Глава 43

Такое на войне бывает. И бывает довольно часто. Раньше и теперь тоже. Солдат, особенно солдат на войне, живет в изоляции от мирных жителей, по крайней мере тех, которые относятся к нему благосклонно. Потому как свои страны солдат завоевывает редко, чаще — чужие, население которых воспринимают его негативно, как врага и захватчика. Которым он, по сути, и является.

А солдат, между прочим, мужик. Между прочим, молодой, крепкий, здоровый и даже иногда симпатичный. Других — больных, хлипких, кривобоких и неказистых в армию не берут. А молодой, здоровый, крепкий мужик хочет иметь бабу — ну, то есть женщину. Потому что этого требует его организм. Особенно если он растущий. Ну и где ему взять бабу в районе боевых действий?..

Во время серьезных войн этот вопрос разрешается сам собой, не успев даже как следует вызреть, — потому что на серьезных войнах солдаты передовых частей долго не живут — обычно до первого-второго боя. После чего им становится не до женщин, так как они либо ложатся в землю, либо отправляются в госпитали, получив тяжелые, несовместимые с гулянками, ранения. И это не только у нас, это хоть где, — к примеру, взводный американской морской пехоты на вьетнамской войне жил во время боя в среднем шестнадцать минут. Какие уж тут леди?..

Но беда в том, что бои идут не всегда, что случаются между ними перерывчики. И тогда, кроме главного инстинкта — самосохранения, начинают потихоньку просыпаться и другие инстинкты.

Ладно, если мудрые командиры обеспечили передовые части передвижным борделем, где не покладая рук и всего прочего трудятся дамы первой древнейшей профессии в полевом их варианте, героически пропуская через себя целые армии! А если таковых нет?

Тогда не менее, а может быть, более мудрые командиры посылают на фронт санитарок, телефонисток, зенитчиц, прачек и прочий женский личный состав, который все то же самое делает бесплатно, за свой страх и риск, причем без отрыва от исполнения прочих воинских обязанностей, не требуя за это никаких благодарностей!

Но это когда идет большая война. А когда не очень большая? Или совсем маленькая? Тогда солдатам приходится решать этот вопрос самостоятельно.

А как он его может решить?

Только сторговавшись с местным населением.

Или не сторговываясь... Потому что психология солдата такова, что торговаться он не любит. Он ведь не купец — он воин! Да и некогда ему: сегодня он здесь — завтра там. Сегодня он жив, а завтра — его уже нет! Что он прекрасно осознает, так как каждый день видит смерть и понимает, что все то, что он хочет успеть получить в этой жизни, он должен получить теперь.

Все понятно?..

Там, где стоял откомандированный для несения службы взвод Сашки Мохова, с “этим делом” было плохо — местные торговцы “это дело” солдатам предложить не могли. Равно как водку и сигареты. Потому что там, где они встали лагерем, торговцев не было.

Сашкин взвод бросили на охрану блокпоста, который никому на дух не нужен был, потому что стоял на дороге, которая ничего ни с чем не соединяла. Жители ближайшего аула по дороге не ходили, обходясь горными тропами, которые доводили их до места короче и быстрее. Дорогу пробили при советской власти, чтобы по ней мог ездить разбитый “зилок”, раз в неделю подвозивший продукты и товары первой необходимости в местный сельмаг, школьный автобус, свозивший учеников в школу в райцентр, и кинопередвижка с новыми, десятилетней давности, фильмами. Когда началась война, возить стало нечего, некому и не на чем. Своего транспорта у жителей аула не было, по крайней мере колесного, им вполне хватало гужевого.

Зарывшийся в землю по каски, схоронившийся за баррикадами из камней и мешков с песком взвод изнывал от безделья. Войска, которые не воюют, быстро начинают скучать, вроде того кота, которому делать нечего. Но кот, тот хотя бы сам свои проблемы решает, а эти — нет...

Бойцы довольно быстро излазили окрестности, проведя рекогносцировку на местности и выведав, где чего пасется и растет, что плохо и без охраны лежит и что здесь имеется из того, что может заинтересовать вырвавшегося из части в командировку солдата.

