В-четвертых, несмотря на то, что Опека длилась, как минимум, уже несколько лет, тот человек, на котором было сосредоточено внимание «трех нулей», судя по всему, был не в курсе того, что его опекают (сначала я хотел сказать «ни о чем не подозревал», но потом спохватился: приборов, контролирующих мысли других людей, еще пока не изобрели, поэтому никогда нельзя быть уверенным, что тот, за кем ведется наблюдение, не подозревает о слежке). Из этого вытекало, что он, скорее, был враждебной фигурой, этаким монстром, источником какой-то неизвестной, но страшной угрозы в глазах Комитета, нежели наоборот. Иначе какой смысл моим коллегам заботиться о нем пуще, чем о родном сыне или о Генсеке, да еще и скрывать от него это попечительство?..

Смутно подозревая, что те вопросы, которые я перед собой ставлю, так или иначе взаимосвязаны, я понял, что надо выбрать из этой связки наиболее слабое звено и сосредоточиться вначале только на нем. Потом, когда ответ на этот вопрос станет ясен, мне наверняка удастся использовать его в качестве отмычки к другим замкам сейфа под названием Опека. Но легко сказать, а труднее выбрать это самое «слабое звено», которое вовсе может не являться самым главным. Так, например, если штурмовать крепость в лоб и ломать голову над тем, чем же Подопечный заслужил такого внимания к своей персоне, то можно утонуть в море предположений и гипотез, причем все они будут казаться достаточно правдоподобными. Но ведь есть и другие, менее важные вопросы! Например, когда началась Опека… Если определить более-менее точную дату начала интереса Комитета к Подопечному, то можно будет установить, какие события в жизни Подопечного этому предшествовали.

А потом останется решить, чту такого он мог сотворить, чтобы засветиться и выдать себя с головой?.. От правильного ответа на этот вопрос потянется ниточка к той причине, которая вынудила Комитет взять под свое крыло на неопределенный срок ничем не примечательного человека, а там недалеко будет и до решения главной проблемы: в чем заключается его исключительность?..

Помнится, поначалу я всерьез ухватился за эту логическую цепочку, и мне удалось даже, как потом выяснилось, с точностью до одного месяца установить начало Опеки (как я и предполагал, оно пришлось на начало учебы Подопечного в МЭИСе). При этом я исходил, в частности, из того, что Опека направлена на всестороннее обеспечение жизненных потребностей Подопечного, так что установить время, начиная с которого у интересующего меня человека в жизни постепенно стали убывать проблемы и неудачи, было довольно легко. (Смущала меня, правда, история неудачной любви Подопечного к работнице легкой промышленности по имени Наташа.

Ведь если в то время наш студент уже был под контролем, то возникает законный вопрос: почему «опекуны» допустили, чтобы бедный парень от избытка неразделенных чувств обливался всю ночь совсем немужскими слезами в компании бутылки водки и исписывал толстые общие тетради чепухой типа: «Я в тебя старался не влюбиться, не читать во взглядах ничего, но любовь, как раненая птица, билась в клетке сердца моего!»? Разве трудно было оперативникам побеседовать по душам со строптивой лимитчицей, кое-что посулить, кое-чем припугнуть – например, высылкой за сто первый километр без права возвращения в Москву – чтобы она вела себя мягче со своим кавалером? В принципе, не надо было даже требовать от нее, чтобы она согласилась выйти замуж за него – любовь эта была первой для Подопечного, а на свете, как известно, нет ничего более непрочного, чем первая любовь, и когда-нибудь парень и сам переболел бы этой «провинциальной принцессой»…

Однако, судя по всему, этого не произошло, и остается лишь допустить, что тот, кто координировал Опеку в то время, допустил ошибку. Был ли это Генон или кто-то другой – я не знал… И еще один факт в последующей биографии Подопечного, видимо, также был обусловлен ошибкой «опекунов» – иначе нельзя объяснить, каким образом студент мог засидеться на скамейке в зимнем сквере, да так, что подхватил воспаление легких, осложненное потерей сознания и памяти!..)

Но даже если я и был на верном пути, то никаких открытий этот вариант мне не дал. Я внимательно изучил все подробности жизни Подопечного до того, как, по моему мнению, над ним была установлена Опека, но так и не обнаружил, чту именно могло привлечь внимание моих коллег к юноше. Криминального в те дни в его жизни вообще ничего не было, если не считать нескольких пропущенных без уважительной причины лекций и пререканий с комсоргом курса по поводу необходимости выступить на очередном комсомольском собрании…

Поэтому я решил зайти с другого конца.

