— Ты так все расписываешь, что эти тюремные руины нам впору самим в аренду брать. С целью обогащения.

— Нет, нам это дело не потянуть. У них там в шоу-бизнесе контингент тяжелый. И разговор такой, что непривычного человека с ног сшибает. Как при минометном взрыве. Я как-то раз на съемках присутствовал, послушал. Там надо психику дубовую иметь, чтобы умом в первые полчаса не тронуться. У нас такой нет. Мы общением с убийцами-рецидивистами изнежены…

— Ну хорошо, допустим, тюрьма у нас есть, и отдельная, со всеми удобствами и видом на внутренний двор камера, и даже охрана. Все есть! Кроме самого главного. Кроме сидящего в той тюрьме и в той камере зека!

— Да, с главным героем у нас напряженка. Добровольно он туда не пойдет. А дублером его не заменить.

— Может, мы его туда силком?

— Скажешь тоже, силком! Наших сил осталось — дай бог отсюда до туалета добрести. Если ветра не будет.

— Тогда хитростью.

— Какой?

— Какой-нибудь, в которую он, безусловно, поверит.

— Ну да, скажем, что его в той камере ждет полномочный посол Республики Бурунди. С верительными грамотами и подарками. Или пошедший по грибы и заблудившийся городской Голова.

Не заманить его туда, куда он сам не пожелает ехать. А туда, куда пожелает, он поедет в сопровождении своей камарильи. С которой нам не совладать.

Замкнутый круг!

Все безнадежно замолчали.

— А если не силой и не хитростью? — вдруг сказал Сан Саныч.

— А как же тогда?

— Обычно.

— Как так обычно?

— Так как положено в правовом государстве. -???

— С помощью закона! Против которого не пойдешь!

Все добытые документы разложили на столе. Веером.

— Это образцы удостоверений, это ордеров, это бланков протоколов…

— Красиво бумажки делать стали. Научились. Любо-дорого смотреть. Как на рекламу женских колготок. Или на сами колготки. Которые на ногах.

— Да, эффектно. Мы в свое время тетрадными листами со штампом обходились.

— Те времена кончились. Теперь всякая организация в первую очередь бланки заказывает. С золотым тиснением. А уж потом все прочее.

— Ладно, пустые документы мы добыли, а дальше-то что?

— Дальше впишем в них требуемые фамилии. И вклеим нужные фотографии.

— А печати?

— Перерисуем с помощью подручных средств. У меня в пятьдесят втором один подследственный по делу проходил — народный умелец, так вот он с помощью разрезанного надвое крутого яйца мог в полчаса газетную передовицу вместе с фотографиями перекопировать. От настоящей не отличишь. А уж печати отшлепывал — как печатный станок.

— А ты рецепт списал?

— Списать не списал, но технологию в общих чертах запомнил. Значит так: берется куриное яйцо среднего размера, варится четыре с половиной минуты в подсоленной воде…

— Бросьте заниматься самодеятельностью, — прервал треп Анатолий. — Тоже мне фальшивомонетчики нашлись. Вы на ваших крутых яйцах сгорите в первую минуту.

— Не на наших. На куриных яйцах, — поправил Семен.

— В общем, решим следующим образом: сейчас я заберу все эти ваши бланки, оттиски печатей и требуемые фамилии, а завтра принесу готовые ксивы.

— Сам, что ли, нарисуешь?

— Специалисту отдам. Высококвалифицированному. Который большой мой должник по одному десятилетней давности делу. Раньше, пока я на службе состоял, обращаться к нему было как-то не с руки. А теперь — почему бы и нет. Так сказать, в частном порядке. По-приятельски.

— А он не капнет? Должник тот?

— Ему на нас капать — себе вредить.

— А согласится?

Анатолий только недоуменно плечами пожал. Как, мол, может не согласиться — когда приятель.

— Ой, мужики, сгорим мы на этих фальшивках. Синим пламенем! — вздохнул Федор.

