— Кто ты?

— Твой духовник.

— С пистолетом?

— Какой приход, таков и поп. В ваш приход без пистолета не сунешься.

— Что ты хочешь?

— Раскаяния. Человек должен каяться в своих грехах. А такие, как ты, — публично каяться.

Придвинул к себе автоответчик, вытащил кассету, перевернул, перемотал на начало, нажал кнопку записи.

— Хочешь отпустить мне грехи?

— Я — нет. Может быть, суд. Я бы отправил тебя сразу к богу, пусть он разбирается. Но, к сожалению, это, не мне решать. Так что давай, начинай.

— С чего начинать?

— С самого начала. И подробнее.

Но Глава администрации не стал сначала и не стал подробней. Никак не стал.

— У меня есть встречное предложение. Ты уходишь отсюда, и я полчаса не поднимаю тревогу. Ты успеешь уйти довольно далеко. Это для тебя очень хороший выход. Единственный выход.

— Ты, кажется, забыл, кто духовник.

— А ты забыл, чей приход. Через десять-пятнадцать минут там, в приемной, забеспокоятся. Через тридцать вызовут снизу милиционеров. У тебя нет времени на исповедь. Тебе бы ноги унести.

Он был очень разумным, правитель этого далекого от Центра Региона, и был не из робкого десятка. Он все верно понял и все верно рассчитал.

— Где ордер? Где постановление Прокуратуры? Где согласование с Верхней палатой? С Президентом, наконец?! Вы не имеете права вести в отношении меня никаких следственных действий. Не имеете права арестовывать, не имеете права обыскивать, не имеете права допрашивать. Я неприкосновенен...

Верно говорит — неприкосновенен. Для милиции неприкосновенен, для ФСБ, для закона. И даже для Конторы неприкосновенен. Потому что глав регионов за просто так убивать нельзя. Вначале надо испросить разрешения, обосновать, представить компромат... И лишь потом...

А хочется — сейчас.

Потому что иначе он выйдет сухим из воды, вернее, из дерьма, в которое влез сам и втащил Регион. И очень обидно, если сухим.

Он, конечно, умный и учел все, кроме одного пустячка, кроме того, что имеет дело не с правоохранительной системой, а имеет дело с Ревизором, для которого его признания не играют никакой роли. Эти признания нужны ему больше, чем его духовнику. Потому что если есть чистосердечное признание, то, наверное, можно согласиться на суд, а если нет... то тогда суда нет!

Ревизор выключил магнитофон.

— Вы, кажется, правы. Не мне вас исповедовать.

— Ну вот видишь! Я рад, что ты все верно понял, что оказался не дурак.

— Я могу идти?

— Да конечно. Я выполню свое обещание. У тебя будет час.

— Можно просьбу?

— Попробуй.

— Хочу выпить на посошок!

— На какой посошок? Ах, на посошок... Тебе это надо?

— Надо! Без посошка я не уйду. Пути не будет.

— Хорошо. Вон там бар, возьми, что тебе понравится. Ревизор вытащил бутылку коньяку и вытащил коробку конфет. Разлил коньяк по рюмкам.

— Прошу.

— Я не хочу.

— А если за ваше счастливое спасение?

— Тогда лучше за твое.

Глава администрации без всякой охоты пригубил рюмку.

— Теперь закусить.

— Мне не надо закусывать.

— Вы меня обижаете. Не хотите пить, не хотите закусывать! Я так могу не уйти, — с угрозой в голосе произнес Ревизор. Псих какой-то. Ему бы бежать, а он пьет...

— Ладно, давай.

Глава администрации сунул в рот конфету. Начал жевать.

— На этом, надеюсь, все?

— Теперь — все!

Ревизор быстро вскочил на стол и, прежде чем Глава администрации что-либо сообразил, схватил его левой рукой за волосы, ладонью правой зажав рот и нос.

Хозяин кабинета задергался, забил ногами о столешницу. Попытался схватить, отжать перекрывшую ему дыхание руку, но быстро успокоился. Он стал задыхаться, его глаза полезли из орбит. Но Ревизор не дал ему задохнуться, вернее, не дал задохнуться раньше времени. Следствие не должно было усмотреть в его смерти злые намерения. Должно было — несчастный случай.