Я поставил перед собой вопрос: а как вообще возникла необходимость привлечения меня к этой операции? Обычно, если операция длится достаточно долго, то выполняют ее одни и те же, уже обкатанные и, как говорится, «крещенные огнем» сотрудники. Необходимость задействовать в операции новых людей появляется лишь тогда, когда, под влиянием резких изменений оперативной обстановки, возникают новые задачи, для решения которых прежних сил может оказаться недостаточно. И вот тогда-то главный координатор трубит в рог, и «мчатся гонцы во все концы», дабы произвести отбор нужных кандидатов для выполнения тех или иных задач.

Однако, насколько я мог судить, функции уличного телохранителя в рамках данной операции выполнялись и до меня, потому что мои коллеги, которые работали в других секторах города, были не новичками в отделе Генона. Значит, сделал я вывод, меня взяли не на недавно введенную должность в штате отдела, а на чье-то место, которое, как известно, пусто не бывает. Естественно, я был заинтересован в том, чтобы узнать, куда и по каким причинам делся мой предшественник. Погиб смертью героя при исполнении служебных обязанностей? Послал ведомство Генона вместе с Опекой куда подальше в один прекрасный день? Или просто-напросто был убран в другое место ввиду того, что оказался непроходимым болваном и тупицей?..

Теперь волей-неволей я держал ухо востро, когда мне приходилось общаться с другими «опекунами». Расспрашивать напрямую их я не собирался, чтобы не выдать своего интереса к судьбе исчезнувшего предшественника, но пропускал все, что говорилось при мне на совещаниях-летучках, по селекторной связи и в перекурах между заданиями, через некий подсознательный фильтр. Вскоре мне повезло. Один из моих старших товарищей, обращаясь ко мне, оговорился, назвав меня Виктором.

Увидев недоумение в моих глазах, он опомнился и извинился, но я вцепился в эту ниточку крепче, чем утопающий хватается за соломинку, и стал уделять больше внимания общению со столь рассеянным напарником. Через неделю он оговорился повторно, докладывая в моем присутствии оперативному диспетчеру о результатах своего дежурства. Имея в виду мою скромную персону, на этот раз он приписал мне уже чужую фамилию – Стабников. Кто бы на моем месте не сделал напрашивавшегося вывода о том, что сотрудника, место которого я занял в системе Опеки, звали Виктор Стабников? И разве этого было мало, чтобы попытаться найти его следы, пусть даже в такой огромной стране, как наша?..

Задача эта выглядела, на первый взгляд, непосильной даже для того, кто, как я, обладал широкими возможностями по розыску индивидуумов, коими славился Комитет.

Возможно, если бы я с головой увяз в трясине запросов, писем и телефонных звонков (причем втайне от своих начальников и сослуживцев и, так сказать, без отрыва от основной работы), то в лучшем случае прошло бы несколько лет, прежде чем мне удалось бы напасть на след Стабникова (уже потом выяснилось, что с учетом крайней незаинтересованности Комитета в том, чтобы Стабников имел контакты с кем-либо, успеха в поисках обычным способом мне достичь было бы невозможно).

Подсказку – или, как у нас любят говорить, «наводку» – мне дал тот самый диспетчер, в беседе с которым Стабникова упомянул мой невнимательный напарник.

Реакция «оперативного» на оговорку моего старшего товарища оказалась такой (он сделал большие глаза виновному в оговорке, намекая на присутствие меня), что навела меня на определенные мысли. (Позднее за этот ляп, кстати, и диспетчер, и тот, кто проговорился в моем присутствии о Стабникове, получили по строгому выговору от самого Генона). Цепочка моих суждений была логически безупречной, потому что каждый новый вывод становился основанием для следующего умозаключения. Все было достаточно просто. Раз в отделе Генона до сих пор не принято упоминать фамилию Стабникова перед такими новичками, как я, – выходит, мой предшественник еще жив, однако руководству Комитета очень не хочется, чтобы кто-то когда-либо общался с ним. Отсюда следовало, что Стабников не погиб, не ушел на пенсию и не был с позором отстранен от Опеки. Скорее всего, он сильно проштрафился в глазах Генона и тех, кто стоял за ним, а точнее – над ним. И дело пахло не простой халатностью, а сознательным неисполнением своего долга.