— Я там девку видел, классную девку, смазливую, — делились они друг с другом. — Буфера — во, и сзади тоже все в порядке...

Других, в этой деревне, симпатичных девиц видно не было — одни только старухи. Может, они и были, но прятались по домам, не показываясь на улицу. А эта — показывалась, эта каждый день ходила за водой на речку.

В армии есть две популярные и неисчерпаемые темы, возле которых вертятся разговоры личного состава, — дембель и бабы. До дембеля было еще далеко, а баба рядом, была под самым боком...

— Вон она, вон, гляди!

Чеченка быстро, почти бегом, спускалась вниз по склону, по крутой и извилистой тропинке. На плече у нее недвижимо стоял большой кувшин, который она грациозно придерживала правой рукой.

Счастливчики, завладевшие биноклями, разглядывали ее почти в упор, снизу доверху, подолгу задерживая вооруженные оптикой взгляды на груди и бедрах.

— Точно — буфера!..

— Ну дай, дай посмотреть!..

Чеченка спускалась к реке, наполняла кувшин водой и, вскинув его на плечо, шла обратно. На этот раз шла, вытянувшись в струнку, чтобы не уронить неподъемный кувшин, шла медленно и плавно, покачивая в такт шагам бедрами. Шла как на какой-нибудь, из старинной книжки про Кавказ, гравюре.

— Ох, я бы ей всадил!.. — выразил общую мысль снайпер, наблюдавший горянку в оптический прицел своей “эсвэдэшки”. На этот раз он не пулю имел в виду.

“Я бы тоже...” — подумал Сашка Мохов.

Сашка пялился на чеченку в бинокль. Он был без пяти минут дембель, и на его бинокль никто, кроме взводного, позариться не мог. Чеченка точно была симпатична, не как другие чеченки. Или они просто давно не видели женщин.

Сашка внимательно разглядывал ее полуприкрытое платком лицо, ее напряженную, высунувшуюся из воротника шею и все остальное тоже. То, что он не видел, он представлял...

— А чего на нее смотреть, может, оприходовать ее... — сказал вслух кто-то.

Если бы они стояли гарнизоном где-нибудь в России, предложение прозвучало бы дико. Здесь — нет. Когда каждый день видишь смерть, когда получаешь право на разрешенное государством убийство, то начинаешь считать, что и на все остальное тоже имеешь право. Тем более что это чеченка, то есть не своя, не наша, не русская.

Они много раз слышали хвастливые рассказы про то, как бойцы, проносясь через аулы, подхватывали на броню зазевавшихся чеченок, как день или два пользовали их всем отделением, а потом убивали и сбрасывали в кювет. И ничего им за это не было, потому что война все списывала! Всем.

— А чего — точно!..

Быстро создалась инициативная группа, которая живо обсудила, как это дело можно было бы получше обстряпать. Поймать, пригрозить, заткнуть рот кляпом, оттащить вон в тот лесок и...

Пока это были только слова, только мечты, но в мальчишеских компаниях слова быстро превращаются в дела. Изображая циничных, умудренных опытом взрослых мужиков, провоцируя и подначивая друг друга, боясь прослыть трусами, мальчики обрезают себе пути к отступлению. Наверное, поэтому шалости мальчиков, собравшихся в стаи, бывают более жестоки, чем преступления взрослых мужиков...

— Ты будешь? — спросили Сашку. Потому что обязательно, по праву старшинства, должны были спросить.

— Нет, — быстро ответил он.

Но тут же почему-то передумал.

Он вспомнил тонкую, высунувшуюся из воротника, напряженную, как струнка, шею и плавно и призывно покачивающиеся под юбкой бедра...

— Хотя ладно, буду.

И все равно, это были только слова. Пока... Пока на следующий день, увидев спускающуюся по тропе к реке чеченку, кто-то не сказал:

— Ну что, пойдем, что ли? Или слабо?

И кто-то ему ответил:

— А чего слабо-то?.. Ничего не слабо!

А дальше они действовали уже не как мальчишки — как солдаты.

