о роли, месте и философском значении индивидуальной воли
      человека. Происходил определенный разрыв между общепост
      структуралистской мировоззренческой позицией и реальной
      практикой общественного поведения Кристевой с ее неуемным
      политическим темпераментом. Эта внутренняя двойственность,
      возможно, и явилась одной из причин, почему ее более чем
      условно называемый "семанализ" не получил столь широкого
      распространения, проще говоря, не превратился в "анали
      тическую дидактику", как, например, американский деконструк
      тивизм. Хотя аналитический аппарат, разработанный Кристевой
      в ее "Семиотике" (1969), "Революции поэтического языка"
      (1974) и "Полилоге" (1977) более фундаментально научно и
      логически обоснован, но, увы! сама эта фундаментальность и
      тенденция к всеохватности сослужили ей плохую службу, сделав
      ее слишком сложной для средне-литературоведческого воспри
      ятия, по сравнению с относительной "простотой" и практической
      применимостью американского деконструктивистского анализа.
      Подытоживая различия, которые существовали в 70-х гг.
      между Дерридой и Кристевой, можно свести их к следующему:
      для Дерриды (как и для Фуко и Барта той эпохи) субъект (т.
      е. его сознание) был в гораздо большей степени "растворен" в
      языке, как бы говорящем через субъекта и помимо него, на
      сильно навязывающем ему структуры сознания, в которых субъ
      151
      ДЕКОНСТРУКТИВИЗМ
      ект беспомощно барахтался, имея в качестве единственной своей
      опоры в противостоянии этим структурам лишь действие бессоз
      нательного. Причем последнее в большей степени характерно
      для Фуко и Барта, чем собственно для Дерриды, ибо, с его
      точки зрения, противоречивость сознания как такового была
      главным действующим лицом истории. Телькелевская политиче
      ская ангажированность Кристевой, ее нацеленность на
      "революционную" перестройку общества заставляли ее напря
      женно искать пути выхода из этого теоретического тупика, а
      единственно возможный источник, откуда смогли бы исходить
      импульсы к разрушению старых мыслительных структур и ут
      верждению новых, она находила лишь в субъекте.
      В определенном плане поиски Кристевой несомненно пере
      кликаются с мечтой Фуко об "идеальном интеллектуале", но в
      гораздо большей степени они оказываются близкими настроени
      ям "левого деконструктивизма" 80-х гг., а ее постоянная озабо
      ченность проблематикой субъекта предвосхищает ту переориен
      тацию теоретических исследований, которая наметилась в этой
      области на рубеже 80-х -- 90-х гг. (прежде всего в феминист
      ской "ветви" постструктуралистской мысли). Поэтому, можно
      сказать, что Кристева несколько "обогнала" некоторые линии
      развития постструктурализма, выявив в нем те акценты, которые
      стали предметом исследования спустя десятилетие.
      Для Кристевой оказалась неприемлемой сама позиция
      "надмирности", "отстраненности", "принципиальной исключенно
      сти" из "смуты жизненного бытия" со всей ее потенциальной
      взрывоопасностью, которую демонстрирует теория Дерриды.
      Для нее соучастие в процессах общественного сознания, пере
      живаемое ею как сугубо личностное и эмоционально-реактивное
      в них вовлечение, находит (и должно находить, по ее представ
      лению) полное соответствие в ее собственной теоретической
      рефлексии, которая если и не воспевала, то по крайней мере
      столь же экзальтированно отражала состояние умственной воз
      бужденности, наэлектризованности, питаемое майскими собы
      тиями 1968 г. Разумеется, мне бы не хотелось создавать ложное
      впечатление, что теория Кристевой может быть целиком объяс
      нена политическими событиями во Франции той эпохи. Естест
      венно, все гораздо сложнее и далеко не столь однозначно, про
      сто (если вообще это слово здесь уместно) произошло совпаде
      ние или наложение личностного мироощущения Кристевой, ее
      восприятия жизни (не забудем о ее "социалистическом болгар
      ском происхождении") на философско-эстетический и литера
      турный "климат" Франции того времени, когда подспудно вы
      зревавшие новые идеи и теории получили внезапный, мощный
      энергетический импульс, разряд политической событийности,
      спровоцировавший их дальнейшее бурное развитие.