Когда рука, перехватившая запястье, стала ослабевать, Ревизор быстро приподнял ладонь, закрывавшую рот. Он открыл доступ воздуха. Но только через рот. Через нос — нет. Нос он крепко зажал двумя пальцами. И одновременно сильно запрокинул голову Главы администрации назад. Тот сделал судорожный вздох. Воздух со свистом ворвался в гортань и потащил за собой куски недожеванной конфеты. Поток воздуха потянул их в легкое. Один из комочков проскользнул в дыхательное горло. И перекрыл дыхательное горло. Сладкий и мягкий, как пластилин, шоколад залепил трахею, как пробка — слив в раковине.

Глава администрации захрипел, закашлялся, но вытолкнуть конфету не мог. Слишком мало было в легких воздуха, слишком сильно была запрокинута голова. Он хрипел, краснел, синел, закатывал под веки глаза. Он умирал. Умирал от попавшей в горло крошки. Что должно было подтвердить вскрытие. Должно было подтвердить, что Главу администрации никто не убивал. Он умер от несчастного случая. Такое бывает. Такое с кем только не бывает...

И не надо писать рапорта и докладные записки, не надо объясняться, добиваться признательных показаний. Все и так образовалось. Само собой.

Хозяин кабинета еще дергался, еще сипел, когда Начальник службы безопасности распахнул дверь в приемную:

— Скорее, он умирает! Он подавился. Секретарь, замерев в проеме двери, ошалело смотрела на дергающееся, агонизирующее тело своего патрона.

— Я за машиной, — коротко сказал Начальник службы безопасности. Сказал совсем не похожим на Начальника службы безопасности голосом. Но никто этого не заметил. Всем было не до этого.

Он вышел из кабинета, спустился вниз и сел в машину.

Дело было сделано. Было сделано на две трети. На две, потому что до целого не хватало еще трети. Последней трети. Не хватало мозга заговора. Не хватало — Сценариста.

Ревизор вызвал его из машины по номеру, который назвал перед смертью лженачальник службы безопасности. Он попросил его срочно спуститься вниз.

— Что случилось?

— Случилось.

Голос у Начальника службы безопасности был странный. Возможно, потому, что барахлил телефон.

Сценарист спустился вниз, обратив внимание на две въезжающие в ворота машины «Скорой помощи».

— Зачем я понадобился? Почему такая спешка? — спросил он, садясь в машину.

— Сейчас узнаете.

Сценарист резко повернулся на незнакомый голос. Увидел усы и бороду Начальника службы безопасности и увидел чужие глаза. И еще увидел занесенный над его головой гаечный ключ. Больше он ничего не увидел.

Когда Сценарист пришел в себя, был уже вечер. И был не город, был лес.

— Выходи, — приказал неначальник службы безопасности.

— Что вы хотите?

— Подышать свежим воздухом.

Узнавать у Сценариста было нечего, все и так было известно.

— Пошли.

— Вы совершаете ошибку.

— Возможно.

Они прошли не больше десяти шагов, когда Ревизор сказал:

— Стой, я надышался. И вытащил пистолет.

— Погодите, выслушайте меня!

— Я уже устал слушать. Мне сегодня все пытаются что-то сказать.

— И все же... Вы должны знать. Я не с ними. Я не их.

— А чей?

— Не их! Я расскажу вам, расскажу все...

Это уже тоже было. Не далее как сегодня. Было дважды. С Главой администрации и с его телохранителем. Они тоже не хотели умирать сразу. И Сценарист не хотел. Сценарист готов был рассказать все, что угодно, лишь бы оттянуть свою смерть. Хотя бы на полчаса. На минуту. На мгновение.

— Я прошу вас...

Ревизор выстрелил. Один раз. Пуля попала Сценаристу в переносье и, пройдя насквозь, вышибла затылок, забрызгав близкие березки кровью и каплями мозга. Выдающегося мозга. Гениального мозга. Но, к сожалению, со знаком минус.

Вот теперь все. Точно — все! Заговор провален. Руководители заговора нейтрализованы. Некому больше заговоры сочинять. Там, в подвале, на стене висит мертвый убийца, в кабинете, с конфетой в горле, — Власть, здесь, с разбитым черепом, — Ум. Три силы, вознамерившиеся изменить существующее положение дел. И почти этого добившиеся.

Почти.

Только почти, что даже детям известно, — не считается.

Не проглотили они свой кусок, поперек горла он им встал, а кому-то так в прямом смысле. А все потому, что слишком большой аппетит и слишком большой кусок — аж одна восемьдесят Девятая одной шестой...,

Ревизор бросил пистолет на мертвое тело и пошел к машине. Все, конец, можно снимать нарукавники. Ревизия — закончена...