Двое побежали наверх, чтобы отрезать ей пути отхода, если она вдруг вырвется и побежит домой или если кто-нибудь из деревни решится прийти ей на помощь. Побежали, конечно, не с пустыми руками — с автоматами, потому что оружие давно стало их неотъемлемой частью, как одежда или ботинки. Без автоматов они чувствовали себя как голыми.

Еще трое пошли в обход, чтобы зажать жертву с флангов. Остальные направились прямо к реке. Они спустились вниз и остановились в десяти шагах от чеченки, набиравшей воду в кувшин. Сразу на нее никто наброситься не решился. Они подошли к реке, столпились на берегу и, присев, стали зачерпывать пригоршнями ледяную воду и пить ее и брызгать себе на лица, косясь на девушку и по сторонам. Все-таки им было страшновато...

Чеченка вначале с любопытством поглядывала на русских солдат, но потом, кажется, даже не наполнив до верха кувшин, присела, вскинула его на плечо и, выпрямившись, пошла по тропке, все убыстряя шаг и часто оглядываясь.

Солдаты побрызгались еще с полминуты, подмигивая друг другу и подхихикивая, а потом разом, гурьбой, пошли ей вслед. Вначале пошли, потом — побежали, когда она побежала. А побежав, уже ни о чем другом не думали, кроме как догнать ее и заткнуть ей рот, прежде чем она успеет закричать.

Они догнали ее, сшибли с ног и повалили на землю. Разом несколько рук стали шарить по ее лицу, затыкая рот и нос. Потом разом подхватили и, быстро передвигая ногами и тяжело и возбужденно дыша, поволокли в лесок.

Как ни странно, девушка почти не сопротивлялась, она была как парализованная. Да и что бы она могла сделать против нескольких крепких солдат!

Ее, ломая ветки, затащили в кусты, где уронили навзничь на траву и стали сдирать с нее одежду. Молча и страшно. Ее не успокаивали, не уговаривали, что все будет хорошо, не обещали денег, как купленным чеченским женщинам... Все понимали, что хорошо не будет! Ее можно было изнасиловать, но нельзя было отпускать. Если она вернется в деревню, то деревня поднимется против русских. Раньше они об этом как-то не думали, но теперь это стало очевидным. Всем. Если они ее изнасилуют, им после этого придется ее убить!

Чеченке задрали подол...

Сашка Мохов стоял ниже ее по склону и увидел ее смуглые щиколотки и какие-то штаны — какие-то шаровары, поддетые под юбку. Солдаты его отделения, его товарищи, ухватились за ткань и потянули ее вниз, стаскивая шаровары с ног. Девушка стала извиваться и мычать. Но ей лишь крепче зажали рот и вцепились ей в ноги, растаскивая их в стороны.

Никто с ней не церемонился!

Шаровары отлетели куда-то назад, открыв темное, желанное...

Кто-то, торопливо стаскивая с себя штаны, упал на колени... Хотя первым должен был быть не он, первым по всем неписаным законам и солдатским уложениям должен был быть Сашка, потому что он был здесь единственным среди молодых стариком!

Но, черт его знает, что с ним случилось, что у него в башке замкнуло, но только он, вместо того чтобы оттолкнуть пытающегося нарушить субординацию молодого бойца в сторону, крикнул:

— А ну, стоять!..

Жалко ему стало чеченку. И противно.

— Стоять, я сказал!

Стоящий на коленях, со спущенными штанами и голым задом, боец воровато оглянулся.

— Ты чего? — напряженно спросил он.

— Стоять! — снова, как заведенный, крикнул Сашка. — Встал и пошел отсюда! Все — пошли!

Ну точно — замкнуло! Но теперь он уже отступать не мог, теперь он, чтобы не потерять своего лица и положения, должен был добиться, чтобы ему подчинились.

— Я что сказал, уроды?!

Все напряженно затихли.

— Ты что — дурак?! — вдруг неожиданно грубо, но очень спокойно ответил ему боец без штанов, который был младше его призыва на целый год. — Не хочешь сам — отойди, другим не мешай!

Это был уже открытый бунт. Возбужденный, остановленный в шаге от желанной цели, боец пер на рожон! И, судя по всему, остальные бойцы были на его стороне.