— Не каркай!

— Да пусть хоть закаркается. Кто нам что сделает, даже если за руку поймает? Реального состава преступления здесь — дохлый кот наплакал. От силы — мелкое хулиганство, которое при нашем-то возрасте ненаказуемо. Даже пятнадцатью сутками. Вы что думаете, что найдется дурак-следователь, способный наше дело к производству принять? Чтобы с полоумными стариками общаться? Которых допрашивать надо не иначе как с бригадой приданных медицинских работников. Чтобы они в ходе беседы от волнения концы не отдали. Да он лучше десять «висяков» возьмет.

— А если вдруг?..

— А «если вдруг» — закосим под коллективное помешательство на фоне прогрессирующего старческого маразма. Мол, впали в детство и вообразили себя действующими Пинкертонами. Робин Гудами, борющимися за светлые идеалы социализма.

— А документы?

— А документы купили на Птичьем рынке. У одного дядечки, которого по причине склероза в упор не помним. Но можем попытаться опознать, если они сделают облаву…

— Это верно. С точки зрения отправления правосудия мы бесперспективны, как новорожденные младенцы. Навару никакого — а хлопот полон рот. Любое следствие в самом начале рассыплется. А если не рассыплется — то все равно закончится стопроцентной амнистией и освобождением из-под стражи в зале суда.

— Вы что, мужики, с ума посходили? О чем таком вы здесь битый час толкуете?

О какой амнистии? О каком следствии? Не будет никакого следствия, потому что не будет искового заявления. Кто его в органы принесет? Кто сообщит о наших проделках и подделках? Подследственный? Так за ним грешков, о которых мы знаем, поболе будет. Да он первый нас из милиции вызволит, если мы вдруг туда, по собственной глупости, попадем. Всђ и вся на уши поставит — а вытащит. Мы ему перед глазами сто крат безопасней, чем в камерах.

— А статисты, которых мы на вторые роли привлечем? Они для следствия полакомей будут. Потому что помоложе.

— А статисты ничего не видели, ничего не слышали, ничего не знают. Их попросили в розыгрыше поучаствовать — они по глупости согласились. В виде бескорыстного одолжения. Как тимуровцы. А о чем тот розыгрыш — ведать не ведают.

Нет, мужики. Это дело чистое по всем статьям. Не подкопаться. Можете мне, как следователю с сорокалетним стажем, поверить. Не уцепить нас, как мокрый обмылок мокрыми руками. Если только кто-нибудь из нас вдруг не скурвится и заяву в прокуратуру на остальных не снесет. В себе-то мы уверены?

— В себе уверены.

— Ну и значит все! И не о чем больше говорить. Подразделения выдвигаются на исходные позиции. Начало операции по сигналу красной ракеты. В общем — наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами! Другие мнения есть?

Других мнений быть не может!

В приемную Главы администрации вошел человек. Пожилой. Но самый молодой из всех прочих задействованных в операции. Тот, который мог еще сойти за действующего следователя.

В приемную Главы администрации зашел Федор Михайлович. Федор.

— Куда вы? — встрепенулась прикрывающая танкоопасное направление секретарша.

— Туда, — кивнул на дверь Федор Михайлович.

— Туда нельзя. Там совещание! — зашипела секретарша, и из амбразур ее подведенных глаз глянули стволы выдвинутых на прямую наводку зрачков.

— Но мне надо!

— Я же сказала — НЕЛЬЗЯ! — словно загнала снаряд в казенник орудия.

— А записку передать можно? — спросил Федор Михайлович.

— Записку можно.

Федор чиркнул короткую записку и вручил ее секретарше.

— Сейчас?!

— Сейчас. Он очень рассердится, если вы передадите ее после.

Секретарша позвонила по телефону, встала и втекла в щель практически неоткрытой двери. И вытекла обратно. Через несколько секунд.

