— Первый состав Шельм. Первый боевой вылет. Живые все.

Зеленоватый луч пронзил мягкий сумрак отсека, возле двери развернулась голографическая картинка причала, полного людей: качество было не очень, камера вздрагивала, море голов волновалось перед ней. А потом, когда ракурс был взят, чье-то невидимое колено уперлось Натали в грудь, мешая не то, что дышать, а самому сердцу биться. Пробиваясь сквозь толпу, Рубен Эстергази шел прямо на нее, глаза сияли, лицо было возбужденным и радостным, вокруг смеялись и хлопали друг друга по плечам люди. Некоторые показались ей смутно знакомыми, но все слились.

Она, собственно, уже убедила себя, что никогда больше его не увидит. Не могло быть таких совпадений, чтобы... Все, что было, было, оказывается, таким живым.

— У... убит? — губы были как оладьи, когда Натали выговаривала это слово.

Фрост отнял у нее чашку, тяжелую, фарфоровую, ни разу не армейскую, стиснутую в пальцах. Натали, оказывается, так и держала ее у рта, позвякивая краешком о зубы.

— Эй, — сказал он озабоченно, — ведь не хотел я так-то. Признала кого?

— А разве, — она заставила себя посмотреть в огорченное лицо старика, — там был кто-то еще?

— Неужели жених?

— Кто он, и кто — я? — фыркнула Натали. — Так... случайный роман, можно сказать, на бегу. — Полжизни отдала б сейчас за интонации Мэри-Лиис. Слова-то были что надо, а вот интонации... -...разве его забудешь?

Испортила старику романтический вечер. Молодец, нечего сказать. Натали рывком встала, нечаянно ушибив локоть о стальную стену. Потом будет стыдно. Сейчас же она испытывала только тупую сумасшедшую боль, внутри которой, ощупью, пришлось добираться до кубрика. Она даже не помнила, провожал ли ее Фрост. Хотя, наверное, провожал. Мужчины эскадрильи не позволяли женщинам ходить одним.

Мир стал совершенно черным. То есть, на протяжении некоторого времени ее собственная ситуация только ухудшалась, но это все были изменения пошаговые, в одном направлении, и всякий раз ей казалось, будто происходят они по какой-то нелепой случайности: от никому не нужной и совершенно неуместной войны, свалившейся ей на голову, от злонамеренности менеджеров, скажем, или из-за подписи, в запарке поставленной под невразумительным приказом где-то наверху... В ней, в Натали, совершенно точно не было ничего такого, что смогло бы усмирить волны и лечь решающим грузом на весы. Спасать мир и развеивать тьму — удел таких, как Рубен Эстергази. Пока он был, была надежда, что где-то чьими-то усилиями все образуется.

Теперь же стало ясно, что ничего лучшего, чем Натали Пульман, у Империи не осталось. История не могла хорошо кончиться.

Натали полагала, будто ничто не способно стряхнуть с нее тупое бесчувствие, но штатному медосмотру это удалось. Прошло, кажется, всего несколько часов, и вот она уже сидела напротив медотсека, съежившись под бдительным присмотром комэска и ожидая выхода Мэри-Лиис.

Что она делает там так долго? Времени, кажется, хватило бы даже на аборт. Даже Гросс, тихо сатанея, время от времени скашивал глаза на браслет комма. Соседний «мужской» медотсек уже полэскадрильи пропустил, оставшиеся вслух развлекали себя домыслами относительно военной гинекологии. Хоть куда девайся.

Медтехник там, ясное дело, тоже не дама.

Когда открылась раздвижная дверь, и Мэри-Лиис возникла на пороге, со змеиной улыбочкой, всем своим видом демонстрируя таинственную сложность женской натуры, да еще и «молнию» на груди застегивая, Гросс нетерпеливо вытолкнул Натали ей навстречу, так что леди даже задели друг дружку локтями.

Ушастый лейтенантик медицинской службы, отвернувшись к стене, возился с аппаратом-диагностом. Или делал вид, что возится, и даже не поглядел в ее сторону, невразумительно велев раздеваться. На уши Натали обратила особое внимание, потому что они пылали. Видимо, получил свою порцию шуток от коллег.