Выражаясь словами Остапа Бендера, видимо, это был своеобразный «бунт на корабле». Однако, тот факт, что Стабников был до сих пор жив, а не покоился под венком с издевательской надписью на траурной ленте: «Незабвенному Виктору от товарищей по работе», свидетельствовал: Комитет вовсе не опасался, что в один прекрасный день какой-нибудь идиот с гипертрофированными аналитическими способностями вроде меня, установив связь между Стабниковым и Опекой, отыщет его для приватной, содержательной беседы. Значит, в свое время по отношению к строптивцу были приняты достаточно действенные меры, обеспечивавшие его режим очень долгого молчания. О чем могла идти речь? О превращении Виктора с помощью всесильной химиотерапии в испражняющегося под себя и не помнящего ничего из своей прежней жизни дебила? Скорее всего… Но если допустить, что это так, то надо предположить, что на этом меры предосторожности не закончились бы. Даже явный идиот, несущий какую-то белиберду про Опеку в публичных местах, способен привлечь к себе внимание – не врагов, так журналистов, не журналистов, так просто сердобольных зевак… Зная наши методы, я склонен был к мысли о том, что Виктора Стабникова не просто напичкали сильнодействующими препаратами. Нет, его обязаны были запихнуть в какую-нибудь спецклинику, о которой пока еще не ведают ни зарубежные борцы за права человека, ни свои, «домашние», диссиденты!..(Вопрос о том, почему Стабникова не прикончили, конечно, вызвал у меня массу различных предположений. Много позже я узнал, что давление на шефа сверху в том плане, чтобы воздать Стабникову за его провинность «по максимуму», было чудовищным, но Генон пошел ва-банк и на самом роскошном ковре, куда был вызван в этой связи, поставил ультиматум: «Или вы сохраните ему жизнь – или я уйду из Опеки». Одного я не мог допустить: что Генону чисто по-человечески стало жалко Виктора. Просто у таких прожженых прагматиков, как мой дражайший начальник или сказочная сестрица Аленушка, спасавшая своего братца от гусей-лебедей, даже человеческие чувства и поступки обязательно сопряжены с задней мыслью о том, что когда-нибудь облагодетельствованный ими субъект, будь он проштрафившимся подчиненным или яблонькой, которую нужно полить без видимых выгод, «просто так», еще пригодится.

И, кстати, жизнь показывает, что они абсолютно правы.)

Таким образом, пространство, в котором я должен был произвести поиск, значительно сократилось. Правда, огорожено оно было не просто высоким забором, недоступным для простых смертных, но и колючей проволокой под током высокого напряжения. Но получить доступ к сведениям о пациентах, содержащихся в закрытых психиатрических лечебницах, было уже делом техники. Единственная трудность, которая возникла у меня при этом, – это сохранение строжайшей конспирации, и дело было даже не в том, что меня могли разоблачить и со скандалом изгнать из Опеки. Скорее всего, и я уверен в этом, до этого не дошло бы. Просто-напросто могло случиться так, что беседовать мне уже было бы не с кем, потому что накануне беседы сердце у больного Стабникова не выдержало бы повышенной дозировки успокоительного: «Медсестра перепутала, она у нас, знаете ли, еще недавно, вот и допускает ошибочки!»…

И поэтому я крутился в те дни почище ужа на горячей сковородке, пытаясь совместить две несочетающиеся вещи: и Стабникова найти, и принять меры, чтобы никто из Опеки об этом не знал. Огромную услугу мне оказал мой бывший одноклассник Володька Немцов, у которого дядя жены соседа по лестничной площадке был референтом у министра здравоохранения – и именно по части психиатрии…

Как ни удивительно, но Виктор Стабников обнаружился отнюдь не в Архангельске и не в Чите. И даже не в Подмосковье. С самого начала своего внезапного «заболевания» он содержался в лечебнице особого режима, расположенной почти в двух шагах от Садового кольца. Кроме этого, через Немцова мне больше ничего не удалось узнать, но и этого было достаточно.

Целый месяц у меня ушел на то, чтобы обеспечить себе возможность доступа на закрытую для посторонних территорию лечебницы. Но попасть туда было нельзя, не вызвав подозрений комитетского начальства.