      Место Кристевой в постструктуралистской перспективе
      Кристева, как и Делез, не создала ни достаточно долговре
      менной влиятельной версии
      постструктурализма, ни своей
      школы явных последователей
      (за исключением феминист
      ской критики), хотя ее роль в
      становлении постструктурали
      стской мысли, особенно на ее
      первоначальном этапе, была
      довольно значительной. Она
      активно аккумулировала идеи Барта, Дерриды, Лакана, Фуко,
      развивая их и превращая их в специфический для себя литера
      турно-философский комплекс, окрашенный в характерные для
      конца 60-х -- первой половины 70-х гг. тона повышенно экс
      прессивной революционной фразеологии и подчеркнуто эпати
      рующей теоретической "сексуальности" мысли. Вполне возмож
      но, что в атмосфере духовной реакции на студенческие волнения
      той эпохи консервативно настроенное американское литературо
      ведение постструктуралистской ориентации настороженно отне
      слось к "теоретическому анархизму" Кристевой, как впрочем и
      ко всем "телькелистам", за исключением всегда стоявшего особ
      няком Р. Барта, и не включило ее в деконструктивистский ка
      нон авторитетов. Поэтому влияние Кристевой на становление
      деконструктивизма в его первоначальных "йельском" и "феноме
      нологическом" вариантах было минимальным.
      Новый пик влияния Кристевой пришелся на пору формиро
      вания постмодернистской стадии эволюции постструктурализма,
      когда обнаружилось, что она первой сформулировала и обосно
      вала понятие "интертекстуальности", а также когда образовалось
      достаточно мощное по своему интернациональному размаху и
      воздействию движение феминистской критики, подготовившей
      благоприятную почву для усвоения феминистских идей француз
      ской исследовательницы. В частности, ее концепция "женского
      письма" стала предметом дебатов не только в кругах представи
      тельниц феминистской критики, но и многих видных теоретиков
      постструктурализма в целом. Фактически лишь в начале 80-х
      гг. американские деконструктивисты стали отдавать должное
      Кристевой как ученому, которая стояла у истоков постструкту
      рализма и с присущим ей радикализмом критиковала постулаты
      структурализма, давала первые формулировки интертекстуально
      сти, децентрации субъекта, аструктурности литературного текста,
      155
      ДЕКОНСТРУКТИВИЗМ
      ставшие впоследствии ключевыми понятиями постструктурализ
      ма.
      Что привлекает особое внимание к Кристевой -- это ин
      тенсивность, можно даже сказать, страстность, с какой она
      переживает теоретические проблемы, которые в ее изложении
      вдруг оказываются глубоко внутренними, средством и стезей ее
      собственного становления* Яркие примеры тому можно найти и
      в ее статье "Полилог" (271), да и во всей вводной части ее
      книги "Чуждые самим себе" (1988) (265). В общей перспекти
      ве развития постструктурализма можно, разумеется, много ска
      зать о том, как с нарастанием постструктуралистских тенденций
      изменялся и стиль Кристевой, в котором на смену безличност
      ной, "научно-объективированной" манере повествования, типич
      ной для структурализма с его претензией на "монопольное"
      владение "истиной" в виде постулируемых им же самим
      "неявных структур", пришла эмфатичность "постмодернистской
      чувствительности" -- осознание (и как следствие -- стилевое
      акцентирование) неизбежности личностного аспекта любой кри
      тической рефлексии, который в конечном счете оказывается
      единственно надежным и верифицируемым критерием аутентич
      ности авторского суждения в том безопорном мире постструкту
      ралистской теории, где безраздельно властвуют стихии относи
      тельности.