— Ждите, — сказала она.

Через час совещание закончилось. Федора Михайловича запустили внутрь.

— Только вы недолго, — предупредила секретарша. — Ему скоро обедать.

— Я очень быстро.

Кабинет был точно таким же, как его обитатель. Роскошным по всем статьям.

Но посетитель не испугался давящей на глаза и психику показной роскоши.

Видно, он знал, что ему надо.

Посетитель прошел через весь кабинет к столу, не задержавшись у двери, как это сделал бы любой другой визитер. Подошел и встал.

Хозяин кабинета удивленно приподнял глаза от разложенных на столе бумаг.

Так в его кабинете в его присутствии позволить себя мог вести только мэр города.

— Гражданин Петров Владимир Анатольевич? — спросил Федор Михайлович самым казенным, на какой был способен, тоном.

— Петров Влади… а вы кто собственно такой?

— Следователь по особо важным делам Федор Михайлович Артюхов. Вот мои документы.

— Следователь? По особо… По какому вы вопросу?

— По личному. Вашему. Вот ордер на ваш арест. И обыск.

— Да вы что?! Что вы такое говорите? Федор Михайлович молчал. Не отрывая глаз от человека, за которым пришел.

— Кто вас направил? Кто позволил…

Федор Михайлович молчал.

Глава администрации потянулся к телефону.

— Вот сейчас мы узнаем, кто вы такой и кто вас уполномочивал…

— Гражданин Мокроусов, вам лучше положить трубку и пройти со мной, — сказал Федор Михайлович. — Для вас же лучше!

Петров-Мокроусов, впервые за много лет услышавший свою настоящую фамилию, вздрогнул и опустил трубку обратно на рычаг.

Лихорадочно перебегая глазами и руками с бумажки на бумажку, он пытался разом ответить на сотню одновременно возникших в его голове вопросов.

Где он прокололся? Где дал промашку? Когда? И почему друзья из верхов заранее не предупредили его о надвигающейся угрозе? Или они списали его, как только узнали о фактах реальной биографии? Или, того хуже, это их заговор, с целью освободить его кресло для другой, более подходящей для них, задницы? Но тогда чьей конкретно? Кто под него копает? И что лучше всего предпринять в эти минуты? Чтобы не промахнуться? Что делать?..

— У нас есть два варианта действий, — попытался облегчить трудный выбор арестанту Федор Михайлович. — Первый: шумный, с элементами кинематографического детектива, арест. С заламыванием рук, надеванием наручников, обыском, привлечением понятых, опечатыванием кабинета, возможно, стрельбой из табельного оружия в потолок и на поражение. В общем, со всем тем, с чем сопряжен захват оказывающего сопротивление органам правопорядка преступника.

Второй — добровольная сдача. Где мы интеллигентно выйдем из кабинета, сообщим секретарше, что уезжаем часа на два на объект, и своими ножками пройдем к машине. Без оказания сопротивления. Выбирать вам. Но не более чем минуту.

И Федор Михайлович вытащил из кармана портативную рацию.

— Всем группам готовность номер один. Начало операции по моей команде. Или по истечении минутного отсчета, без дополнительного распоряжения.

И, повернувшись к арестанту, пояснил:

— Это на случай, если вы надумаете шарахнуть меня подарочным чугунным литьем по затылку и затолкать мой труп в личный сейф. Думайте. Осталось пятьдесят семь секунд.

Глава администрации быстро проиграл в голове все возможности, в том числе и те, которые предложены не были. Второй вариант ареста был по всем параметрам предпочтительней. Когда тебя не кладут мордой вниз на ковер, не палят из всех стволов в божий свет как в копеечку и не привлекают к делу понятых, через которых в полдня о подробностях ареста узнает весь город, есть возможность замять происшествие по-тихому. Главное, чтобы не поднять волну. Остальное можно худо-бедно утрясти.

