«Не отвлекайся, – мысленно просил его я, – и не упирайся как баран. Что тебе стоит ответить на мои вопросы? Что ты потеряешь от этого?». Но, естественно, от упреков я воздержался, а сказал вот что:

– Я буду с вами откровенен, Виктор. Пока я не узнаю, за что они вас так наказали, я не могу гарантировать, что использую полученные от вас сведения в целях вашего освобождения отсюда. Да, скорее всего, дело обстоит так, что в нынешней ситуации это не удастся. Но вы поймите, пожалуйста, вот что… Генон и его шефы стремились заткнуть вам рот и поэтому упрятали в дурдом. По идее, вы должны стремиться хоть как-то отомстить им. И вы должны отдавать себе отчет в том, что наш с вами разговор будет первым и последним вашим контактом с окружающим миром, если не считать медицинского персонала и охраны лечебницы. А уж им-то наплевать на любые ваши откровения!.. Вы должны понимать, что это ваш единственный шанс открыть людям глаза на ваших бывших коварных начальничков и их махинации. Так чего же вы медлите, почему вы запираетесь?

И в этот момент Стабников рассмеялся с каким-то странным клекотом. Мне стало немного не по себе. Может, он уже и вправду свихнулся в этой психушке?

– Что конкретно вас интересует, Кирилл? – деловым тоном, внезапно оборвав смех, вдруг спросил он.

– Так вы согласны отвечать на мои вопросы?

– Черт возьми, какой же ты зануда, коллега! – воскликнул он. – Сам говоришь, что время-то идет!.. Давай, спрашивай!

Переход от упрямого запирательства к панибратской открытости был так внезапен, что я невольно замешкался, лихорадочно формулируя первый вопрос.

– Во-первых, меня интересует все об Опеке, – начал я. – Какую цель преследует Комитет в этой операции, чем так опасен Подопечный, когда и каким образом нашим удалось выйти на него – одним словом, всё, что ты знаешь об этом…

– Послушай, Кирилл, – сказал Стабников таким тоном, будто я поведал ему очень смешной, но – вот беда-то какая! – весьма неприличный анекдот, – а тебя, случайно, не интересует тайна Тунгусского метеорита? Или, скажем, от чего на Земле погибли динозавры, а?

– А что такое?

– А то, что я знаю об Опеке не больше, чем ты!

Сказать, что я был ошарашен в тот момент, значило ничего не сказать. Я даже горечь по-настоящему не успел еще ощутить – столько сил и времени затрачено, и всё зря?!..

– Но тогда за что тебя здесь держат? – с удивлением спросил я.

– А вот это я тебе расскажу с удовольствием! Может, пригодится когда-нибудь.

Хотя бы для того, чтобы не повторить такие дурацкие ошибки!..

И Виктор стал рассказывать.

Как и меня, его взяли в Опеку с оперативной работы. Это было в восемьдесят четвертом. Сначала ему, как и мне, было обещано, что работать он будет год, после чего его якобы отпустят восвояси – с солидной премией в кармане. Однако за первый год Виктор неплохо зарекомендовал себя в глазах Генона, и тот сказал ему:

«Срок нашего контракта автоматически продлевается, мой хороший, разве я тебя не предупреждал об этом?» (впоследствии я убедился, что эта присказка у Генона припасена для всякого, кто сумеет ему прийтись по душе в течение испытательного срока).

Как и мне, поначалу Стабникову поручили весьма скромную задачу, и никто не собирался открывать ему глаза на смысл и цель проводимой операции. Но, как и в любой другой структуре, в системе Опеки со временем происходили кадровые изменения: одни уходили по своей воле, от других Генон избавлялся сам, так что к началу восемьдесят пятого года Стабников перескочил сразу несколько ступенек в иерархии Опеки и вошел в число так называемых кураторов – людей, с которыми Генон делился многими секретами. Однако это не прибавило ему знаний об Опеке.