       
      РОЛАН БАРТ: ОТ "ТЕКСТОВОЮ АНАЛИЗА" К "НАСЛАЖДЕНИЮ ОТ ТЕКСТА"
      Самым ярким и влиятельным в сфере критики представите
      лем французского литературоведческого постструктурализма
      является Ролан Барт (1915-1980). Блестящий литературный
      эссеист, теоретик и критик, проделавший -- или, скорее, пре
      терпевший вместе с общей эволюцией литературно-теоретической
      мысли Франции с середины 50-х по 70-е гг. -- довольно бур
      ный и извилистый путь, он к началу 70-х годов пришел к пост
      структурализму.
      Именно эта пора "позднего Барта" и анализируется в дан
      ном разделе, хотя, разумеется, было бы непростительным за
      блуждением сводить значение всего его творчества лишь к это
      му времени: всякий, кто читал его первую книгу "Мифологии"
      (1953) (83) и имеет теперь возможность это сделать в русском
      переводе (10, с. 46-145), способен сам на себе ощутить обаяние
      его личности и представить себе то впечатление, которое произ
      водили его работы уже в то время. Но даже если оставаться в
      пределах интересующего нас этапа эволюции критика, то необ
      ходимо отметить, что многие его исследователи (В. Лейч, М.
      Мориарти, Дж. Каллер, М. Вайзман и др.) склонны выделять
      различные фазы в "позднем Барте" уже постструктуралистского
      периода. Во всяком случае, учитывая протеевскую изменчивость,
      мобильность его взглядов, этому вряд ли стоит удивляться.
      Важно прежде всего отметить, что на рубеже 70-х гг. Барт
      создал одну из первых деконструктивных теорий анализа худо
      жественного произведения и продолжал практиковать приблизи
      тельно по 1973 г. то, что он называл "текстовым анализом". К
      этому периоду относятся такие его работы, как "С/3" (1970),
      155
      ДЕКОНСТРУКТИВИЗМ
      "С чего начинать?" (1970), "От произведения к тексту" (1971),
      "Текстовый анализ одной новеллы Эдгара По" (1973) (89, 10).
      Однако уже в том же 1973 г. был опубликован его сбор
      ник "эссеистических анализов" (право, затрудняюсь назвать это
      иначе) "Удовольствие от текста" (84), за которым последовал
      еще целый ряд работ, написанных в том же духе: "Ролан Барт
      о Ролане Барте" (1975), "Фрагменты любовного дискурса"
      (1977) и т. д. (85, 80), явно ознаменовавшие собой несомнен
      ную неудовлетворенность практикой "текстового анализа" и
      переход к концепции "эротического текста", не скованного ме
      лочной регламентацией строго нормализованного по образцу
      естественных наук структурного подхода. Теперь кредо Барта
      -- вольный полет свободной ассоциативности, характерный для
      "поэтического мышления" постмодернистской чувствительности.
      Впрочем, говоря об очередной смене парадигмы у Барта,
      приходится учитывать тот факт, что приметы позднего Барта
      можно встретить и в его более ранних работах. Так, еще в ста
      тье 1967 г. "От науки к литературе" (10) он приводит выска
      зывание Кольриджа: "Стихотворение -- это род сочинения,
      отличающийся от научных трудов тем, что своей непосредствен
      ной целью оно полагает удовольствие, а не истину" (10, цит. по
      переводу С. Зенкина, с. 381-382) и делает из него весьма при
      мечательный (с точки зрения своей дальнейшей эволюции) вы
      вод: "двусмысленное заявление, так как в нем хотя и признается
      в какой-то мере эротическая природа поэтического произведения
      (литературы), но ей по-прежнему отводится особый, как бы
      поднадзорный, участок, отгороженный от основной территории,
      где властвует истина. Между тем удовольствие (сегодня мы
      охотнее это признаем) подразумевает гораздо более широкую,
      гораздо более значительную сферу опыта, нежели просто удов
      летворение "вкуса". До сих пор, однако, никогда не рассматри
      валось всерьез удовольствие от языка, .... одно лишь барокко,
      чей литературный опыт всегда встречал в нашем обществе (по
      крайней мере, во французском) отношение в лучшем случае
      терпимое, отважилось в какой-то мере разведать ту область,
      которую можно назвать Эросом языка" (там же, с. 382).