— Ну? — спросил Федор Михайлович.

— Это какое-то недоразумение… Федор Михайлович с отсутствующим видом включил радиостанцию.

— Но если уж такое недоразумение случилось — лучше все сделать полюбовно.

Чтобы работников администрации не беспокоить…

— Отбой, — сказал Федор Михайлович. — Ждите нас возле машины.

— Вот и хорошо. Через пять минут я весь в вашем распоряжении, — покорно сказал Глава администрации. — Мне тут надо кое-какие распоряжения дать, бумаги подписать. На время моего отсутствия…

— Гражданин Петров, — укоризненно покачал головой Федор Михайлович. — Это же арест, а не частный визит случайного посетителя. Или вы идете немедленно или… — и он снова потащил из кармана радиостанцию, заодно ненароком показав рукоять болтающегося в заплечной кобуре пистолета.

— Ладно, спорить не стану, — сказал Глава администрации. — Подчинюсь силе.

Пока. Но потом… Когда все выяснится… Неприятности вам обещаю. В полном объеме. Так, что мало не покажется.

— А неприятности нас не пугают. У нас вся жизнь одна сплошная неприятность.

Ну что, пошли?

Глава и следователь разом вышли из кабинета и так же по-дружески, плечо к плечу двинулись по коридору.

— Когда вы вернетесь? — крикнула вдогонку встревоженная секретарша.

— К вечеру.

— А ваша машина?

— Не надо. Не беспокойтесь. У нас своя. Министерская, — обаятельно улыбнувшись, ответил Федор Михайлович.

— Мент поганый! — еле слышно сказал Глава администрации.

— Что?!

— Я говорю, куда идти? Где машина?

— Тут, недалеко. У главного входа…

За городом Главу администрации пересадили во взятый на несколько часов для перевозки вещей на дачу «черный воронок». Острастки ради. И чтобы привыкал к тюремному быту.

— А в нормальном транспорте нельзя? — запротестовал было высокопоставленный арестант. — Я, кажется, доказал свою лояльность.

— О чем вы таком говорите, гражданин Петров? — вздохнул следователь. — Вы же опытный зек. Вы же знаете, что особо опасных рецидивистов, коим вы являетесь, перевозят под усиленной охраной и непременно в машинах, исключающих возможность побега. Так что садитесь, пожалуйста. Не задерживайте конвой.

И подтолкнул замешкавшегося зека несильным ударом коленки чуть ниже поясницы. Отчего тот даже забыл изображать Главу администрации.

— А с тобой мы, сука в погонах, еще потолкуем. С глазу на глаз, — злобно прошипел он.

— Это, конечно. Это непременно. И очень скоро.

И не час и не два. Нам с вас, гражданин Петров, еще показания снимать.

Потом «воронок» пару часов катали по проселочным дорогам. Потом остановили перед известными воротами.

— Машина, — сказал наблюдатель с вышки.

— Наша?

— Вроде наша.

— Тогда я врубаю фонограмму.

Звукооператор включил магнитофон и усилитель. И смикшировал звук до не вызывающей сомнения тональности.

Запертый в «воронке» зек услышал приглушенный лай конвойных собак, невнятные голоса, надоедливый голос громкоговорителей местного радиоузла.

То есть мешанину всех тех шумов, которые составляют звуковой фон любого места заключения. И на который любой заключенный вострит уши, как кавалерийская кобыла на звук полкового горна.

— Как запись?

— Низкие подбери.

— Подобрал. Как сейчас?

— Сейчас нормально Как вживую. Въездные ворота с грохотом отворились, и «воронок» въехал в периметр зоны.

— Громкость прибавь.

— Прибавил.

Помощник режиссера поднес к губам микрофон.

— Конвойной массовке внимание. До начала спектакля… тьфу, ну не важно, в общем до начала две минуты. Ваш выход первый. Приготовьтесь.

