Глава 25

Дождь, все дождь и дождь — уж сколь дней в Москве льет — не кончается... По мостовым уж не ручьи — реки бегут, стены домов промокли, потемнели, черные глазницы окон косыми струями иссечены. Будто вымерло все. Но коли хорошенько приглядеться, то за струями угадываются чьи-то припавшие к стеклам лица. Кто-то не спит — кого-то ждет...

Да вот и здесь — ждут... Светлое пятно лица в переплете рамы — недвижимое, будто заставшее. То подле окна в гостиной, занавеску откинув, стоит Анна. Каждый день стоит, как только дочь свою приемную Марию спать уложит. Все стоит и стоит...

А на улице все дождь и дождь... И — никого!

Бум-м...

Бум-м...

Бум-м...

Протяжно бьют настенные часы. Девять...

Что там?.. Показались, идут по проулку три фигуры, подходят к самым домам, задирая головы, долго глядят на сбитые, покосившиеся, покореженные номера домов. Не иначе какой-то адрес ищут...

Уж не их ли?

Встрепенулась Анна, крепче к стеклу прижала. Загадала — коли мимо не пройдут, значит, все хорошо будет.

Загадала — да ошиблась...

Не прошли они мимо — но только лучше от того не стало!

Пяти минут не прошло, как в дверь негромко стукнули.

Они!..

Мгновение стояла Анна, шевельнуться боясь, — после вскинулась, метнулась, побежала к двери, не в силах сердце унять.

Да полноте, может, это соседи или кто дверью ошибся?.. Но бежит Анна, собой не владея, о мебель ушибаясь, — а ну как это от Мишеля весточка долгожданная?

Проснулась, спрыгнула с кровати, выбежала босиком в коридор Маша. Спросила, глазенками хлопая:

— Кто пришел?

— Никто, ступай немедля спать! — прикрикнула на нее Анна.

Вновь стук.

— Кто там?!

— Нам бы Анну Фирфанцеву.

Теперь уж сомнений не осталось — срывая ногти, Анна нащупала, скинула щеколду, вслед за ней цепочку, распахнула настежь дверь.

На пороге насквозь мокрые военные — то ли солдаты, толи офицеры, не понять.

— Вы Анна Фирфанцева?

— Что... что с Мишелем?.. Вы от него?!.

Выступивший вперед военный стащил с головы башлык, обтер лицо рукой.

От него — вдруг отчетливо поняла Анна. Ну что он тянет?

— Мишель жив?.. Да не молчите же — говорите!

Но молчит военный, глаза пряча.

Враз подкосились у Анны ноги.

— Вот, — сказал военный, протягивая какую-то бумагу.

Бумага серая, казенная, на бумаге синяя размытая печать.

— Что здесь? — с тревогой спросила Анна, боясь читать и отодвигая от себя бумагу.

— Вам прочесть?

Кивнула.

Военный вытащил из кармана, нацепил на нос очки, прочел монотонно, по складам:

«Реввоенсовет Западного фронта извещает, что Фирфанцев Мишель Алексеевич погиб в борьбе за победу мировой революции, будучи зверски зарублен белополяками...»

И подписи:

Предреввоенсовета...

Комиссар...

Прочитав, протянул бумагу.

— Убит? — побелевшими губами тихо спросила Анна.

— Так точно, — кивнул военный.

— Это верно, это не ошибка?!

— Никак нет, — вновь повторил военный. — Сам лично наблюдал героическую смерть товарища Фирфанцева от рук белогвардейской сволочи, по какому поводу направлен теперь в Москву.

— Как... как все это было? — глухо произнесла Анна.

— Известно как — поляки фронт прорвали да станцию и город захватили, много наших порубили. И вашего мужа, с товарищами — тоже. Я так скажу — звери те белополяки, а не люди — стрелять их всех надобно!

Почернело у Анны в глазах, качнулся, поплыл из-под ног пол.

— Вам что... плохо? — забеспокоился военный.

— Нет! — выпрямилась, привалилась к стене Анна, не желая, чтоб ее жалели те, кто в первую очередь виновен в смерти Мишеля. Спросила только: — Где он?.. Простите, где его тело?