      Трудно в этом не увидеть истоки позднейшей концепции текста
      как "анаграммы эротического тела" в "Удовольствии от текста"
      (84, с. 74).
      Однако прежде чем перейти к собственно теории и практи
      ке анализа у позднего Барта, необходимо сделать несколько
      замечаний о Барте как "литературно-общественном феномене"
      эпохи. Если попытаться дать себе отчет о том общем впечатле
      нии, которое производят работы Барта, то нельзя отделаться от
      ощущения, что лейтмотивом, проходящим сквозь все его творче
      ство, было навязчивое стремление вырваться из плена буржуаз
      ного мышления, мировосприятия, мироощущения. Причем дра
      матизм ситуации состоял в том, что общечеловеческое воспри
      нималось как буржуазное, что сама природа человека Нового
      времени рассматривалась как буржуазная и поэтому естествен
      ным выходом из нее считалось все то, что расценивалось как
      противостоящее этой природе, этому мышлению: марксизм,
      фрейдизм, ницшеанство. Естественно, что все это подталкивало
      к леворадикальному, нигилистически-разрушительному, сексу
      ально-эротическому "теоретическому экстремизму" в теории,
      условно говоря, к "политическому авангардизму". Подобные
      настроения, разумеется, не были лишь прерогативой одного
      Барта, они были свойственны, как уже об этом неоднократно
      говорилось, и Фуко, и Делезу, и -- в крайне эмоциональной
      форме -- Кристевой.
      Те же настроения были характерны практически для всей
      левой интеллигенции, и трагизм положения состоял, да и по
      прежнему состоит в том, что радикализм левого теоретизма
      постоянно спотыкался, если не разбивался, о практику политиче
      ских и культурных реальностей тех стран, где антибуржуазные
      принципы закладывались в основу социального строя.
      Отсюда ощущение постоянной раздвоенности и разочаро
      вания, лихорадочные попытки обретения "теоретического экви
      валента" несостоявшимся надеждам: если к середине 60-х гг.
      Rive gauche 12 отверг советский вариант, то на рубеже 60--70-х
      гг. ему на смену пришла нервная восторженность перед маоиз
      мом, уступившая, (естественно, -- можем мы сказать, высоко
      мерно усмехаясь) очередному краху иллюзий. Но при любой
      смене политических ветров неизменным всегда оставалось одно:
      неприятие буржуазности и всего того комплекса культурных,
      социальных и нравственных явлений, что за ней стоит. При
      этом буржуазность в теориях леворадикальных французских
      постструктуралистов отождествляется с общечеловеческим, в
      результате общечеловеческие ценности начинают восприниматься
      как буржуазные и строгого теоретического разграничения между
      ними не проводится.
      Но мне бы не хотелось много об этом говорить: хотя все
      движение "телькелистов", если включать туда и Барта, и было
      симбиозом политической ангажированности и литературной
      авангардности (явление настолько характерное для XX в. и
      ___________________________
      12 "Левый берег" -- место обитания в Париже студентов и левой интел
      лигенции. -- И. И.
      157
      ДЕКОНСТРУКТИВИЗМ
      появляющееся столь часто, что, по крайней мере в данный мо
      мент, оно вряд ли способно вызвать особый интерес), все-таки
      специфическим предметом нашего исследования является пост
      структурализм в целом, где представлены различные политиче
      ские и социальные ориента
      ции.