Конвойная массовка, обряженная в военные гимнастерки, торопливо докурила сигареты в подсобке и выбежала во внутренний двор.

— Ну куда ты встал! — постучал себя по лбу высунувшийся из окна второго этажа помреж. — Сколько раз говорили, сколько раз репетировали! Ты что, не можешь запомнить элементарного? Не можешь запомнить, где стоять? Балбес!

Проштрафившийся конвоир быстро переместился на отведенное ему в мизансцене место.

— Здесь, что ли?

— Левее.

— Так?

— Так.

Машина въехала во двор.

— Третий звонок, — сам себе скомандовал помреж. — Первая реплика — "Иванов!

Ты куда запропастился?.." И дал отмашку.

— Иванов! Ты куда запропастился, — громко сказал один из конвоиров. — Иванов! Мать твою… Машина пришла. Дверь «воронка» распахнули.

— Упарился, мужики, — пожаловался сопровождавший заключенного в машине конвойный, утирая пот.

Зека вывели из машины во двор, который он, зажмурившись от яркого света, разглядеть не успел.

— Шагай! — крикнул конвойный. Затем зека раздели, вымыли, обрили. И выдали серую робу. Взамен инвалютного костюма.

— Вы что такое творите? — возмущался отвыкший от грубого обращения заключенный. — Откуда вдруг такие порядки? Раньше такого, чтобы до суда обривать и переодевать, не было.

— Раньше много чего не было. А теперь есть. Для самых отъявленных, вроде тебя. Жалобы есть?

— Есть!

— Тогда пишите прокурору.

— Дайте бумагу!

— Бумаги нет. Не положена! Другие просьбы, пожелания есть?

— Есть! Идите вы…

— Тогда до встречи.

И далее, с руками за спину, по коридорам, с этажа на этаж, через заградительные решетки — в камеру. Персональную. И единственную во всей тюрьме.

— Стоять! Идите!

Дверь с грохотом захлопнулась, и зек остался один. Один, на один с нарами, парашей и тревожащими душу воспоминаниями.

Чтобы поразмышлял на досуге о своей неправедной жизни. И сделал соответствующие выводы.

— Только все должно быть как по-настоящему. Один в один. И даже лучше, — сказал Сан Саныч. — И допросы, и протоколы, и экспертизы, и очные ставки.

Всђ. Чтобы комар носу не подточил!

— Не подточит.

— Ну тогда — ни пуха ни пера!

— К черту!

— Ну что, будем говорить? Или упорствовать? — спросил следователь, развернув лампу от себя.

Заключенный, сидящий на привинченном к полу табурете, демонстративно отвернулся.

— Спрашиваю еще раз — вы отказываетесь от добровольной дачи показаний? Или одумались? Зек криво ухмыльнулся.

— Распишитесь здесь о том, что вы отказываетесь давать показания.

— Не буду!

— Включайте видеокамеру.

— Видеокамера зачем? — хмуро спросил зек.

— Вместо протокола. В настоящее время аудио— и видеоматериалы считаются полноценными документами и принимаются к судопроизводству наравне с прочими вещдоками. Вы готовы отвечать на мои вопросы?

— Падлы!

— Ваша фамилия, имя, отчество? Ну, не тяните время.

— У вас есть мои документы.

— Я прошу вас назвать свою фамилию, имя и отчество.

— Черт с вами — Петров…

— Тогда прошу посмотреть сюда. Вот эти пальчики были сняты с соблюдением всех процессуальных норм с гражданина Петрова Владимира Анатольевича, то есть вас, не далее чем вечером третьего дня.

Заключенный посмотрел на увеличенные фотокопии отпечатков.

— А вот эти пальчики взяты из дела об ограблении Звенигородского филиала банка, повлекшем за собой гибель двух потерпевших, и принадлежат они гражданину Мокроусову С.Т. Впоследствии приговоренному к двенадцати годам строгого режима, заключенному под стражу, комиссованному по состоянию здоровья, умершему и захороненному на Новоникитском кладбище города Старониколаевска.