— Известно где — в братской могиле схоронено, я и место то указать могу. Там много наших поубивало, каждому-то яму рыть больно хлопотно, да и гробов на всех не сыскать, вот их всех вместе и сложили. И товарищи его там... Как их зарывали, комиссар речь сказал и про мужа вашего тоже, и про победу мирового пролетариата...

Но Анна его уж не слышала, повторяя про себя одно лишь слово:

«Убит...»

«Убит...»

«Убит...»

Повернулась, сказала:

— Благодарю... И прошу вас оставить меня одну...

— Оно конечно, — пожал плечами военный. — Дело ясное, но тока тут со службы вашего мужа пришли. Я ведь прежде, чем к вам, к ним зашел, чтоб рассказать про все да документы его отдать. Зачем и направлен...

Стоявшие позади отодвинули плечом не в меру болтливого военного:

— Мы, конечно, сильно извиняемся и опять же горю вашему сочувствуем, но только у нас служба.

— Какая служба? — ничего не могла понять Анна.

— Ваш муж работал в Чрезэкспорте, а после в Гохране имел дело с отобранными у буржуев ценностями, так мало ли чего... Нам бы поглядеть.

— Что?.. Что вы хотите сказать?.. — все никак не понимала Анна.

— Можа, у него тут документы какие секретные имеются али ценности, — сурово сказали незваные «гости». — Нам бы пройти поискать. Вот у нас и мандат имеется.

Сунули в лицо какую-то бумажку.

— Да вы что, как вы смеете — он никогда!.. — ахнула Анна.

— Оно, можа, и так, Мишеля Лексеича все знают, но для порядку надобно осмотр учинить.

Анна, сама того не заметив, встала поперек порога.

— Я не позволю вам! — начала было она.

— Позволите, — ответили ей. — Вы бы, барышня, лучше не препятствовали, а то как бы чего худого не вышло. Коли муж ваш помер, так надобно теперь все тут проверить, потому как порядок такой!

Отодвинули Анну в сторону, шагнули внутрь. Увидели высунувшуюся из дверей Марию в длинной ночной рубахе.

— Тебе чего, девочка?

Но Мария, не обращая на них внимания, бросилась к Анне, обхватила ее за колени и, задирая голову вверх, спросила:

— Почему ты плачешь?

Анна лишь всхлипывала, не в силах слова сказать.

— То она по папке твоему убивается, — сочувственно ответил за нее кто-то из пришедших. — Прибили твоего папку-то до смерти! Во как!..

И Маша обхватила Анну пуще прежнего и, зарывшись лицом в подол ее платья, тоже заплакала, дергая плечиками, хоть не понимала еще, что произошло.

«Гости», дале уж не обращая на хозяев никакого внимания, топоча башмаками, прошли в комнаты, стали, обходя их одну за другой, раскрывать дверцы шкафов, выдвигать ящики.

Анне было уж все равно — теперь, когда не стало Мишеля, все это не имело ровно никакого значения! Пусть ищут, коли надо...

— Вот это чего? — протягивал один из «гостей» бумагу.

Другой внимательно глядел на нее.

— Это не надо, можешь бросить.

И тот бросал — прямо на пол, под ноги...

После, как все было перевернуто вверх дном, «гости» зачем-то простучали револьверами пол и двери да заглянули в печь.

— Кажись, боле ничего нету.

— Ну тогда айда...

Собрали все, что нашли, ссыпали в большой холщовый мешок.

Вновь подошли к Анне.

— Может, он еще где бумаги хранил — ну там блокнот или записки какие? Нам все важно.

— Нет, больше ничего, — твердо ответила Анна.

— А ежели вас теперь обыскать?

— Что? — не поняла Анна.

— Да брось ты, Антип, не пугай барышню — видишь, не в себе она! — примирительно сказал один из «гостей» да, обратившись уже к хозяйке, прибавил: — Это он так, от усердия и по глупости — вы шибко-то не обижайтесь. Но коли что еще есть али спрятано где под полом или в стене, вы лучше по-хорошему скажите.

— Нет ничего! — вскричала Анна.