      Барт и дух высокого эссеизма
      Трудно понять роль
      Барта для формирования
      литературной критики пост
      структурализма, не учитывая
      одного, хотя и весьма сущест
      венного, факта. Разумеется,
      нельзя отрицать значения Барта как теоретика постструктура
      лизма, как создателя одного из первых вариантов деконструкти
      вистского литературного анализа -- все это несомненно важно,
      но, на мой субъективный взгляд, не самое главное. Чтобы до
      вольно сложные (и еще более сложно сформулированные) тео
      рии и идеи Дерриды, Лакана, Фуко и т. д. перекочевали из
      "воздушной сферы" эмпирей "высокой" философской рефлексии
      в "эмпирику" практического литературного анализа (даже и при
      известной "литературной художественности" философского пост
      структурализма, склонного к "поэтическому мышлению", о чем
      уже неоднократно говорилось и еще будет говориться в разделе
      о постмодернизме), был нужен посредник. И таким посредни
      ком стал Барт -- блестящий, универсально эрудированный
      эссеист, сумевший создать поразительный симбиоз литературы,
      этики и политики, злободневная актуальность которого всегда
      возбуждала живейший интерес у интеллектуальной элиты Запа
      да. Кроме того, в Барте всегда привлекает искренность тона -
      неподдельная увлеченность всем, о чем он говорит. Иногда
      создается впечатление, что он самовозгорается самим актом
      своего "провоцирующего доказательства", свободной игры ума в
      духе "интеллектуального эпатажа" своего читателя, с которым
      он ведет нескончаемый диалог. Вообще представить себе Барта
      вне постоянной полемики со своим читателем крайне трудно,
      более того, он сам всегда внутренне полемичен, сама его мысль
      не может существовать вне атмосферы "вечного агона", где
      живая непосредственность самовыражения сочетается с галль
      ским остроумием, и даже лукавством, и на всем лежит отпеча
      ток некой публицистичности общественного выступления. Даже
      в тех отрывках, которые при первом взгляде предстают как
      лирические пассажи интимного самоуглубления, необъяснимым
      образом ощущается дух агоры, интеллектуального ристалища.
      Я вовсе не хочу сказать, что тексты Барта -- легкое чте
      ние (если, конечно, не сравнивать их с текстами Дерриды,
      сложность которых, помимо прочего, обусловлена преобладанием
      философской проблематики и терминологии -- все сравнения
      относительны), просто их большая привязанность к литератур
      ной и социальной конкретике, к довлеющей злобе дня обеспечи
      вали ему более непосредственный выход на литературоведче
      скую аудиторию. В результате знакомство последней со многими
      понятиями, концепциями и представлениями постструктурализма
      -- того же Дерриды, Лакана, Кристевой и прочих -- шло
      через Барта, и налет бартовской рецепции постструктуралист
      ских идей отчетливо заметен на работах практикующих пост
      структуралистских критиков, особенно на первоначальном этапе
      становления этого течения.
      Барт сформулировал практически все основные эксплицит
      ные и имплицитные положения постструктуралистского критиче
      ского мышления, создав целый набор ключевых выражений и
      фраз или придав ранее применяемым терминам их постструкту
      ралистское значение: "писатели/пишущие", "письмо", "нулевая
      степень письма", "знакоборчество", сформулированное им по
      аналогии с "иконоборчеством", "эхо-камера", "смерть автора",
      "эффект реальности" и многие другие. Он подхватил и развил
      лакановские и лингвистические концепции расщепления "я",
      дерридеанскую критику структурности любого текста, дерриде
      анско-кристевскую трактовку художественной коммуникации °.
      Классическое определение интертекста и интертекстуальности
      также принадлежит Барту.
      Хотя при этом он и не создал ни целостной системы, ни
      четкого терминологического аппарата, оставив все свои идеи в
      довольно взбаламученном состоянии, что собственно и позволяет
      критикам различной ориентации делать из его наследия выводы,
      порой совершенно противоположного свойства. В частности,
      Майкл Мориарти в одном из примечаний, говоря, казалось бы,
      об одном из основных положений бартовской теории, отмечает,
      что "различию между текстом и произведением не следует при
      давать ту концептуальную строгость, от которой Барт пытается
      держаться подальше" (323, с. 231). К тому же Барт очень
      живо реагировал на новые импульсы мысли, "подключая" к ним
      ____________________________
      13 Влияние Кристевой на осознанный переход Барта от структуралистских
      установок к постструктуралистским не подлежит сомнению и признавалось
      им самим. Однако данный факт в общей эволюции взглядов Барта отнюдь
      не стоит преувеличивать: он был бы невозможен, если бы в самом его
      творчестве предшествующих этапов не существовали для этого необходи
      мые предпосылки.