Согласно заключению экспертизы и те и другие отпечатки пальцев принадлежат одному и тому же лицу. И вот это совпадение вам будет объяснить очень трудно…

— Слушай, у Федора какой любимый фильм? — спросил Сан Саныч, просматривая спустя несколько часов видеозапись допроса.

— Не помню. Кажется, «Семнадцать мгновений весны». Ну тот, который со Штирлицем и Мюллером.

— Чувствуется…

— Это какая-то ошибка, — забеспокоился на экране телевизора допрашиваемый зек. — Совпадение отпечатков.

— Отпечатки индивидуальны и не совпадают. Никогда, — напомнил элементарный биологический закон следователь.

— И тем не менее.

— В таком случае, я предлагаю вам пройти в соседнюю комнату.

— Зачем это?

— Для проведения опознания.

— Какого опознания?

— Там увидите.

В соседней комнате на длинной скамейке восседали три человека, между которыми оставалось место еще для одного.

— Присаживайтесь, — предложил следователь.

— Я не сяду!

— Садитесь! Вам же хуже. Будете торчать как каланча, привлекать к себе внимание. Тогда вас точно опознают…

Зек сел.

— Введите.

В помещение вошел тщедушный мужчина с бегающими во все стороны глазками.

— Вы знаете кого-нибудь из этих людей?

— Я?

— Вы!

— Нет.

— Посмотрите повнимательней. Мужчина посмотрел повнимательней. И вдруг вздрогнул. И поднял палец.

— Знаю! Этого!

— Кто он?

— Мокроусов. Сашка. Только как же так? Он же умер. Много лет назад!

— Вы уверены, что это именно он?

— Был бы уверен, если бы не знал, что он покойник. А он не может встать?

— Гражданин, встаньте, пройдитесь. И скажите несколько слов.

— Да шли бы вы все со своими опознаниями…

— Он! Точно он! Он!! Я узнал его!

— Спасибо. Распишитесь здесь и здесь.

— А меня не посадят?

— За что?

— За то, что я его тут…

— Нет. Не посадят.

— А его не выпустят? А то он меня найдет и…

— Не выпустят. Будьте спокойны. Гражданин Петров, вы признаете себя гражданином Мокроусовым?

— Нет!

— В таком случае прошу пройти вас в соседнее помещение…

— Зачем?

— Там узнаете…

— Надо дожимать, — сказал Борис. — Сколько можно волынку тянуть? Тут материала на десять приговоров хватит.

— Но он ни один факт не признает.

— Это его проблемы. Суду важны факты, а не признания. А фактов — выше крыши. По этому делу самый пугливый судья меньше вышки не даст. А больше нам не надо.

— И все-таки я думаю, признание не помешало бы.

— Черт с вами, давайте дожимать, раз вы такие перестраховщики.

— Вы признаете себя виновным? — в который раз спрашивал Федор Михайлович.

— Нет!

— Но факты…

— На…ть мне на ваши факты. И на вас вместе с ними…

— Ну он же на грубость нарывается. Ну явно нарывается, — возмутился в соседнем помещении, куда был проведен динамик, Анатолий. — Ну просто изгаляется как может! Ну просто в хвост собачий следствие не ставит!

— Его бы по законам военного времени. Как пленных «языков». Враз бы все признал, — с сожалением вздохнул Семен. — А потом к стенке!

— Но до того по морде! — вставил Анатолий. — Которую он на дармовых административных харчах отъел…

— Почему вы упорствуете? Почему не хотите признать очевидного? — продолжал нудить за стенкой Федор.