Персонал лечебницы был представлен людьми ответственными и серьезными, взятыми не с улицы, а после тщательного отбора – как для учебы во ВГИКе . Но в любом стаде, как известно, водится паршивая овца. В данном случае ею оказалась молодая медсестра с экзотическим именем Жанна. В течение нескольких вечеров я добросовестно провожал ее с работы домой – правда, заочно, стараясь не попадать в поле ее зрения. Вскоре я знал о ней почти все и решил, что пора непосредственно познакомиться с девушкой. Знакомство наше состоялось на нейтральной территории, и я был уверен, что понравлюсь Жанне. Так оно и оказалось. Некоторое время мы встречались «просто так». Я напропалую сыпал анекдотами и шутками, почерпнутыми мною из специальной методической разработки «Использование юмора оперативным работником при выполнении специальных заданий», составленной спецами Комитета и, видимо, по инерции имевшей гриф «Для служебного пользования» (впоследствии, когда в нашей стране буйствовала свобода печати, я не раз с изумлением обнаруживал в книготорговых точках тощенькие, аляпистые брошюрки с анекдотами, почерпнутыми из той самой кагебешной разработки). При этом я охотно рассказывал о себе и избегал расспрашивать свою даму о том, где она работает. Жанна кокетливо смеялась, то и дело поправляя волосы, с аппетитом поедала мороженое, которым я ее угощал, с удовольствием принимала в подарок цветы и прочие подношения… В целом, я окружил Жанну опекой, напоминавшей ту, тайну которой я тщился разгадать, только гораздо меньших размеров. Оказалось, что предмет моего обожания любит театр, и я проявлял чудеса предприимчивости, чтобы раздобыть дефицитные в ту пору билеты на премьеры с участием знаменитостей. Жанна заканчивала работу в шесть вечера, а спектакли обычно начинались в семь или в восемь, поэтому я ждал свою любимую медсестру прямо за высокой стеной, которой была обнесена территория лечебницы, а когда резко похолодало (стояла неприятная слякотная осень), то моя возлюбленная проявила чувство сострадания и уговорила охранников пускать меня в будку проходной.

Дальше – больше, и тихой сапой я вскоре стал просачиваться в само здание лечебницы. Вскоре весь персонал объекта АЧ 3316/28, как он именуется в открытых документах, уже знал меня в лицо как глуповатого, но преданного и внешне симпатичного поклонника Жанны Хухро из двенадцатого отделения. Видно было, что моя несчастная подруга стесняется своего места работы, потому что избегала расспросов на эту тему. Впрочем, я не особенно настаивал, больше доверяя своим глазам и слуху. А информации, находясь внутри здания, я почерпнул немало. Схема расположения помещений… Система коридоров и переходов… Типы дверных замков и слепки с ключей, оставленных на виду беспечным персоналом… Распорядок дежурств и посты охраны… Сигнализация и каналы связи… Фамилии и имена больных…

Однако мне прежде всего нужны были сведения о Стабникове. В том числе те, которые я мог выведать только у Жанны, казалось бы, ничего не значащими вопросами– разумеется, не упоминая его фамилии, но так, чтобы она поняла, о ком идет речь. Например, в каком состоянии находится Стабников, какой режим лечения (а точнее – углубления и развития умственного расстройства) к нему применяется, способен ли он разумно мыслить, и прочие детали… Один Бог знает, какое хитроумное объяснение своего интереса мне пришлось выдумать для Жанны, но главное – она мне поверила! И неудивительно: в том состоянии слезливой расслабленности и неизведанного ею ранее блаженства, в какое моя медсестра впала после нашей первой интимной близости, она поверила бы даже самой чудовищной выдумке и раскрыла бы мне самые сокровенные тайны!.. Бедняжка и не подозревала, что этим она сама приближает конец нашей связи: как только я получил от нее, что хотел, мне она больше была не нужна.

Так я узнал, что большинство больных выводят на прогулку лишь в так называемый внутренний дворик, устроенный в лечебнице по принципу зимнего сада. Но, если верить Жанне, Стабников и еще несколько человек к числу тех, кому давали раз в день увидеть над головой клочок грязно-серого неба, не относились. В сущности, эти люди были обречены на сидение взаперти в четырех стенах, и вовсе не лечебницей было для них это невзрачное снаружи здание из желтого кирпича, а тюрьмой, и не в палатах они там содержались, а в самых натуральных карцерах-одиночках. Неудивительно поэтому, что по отношению к Стабникову, как и к другим «узникам совести», почти не применяли всякую дрянь в виде таблеток или уколов, предназначенную для выбивания из их мозгов последних остатков разума. По мнению администрации, такие пациенты были и без того обречены на сумасшествие, только более затяжное и потому более мучительное… Экономные были здесь чиновники, сволочи!..