Впрочем, в отличие от меня, Стабникова это не очень-то мучило. С детства выросший в семье кадрового военного, Виктор отлично усвоил одно правило: успехов в служебной карьере может добиться лишь тот, кто умеет беспрекословно подчиняться своим начальникам, и не стремится узнать больше, чем ему полагается…

Он съездил вместе с Подопечным сначала в Африку, потом – в жаркие Каракумы.

Какую легенду придумал Стабникову Генон, чтобы он мог чуть ли не бок о бок работать с Подопечным и ежедневно дышать ему в затылок, Виктор мне не сказал, да я и не расспрашивал – времени и так было мало. Из его слов было ясно лишь, что он наблюдал за Подопечным уже не тайно, а совершенно открыто, на правах его знакомого – правда, держась на некотором отдалении.

То ли это сближение с субъектом Опеки сыграло свою роль, то ли просто дало о себе знать время, проведенное в наблюдениях за одним и тем же человеком (почти два года – это не шутка!), но к январю восемьдесят шестого, когда Подопечный готовился к сдаче последней зимней сессии, Стабников был уже не в состоянии относиться к нему индифферентно. Наблюдая за этим парнем изо дня в день, он успел не только хорошо изучить его поведение, но и привязаться к нему, как к давнему другу. Все-таки опекаемый был в его глазах неплохим парнем, и Стабников, не отдавая себе отчета в этом, испытывал все большую симпатию к нему. А потом эта симпатия стала перерастать в сочувствие…

У Виктора стали появляться сомнения по поводу тех методов, к которым прибегали его шефы, стремясь обеспечить максимальный комфорт Подопечному. А, как известно, любое сомнение при определенных обстоятельствах может превратиться в убеждение.

Такие обстоятельства для Стабникова сложились, когда Подопечный получил то самое сообщение от сестры о болезни матери.

Вместе с другими кураторами Стабников присутствовал на том экстренном совещании, которое Генон созвал, когда ему доложили об этом письме. Он хотел услышать мнение своих подчиненных о том, что следует предпринять, с учетом информации, полученной по каналам Комитета с родины Подопечного. На лечение матери Подопечного были брошены лучшие в стране врачи, которые имели право применять любые, пусть даже самые дорогостоящие лекарства, лишь бы только спасти жизнь больной. Но помочь несчастной женщине никто уже не мог, и умереть она могла в любую минуту. Операция, которая длилась столько лет, висела на волоске, и, по мнению выступавших кураторов, вопрос заключался лишь в том, насколько удастся смягчить последствия того шока, которое вызовет у Подопечного смерть матери.

Одни предлагали транквилизанты, другие – гипноз, причем и те, и другие отдавали отчет в том, что все эти меры отрицательно скажутся на состоянии Подопечного и, в сущности, являются паллиативами…

Генон, постаревший сразу на десяток лет, сидел с почерневшим лицом, не проронив ни слова. Будто мать умирала не у Подопечного, а у него самого… Потом он сказал: «А теперь послушайте меня», и все притихли, поняв, что шеф принял свое решение. Оно оказалось настолько неожиданным, что казалось на первый взгляд невыполнимым…