Перегородки из прозрачного пластика заботливо закрашены сверху донизу, а камеры слежения стыдливо отвернуты к стенам. Прохладнее, чем всюду, не больше двадцати по Цельсию, неожиданно светло и просторно: и зеленоватые лампы дневного света, и кондиционеры работали в полном режиме. Свет этот истово ненавидим всеми женщинами: он грубыми тенями выделяет малейшие неровности кожи, а кровеносные сосуды словно прорисовывает синим поверх. Хорошо, впрочем, уже то, что «пыточного» кресла тут нет.

Пришлось подождать, опершись позади себя руками о пластиковый стол и покрываясь мурашками.

Повернувшись к Натали лицом, техник, оставшийся безымянным, все так же прятал взгляд, а касаться ее предпочитал исключительно сканером. Молча навесил на нее гроздья датчиков, так же молча собрал и ретировался к диагносту, который выдал на экран всю схему внутреннего устройства и функционирования пилота Пульман.

От подобного пренебрежения пилот Пульман слегка раздражилась. Здесь, в конце всего, терять ей нечего, стало быть, нечего и бояться.

— Поинтересоваться своим здоровьем можно? — спросила она. — Или это не мое дело?

— Я передам необходимые данные вашему командиру... — ответил «кролик», но, видимо, увидел в своем стекле, какую гримасу она скроила. — Ладно. Зеленые строчки — норма, красные — отклонения.

Красных на взгляд Натали было многовато. Программа диагноста, как объяснил техник, рассчитана на мужчину. То есть недостаток тестостерона, скажем, можно игнорировать со спокойной душой. Как и большинство других «красных» показателей. А вот, скажем, недостаток железа, непосредственно ведущий к анемии...

К горлу подступил истерический смех. Восполнять прямо сейчас недостаток железа было примерно так же необходимо, как бросать курить накануне казни. Будем жить — будет и железо, и кальций, и прочие элементы, хоть бы и редкоземельные. Не будем... нечего тогда и заморачиваться на ерунду. Насос в груди всхлипнул и дал перебой, и звук, застрявший там, вырвался наружу смешком.

Выйдя в коридор, Натали обнаружила, что Шельмы ушли. Гросс тоже — у комэска было слишком много дел, чтобы конвоировать дамочек лично. Ее дожидался Вале, ведомый Йодля из первой пары Серого звена. Парень, друживший с котом. Более или менее способный к нормальному общению, как она заметила, когда лица начали выделяться из толпы.

— Я сперва тоже думал, что Гросс — чудовище, — сказал он, пока они добирались до жилых отсеков палубы Н.

Над этими словами Натали размышляла всю дорогу. Ей начинало казаться, что жизнь на авианосце из этого и состоит: из непрерывных переходов по тусклым блестящим кишкам, где чтобы разойтись с встречным, приходится разворачиваться боком, каждый раз ожидая от него глупой выходки вроде подвернувшейся ноги: «Ох, леди, простите...» И морда наглая.

Гросс валялся на койке, держа считыватель на животе. Видимо, получил уже на него данные обследования, потому что взгляд его задержался на вошедшей Натали.

— На два слова, Пульман, — сказал он, когда она совсем уже собралась юркнуть в свою выгородку.

Натали подошла, комэск спустил с койки ноги, и ей пришлось подождать, пока он отыщет ботинки.

— Выйдем, пожалуй.

Устроились в кают-компании, в углу: никто в это время не ел, и пространство создавало иллюзию уединения.

— Я вот о чем хотел потолковать, — Гросс зыркнул по сторонам, убеждаясь, что никто поблизости не греет уши. — Эта, твоя... подруга... гуляет, в общем, налево и направо. Делает она это в рамках, которые я установил, формальных претензий я ей предъявить не могу. Не мое, в общем, дело, и связываться я с ней не хочу. Чую, — усмехнулся мрачно, — не отмоешься потом. Ну и другие в том же роде. И сам спрашивал, и слухи ходят.

— А я-то что?

— Да речь-то о тебе. Эти, — он махнул рукой, — кошки. Устраиваются, как могут. Приводят среду в привычное состояние. А ты как в воздухе подвисла. Я вот что: можешь быть моей. Тогда, если что, любой разговор будет со мной, не с тобой. Я женат, но... завтра у нас либо есть, либо нет.

Натали уставилась на собственные руки. Мужчины, видимо, в глубине души полагают, будто женщины изначально знают истинные ответы на вопросы, что мучают их. Спрашивают — и ждут, что ты не сходя с места все решишь. За себя и за него.