— Ну коли нет — тогда ладно, прощевайте. «Гости» скоро собрались и, не прощаясь, ушли, оставив после себя совершеннейший разгром. Но на это — на разбросанные, истоптанные бумаги и книги, на перевернутые ящики, разбросанную одежду — Анна уж внимания не обращала: что одежда, когда весь мир рухнул!

Нет ее Мишеля!..

Уж час минул, как «гости» ушли, а она все так же стояла, привалившись спиной к стене и прижимая к себе Марию.

Да думала об одном лишь — нет Мишеля... нет... и боле уж никогда не будет... Ее Мишеля... Что же теперь делать, как жить дальше?

Да и стоит ли жить?..

Одной?..

Без него!

И никак не могла ответить на этот вопрос...

Глава 26

Длинны зимы на Руси, морозны да скучны, оттого, видно, устраиваются в Санкт-Петербурге и Москве балы и иные увеселения, с фейерверками, музыкой, театрами и машкерадами потешными.

Вот и ныне получил хранитель государевой Рентереи Карл Фирлефанц приглашение на бал к князю Волхонскому, а получив, обрадовался, хоть виду не показал, и тут же призвал к себе сына Якова.

Сказал, да не просто так, а с умыслом:

— Светлейший князь Александр Владимирович на бал нас нынче зовут, так непременно идти надобно. И хоть устал я нынче да приболел, но отказать ему никак не возможно!

— Отчего ж? — упрямится Яков.

— Да ведь нехорошо — обидится! Ей-ей!..

Понимает Яков, о чем речь идет, да не знает, как батюшке отказать. У князя-то светлейшего три дочери на выданье, что давно в девках засиделись, оттого дает он балы один другого пышнее, денег на то не жалея, зазывая к себе женихов видных.

— Ты сюртук-то не этот, а новый надень, да букой не стой, поболе с девицами танцуй и непременно младшую дочь князя Ольгу пригласи, — учит сына Карл. Да видя, как тот морщится, прибавляет: — Я зла тебе не желаю — так послушай же совета доброго. Князь к тебе благоволит, коли дочке его ты приглянешься, может, бог даст, к осени свадебку сыграем. Ныне князь в фаворе, Государыня его привечает, через то больших высот при дворе достичь можно!

— Да ведь не люба мне Ольга, — отвечает Яков.

— Стерпится — слюбится. Не откажи мне, Яков, ведь о самом малом прошу — ты сходи только, а там, Бог даст, все само собой сладится... Или вовсе ты меня не жалеешь?..

Согласился Яков, пошел, хоть того не желал...

Вдоль Невы дует пронзительный, холодный ветер, тащит по синему льду поземку, редкие прохожие перебегают сугробы, где-то тоскливо воют замерзающие собаки, а в натопленном дворце князя Волхонского светло да тепло — дамы сверкают голыми плечами и обширными декольте, сотни гостей бродят по залам, освещенным тысячами свечей, вправленных в серебряные канделябры, цветными бабочками порхают веера, звонко позвякивают о мрамор шпоры, шуршат платья, блестят драгоценными россыпями бриллианты на шеях и руках... Гости сталкиваются, раскланиваются, расходятся, смеются, сплетничают...

Вот Карл Фирлефанц с сыном, кланяясь на каждом шагу, шествует через залу, сквозь гул голосов, сквозь любопытные, приветливые, надменные, злые, безразличные взгляды. Всех он тут знает, как всякий встречный знает его — мал двор, каждый человек на виду, каждому косточки стократ перемыты.

Дамы те не на Карла глядят, а все больше на сына его, и взгляды их иные — оценивающие: хорош собой Яков, что тут говорить, хоть виски седы, но сам еще статен да крепок, идет легко, будто мальчишка осьмнадцати лет, глаза черны да бездонны, что речной омут, в коем утонуть хочется, коли заглянуть в них — сердце в тревожном томлении замирает. Оттого еще, быть может, что известна всем гиштория его: про плен персиянский, про любимую жену Надир-Шаха, которую он из гарема похитил, в родную сторону с ней бежав, здесь уж, с благословения Государыни императрицы, он с ней обвенчался, да тут же потерял, отчего всегда грустен, пусть даже улыбается, но что придает ему совершенно особый шарм!