Генон предложил организовать так называемую «информационную блокаду» Подопечного. То есть, не допустить, чтобы он узнал о смерти своей матери. «Да, но как это сделать, шеф?», с недоумением воскликнул кто-то из присутствующих. «А это уже ваша забота, – отпарировал Генон. – Вам, кажется, за это деньги платят, мои хорошие!». «Ну что ж, – сказал другой куратор, – каналы связи Подопечного со своими родственниками мы, конечно, взять под свой контроль сможем, это нам – раз плюнуть… Но как быть, если Подопечный надумает, к примеру, завтра поехать домой, чтобы проведать мать в больнице?». «Значит, он не должен этого надумать, – стоял на своем Генон. – Значит, надо что?.. Правильно, надо внушить ему, что у матери ничего серьезного нет, что речь шла лишь о легком недомогании и что ее уже выписали из больницы». «Хорошо, шеф, – не сдавался куратор-скептик, – мы можем пойти и на это, но ведь, рано или поздно, Подопечный все-таки захочет побывать дома, навестить свою мать, сестру, просто позвонить кому-нибудь из них по телефону, написать письмо и ждать ответа… да мало ли что еще! Как мы тогда сможем обеспечить продолжение розыгрыша Подопечного? А ведь если он узнает, что его… что от него держали в секрете смерть матери, у него может возникнуть ряд неприятных вопросов по поводу Опеки!». И тут Генон сказал то, что до сих пор не приходило, не могло прийти в голову никому из его подчиненных. «Если мы примем решение не говорить ему о смерти матери, – сказал он, – то нам придется идти до конца. Нам придется, мои хорошие, всеми мыслимыми и немыслимыми способами и средствами поддерживать начатую игру. Нам придется придумать что-то такое, что навсегда закроет Подопечному дорогу в родной город. В то же время следует обработать его сестру так, чтобы она никогда не проболталась о случившемся. И в дальнейшем нам постоянно придется поддерживать у Подопечного иллюзию того, что его мать все еще жива, даже если для этого потребуется подделывать ее почерк для отправки писем от ее имени, даже если понадобится использовать актрису с таким же тембром голоса, как у нее, – для обеспечения ее телефонных разговоров с сыном… Если даже нужно будет найти и нанять для выполнения этой задачи двойника покойной – нам придется пойти на это! Потому что иначе…» – тут Генон замолчал, плечи его ссутулились, он сел, ни на кого не глядя и принялся ожесточенно смолить «Герцеговину Флор».

Кураторы сидели, будто пораженные громом. Только теперь они осознали весь размах и значение предстоящей комбинации. И только теперь им стало понятно, что Генон прав, и задача эта не такая уж и неосуществимая. Но, тем не менее, чисто по-человечески каждый из них внутренне содрогался, представив на какую чудовищную ложь придется пойти ради достижения цели Опеки – если у нее, конечно, есть какая-то определенная цель, кроме изоляции Подопечного от бед и невзгод…

Решение, о котором объявил Генон, особенно задело Стабникова. И именно он выступил с гневной тирадой по поводу столь чудовищной лжи, на которую «опекунов» подбивал шеф. Виктор не повторил мне своих тогдашних доводов, но я и сам представлял, о чем мог сказать своим коллегам и товарищам человек, для которого Подопечный был не просто «объектом» операции, а вызывал сочувствие и симпатию.

Главный аргумент куратора Стабникова наверняка выглядел так: ничто на свете не может оправдать подобное надругательство над человеческими чувствами, и допуская негуманность по отношению к Подопечному, мы, опекуны, тем самым бросаем бумеранг, который рано или поздно вернется и уничтожит нас самих. Нельзя, наверняка говорил Стабников, ни на минуту переставать быть человеком, что бы тебе ни грозило!..

– И вот тут Генон взорвался, – сказал мне Виктор (по звукам, сопровождавшим его рассказ, мне было понятно, что он уже не мог усидеть на кровати и кружил, как затравленный зверь, по тесной палате, натыкаясь на стены и койку). – Нет, он не вскочил и не заорал на меня во всю мочь. Он не стал стучать кулаком по столу и хватать меня за грудки. Однако по тону его да по набрякшей посреди лба жиле я понял, что он сдерживает себя лишь неимоверным усилием воли… Генон каким-то невнятным, бесцветным голосом поинтересовался у меня, представляю ли я, что случится, если Подопечного постигнет шок. Я, разумеется, не представлял и представлять не хотел. Тогда все тем же тихим голосом он осведомился, есть ли у меня жена и дети. Вопрос был провокационным: я был холостяком, и он прекрасно знал это… И тут его прорвало. Выпучив глаза и брызгая слюной, он завопил, что нечего тогда и вякать, раз за моей спиной нет дорогих, по-настоящему близких мне людей, и что лично он, Генон, сделает всё, что в его силах, чтобы из-за чьей-то интеллигентской мягкотелости не погибли люди, много людей – возможно, вся страна или даже целый континент!..