Закрепленное армейским укладом право “старика” угнетать “молодых” схлестнулось с другим правом — правом более сильного ставить на место более слабого!

Сашка оказался один перед несколькими готовыми на все врагами.

— Уйди, падла! — повторил боец, угрожающе привставая.

Но Сашка Мохов не испугался, он не мог испугаться какого-то “молодого”, не должен был, потому что в противном случае “молодые” взяли бы над “стариками” верх. И дело уже было не в чеченской девушке — решался вопрос, кто сильнее, кто будет верховодить стаей!

Сашка сделал шаг назад, сорвал с плеча автомат. Характерно клацнул привычно передернутый затвор, и черное вороненое дуло с маленькой дыркой, в которой притаилась, из которой выглядывала, выискивая жертву, смерть, уперлось в лица.

— Я сказал — встал и пошел! — злобно чеканя слова, произнес Сашка.

Солдат встал и отошел на шаг.

И остальные отошли.

Наработанные за год рефлексы и вид наведенного на них оружия заставили подчиниться.

— А теперь — шагом марш!

Бойцы нехотя стали пятиться и отступать.

Чеченка, прикрываясь сорванной с нее одеждой, испуганно глядела на солдат, один из которых, хотя до того тоже гнался за ней, теперь хотел стрелять в других. Она ничего не понимала, кроме одного, кроме того, что тот солдат с автоматом здесь самый главный и что он защищает ее.

— Пошли! — сказал Сашка чеченке, кивнув ей в сторону.

И сделал шаг назад.

Он стремился уйти отсюда, убежать, чтобы не пришлось стрелять. В своих...

Они разошлись — бойцы его отделения в одну сторону, он с чеченкой в другую. Разошлись как враги.

Он отступал, все убыстряя шаг, поводя дулом от одного бойца к другому, упреждая каждое их движение. Он боялся, что кто-нибудь из них попытается рвануть с плеча свое оружие и тогда ему придется остановить его автоматной очередью, которая перечеркнет не только его, но и стоящих рядом солдат.

Но никто не шевелился и не пытался ничего предпринять, понимая, что он выстрелит — рефлекторно, упреждая встречный выстрел, на случайное, показавшееся подозрительным движение, на угрозу.

Они сами так стреляли, они были учеными...

В ста метрах Сашка развернулся и вначале быстро пошел, а потом побежал, схватив чеченку за руку. Он ожидал пущенных ему в спину очередей, но их не было. Его почти сразу же скрыл лес.

Он бежал, увлекая за собой пленницу, наверное, с полчаса. Так, на всякий случай, — опасаясь маловероятного преследования. Чеченка, которую он держал, не отпуская, не пыталась вырываться, наоборот, вцепилась в его руку свободной рукой, часто и опасливо оглядывалась. Он защитил ее, спас, и она поверила ему.

Когда они задохнулись и выбились из сил, они упали на землю. Чеченка так и не отпустила его, потому что другой защиты у нее здесь не было. Она сидела рядом, вплотную, прижимаясь к его боку, и тихо плакала, уронив голову ему на плечо. Ее плечи и все ее тело вздрагивали.

Он, ничего не имея в виду, а просто жалея ее, протянул руку, положил ее ей на голову и, притянув, стал довольно неуклюже гладить платок и выбившиеся из-под него волосы. Он гладил девушку, как гладят испуганных детей, чтобы успокоить их, чтобы они перестали рыдать.

Он гладил ее и чувствовал ее всю, ее разгоряченное бегом, вздрагивающее тело, ее упиравшуюся, расплющенную по его груди — грудь. И его рука стала каменеть, стала мелко дрожать, ощущая под собой мягкие, щекочущие ладонь волосы. И сам он тоже стал как каменный. Он притянул ее к себе, уже ломая робкое, но ощутимое сопротивление, начал целовать волосы, а потом шею, заворачивая книзу воротник. И уже не мог остановиться.

Мягко, но настойчиво и уверенно он опрокинул ее навзничь и стал шарить рукой по телу, по ногам, задирая юбку. Он не насиловал ее, но он уверенно требовал свое, и она почти не сопротивлялась. Она была благодарна ему, и она боялась его, потому что видела, как он готов был стрелять в других, которые пришли с ним, солдат.