Но мне такой режим содержания Стабникова был на руку. Гораздо хуже было бы, если бы я, приложив поистине гигантские усилия для встречи со своим предшественником, нашел его в состоянии полнейшей отрешенности от окружающего мира, со слюной, текущей по подбородку, и с пустым взглядом, замершем в одной точке… Теперь же мне оставались сущие пустяки: прорваться к Виктору. Только как это сделать, если в лечебнице полным-полно охранников и систем сигнализации? Сейчас любой мой неосторожный шаг мог повлечь за собой провал. Стоило кому-нибудь хотя бы заподозрить, что меня интересует не Жанна, а кто-то из больных-узников, и столько месяцев моих ухищрений полетели бы псу под хвост, потому что, в лучшем случае, меня после этого не подпустили бы к этому дурдому для избранных на пушечный выстрел, а в худшем… Впрочем, зачем портить себе настроение грустными мыслями? Лучше подумать, как все-таки проникнуть к Стабникову, не используя для этого сказочную шапку-невидимку.

Я долго обсасывал в уме разнообразные варианты моего проникновения в заветную палату-одиночку под номером двадцать один. Бесполезно… Силовой вариант отпадает категорически: не исключено, что в охране лечебницы имеется человек, которому строго-настрого велено не допустить контакта Стабникова с внешним миром и который в случае штурма извне (либо пожара, наводнения, взрыва и прочих экстремальных обстоятельств) просто-напросто отправит многознающего пациента на тот свет… Значит, нужно думать над стратагемами типа «выдавание себя за кого-нибудь, кто имеет доступ внутрь». Нет-нет, этот номер тоже не пройдет, ввиду того, что я успел засветиться перед охраной и персоналом, а надеяться на макияж и прочие штучки означает неоправданный риск…

Я успел перебрать еще множество вариантов, в том числе и самых экзотических типа «перелететь через забор на дельтаплане и подняться по стене до окна двадцать первой палаты с помощью альпинистского снаряжения» или «устроить в лечебнице пожар и проникнуть в здание, пользуясь суматохой и паникой, в обличие пожарного – тем более, что в комплект снаряжения пожарных входит, по-моему, и противогаз», но ни один из них не гарантировал успеха хотя бы на тридцать процентов.

И только потом, когда я уже отчаялся найти решение этой задачи, меня осенило, и я с досадой и облегчением хватил себя кулаком по лбу. Зачем, собственно, мне нужно проникать в лечебницу? Чтобы встретиться со Стабниковым? А зачем мне нужна эта встреча? Чтобы поговорить с ним о недалеком прошлом? Но разве в наше время обязательным условием разговора является встреча? Разве не для того были придуманы разные средства связи, чтобы обеспечить общение людей на расстоянии?..

Вот видишь, приятель, вопрос заключается лишь в том, какие технические средства тебе следует избрать, чтобы вступить в контакт с твоим горемычным предшественником! Ведь ему нельзя позвонить по телефону или вступить в заочную переписку…

Вот где мне на все сто пригодилась моя подруга Жанна! Пользуясь беспрепятственным доступом не только к ее телу, но и к деталям ее одежды, мне не составило особого труда навесить ей на одежду и на туфли (в выемке между каблучком и носком) несколько миниатюрных микрофонов, которых в нашем ведомстве привыкли называть «клопами». Они имели безобидный вид соринки и надежно держались на любой несущей поверхности благодаря надежному электронному замку-липучке. Но любое общение должно быть двусторонним – и к подолу юбки Жанны тем же способом мной был прикреплен мощный передатчик размером с булавочную головку типа «комар». Радиус его действия ничтожно мал, а громкость встроенного в него микроскопического динамика такая слабая, что даже поднеся его к уху, с трудом можно различить слабый, почти комариный писк. Комплект этих шпионских штучек стоит бешеные деньги, а главное – держится в секрете, так что мне стоило немалых усилий раздобыть «клопы» и «комара». Как всегда, помогло мне то, что на складе технического отдела Комитета был у меня один хороший знакомый прапорщик, которому мне пришлось оказывать кое-какие услуги.