Он замолчал. В наушниках моих что-то взвизгнуло, и я сообразил, что это пружины койки простонали под весом тела моего предшественника. Я покосился на наручные часы. Время, которое, по моим расчетам, могло быть затрачено на нашу беседу, подходило к концу.

– Генон не объяснил, на чем основывалась эта его убежденность? – спросил я своего невидимого собеседника.

– Нет… Он сразу замолчал, словно спохватившись, что проговорился…

– Что было дальше?

– Сначала я молчал, – сказал Виктор. – Мы начали претворять в жизнь это безумное решение, и я молчал, как рыба, стараясь загнать свои сомнения вглубь себя. Да, сначала я хотел написать рапорт, чтобы уйти из Опеки, но Генон и слушать меня не захотел. «Это пройдет, мой хороший, – сказал мне он, когда я взял его на абордаж по этому поводу. – Поверь мне, в молодости я был таким же горячим и эмоциональным, как и ты, но с возрастом это проходит. Делай свое дело, и не думай ни о чем». И я молчал… Операция продолжалась, и нам действительно удалось создать у Подопечного иллюзию того, что его мать жива. Средств, конечно, было вбито в это немало, да и штат Опеки за счет дополнительного филиала, который пришлось учредить в родном городе Подопечного, намного расширился.

Собственно, я даже не знаю, каким именно способом Подопечного убедили в благополучном исходе болезни матери… этим занимались другие… но в апреле я не выдержал. Последней каплей, переполнившей мою чашу терпения, стало сообщение Генона на очередном совещании кураторов о том, что Подопечного решили женить на нашей сотруднице, дабы взять его под более надежный контроль. И тут я понял…

Сказав "а" в случае с матерью Подопечного, Генон был намерен произнести не только "б", но и весь оставшийся алфавит. Этот гигантских масштабов обман Подопечного окончательно развязал нашему шефу руки, и раньше-то не отличавшемуся прочными моральными устоями. Отныне Подопечный был обречен на вечный обман. И еще я понял, что Опека – самое проклятое занятие на свете!.. Да, она обеспечивает тому, на кого она направлена, почти райское, безмятежное существование. Но за всё приходится платить, так что за отсутствие несчастий Подопечному придется заплатить незнанием истинного положения дел, и эта участь суждена ему без его согласия до самого конца его жизни. Если, конечно, ему когда-нибудь позволят умереть… И тогда я решил: пусть меня за это убьют, пусть даже это принесет несчастье многим людям, но я должен открыть парню глаза на Опеку. Я должен спасти его для него самого. Я решил ему рассказать всю правду о нем. И о нас, опекунах, – тоже…

– Не страшно было? – спросил я.

Он помедлил с ответом.

– Нет. Хотя, как ни странно, я верил Генону. Понимаешь, я допускал, что Опека имеет огромнейшее значение. Возможно, что в результате моей авантюры действительно кто-то пострадал бы… И не знаю, поймешь ли ты меня, Кирилл, и будешь ли ты разделять мою точку зрения, но я взял на себя смелость считать, что даже если от этого обычного, на первый взгляд, парня в мире что-то зависит, то он должен знать об этом, и никакая Опека не сможет и не должна снимать с него ответственности за судьбы людей… – Виктор закашлялся и снова умолк.

Еще двадцать минут…

– Значит, это ты назначил Подопечному встречу на скамейке в сквере в апреле этого года? – спросил я.

– Да, это был я. Кстати, он не был особенно удивлен: ведь, как-никак, я уже перешел для него в ранг старого знакомого. Главное было – придумать предлог для нашей встречи. Но я не ломал голову. Я просто сказал ему, что могу поведать нечто важное…

– Ну и?..