Он взял ее по праву самца, который отбил ее у других самцов. Который ее защитил и спас для себя...

На блокпост он вернулся только к вечеру, напряженный и готовый к драке, может быть, даже к стрельбе. Но никакой драки, тем более стрельбы даже не ожидалось...

Его встретили как ни в чем не бывало, встретили понимающими и даже одобрительными ухмылками. Бойцы поняли и объяснили все по-своему, поняли, что он решил употребить чеченку сам, один, по праву “старика”, который не хочет делиться с “молодыми”. И не должен делиться, как не должен делиться едой, водкой и куревом. А напротив, может отбирать у “молодых” их еду, водку и курево. Их присланные из дома посылки и их телок тоже... Потому что так в армии заведено — что тот, кто служит дольше, имеет право на большее за счет тех, кто служит меньше. И не им этот закон ломать.

Ничего, сейчас можно и потерпеть. Зато когда они станут “стариками”, они тоже, используя свое, заработанное полуторагодовой службой право, ни с кем делиться не будут! И ничем!..

Глава 44

В отдельно стоящем доме, в полузаброшенной деревне, в ста пятидесяти километрах от Москвы, кипела работа. Не фермерская. Три бомжеватого вида мужика, расположившись прямо на полу, шустро пилили ножовками по металлу какие-то железяки. Возле каждого из них стояла, на расстеленной газетке, початая бутылки водки и была разложена шикарная, по их понятиям, закусь. Выглядевшие как бомжи мужики ими и являлись, потому что обитали в теплоузле, питаясь и одеваясь с ближайших мусорок. Но потом им сказочно повезло — их остановил на улице хорошо одетый кавказец и предложил халтуру.

— Будете жить в тепле, есть сколько влезет и пить по бутылке водки в день, — пообещал он. — Если будете хорошо работать, получите по пятьдесят баксов. Каждый.

— А пустые бутылки? — робко поинтересовались бомжи.

— Бутылки — тоже ваши.

Такому щедрому гонорару мог обзавидоваться сам Рокфеллер. За такой гонорар, они думали, их попросят кого-нибудь убить. Как минимум — десятерых. Если не больше...

— А делать-то чего? — спросили они, хотя и так уже были на все согласны.

— Железо разбирать, для сдачи в металлолом, — объяснил кавказец.

В общем, цветные металлы извлекать, что было для них делом знакомым, потому что любой копающийся в баках бомж теперь знает не только цены на пустые бутылки, но и на медь и алюминий тоже.

— Лады...

Мужиков поселили в снятой на сезон даче, закрыв снаружи на ключ. Раз в день им приносили еду и водку. За это бомжи ломали какие-то приборы.

Большинство приборов, которые приносили кавказцы, пахли землей и хорошо знакомым бомжам духом помойки. Мужики перепиливали ярко-красные корпуса пополам и разбивали их молотками. Внутри приборов было полно свинца, который, конечно, хуже, чем медь, но все равно имеет цену на пунктах приема цветмета. Но кавказцы, скорее всего, его никуда не сдавали, а переплавляли в дробь или рыболовные грузила, наваривая на этом бешеные бабки, — так предположил один из бомжей.

Но это уже было не их ума дело, их — пилить...

Через день от опилок металла в воздухе у них стало сильно першить в горле. Они хыкали и кашляли, лечась водкой. Потом они заметили, что кожа на их руках и теле покраснела, словно от загара, хотя они из дома никуда, даже во двор, не выходили. И не могли выйти, даже если бы захотели, потому что все окна были заделаны глухими решетками. Еще через сутки кожа пошла волдырями и бомжей стало тошнить. Наверное, от непривычного для них обилия жратвы или левой водки.

Потом, когда они стали вялы, как осенние мухи, и перестали справляться с работой, их куда-то увезли. И на их место пригнали новых, удивленных сказочными условиями контракта бомжей.

Ешьте, пейте сколько влезет — только пилите...

