бы тоже расстрелял этого придурка.

Мы помолчали.

Потом Гаршин спросил меня:

— Ты не выяснял у Тютёва, что стало с сестрой Олега? Она ведь наверняка превратилась после воскрешения в «пустышку», и ее должны были «перепрограммировать» на новую личность.

— Возможно, — пожал плечами я. — Но какое это теперь имеет значение? К тому же, я просто не успел пообщаться на эту тему с Тютёвым — я ведь и с самим Олегом после его... второго рождения толком поговорить не успел, потому что нашел это письмо...

— Слушайте, мужики, — вмешался Ивлиев, который все это время возбужденно кружил по кабинету. — Давайте расходиться, а? Поздно уже, и мы сейчас все равно ничего не придумаем. Ну их в задницу, все эти проблемы!

— Да-да, — сказал рассеянно Виталий, который напряженно думал над чем-то. — Сейчас, сейчас... Я вот что думаю... Значит, ты говоришь, Алик, что Олег ничего не помнит о своем прошлом, так?

— Абсолютно, — сказал я.

— Откуда ты знаешь? — недоверчиво поинтересовался Ивлиев. — Может, он просто притворяется, что стал другим?

Я глубоко вздохнул. Может, признаться им, что я и сам когда-то побывал в Круговерти? Нет уж, спасибо. Не хватало только, чтобы они увидели во мне подопытную морскую свинку.

— Нет, — сказал я. — Он не притворяется. За это я ручаюсь.

— Ну, хорошо, допустим, — сказал Гаршин. — Но ведь тело-то у него осталось прежним, верно? Вот если бы мы знали, какое условие необходимо для инициации его чудесного дара, то можно было бы поэкспериментировать. Возможно, мы получили бы ответ на вопрос, где в человеке скрывается дар всемогущества — в теле или в душе? Неужели ты так и не вытянул из Богданова, что это за условие?

Перед моим мысленным взором всплыло видение: толстая древняя книга, догорающая на траве.

Предположим, я расскажу им сейчас про Евангелие. Наверняка они привезут Олега сюда, в наш следственный подвал, снабдят его Священным Писанием и заставят исполнять различные желания.

Предположим, опыт завершится успешно, и они сделают из Олега Всемогущего. Обманным путем заставят его отменить запрет на смерть, введенный его предшественником. А что потом? А потом у них будет два выхода: либо вновь превратить Олега в ничего не помнящую «пустышку» (кстати, кто сказал, что на свете больше нет убийств? А разве лишение человека памяти и личности — не убийство?), либо продолжать тайно эксплуатировать его в тех или иных целях.

Как и несметное богатство, Всемогущество опасно. Оно перечеркивает все моральные принципы и категории этики. И даже те, кто боролся против него, завладев им, наверняка ощутят соблазн рискнуть поиграть с огнем.

Нет уж, сказал я себе.

Не дам я вам такой возможности.

И Олега убивать я вам тоже не дам.

— Нет, — сказал я как можно сокрушеннее и даже развел руками. — Не вытянул. Я же сказал: не разговор у нас с ним был, а игра в кошки-мышки, и он вертел мной как хотел. Единственное, что мне удалось сделать, когда он ослабил свое воздействие, — нажать на курок...

— Драный ты носорог, Ардалин! — с отвращением провозгласил Ивлиев.