– Я многое не успел сказать ему, – глухо проговорил Виктор. – Только про мать – собственно, с этого я и начал наш разговор. Я даже не знаю, поверил ли он мне…

Видимо, этот старый лис Генон давно держал меня под наблюдением, и наш разговор с Подопечным прослушивался с самого начала… Когда люди, которые вели меня, убедились, что я раскрываю Опеку, им пришлось вмешаться в наш разговор, а времени на обеспечение секретности этого вмешательства уже не было. Как потом мне сказал Генон, я должен благодарить судьбу за то, что меня вообще оставили в живых, хотя могли бы применить, скажем, снайперскую винтовку или изобразить из себя случайно заглянувшую в сквер группу пьяных «отморозков», вооруженных заточками… Во всяком случае, чту именно против нас с Подопечным применили и как это сделали, я до сих пор не знаю, но, судя по эффекту, это была какая-то химия психопаралитического действия. Лично я очнулся спустя неделю уже здесь…

Он-то что-нибудь помнит о нашем разговоре?

– Ноль целых, хрен десятых, – сообщил я. – Они преподнесли ему этот случай так, будто бы он был найден в нетрезвом состоянии, сильно простыл, и под этим соусом его поместили в больницу… Ложные воспоминания, ты сам знаешь, они это умеют.

– А потом, в больнице, его, значит, обработали амнестетиками, – заключил Виктор.

– Ты мне вот что скажи, Кирилл… Как он сейчас, наш Подопечный?

– Всё хорошо.

– Всё хорошо, – медленно повторил он. – Значит, Опека продолжается?

Я понял скрытый смысл его вопроса: "Значит, я напрасно пожертвовал собой?

Значит, мне так и не удалось ничего изменить в этом мире? Значит, я проиграл в борьбе с Опекой?".

– Виктор, – сказал я («Двенадцать минут, не больше»), – у нас мало времени…

Значит, ты не знаешь, чем Подопечный был так опасен?

– Нет, – с горечью сказал он. – Если б знал – разве я бы скрывал это от тебя?..

Вообще-то, погоди-ка!

Он опять надолго замолчал, и на этот раз я не решался его окликнуть, хотя часы тикали у меня на руке, как мина замедленного действия.

– Вспомнил, – наконец, сказал Стабников. – Однажды при мне Генон назвал нашего общего знакомого «детонатором».

– «Детонатором»? – переспросил я. – Как это понимать? Он что, – живая атомная бомба, что ли?

– А черт его знает! – откликнулся Виктор. – Я думаю, что в данном случае слово «детонатор» означало…

Голос его внезапно оборвался, в наушниках раздался какой-то странный звук, а потом всё стихло.

Я невольно подергал контакты наушников, зачем-то постучал по корпусу приемопередатчика, но связь не восстанавливалась. На мои обращения "Виктор!

Виктор! Стабников, отвечай!" –никто не отвечал. Микрофоны были, несмотря на их миниатюрность, весьма чувствительными, но, сколько я ни прислушивался к тишине, никаких звуков до меня из палаты номер двадцать один не доносилось.

И тут спина моя мгновенно как бы покрылась инеем. Я вспомнил недавние слова Стабникова: «Этот старый лис Генон давно держал меня под наблюдением»… Значит, это был испытанный прием нашего общего шефа: когда кто-то вызывал у него хоть малейшее подозрение, за ним устанавливалось наблюдение с применением спецсредств – «клопов», «жучков» и прочего шпионского спецбарахла. Не это ли произошло и со мной? Неужели Генону удалось проследить мой путь к Стабникову, подслушать нашу беседу (это было бы, в принципе, нетрудно), а в решающий момент, когда мой предшественник вот-вот мог бы открыть кое-какие секреты, убрать его с помощью своих агентов-ликвидаторов из числа персонала лечебницы? Неужели я допустил какую-то оплошность, которая привела к гибели Виктора?!..

Я судорожно огляделся по сторонам, словно ожидал узреть в непосредственной близости от машины физиономию Генона. Но вокруг, естественно, всё было тихо, спокойно и не свидетельствовало о том, что за мной следят. Еще бы: чего-чего, а опыта «наружки» моим коллегам было не занимать: столько лет Опеки оттачивают филерское мастерство до блеска.