В итоге однажды вечером я сидел в машине, позаимствованной мною на время у одного из московских автовладельцев путем угона, рядышком с забором лечебницы и, нацепив наушники приемопередающего устройства, слушал те звуки, которые сопровождали перемещение моей ненаглядной медсестры по коридорам и палатам лечебницы. Собираясь сдавать смену своей напарнице, Жанна имела похвальное обыкновение совершать обход всех своих владений – в том числе и двадцать первой палаты…

Было около шести часов вечера, но ноябрь был на исходе, и на улице было уже темно. Свет в салоне я предусмотрительно не включал, уличный фонарь в этом месте тротуара не горел, а номера машины были так забрызганы грязью, что различить их можно было, лишь подойдя к бамперу вплотную. Мотор машины был выключен, и в кабине было прохладно, но меня била легкая дрожь не от этого. Это был мандраж, обусловленный сознанием того, что еще немного – и я узнаю, наконец-то, ответы на вопросы, которые не давали мне спать спокойно. Если не на все, то, по крайней мере, на некоторые из них…

Вот в наушниках послышался стук и скрип, означавший, что Жанна открывает какую-то дверь. Вот прозвучал ее голос:

– Все в порядке, Виктор?

В ответ раздалось неразборчивое мычание. Судя по шорохам и прочим звукам, моя «любимая» подметала пол и стирала пыль с мебели. Хорошо же оберегают Стабникова от контактов с посторонними, раз уборщицу – и ту к нему в палату не пускают, а ее функции возложили на бедняжку Жанну! Причем, как она сама мне не раз жаловалась, за чисто символическую доплату!..

Наконец, шум, вызванный уборкой палаты, прекратился, и я услышал голос своей пассии:

– Ладно, я пошла… Тебе что-нибудь нужно, Виктор?

Пауза. Потом – еле различимый, но вполне внятный мужской голос произнес:

– Какое сегодня число?

– Двадцать четвертое ноября, среда, – равнодушно-вежливо, как «говорящие часы», произнесла Жанна: видимо, она научилась не удивляться тому, что ее пациенты способны потерять всякую ориентировку во времени. Тем не менее, сказать Стабникову, который час, по собственной инициативе, без наводящих вопросов, она и не подумала. – Так что тебе принести?

Было слышно, как Виктор хмыкнул.

– Можно подумать, – скептически произнес он, – что вам разрешено что-нибудь приносить мне!.. На кой черт вы предлагаете мне свои услуги? Чтобы лишний раз показать, какая вы заботливая и милосердная?

– Успокойтесь, что это вы так разнервничались, больной? – В голосе Жанны проскользнуло едва сдерживаемое раздражение – уж к этому времени я ее хорошо изучил. Слово «больной» она выделила особой интонацией. – Или желаете, чтобы я сделала в журнале для Риммы отметку о том, что плановая инъекция не принесла результата и вы нуждаетесь в дополнительной дозе? А может, вызвать санитаров с «распашонкой»? – (Тесное общение с медперсоналом обогатило мой лексикон некоторыми жаргонными терминами, и я знал, что милое словечко «распашонка» означало здесь смирительную рубашку).

Стабников что-то невнятно пробормотал, и я услышал шаги Жанны по полу. Очевидно, она направлялась к двери.

– До свидания, Виктор, – вежливо сказала она на прощание.

Он промолчал.

Что ж, было вполне естественно, что человек, проведший последние полгода в глухом заточении, не знает, какое сегодня число. Я допускал, что у него наверняка имеются и другие странности – было бы удивительно, если бы в таком месте аномалий не возникло. Однако, если судить по тому тону, каким к нему обращалась медсестра, разум еще теплился в Викторе Стабникове, и это не могло не радовать меня. Всё шло, как было задумано. Кроме того, по короткому, но красноречивому разговору между Жанной и моим предшественником можно было сделать вывод о том, что Виктор обладал сильной волей и мужеством. Тем, кто запихнул его в эту одиночку, не удалось сломить или запугать его. Возможно, они не очень-то к этому и стремились, но все равно такое поведение со стороны человека, обреченного заживо сгнить в этом склепе, вызывало невольное восхищение…

Когда я сделал вывод, что Жанна направилась к двери, то нажал кнопку на передатчике, послав в эфир особый радиосигнал, отключивший «липучку» на «клопах» и «комаре». Стук в наушниках подтвердил, что микроскопические устройства упали на пол. Если я не ошибся – внутри палаты.