Но следующие бомжи оказались образованней. Один — оказался. Потому что этот бомж, до того как спиться и потерять человеческий облик, имел высшее образование.

Вначале он тоже безропотно пилил корпуса, но потом указал на какой-то значок.

— Так рисуют радиацию, — сказал он.

— Ну и что? — пожали плечами его приятели.

— То самое! — огрызнулся бомж с высшим образованием и наполовину сданным кандидатским минимумом, отпихивая от себя прибор и опрокидывая в горло остатки водки...

Когда в квартиру заявились кавказцы, он слезно попросил их отпустить его.

— Мне домой надо! — заявил бомж.

Хотя его дом был прямо, налево и вниз, во второй колодец теплоцентрали.

— Эй, кончай ломаться! — предупредили кавказцы.

А когда бомж не внял их просьбам, избили его до полусмерти. Радиация, конечно, вещь страшная, но не страшнее разбивающих тебе лицо в кровь жестких кулаков.

Бомж перестал ломаться и сел пилить.

Через день они тоже “загорели” и их затошнило.

— Поехали лечиться, — сказали им кавказцы, выводя из дома.

Их посадили в машину и повезли. Не в больницу, ближе...

Их завезли в лес и, вручив лопаты, заставили копать ямы.

— Нам мусор выбросить надо, — объяснили кавказцы и захохотали.

Бомжи копали еле-еле, часто останавливаясь и отдыхая. Сытая жизнь подействовала на них разрушительно.

Они выкопали глубокую яму, в которой скрылись почти совсем, почти с головами.

— Лопаты давай! — приказали кавказцы.

Бомжи протянули им лопаты и протянули руки, чтобы их вытянули наверх. Но кавказцы их вытягивать не собирались — они встали по периметру ямы и, нехорошо ухмыляясь, стали бить бомжей сверху хорошо заточенными штыковыми лопатами, бить сильно, разрубая мышцы и перерубая кости. Убежать бомжи не могли — скуля и слабо вскрикивая, они метались по яме, везде натыкаясь на лезвия лопат, которые шинковали их, как капусту, срубая уши, носы, глубоко врубаясь в шеи.

Через минуту бомжи были мертвы и лежали вповалку, друг на друге, на дне вырытой ими же могилы. Их забросали сверху землей и поехали за следующей партией...

Новых бомжей найти было нетрудно: их теперь в России пруд пруди — любого возраста, на любой вкус и цвет! Раньше их было меньше и жилось им не в пример труднее. Раньше, если они попадали в лапы милиции, их в принудительном порядке мыли, стригли и трудоустраивали на каком-нибудь заводе по специальности или уборщиками производственных помещений, с предоставлением койки в рабочем общежитии. Теперь они никому не нужны. Теперь за них никто не отвечает и, если они пропадают, их никто не ищет. Меньше всего милиция, которой от бомжей никакого, кроме хлопот, навара нет.

Так, в прямом смысле в домашних условиях, с помощью молотка и ножовки по металлу, создается оружие возмездия... Та самая — “грязная бомба”...

Только прошу понять меня правильно: “грязная” — это не когда нерадивые солдаты не помыли, не протерли ветошью и не отдраили до блеска вверенную им для ответственного хранения бомбу, отчего она и стала такой грязной. Это совсем другое. Это новый вид оружия, доступного одиночкам!..

Если раньше исход войн решался выучкой солдат и талантом командовавших ими полководцев, то теперь — качеством оружия. У кого оно круче, за тем и победа. Если твой снаряд на пару сантиметров толще, чем у противника, летит на пяток километров дальше и, взрываясь, разбрасывает осколки гуще — то, считай, ты на коне!

Отсюда следует, что самое крутое оружие — атомное, потому что оно “толще” других, роет самые глубокие воронки и убивает самое большое число людей. Одна не самая большая атомная бомбочка может угробить народу больше, чем полегло в какой-нибудь прошлой, не самой маленькой войне.

Поэтому все хотят иметь атомную бомбу.

И дело даже не в ее убойной силе. Просто если ты имеешь атомную бомбу, то к тебе начинают прислушиваться. И тебя слушать.