— Потому что видел всех вас… — и подследственный очень подробно рассказывал кого, где и при каких обстоятельствах он видел…

— Нет, ну сколько можно терпеть эти оскорбления? — стучал кулаком по столу Борис. — Ладно мы, но он же честь мундира оскорбляет! Причем в таких выражениях… Вы как хотите, но я себя перестану уважать, если не отвечу ему…

— Не кипятись, Толя, — успокаивал его Борис. — Это он так защищается. Как умеет. Ты на его месте действовал бы точно так же.

— Я бы на его месте не оказался!..

— Вы хотя бы понимаете, что для суда вашего признания не требуется? Что фактического материала хватит для вынесения приговора? — продолжал давить следователь. — Что ваше признание это только формальность…

— Какого суда? — вдруг переспросил арестант.

— Как какого? — даже растерялся на мгновение Федор. — Нашего.

Российского…

— Что вы парашу гоните. Слушать противно. Ведь никакого суда не будет.

— Как так не будет?

— А так и не будет! Потому что следствия не было.

— Как не было? А это все что такое, по-вашему?

— Мистификация. Подстава.

Ветераны за стеной перестали препираться и замерли.

— Ладно, хватит играть втемную. Надоело, — сказал подследственный. — Вы что думаете, что я в эту дурно разыгрываемую комедию поверил? Вернее, конечно, поверил, но только в первые три дня. А потом дошло. Да если бы меня вдруг прокуратура, о последствиях не подумав, замела, там бы, — кивнул зек в потолок, — такая суета началась, такая беготня по кабинетам… Что не позднее, чем через полчаса, меня бы освободили. С глубочайшими извинениями.

И заодно прокурора. От занимаемой должности. Я же в этом деле не один завязан. Там такой клубок, что, если за одну ниточку зацепятся… И если та ниточка вдруг рот раскроет… Не будет суда. И даже следствия не будет.

— Но у нас неопровержимые доказательства…

— Засуньте их себе в… Кому сейчас в судах доказательства нужны?

— А что же тогда нужно?

— Наличные «зеленые». Или замолвленное нужным человеком словцо. Вы что думаете, нынешние судьи — борцы за правопорядок и идею? Да они, прежде чем на свое кресло сесть, через мой кабинет проходят. На цыпочках. Все. И не только через него. И если они не хотят свое сытное место потерять, им против этих кабинетов идти нельзя. А наоборот, надо всячески улавливать настроение их хозяев. И реагировать соответствующим образом.

Так что если даже ваши папочки по недоразумению до суда дойдут, их бесконечное число раз на доследование возвращать будут. К следователям, которые из той же самой кормушки кормятся…

Но только они не дойдут. Можете мне на слово поверить… Так-то. Робин Гуды хреновы.

Ветераны за стенкой переглянулись.

— Короче, чтобы не рассусоливать дольше, предлагаю вам мировую. Точнее сказать, амнистию,

— Как так нам?

— Да так — вам. Не мне же. Я своей должностью навек амнистирован. Вам предлагаю. Вам всем. Вместе с тем старым придурком, что на каждое торжественное собрание приходил. Чтобы на меня в президиуме полюбоваться. И который всю эту кашу заварил. О последствиях не думая.

— Вот гад! — ахнул Анатолий, косясь на враз покрасневшего Сан Саныча.

— Вы, порядочная сволочь, подследственный, — повторил, как эхо, Федор. — Вернее, наоборот, непорядочная.

— Хоть даже груздь. А только в лукошко вам меня не посадить. Силенок не хватит. Разрешаю думать до вечера. Вечером передумаю. И тогда не взыщите.

Тогда по всей строгости закона. Нашего закона.

Только вы, размышляя, не кипятитесь. И не о себе только думайте. Вам что — вы люди пожилые, которым терять нечего. Кроме пенсии. А вот всем прочим, что помоложе…

— Каким прочим?

— Которых вы в гимнастерки вырядили и заставили всю эту дурь ломать. Вы что думаете, с них не спросится за этот маскарад? Еще как спросится. Как за соучастие в похищении и задержании в качестве заложника должностного лица с целью получения выкупа и дестабилизации существующего политического положения. А это, извините, не мелкое хулиганство. Это — большая политика.