Рука моя уже потянулась было к ключу зажигания: если за мной все-таки следили (а теперь я уже не сомневался в этом), то не стоит ожидать, пока мною займутся вплотную. Но я сумел превозмочь этот импульс. Немедленное бегство ничего мне не давало. Разве что я не был бы пойман на месте преступления с поличным – вот и всё, однако для Генона хватило бы и данных радиоперехвата. Между тем, я хотел узнать, что там случилось с Виктором: до того момента, когда сиделка Римма принесет ему поднос с ужином, оставалось всего несколько минут.

Ровно через семь минут в наушниках послышался легкий скрип открываемой двери, стук каблучков дамских туфелек и веселый женский грудной голос:

– Эй, Стабников, ваша мама пришла, вам пожрать принесла!

Римму я имел возможность лицезреть пару раз. Это была статная пожилая женщина с унтерскими повадками. Именно таких, наверное, имел в виду Некрасов, когда писал:

«Коня на скаку остановит…».

Виктор не откликнулся на слова медсестры, и она воскликнула:

– Тебе что, сон дороже еды, что ли? Вставай давай, ишь разлегся, как Иванушка-дурачок на печи!

Видимо, Стабников лежал на кровати, раз она приняла его за спящего. Может быть, Римма потрясла своего подопечного за плечо, чтобы разбудить его, потому что в следующий момент она почуяла что-то неладное и изменившимся голосом неуверенно спросила:

– Эй, ты что, притворяешься? Стабников!!!

Я закусил губу. Все было ясно.

Раздался звон подноса, полетевшего на пол вместе с тарелками, и тут же завопила Римма:

– Коля! Коля! Быстро в двадцать первую – здесь этот придурок коньки откинул!..

* * *

Был в те времена уютный бар совсем рядом с выходом из метро «Тургеневская».

Название его было вызывающим лишь для тех, кто либо знал латынь, либо разбирался в медицинской терминологии: «Анус». Он был открыт до полуночи, и в нем постоянно, даже в солнечный день, благодаря не только толстым черным портьерам, но и деревянным декоративным щитам на окнах, царил полумрак, навевающий ассоциации с бомбоубежищем, воем сирен воздушной тревоги снаружи и стуком метронома. К числу прочих достоинств бара относился также тот факт, что его таинственные хозяева плевать хотели с высокой колокольни на антиалкогольную компанию и в любое время дня и ночи обслуживали клиентов любыми горячительными напитками (съестного здесь, правда, кроме шоколада и соленых орешков никогда не водилось, так что желавший плотно откушать был обречен на голодную смерть). Как ни удивительно, но за полгода в «Анус» еще не нагрянула ни одна проверка, и отсутствие «стука» властным инстанциям объяснялось очень просто: в бар пускали только своих, проверенных и испытанных клиентов, причем не обязательно богатых.

Каждый из завсегдатаев отличался каким-нибудь безобидным чудачеством. Был среди них, например, тип не то по кличке, не то по имени Ливерий, который после энного коктейля «Северное сияние» выбирался к стойке и начинал кривляться под музыку, изображая балетные па (по слухам, ранее он числился в труппе Большого театра одним из лучших балерунов). Бармен Агаф специализировался на карточных фокусах.

Отдельным клиентам предлагалось угадать, откуда Агаф достанет загаданную карту, и если это все-таки случалось, счастливчик вознаграждался бесплатной порцией самого дорогого коньяка. Я полюбил это место за то, что здесь не было, как в других московских заведениях этого рода, атмосферы кичливого разгула и плохо скрытого разврата. Нет, девицы, зарабатывавшие себе на жизнь по ночам, бывали и здесь, но все они были какие-то не от мира сего и могли запросто побеседовать с тобой, скажем, о Кафке или о Германе Гессе…

Именно в «Анус» я направил стопы в тот холодный ноябрьский вечер, едва отделался от чужой машины, превращенной мною в пункт связи с пациентом спецлечебницы АЧ 3316/28 Виктором Стабниковым. Был уже девятый час, а ровно в полночь я должен был, как делал это ежедневно, заступить на очередное дежурство в стенах неуютной и холодной квартиры, принадлежащей не мне, а Опеке.