      159
      ДЕКОНСТРУКТИВИЗМ
      свою аргументацию, основанную на огромном разнообразии
      сведений, почерпнутых из самых различных областей знания.
      Чтобы не быть голословным, приведем несколько приме
      ров. На страницах "Тель Кель" долго шли бурные дискуссии о
      теоретических основах разграничения читабельной и нечитабель
      ной литературы, но именно Барт дал то классическое объясне
      ние соотношения "читабельного" и "переписыва
      емого" (lisible/scriptible), ко
      торое и было подхвачено
      постструктуралистской крити
      кой как бартовское определе
      ние различия между реали
      стической (а также массовой,
      тривиальной) и модернист
      ской литературой.
      "ЭСТЕТИЧЕСКОЕ ПРАВДОПОДОБИЕ", "ДОКСА"
      Майкл Мориарти, суммируя те черты в теоретической реф
      лексии Барта об "эстетическом правдоподобии" (le vraisemblable
      esthetique) как о внешне бессмысленном описании, загромож
      денном бесполезными деталями быта, где трактовка правдопо
      добного совпадает с точкой зрения "традиционной риторики",
      утверждавшей, что правдоподобное -- это то, что соответствует
      общественному мнению --доксе (doxa)" (Барт, 73, с. 22), пи
      шет: "Барт следует за Аристотелем вплоть до того, что прини
      мает его различие между теми областями, где возможно знание
      (научное -- И, И.) и теми сферами, где неизбежно господству
      ет мнение, такими как закон и политика" (323, с. 111). Здесь
      действует не строгое доказательство, а "лишь фактор убеждения
      аудитории. Убеждение основывается не на научной истине, а на
      правдоподобии: то, что правдоподобно -- это просто то, что
      публика считает истинным. И научный и риторический дискурс
      прибегают к доказательствам: но если доказательства первого
      основаны на аксиомах, и, следовательно, достоверны, то доказа
      тельства последнего исходят из общих допущений и, таким об
      разом, они не более чем правдоподобны. И это понятие правдо
      подобного переносится из жизни на литературу и становится
      основанием суждений здравого смысла о характерах и сюжетах
      как о "жизнеподобных" или наоборот" (там же).
      Барт (считает Мориарти) вносит свою трактовку в эту
      проблему: "Он не столько принимает авторитет правдоподобия
      как оправданного в определенных сферах, сколько просто воз
      мущен им. "Правдоподобные" истории (основанные на обще
      принятых, фактически литературных по своему происхождению,
      психологических категориях) оказываются исходным материалом
      для юридических приговоров: докса приговаривает Доминичи к
      смерти" (там же, с. 111). Барт неоднократно возвращался к
      делу Гастона Доминичи, приговоренного к смертной казни за
      убийство в 1955 г., подробно им проанализированному в эссе
      "Доминичи, или Триумф Литературы" (83, с. 50-53). Как пыл
      ко Барт боролся с концепцией правдоподобия еще в 1955 г., т.
      е. фактически в свой доструктуралнстский период, можно ощу
      тить по страстности его инвективы в другой статье, "Литература
      и Мину Друэ": "Это -- еще один пример иллюзорности той
      полицейской науки, которая столь рьяно проявила себя в деле
      старика Доминичи: целиком и полностью опираясь на тиранию
      правдоподобия, она вырабатывает нечто вроде замкнутой в
      самой себе истины, старательно отмежевывающейся как от ре
      ального обвиняемого, так и от реальной проблемы; любое рас
      следование подобного рода заключается в том, чтобы все свести
      к постулатам, которые мы сами же и выдвинули: для того, что
      бы быть признанным виновным, старику Доминичи нужно было
      подойти под тот "психологический" образ, который заранее
      имелся у генерального прокурора, совместиться, словно по вол
      шебству, с тем представлением о преступнике, которое было у
      заседателей, превратиться в козла отпущения, ибо правдоподо
      бие есть не что иное, как готовность обвиняемого походить на
      собственных судей" (цит. по переводу Г. Косикова, 10, с. 48
      49).