Поглядывают дамы на Якова, пожилые — улыбаются благосклонно, молодые — вздыхают украдкой да ревниво на младшенькую дочь хозяина косятся, Ольгу, коей Яков в мужья назначен, о чем все уж знают! Ольга, та тоже Якова заприметила, вспыхнула вся да веером замахала, не столь обмахиваясь им, сколь лицо зардевшееся прикрывая. Мил ей Яков, за него в только и пошла!

Подошли Карл с Яковом к князю, раскланялись.

— Как вы добрались, чай, погоды ныне неприветливы — все холод да метели?

— Благодарение богу, добрались без хлопот...

Князь улыбается приветливо, болтает, особые знаки внимания гостям выказывает, оттого что виды на Якова имеет. Младшенькая дочь его Ольга — любимица его, за абы кого отдавать неохота, а Яков жених достойный и серьезный, не чета иным новомодным хлыщам, что подле дочерей его, а вернее сказать, приданого их увиваются. Да и отец Якова — Карл хоть не боярских кровей, но в особом фаворе у Государыни состоит, коли ему Рентерею с сокровищами царскими хранить доверено. Лучшей партии дочери не сыскать!

Тут с балкона музыка заиграла.

Карл сына к Ольге толкает...

Ольга ждет, вся вперед подавшись, из-за веера на Якова нетерпеливо поглядывая.

Да только тому вдруг не до нее стало — заприметил он в толпе лицо знакомое и рядом еще одно. Пихает батюшку в бок.

То ж Гольдман, саксонский ювелир и купец! И бог бы с ним, но только подле него тот, другой злодей, что они в лесу видели и что слугу их Прошку застрелил, стоит! Тогда-то они упустили его, а ныне — вот он! Теперь бы и узнать, кто это таков, покуда он сызнова не пропал!..

— Простите, — извинился Яков, глаз с обидчиков не сводя и оттого не замечая, как побледнела вдруг Ольга и как, хмурясь, глянул на него князь. — Мне надо немедля отлучиться по делу...

Да повернувшись, быстро пошел в сторону.

А злодеев уж нет — потерялись они в толпе гостей! Мечется Яков глазами по зале — куда они подевались?!

Или в курительную комнату зашли?.. Побежал скорей туда. Батюшка его Карл — тот замешкался, задержался подле князя, надеясь неловкость сгладить. Виданное ли дело — сей важный разговор по самой середке прервать! И девица вон чуть не в слезах, и старый князь насупился!

Ах, неловко-то как!

— Миль пардон! — раскланивается Карл, со стыда сгорая. — Пойду сыщу Якова — может, брюхо у него свело...

Качает головой князь — что ж то за жених, у коего при виде невесты брюхо сводит!

Пошел Карл по зале, да вдруг пред ним Гольдман возник. Улыбается, раскланивается, за руку хватает как старого знакомца, будто не он это в лесу был да чуть Карла не прибил! Говорит сладко:

— Сердечно рад видеть вас, герр Фирлефанц! Третьего дня прибыл мне из Европы новый товар, что лучше прежнего...

Хочет Карл от него вырваться, да не может — приставуч саксонский купец, будто банный лист, что к непотребному месту прилип! С чего бы только — ране от Карла бегал, а ныне сам его нашел да не отпускает!..

— Вам бы не о товаре, а о голове на плечах думать! — зло сказал Карл.

— О чем это вы, герр Фирлефанц? — круглит глаза ювелир.

А Якова уж не видать — куда пропал?..

Но нет, не пропал Яков — в курительной он, где средь сизого дыма почти и не видать ничего — только неясные голоса звучат:

— Ну что вы, господа, коли об удовольствиях речь, так надобно басурманок любить, коих незазорно хошь дюжину иметь. Очень сие удобно — ежели одна в ласке откажет, всегда другая имеется, а мало покажется, так и третья...

Так ведь то знакомец Гольдмана говорит — он самый! Приблизился Яков — вкруг злодея юноши в сюртуках с офицерами стоят, слушают иноземного гостя, рты раскрыв.