Каков смысл верности теперь? Каков он был прежде, когда о ней никто даже не просил? Роман... не завершен. Мужчина ушел, подчиняясь обстоятельствам непреодолимой силы. Не потому, что колодец вычерпан досуха, души иссякли, и им больше нечего друг другу дать. Что с того, что обстоятельства стали непреодолимыми... совсем? Что за долг, который исполнять ей одной, встречая лишь непонимание? Что она должна за душу, в час жажды напоенную любовью?

— Я здесь не по своей воле, — сказала Натали. — Мне сказали, что берут сюда пилотом. Пилотом и буду. Хорошим или плохим — как получится. Но это все, что я готова дать. Ты меня понял, комэск?

Проклятье, как они могут выносить этот трезвон? В мире не осталось ничего, кроме одуряющего, вибрирующего на грани ультразвука тона, способного поднять не только спящего, но, кажется, и мертвого из гроба. Все, что угодно, лишь бы это прекратилось, и одна надежда — в потоке таких же, как ты, беснующемся и бьющемся в тесном русле трубчатого коридора, как можно скорее достигнуть ангара и спрятаться под непроницаемым колпаком кабины. Уф! Теперь ее достанут только на волне эскадрильи.

Вот ты какая, боевая тревога!

Защелкнуть шлем скафандра, пробежаться взглядом по приборной доске: это, это, потом вот это. Механически откликнуться: «Серый-четыре готов», в ту же секунду вылететь в пронизанную вспышками черноту и... что не так? Ах да, предупреждали же: сперва сбрасываешь ручку в нейтраль, и только потом подаешь топливо на маршевые. Кажется, на тысячу раз затвержено, и вот же ж... Маршевые, впрочем, и не включились. Хорошая машинка, умная машинка. Давай, держись вон за тем хвостом.

А после они влетели в безумие. Вцепившись в ручку, как обезьяна, и вытаращив глаза, Натали болталась на хвосте у Джонаса, время от времени беспорядочно паля «в белый свет», хотя он, конечно, был черен, как всякий уважающий себя вакуум, и даже не пыталась сообразить, где выхлоп от дружественной дюзы, а где — трасса от плазменного орудия противника. И наоборот. Зеленые и красные точки на экране радара перемешались, и страх невзначай поразить своего почти затмевал ужас, который она испытывала, нелепо втягивая голову в плечи в попытках уклониться от вспышек, то и дело озарявших ночь.

А где-то было еще круче. Она и слова-то знала, как оказалось, не все, из тех, что неслись с каждого «номера»: отчаянно, беспомощно и громко, в тщетных, как казалось Натали, попытках заглушить далекие женские вскрики.

— Восьмая и Двенадцатая, — отвлекся на них Гросс, — держитесь за своих ведущих, и... ааа... уберите пальцы с гашеток! Стрелять коротко, обдуманно и прицельно. Пары с женщинами — на прикрытие. Сомкнитесь. Шельма — Молниям, я иду! — крикнул он на общей волне.

Джонас, «Серый-три», поменял место в строю, заняв позицию для прикрытия, Натали вильнула следом, и Шельмы плотным потоком хлынули в самую середину, где Молнии приняли на себя основной удар уродов.

Когда-то давно, пока фаст-фуд не вошел еще в ее жизнь, Натали довелось варить клецки. Вот на клецки, хаотически всплывающие в кипятке, это и было похоже. Вспышки белого огня и иногда — машины, возникающие «в визуальной близости». Приказ Гросса она выполняла буквально, даже и не думая стрелять, а только держась за своим ведущим на дистанции, которую учебники рекомендовали как оптимальную, и повторяя все его маневры. Зато у всех остальных кругом, кажется, единовременно запали гашетки.

Море огня, в котором Натали почти сразу потеряла ориентировку и постепенно теряла самое сознание. Пальцы онемели, одеревенело все тело, в шее возникла сильная боль. Ей казалось, что и ручкой она уже шерудит бессмысленно, лишь создавая иллюзию, что управляет машиной.

— Ну хватит, — услышала вдруг в самое ухо и даже не удивилась, только попыталась распознать Шельму по голосу, потому что голос был знакомый, и даже задевший какую-то неожиданно чувствительную струну, вяло возмутилась, что «номер» не назвался, потом решила, что волна-то общая, и это даже совсем не обязательно Шельма... И в этот момент ручка вырвалась у нее из руки, словно мужчина в десять раз сильнее раздраженно стряхнул ее управление. Стены пламени мелькнули вдоль блистера справа и слева, а потом на нее рухнула прошитая звездами чернота. И тишина, словно динамик разом оглох.