Это все равно как если бы в компании пацанов у кого-нибудь вдруг завелся настоящий пистолет. И тот, кто до того был никем и был понукаем со всех сторон, сразу становится вровень с самыми взрослыми и хулиганистыми пацанами.

Вот только где эту бомбу взять — ее в железнодорожных мастерских, как какой-нибудь самопальный автомат, которые навострились клепать самопровозглашенные государства, не выточишь, для ее создания нужно обладать серьезным научным и промышленным потенциалом. Которого нет.

И тогда находится выход. Донельзя примитивный.

Как в примере с пистолетом, который, если негде его достать, заменяется у пацанов поджигами, самопалами и пугачами. Так и здесь — если хочется заиметь атомную бомбу, но нет такой возможности, то можно попытаться заиметь хотя бы ее заменитель — например, атомный поджиг. Или пугач.

Для чего, вооружившись дозиметром, пройти по свалкам, где собрать разбитые медицинские приборы, дефектоскопы и прочий фонящий мусор. Чего-чего, а этого добра у нас — как грязи... Той самой — радиоактивной. Говорят, в одном только Казахстане сто тысяч мест хранения радиоактивных отходов. А уж в Белоруссии и на Украине целые радиоактивные города стоят.

А еще можно скупать новые, с иголочки, приборы, где используются радиоактивные элементы, и курочить их. Или приобретать у работников атомных станций по сходной цене “отходы производства”. Или собирать на старых, заброшенных маяках аккумуляторы, работающие на энергии радиоактивного распада изотопа строи-ция-девяносто. Их в шестидесятые годы прошлого века понатыкали вдоль берегов северных морей сотнями.

В общем, была бы “свинья”, а радиоактивная грязь найдется. А может, наоборот — была бы “грязь”, а “свиньи” себя ждать не заставят.

Собранную где придется “грязь” можно собрать где-нибудь в неприметной деревеньке в средней полосе России или хоть даже в обычной квартире, в типовой многоэтажке. Ну и что, что там люди живут, — это они пока живут!

Ломать приборы, извлекая из них радиоактивные элементы, можно нанять за еду, водку и крышу над головой эмигрантов или бомжей, которые не дружили в школе с физикой. И ничего им не говорить. Радиация, она ведь никак не чувствуется — не пахнет, не светится, не звучит, не ощущается на зуб. Она не заметна и ничем, кроме приборов радиационного контроля, не определяется. А приборы им можно не давать. Равно как их надсмотрщикам, которые не то что с физикой, а и с арифметикой подружиться не успели. И пусть одни пилят свинцовые корпуса ножовкой по металлу и колотят по ним молотками, а другие их охраняют, кормят, поят и свозят добытый “цветмет” в одно место.

Где другие бомжи его измельчат и распихают по железным бочкам, куда сунут, причем в самую середочку, стопятидесятимиллиметровый артиллерийский снаряд, связку ручных гранат или несколько килограммов тротила, которые и доставать-то нигде не надо, потому что они уже есть!

Такой вот рецептик...

Потом все это хорошенько присыпать какой-нибудь пылью, потому что пыль в таких бомбах страшнее осколков. И можно добавить острых приправ в виде капсул с ОВ или возбудителями опасных инфекций. Добытых, например, на острове Возрождения. Бочки запаять. На боках оттиснуть трафареты с рюмочками и зонтиками и написать: “Масло подсолнечное”, “Олифа” или “Эмаль белая”. И может быть даже, для гарантии, чтобы уж совсем все сомнения развеять, залить внутрь то, что указано на крышках, — например, эмаль. И тогда, даже если пробку отвинтить и заглянуть внутрь и сунуть туда палец, ничего, кроме того, что указано в накладной, не увидишь. Краску увидишь — белую, эмалевую! А уж накладные-то, при нынешнем развитии копировальной техники, можно состряпать любые. Заполненные “подсолнечным маслом” бочки погрузить на грузовик, лучше не на свой, а на арендованный, взятый на один-единственный рейс на какой-нибудь автобазе, с обязательным условием, что за руль сядет водитель-славянин, которому проще разговаривать с гаишниками. И...