— О чем здесь речь? — играя любопытство, спрашивает Яков.

— О нехристях, сударь, о том, что басурманки весьма удобные жены.

— Да-да, — хохотнул кто-то. — Фридрих рассказывает нам прелюбопытные вещицы из жизни просвещенной Европы. Присоединяйтесь, господин Фирлефанц.

— Разве он бывал на Востоке — в Индии или Персии и видел тамошние нравы? — подивился Яков.

— В Индии, врать не стану, не бывал — не доводилось, а вот басурманок знавал, да близко-с — в бордели портовые в Гишпании и Португалии наведываясь. Занятные, вам доложу, дамы и весьма в утехах любовных искусные, такое иной раз вытворяют!..

Смеется довольный собой Фридрих... Да уж не улыбается никто в ответ, видя, что Фредерик не для веселья шутит, а будто на рожон лезет, Якова дразня.

— Будет вам, Леммер, чего шутить так-то.

— Да разве это шутка? Вы вот хоть у господина Фирлефанца спросите, он в сем вопросе должен большим знатоком быть, коли в женах персиянку имел. Их в гаремах шахских зело прилежно учат господина своего услаждать...

Вздрогнул Яков, будто пощечину получил.

Не сдержался, крикнул:

— Да вы мало что врун, вы еще и мерзавец, как я погляжу.

Осекся Фридрих, враз ерничать перестав.

— Вы бы поостереглись речей таких, коли вам голова на плечах не лишняя! Не то я вас живо на нее укорочу!

— Вы? — с издевкой спросил Яков. — Да ведь вы все боле чужими руками драться привыкли, да притом исподтишка.

Зарычал Фридрих, кулаки сжав. Видят все — хоть счас на Якова броситься готов, а отчего — понять никто не может: что тот ему такого обидного сказал?

Но только до драки не дошло — не дерутся господа.

Люди иного, подлого сословия при сем конфузе сошлись бы немедля на кулачках али похватали бы дубины с ножичками да тут же и порешили друг дружку. Господа — нет, у тех обхождение иное, хоть результат тот же самый...

— Как же вас понимать? Уж не желаете ли вы, господин Фирлефанц, потребовать от меня извинений? — ухмыляясь, спрашивает Фридрих. Хоть и озлился он, да притом головы не потерял — хочет, чтобы Яков его вызвал, дабы право на выбор оружия за собой оставить.

И уж почти добился своего!

— Так и есть, — кивает Яков. — Коли вы не согласитесь теперь, что вы лгун и трус, да не извинитесь прилюдно, то я потребую у вас удовлетворения иным способом.

— Вот и ладно! — ухмыляется добившийся своего Фридрих Леммер. — Коли вам так угодно — я в полном вашем распоряжении. Выбор оружия, я так понимаю, за мной?.. Так я, пожалуй, выберу...

Выдержал паузу, с издевкой глядя в лицо Якова.

— Пистолеты?.. Да нет, пожалуй, не пистолеты, пожалуй что... шпаги.

А как то сказал, все с сочувствием глянули на Якова, а кое-кто безнадежно махнул рукой.

— Но, впрочем, — будто спохватился Фридрих, — ежели вы считаете себя никудышным фехтовальщиком и попросите меня о замене, я, пожалуй, соглашусь на любое другое оружие, коим с удовольствием проучу вас!

— Отчего ж — коль вы выбрали шпаги, так пусть будут шпаги, — сдавленно ответил Яков. — Назовите лишь время и место.

— Господа, господа, к чему горячиться, дуэли запрещены — коли кто о том узнает, не миновать беды.

— Если мой противник не болтун, то никто ничего не узнает, — заверил всех Фридрих Леммер. И, оглядываясь по сторонам, спросил: — Господа, кто согласится мне помочь, став моим секундантом, я ведь здесь почти никого не знаю...

И, будто они того только и ждали, в тот же миг — вызвались секунданты.

И теперь уж исправить что-нибудь было невозможно — сей спор могла разрешить лишь пролившаяся кровь... Лишь смерть одной из сторон — той или иной!..

Глава 27

На улице был дождь.

И стояла виселица.