И только тогда она вспомнила этот голос.

— Ты... где?

— Там, где мне самое место. А вот тебя тут быть не должно и не будет, пока я в силах это обеспечить.

— Где ты, черт побери?!

— Вокруг тебя. Я — твоя машина. Проект «Врата Валгаллы», если помнишь.

Мгновение назад вокруг кипела схватка, и Натали все еще была в холодном поту, а сейчас...

— Мать твою, ты что, вышел из боя?!

— Тебе там быть бессмысленно. И безнадежно.

Натали истерически расхохоталась.

— А посреди вакуума, одной, в истребителе, не предназначенном ни для скачковых перелетов, ни даже для действий в атмосфере — не безнадежно? Показательный трибунал и луч в затылок за дезертирство... Спасибо, дорогой, это именно то, что мне сейчас нужно. Нас... эээ... слышно?

— Разумеется, я отключил связь. Я могу сесть на планету, — произнес голос в наушниках после крохотной паузы. — Я рассчитал. До семидесяти пяти процентов разрушения, но ты будешь жива. Тебя даже не хватятся. Не вышла из боя.

— У меня тоже есть честь.

— Сейчас не время думать о твоей чести.

— Там сбивают таких же девчонок, как я. На новеньких машинах без сюрпризов, без трех рядов «крестиков» на фюзеляжах, без боевого опыта первого аса Зиглинды, помноженного на лучшую технологию Галактики. Верни меня в бой. Немедленно!

— Ты отдаешь себе отчет в том, что там происходит? Массированного удара такой силы я не припомню со времен начала войны.

— И сколько времени ты дашь мне на планете в случае, если щит рухнет? Пять минут? Пару дней?

— Йеххх, — выдохнул он. — Кресло тебе велико... Ну... сожмись, что ли, сползи вниз. То бы мудло, что сняло катапульту, да заманить бы в кокпит, да воздух стравить... Мантры какие-нибудь знаешь? Ну, тогда хоть стихи читай. Про себя! Шельма-двенадцать — всем! Индивидуальные стычки — отставить. Даю пеленг, все ко мне. Строй двойная дельта, женщин — в середину.

— Десятый — Лиде... тьфу... Двенадцатому, понял, командир, съер! — первым откликнулся в шлемофоне Вале.

— Дракон — Шельме, я иду! Как это, черти меня забери...

— Не сегодня, Магне... Четвертый, влево! Давай! Так, теперь тридцать вверх и жарь!

— Кто, кто командует? — непрерывно орал в наушниках Гросс. И еще десятка два голосов недоуменно повторяли тот же вопрос, просто голос комэска был самым громким.

— Кто, кто... Назгул!

И тишина внутри клубка огня, ровным счетом настолько, чтобы всплыла в памяти древняя харизматическая легенда, откуда мальчик из хорошей семьи дернул словцо, не без юмора определяя смысл своей послежизни.

Натали забарабанила по панели, требуя врубить обратно общую связь: та включилась с щелчком и без каких-либо комментариев. Одиннадцатый желал уяснить, какого черта он должен подчиниться младшему номеру, на что ему в особенно доходчивых выражениях указали, куда именно и кто лично воткнет ему торпеду, буде он промедлит занять указанное место в строю.

— В моей кабине — женщина, и то... — рявкнул Назгул, а потом, приватно и доверительно, для одной Натали пояснил:

— Осточертел этот саботажник еще при жизни...

Смерти нет!

То, что последовало дальше, было, по-видимому, настоящим и всерьез... Брани столь чудовищной и столь виртуозной Натали в жизни не слыхала, да и представить не могла, чтобы ту встречали с таким неописуемым ликованием. Назгул, имевший, по всей видимости, шаровой обзор, вертел строем как единым целым, прицельным концентрированным огнем пресекая попытки уродов сомкнуть ряды. Зубы стучали непрерывно, и ее колотила сумасшедшая дрожь. Но то был восторг потока, подхватившего ее, и если потом те, кому удалось сохранить жизнь и здравый рассудок, утверждали, будто бы с начала действий не попадали в более опасную переделку, Натали ничем не могла подтвердить их слов. Она даже не помнила, как вела машину назад, на базу. Может, и не сама. Да точно, не сама, потому что Назгул нырнул в шлюз, не дожидаясь погрузки в кассету, точнехонько сбалансировав направление, импульс посыла и перепад гравитационных полей внутри и снаружи, и остановился, молчаливый, но довольный и гордый.