Меня привело в бар не желание выпить за упокой моего предшественника или, точнее, не только оно… Определенный этап моего тайного расследования был завершен, и теперь следовало хорошенько подумать над тем, какие выводы можно было из него извлечь.

Через два часа я спохватился, что коктейль, который я заказал, придя в «Анус», так и стоит передо мной нетронутым и что я совсем не слышу ни музыки, ни жужжания голосов за соседними столиками. Я поднял голову, и на меня тут же обрушился водопад звуков, а по глазам стегнул луч из цветомузыкального устройства над стойкой бара. Оказывается, все это время я провел почти в полной «отключке», сосредоточенно размышляя над тайной Опеки.

Я залпом осушил коктейль, расплатился с Агафом и поехал к себе на «Авиамоторную».

Без пяти минут двенадцать я открыл дверь своей квартиры и ввалился в тьму прихожей. Машинально насвистывая модную песенку «Эх, напрасно, тетя, вы лекарство пьете!», прошел на кухню, поставил на плиту чайник, открыл кран и умылся прохладной водой.

– Вообще-то культурные люди умываются в ванной, – вдруг ехидно произнес за моей спиной чей-то знакомый голос.

Еще в номерной «учебке» инструкторы отмечали высокую скорость моей реакции, но сейчас мне удалось вовремя обуздать свое инстинктивное намерение не оборачиваясь ударить назад пяткой ноги и одновременно, падая вбок, швырнуть в говорившего увесистую глиняную тарелку, вот уже два дня грустно торчавшей в немытом состоянии на столе рядом с раковиной. Вместо этого я шумно высморкался под струей воды и только потом пробурчал:

– Если бы эти культурные люди прожили, как я, пятнадцать лет в условиях коридорной системы, они бы тоже заимели такую дурную привычку: ванная-то в «коммуналке» бывает постоянно занята…

Вытерся и не торопясь повернулся. Опираясь плечом на дверной косяк, как ни в чем не бывало передо мной стоял сам Генон. Скорее всего, он явился сюда раньше меня: брызги грязи на его ботинках уже успели высохнуть. Наверное, сидел в темной комнате и поджидал меня, как паук муху. Шляпы на моем шефе не было – значит, внизу его ждала машина, – но на сложенные на животе руки был небрежно наброшен свернутый вдвое потертый темно-синий плащ.

Мне было от чего похолодеть, и я невольно пожалел, что секунду назад сдержал свои агрессивные инстинкты, так глупо не использовав фактор внезапности. Слишком красноречивым был этот плащ на сложенных вместе руках…

Генон усмехнулся:

– Угостишь чайком-то, а? – Не меняя положения рук, шагнул и присел на табурет возле стола, привалившись спиной к стене.

В голове моей промелькнуло: «Ну вот, допрыгался, шерлок холмс задрипанный?» – но потом я разозлился на себя: а что такого криминального я совершил?! Прислушался к окружающей тишине: вроде бы мой шеф был один, хотя те, что прикрывали его, вполне могли сидеть в засаде в соседней квартире, наблюдать за нами через объектив микровидеокамеры и держать наготове гранату с нервно-паралитическим газом, чтобы в случае чего закинуть ее в вентиляционный «стояк»…

Между тем, чайник вскипел, я заварил чай, стараясь унять дрожь в руках, и налил своему шефу большой бокал в красную горошину. Мне было интересно, какой рукой он возьмет бокал: правой или левой. Хотя, разумеется, значения это не имело: человек с подобным опытом обычно одинаково хорошо стреляет с обеих рук.

Но Генон лишь жадно покосился на бокал, как петух на большое аппетитное зернышко. Он явно прибыл без предупреждения не для того, чтобы попить крепкого свежего чая в моей компании, и не очень-то скрывал этого.