За которую иногда и к стене подводят. Вне зависимости от возраста и степени участия.

— Все, деды, доигрались, — выдохнул кто-то из ветеранов. — Я предупреждал — это плохо кончится.

— Не наводи панику. Это еще бабушка надвое сказала, что все. Мы располагаем очень серьезным фактическим материалом…

— Он тебе сказал, куда этот материал сунуть. Нет, не свалить нам его У него такие связи, до каких нам с нашим росточком не дотянуться. Спеклись мы.

— Да, не повезло. Крепче он оказался, чем мы предполагали…

— И что теперь?

— По домам теперь. И ему, и нам. И сидеть тихо, как мышки, чтобы кошку не раздразнить.

— Он не кошка. Он, похоже, волкодав. Все замолчали, уставившись печальными глазами в пол. И разом повернулись, когда в дверь вошел Федор.

— Слышали?

— Слышали.

— И что делать думаете?

— Сухари сушить. Мешками. Или на поклон идти.

— На какой поклон?

— На самый низкий. Подобострастный. Авось смилостивится. Авось простит неразумных. Хотя бы тех, кого мы в это дело не спросясь втравили.

— Да. За других попросить не грех…

— Нет, бойцы, я так не согласен. Чтобы челом бить, — вдруг встрепенулся Сан Саныч. — Может, он, конечно, и сильней, но только и мы не из слабаков.

Немец покруче был, а и тому хребет сломали. Не согласен я на мировую идти.

Хоть убейте.

— Он и убьет.

— Пусть убивает. Лучше так, чем сапоги лизать.

— Сапоги, конечно, неприятно…

— В общем так, я сейчас ухожу. И вы уходите, — сказал Сан Саныч. — А этого, — кивнул он на дверь, — закройте на засов. Так чтобы он вырваться не мог.

— Ты что, Саныч, удумал? Что ты с ним сотворить хочешь? — насторожились все.

— То же, что и раньше. Только теперь уже обязательно!

— Что?

— Судить!

— Он же тебе объяснил, что он неподсуден. Что в судах у него все схвачено.

— А вдруг не всђ?

— На вдруг мы уже надеялись.

— Ладно, бойцы. Я всю эту кашу заварил, мне и расхлебывать. Персонально. На меня в случае чего и валите.

— А ты себя коллективу не противопоставляй. И от коллектива не отрывайся, — резко сказал Борис. — Нечего общую пайку хавать в одиночку. Она — одна на всех. Хоть и пересоленная. Говори, что надумал. Пока по шее не получил.

Сан Саныч оглядел своих товарищей и понял, что был не прав. Очень вовремя понял. Для целостности шеи.

— Судить я его надумал! Чтобы по всей строгости. И без телефонного права.

— Это мы уже слышали. Ты скажи, где судить?

— Здесь.

— Выездным судом, что ли?

— Выездным.

— Да кто сюда поедет?

— Те, кого я найду, поедут.

— То есть ты хочешь сказать…

— Я ничего не хочу сказать. Я хочу только одного, чтобы справедливость восторжествовала. И чтобы все было по закону.

— Тогда запиши адресок.

— Чей?

— Прокурора одного. Военного трибунала. Третьего Белорусского фронта.

Мировой мужик. Меня в свое время в штрафбат приговорил. Откуда я к вам попал. Этот меньше вышки не запросит.

— И еще один телефончик.

— Чей?

— Секретаря суда. Ты же говоришь, все должно быть по закону.

— И заседателей…

— И судьи… Судьи не надо. И заседателей тоже.

— Почему это?

— Потому что они уже есть.

— Как так есть?

— Так и есть. Старые.

— Какие старые?

— Те, что его уже знают. Те, что ему первый срок давали…

— Подсудимый, встаньте.