И только тут ее отпустило. И отпустило жестоко, приподняв и шлепнув оземь, словно из невесомости разом под три «же», желудок рванулся вверх, а кости ног наоборот куда-то исчезли. Трясущимися руками и не с первого раза Натали откинула блистер. Выползти самой тоже не получилось: Фрост, видавший всякое, подкатил лесенку, поднялся по ней и попросту вынул Двенадцатую из ложемента за плечи, и перевалил через борт. По лесенке она и сползла, скорчившись у обутых резиной стоек. Рвать было нечем, иначе, как пить дать, осрамилась бы прямо здесь... Фрост подложил ей под спину свернутое в валик одеяло.

Ангар вне желтой линии, отсекающей Тецимы, был полон, по люди стояли вплотную друг к дружке, придавленные недоуменной тишиной. Имя «Эстергази» перепархивало бабочкой над головами. Гросс, всей массой тела раздвигая толпу и шатаясь, как пьяный, прошел к своему — своей? — пилоту.

— Ну и... голос у тебя, Двенадцатая.

Этим дело, само собой, не кончилось. Стянув скафандр, совершенно мокрый внутри, трясясь под наброшенным одеялом и прихлебывая чай, поданный Фростом, Натали наблюдала, как понемногу, неохотно покидали ангар люди, которым, по сути, нечего было здесь делать — только удовлетворять любопытство. До большинства дошло уже, что все здесь были бы уже мертвы, когда б не «эта штука», и разузнавали обиняками: «правда ли, что...» В отдалении Джонас беседовал с Гроссом, и когда комэск вновь подошел к Натали, выглядел он мрачнее тучи.

— Что за песни я слышу про выход из боя?

Чашку пришлось отставить, хотя и с сожалением. За нее, по крайности, можно было держаться. Комэск перешел на шепот.

— Джонасу всей веры — полслова, он известный перестраховщик. Если смогу — вытащу, но что там, черт побери, было?

— Я не справилась с управлением, — сказала Натали, не глядя, впрочем, ему в лицо.

— На хрен ты вообще там сидишь! — вспылил Гросс, протягивая руку. — Должна справляться. Кассету!

Пришлось лезть в кабину, преодолевая тошноту и ломоту в костях. Назгул был вызывающе безгласен. Гросс сунул кассету в карман и направился в каморку механиков, откуда вылетел через минуту.

— Она ж пустая, — буркнул он. — Будто ты и двигатель-то не включала. Ччерт... Ты пойми, отправить под трибунал не добровольца... женщину... у меня б язык не повернулся. Но тут, — он указал подбородком на Тециму, — нет же ничего нормального! Каждый дурак захочет сказать свое веское слово. Готовься, затаскают.

С этими словами он ушел, а Натали поднялась по лесенке и, не залезая в кабину, приложила к уху шлемофон.

— Это как это?

— Ибо нефиг, — меланхолично сказали там. — Думается мне, нам есть что сказать друг другу без лишних глаз.

Разбирательство, само собой, не замедлило. Комната, куда вызвали Натали, битком была набита начальством. Эреншельд сидел в дальнем углу с видом, что он-то секрет Назгула знал с самого начала, но играл по правилам, подчиняясь приказу. Встрепанный Тремонт, невозмутимый Краун, офицер СБ, похожий на лабораторный фильтр, в том смысле, что готов объяснить явление, но только в рамках ситуации, и ни слова сверх. Гросс стоял посреди комнаты навытяжку, и всю дорогу, пока он отвечал «за нее», молодецки делая вид, будто в курсе всего, Натали мечтала отстоять процедуру, спрятавшись за его широкой спиной.

Не удалось. Впрочем, всегда остается удобная возможность сказаться дурой. Никто, как правило, этому не удивляется.

— Все в итоге сводится к одному, — сказал ей Краун. — У нас на вооружении, как оказалось, состоит уникальная сущность. Кассета с записью пуста: как я понимаю, это знак, что сущность демонстрирует некие возможности и желает установить свои правила. С другой стороны — мы являемся сообществом, которое не может допустить послабления в своих рядах. Тем более в состоянии войны. Экстраполяция записей с других кассет увеличивает личный счет Назгула, — он невольно усмехнулся, — как минимум на 15 единиц. Невероятно. Плюс фантастически результативная организация атаки. При всем моем уважении к леди, едва ли мы можем посчитать все это ее личным вкладом в военное дело. У меня остался один простой и прямой вопрос: кто покинул бой? Вы или Назгул? Честный ответ на этот вопрос важен неимоверно. От него зависит, являются ли понятия присяги, верности, чести и долга базовыми для новой сущности, а следовательно — насколько оправдано нахождение ее на балансе Вооруженных Сил Империи.