      Чтобы избежать соблазна параллелей с отечественными
      реалиями сегодняшнего дня в стране, где традиции Шемякина
      суда сохранились в нетленной целостности, вернемся к прерван
      ной цитате из Мориарти, описывающего ход рассуждений фран
      цузского литературного публициста: "Докса вбирает в себя все
      негативные ценности, принадлежащие понятию мифа. То, что
      масса людей считает истинным, не просто является "истиной",
      принятой лишь в определенных сферах деятельности, включая
      литературу: это то, во что буржуазия хочет заставить нас пове
      рить и то, во что мелкая буржуазия хочет верить, и во что ра
      бочему классу остается лишь поверить" (323, с. 111). Как тут
      не вспомнить, как презрительно характеризовал доксу Барт в
      своей книге "Ролан Барт о Ролане Барте" (1975): "Докса"
      это общественное Мнение,
      Дух большинства, мелкобур
      жуазный Консенсус, Голос
      Естества, Насилие Предрас
      судка" (85, с. 51).
      "СМЕРТЬ АВТОРА"
      Ту же судьбу имела ин
      терпретация общей для структурализма и постструктурализма
      идеи о "смерти автора". Кто только не писал об этом? И Фуко,
      161
      ДЕКОНСТРУКТИВИЗМ
      и Лакан, и Деррида, и их многочисленные последователи в
      США и Великобритании, однако именно в истолковании Барта
      она стала "общим местом", "топосом" постструктуралистской и
      деконструктивистской мысли. Любопытно при этом отметить,
      что хотя статья "Смерть автора" появилась в 1968 г. (10), Мо
      риарти считает ее свидетельством перехода Барта на позиции
      постструктурализма: "Смерть автора" в определенном смысле
      является кульминацией бартовской критики идеологии института
      Литературы с его двумя основными опорами: мимесисом и авто
      ром. Однако по своему стилю и концептуализации статуса
      письма и теории, она явно отмечает разрыв со структуралист
      ской фазой" (323, с. 102).
      "ТЕКСТОВЫЙ АНАЛИЗ"
      Как уже отмечалось вы
      ше, первым вариантом декон
      структивистского анализа в
      собственном смысле этого
      слова, предложенным Бартом,
      был так называемый тексто
      вой анализ, где исследователь переносит акцент своих научных
      интересов с проблемы "произведения" как некоего целого, обла
      дающего устойчивой структурой, на подвижность текста как
      процесса "структурации": "Текстовой анализ не ставит себе
      целью описание структуры произведения; задача видится не в
      том, чтобы зарегистрировать некую устойчивую структуру, а
      скорее в том, чтобы произвести подвижную структурацию тек
      ста (структурацию, которая меняется на протяжении Истории),
      проникнуть в смысловой объем произведения, в процесс озна
      чивания, Текстовой анализ не стремится выяснить, чем детер
      минирован данный текст, взятый в целом как следствие опреде
      ленной причины; цель состоит скорее в том, чтобы увидеть, как
      текст взрывается и рассеивается в межтекстовом пространстве...
      Наша задача: попытаться уловить и классифицировать (ни в
      коей мере не претендуя на строгость) отнюдь не все смыслы
      текста (это было бы невозможно, поскольку текст бесконечно
      открыт в бесконечность: ни один читатель, ни один субъект, ни
      одна наука не в силах остановить движение текста), а, скорее,
      те формы, те коды, через которые идет возникновение смыслов
      текста. Мы будем прослеживать пути смыслообразования. Мы
      не ставим перед собой задачи найти единственный смысл, ни
      даже один из возможных смыслов текста...14 Наша цель -
      помыслить, вообразить, пережить множественность текста, от
      ____________________________
      14 Эту цель выявления единственного смысла Барт приписывает марксист
      ской иди психоаналитической критике.
      162
      крытость процесса означивания" (цит. по переводу С. Козлова,
      10, с. 425-426).
      В сущности, вся бартовская концепция текстового анализа
      представляет собой литературоведческую переработку теорий
      текста, языка и структуры Дерриды, Фуко, Кристевой и Де
      леза. Барт не столько даже суммировал и выявил содержавший