– Ты, я вижу, мой хороший, – любитель подышать свежим воздухом перед сном, – наконец сказал он.

– Перед дежурством, – уточнил я. – В ноль часов начинается моя смена. Так что, если меня вдруг выдернет из этого уютного гнездышка оперативный диспетчер, не поминайте лихом – служба есть служба!..

– Да-да, я и запамятовал совсем, – притворно запричитал Генон, по-прежнему не трогая бокал с чаем. – Но вернемся к твоему вечернему моциону. Один прогуливаешься или?..

– Или. Есть тут у меня один старый знакомый, – подхватил я в тон своему шефу.

Мне уже окончательно стало ясно, что Генон в курсе всех моих похождений. – Забавный мужик, много интересных вещей рассказывает… Например, про то, чем мы с вами занимаемся. Я, конечно, и сам кое-что уже скумекал, но лишний раз убедиться в своей правоте не мешает.

Лицо моего шефа не изменилось. Он лишь уставился в пол, да пожевал губами – совсем, как Броневой-Мюллер в знаменитом телесериале о Штирлице.

– Ну и чем же мы с тобой занимаемся? – необычайно серьезным тоном осведомился он, и я понял, что настал решающий момент наших взаимоотношений. Правда, непонятно было, какой же будет развязка, и повлияет ли на нее правильность тех выводов, к которым мне удалось прийти.

– Мы удерживаем мир на краю пропасти! – не удержался я от эффектного заявления.

– М-да, – промямлил Генон не поднимая глаз, – сказано красиво. А если конкретнее?

– У вас чай совсем остыл, – ехидно заметил я. – И потом, это будет долгая история, а меня могут в любой момент вызвать…

– Ну-ну, не держи меня за идиота, – возразил Генон. – Прежде чем нанести тебе визит, я предусмотрительно распорядился о том, чтобы оперативный диспетчер на тебя этой ночью не рассчитывал.

Естественно! Ведь направляясь ко мне, ты уже знал, что оставлять меня в живых теперь нельзя.

– А за чай не беспокойся, – продолжал шеф, – просто я не люблю обжигаться…

Итак?

Делать нечего, придется выложить ему всё, как на духу. Обидно, конечно, что некому будет восхититься моими выкладками.

– В этой истории, – начал я, – я несколько раз сворачивал с верного пути в тупик. Сначала я задался вопросом: по какой причине мы опекаем нашего Подопечного с таким размахом и тщательностью? Но ответа на него не было видно.

Тогда я решил зайти с другого конца и стал разыскивать того, на чье место вы меня взяли…

– Подожди, подожди, – остановил меня Генон. – Это что же получается: ты не прислушался к моей рекомендации не совать нос в тайны Опеки?

– Виноват, шеф, – дурашливо приняв стойку «смирно», доложил я. – Не велите казнить, велите миловать!..

– Умгу, – промычал Генон с непроницаемой физиономией. – Продолжай.

– Размышляя над Опекой, я, конечно же, не мог оставить без внимания личность и биографию Подопечного. Я безуспешно ломал голову над тем, как отдельные события в его жизни соотносятся – или могли бы соотноситься с деятельностью нашего Комитета. Но у меня ничего из этого не вышло. Потом я перевернул эту связь вверх тормашками и стал гадать, какие поступки Подопечного могли заинтересовать нашу контору, но и эта метода была обречена на неудачу… И только сегодня – а вернее, уже вчера, – поправился я, глянув на часы, – меня наконец осенила неплохая мысль.

Тут я не сумел удержаться от театральной паузы, в ходе которой отправил в рот конфету из вазочки и запил ее несколькими большими глотками чуть теплой жидкости. Генон терпеливо следил за моими манипуляциями, хотя чувствовалось, что он был бы не прочь сейчас взорваться и поставить меня на положенное подчиненному место.

– Разгадка этого ребуса, оказывается, крылась в соотношении некоторых фактов, имевших место в жизни Подопечного, и тех событий, которые происходили в то время в нашей стране.