— И не рассматривайте нас как бездушных чудовищ, леди, — добавил Эреншельд. — Мы знали человека. С этого офицера можно было писать Устав.

— Поставьте себя на его место, — ляпнула Натали.

Мужчины замолчали, она даже испугалась бы, кабы было куда больше пугаться.

— Вы ведь... эээ... не случайный человек в кабине опытного образца?

— Кто-то наверху решил, что так.

Гросс сбоку присвистнул, немедленно извинившись перед командованием. Командованию, видимо, только субординация помешала сделать то же самое. И только эсбэшник кивнул: дескать, знал с самого начала.

— Что до меня, я — поставил, — заявил Тремонт. — Но вот как пилоты отнесутся к возможности пустить их по второму кругу, для меня, честно говоря, загадка.

— Вероятно, будет правильно, если возможность эта их воодушевит, — сказал сотрудник СБ. — Моя компетенция тут заканчивается. Я уполномочен консультировать только по технической части.

— А как прикажете нам рассматривать этого... Назгула? Как оборудование или как персонал? — поинтересовался адмирал. — Если оборудование, то его полезность и безопасность — залог его существования. А если персонал, то... штатный психоаналитик у нас даром разве?

— Что до меня, — Клайву Эйнару не нашлось сидячего места наравне с офицерами более высокого ранга, пришлось стену подпирать, — я полагаю, этот ваш Назгул по определению не может быть душевно здоров. Мне, честно говоря, трудно представить более чудовищный конструкт, а он у вас еще и плазменной пушкой оснащен. Один раз человек уже умер... как вы намерены его контролировать? Наличием девушки в кокпите? Простите, это выглядит смешно.

— Девушка в кокпите останется, — сказал представитель СБ. — Это ограничение предписано сверху и будет действовать, пока его не отменит Император или кто-то, говорящий от его имени. Каково бы ни было желание девушки, самого Назгула или командования Базы.

— Я предлагаю в принципе отказаться от Франкенштейна, — уперся психоаналитик. — Про таких, как он, нет книг. Я не имею в виду беллетристику. Есть вещи, которые нельзя использовать в принципе, и уж тем более — нельзя использовать в критической ситуации, когда есть опасность сделаться их заложником. Империя схватилась за него в годину бед. Такие вещи склонны оборачиваться главной бедой, если вы понимаете, что я имею в виду. Мы — ксенофобы, съер вице-адмирал. Так уж исторически сложилось.

— Что значит — отказаться? — неожиданно спросил Гросс. — Пятнадцать сбитых машин.

— Представьте себе, это могут быть ваши машины. Как вы намерены его контролировать? Не знаю, как военспецы определили грамотность атаки, но лично мне было совершенно очевидно: этот ваш Назгул в грош не ставит человеческую жизнь. Вы представляете, что есть армейский миф? Как скоро личный состав поймет, что мертвым он Родине — лучше? Что начальство в любой момент, пусть от отчаяния — вице-адмирал, съер, простите — засунет его в скафандр, в вакуум, а там — фастбарбитал в вену, и готов новый Назгул? И это касается лучших. Каков, скажите, в таком случае смысл быть лучшим?

— И даже смерть нас не остановит, — пробормотал вдруг Тремонт, и все обернулись к нему. Удивленно, ибо начальник летной части предпочитал помалкивать, пока это ему удавалось. — А ведь это, понимаешь, символ.

— Символ, да, — согласился и вице-адмирал. — Мы не можем отложить испытания Назгула до лучших времен. Заниматься его философско-этическим аспектом не ко времени и бессмысленно, как представляется мне. Контролировать Эс... Назгула мы можем лишь в той мере, в какой он продолжает испытывать человеческие чувства, в этом я с вами согласен. Так пусть продолжает их испытывать... доколе может. Человек, вознагражденный за беспримерный героизм вторым шансом: этой версии мы и будем придерживаться. Синклер... — Эреншельд с сомнением посмотрел на психоаналитика, — Краун, позаботьтесь об этом.