Потом я выждал некоторое время, чтобы исключить возможность возвращения Жанны: мало ли, может быть, она забыла что-нибудь. В то же время тянуть резину не стоило: с одной стороны, Стабников мог уснуть, а с другой, каждая минута была дорога, потому что мне нужно было успеть получить максимум информации за каких-нибудь два часа. Насколько мне был известен распорядок дня в лечебнице, в восемь часов сменщица Жанны Римма должна была принести в палату ужин, а в девять больных ожидала «плановая инъекция», предназначенная для того, чтобы обеспечить спокойный сон не только им, но и обслуживающему персоналу, которому выпала нелегкая участь ночного дежурства в психбольнице. Да и емкости батарей тех устройств, которые мне удалось подкинуть в палату к Стабникову, используя свою ненаглядную в качестве носителя, хватит ненадолго.

Что ж, пора было начинать. Я глубоко вздохнул, выкрутил ручку громкости передатчика ло отказа и включил амплитудную модуляцию низкой частоты. В палате сейчас должно было раздаться легкое жужжание, отчетливо различимое на расстоянии нескольких метров. Я представил, как, сидя на скомканных простынях, Стабников прислушивается к этому звуку, неведомо откуда доносящемуся до него. Вот он встает с кровати (еле слышно взвизгнули пружины), и взгляд его упирается в еле видимую черную точку на полу возле двери. Сейчас он подойдет к передатчику (показалось мне, или действительно раздались легкие шаги босых ног?), наклонится, возьмет «комара» двумя пальцами и поднесет к лицу, чтобы хорошенько рассмотреть. Именно в этот момент я отключил трансляцию сигнала вызова и поднес к своим губам чувствительный микрофон. Одновременно запустил подсоединенный к приемопередатчику магнитофон.

– Здравствуйте, Виктор, – сказал я не без торжественности в голосе. – Не бойтесь, это не галлюцинация. У вас в руках – передатчик типа «комар». Кроме него, в палате находится парочка чувствительных микрофонов, так что мы с вами можем беседовать все равно что по телефону. Вам достаточно держать передатчик возле уха, а говорить вы можете не повышая голоса. Скажите что-нибудь.

Я умолк. Некоторое время в наушниках было тихо, и я успел испугаться: неужели что-то из микротехники повредилось при падении на пол, и контакт не состоится по техническим причинам? Или Виктор по каким-либо причинам откажется разговаривать со мной?

– Кто вы? – тихо, но отчетливо послышалось через микрофоны, и я облегченно вздохнул. Спина моя вмиг стала мокрой. – И чего вы от меня хотите?

Связь действовала. Теперь надо было убедить своего невидимого собеседника в чистосердечности своих намерений и в том, что я – на его стороне.

– Меня зовут Кирилл, – сказал я. – Сейчас я нахожусь в пятистах метрах от вас, за оградой того богонеугодного заведения, в котором вас держат. Поймите, Виктор, сейчас нет времени объяснять вам, как я вас нашел и каким способом вышел на связь с вами. Могу сказать только, что мы с вами – коллеги…

– Были, – сумрачно поправил он меня.

– Да-да, – торопливо согласился я. – То есть, я тоже работаю в Комитете.

Впрочем, вы уже наверное об этом догадались по той технике, которую я использую для связи с вами. Скажу вам больше: полгода назад я был нанят неким полковником по прозвищу Генон для участия в одной операции, которая носит чрезвычайно секретный характер и называется Опекой…

– Прекрасно, – с плохо скрытым раздражением сказал Стабников. – И зачем же я вам понадобился?

– Я хочу, чтобы вы ответили мне на ряд вопросов.

– Зачем?

А действительно – зачем? Чего я добиваюсь? Неужели информация об Опеке, которую я тщусь получить от него, нужна мне лишь для удовлетворения зуда любопытства, не больше?.. Я понимал скрытый смысл вопроса Стабникова. Он хотел получить подтверждение того, что всё то, что я узнаю от него, будет обращено против Опеки. Ведь именно против Опеки он поднял безнадежный, обреченный на быстрый провал «бунт на корабле», и теперь он желал знать, собираюсь ли я поступить в будущем так, как полгода назад поступил он. Беда была в том, что я и сам этого до сих пор не знал, потому что решить это можно было бы лишь после того, как раскроется тайна Опеки…

– Для меня это очень важно. Видите ли, я занял ваше место в этой команде, Виктор…

– Ну и как? Нравится? – хмыкнул он.