Глава 22

...Медленно катит по дороге повозка, груженная ящиками с патронами, — грязь непролазная цепляется за колеса, продавливается, будто каша, налипает на обода и оси. Идет мелкий, нескончаемый, противный дождь. Невыносимо хочется спать.

Паша-кочегар уж дремлет, навалившись на ящики и часто во сне всхрапывая. Мишель слушает.

— Да ведь не только наши, а и поляки тоже лютуют, — неспешно рассказывает Бабель. — В Житомире евреям погром учинили — грабили, бороды резали, ну да это обычное дело. Да сверх того на рынке пятьдесят евреев собрали и отвели в помещение скотобойни, где всячески истязали — штыками кололи, языки резали. Шесть домов вместе с жителями подожгли, и коли кто их спасать пытался, тех из пулеметов резали. Дворника, которому на руки мать сбросила из горящего окна младенца, прикололи... Наши пришли — тоже грабить стали... Все лютуют — такая война... Хоть у каждого своя правда.

Вот, полюбопытствуйте.

Вытащил из сумки серый листок.

— Это листовка польская, мне перевели.

Прочитал:

— "Могилы наши белеют костьми пяти поколений борцов за наши идеалы, нашу Польшу, наш светлый дом. Ваша Родина смотрит на вас, трепещет... Еще одно усилие!.. Мы помним о вас, солдаты Речи Посполитой..."

Трогательно и грустно, не как у нас, где одни лишь лозунги, а кроме них — ничего!.. Снабженцы, как водится, воруют, войска голодают, отчего тащат все подряд... Так и воюем — в грязи, в крови, в злобе...

— Да ведь я тут и женщин видел! — подал голос Валериан Христофорович.

— Женщин, верно, здесь во множестве, — согласно кивнул Бабель, — санитарки, медсестры, прачки, а кто просто к эскадронам прибился. Б... все отчаянные, но товарищи! Да и б... потому лишь, что товарищи и обслуживают всех подряд, не удовольствия ради, а жалея и в бедственное положение бойцов входя. Героические женщины — эскадроны в бой, пыль, грохот, обнаженные шашки, ругань семиэтажная, а они с задравшимися юбками скачут впереди — пыльные, толстогрудые, ни черта не боятся, в самое пекло лезут! А как бой кончится — коней поят, сено тащат, сбруи чинят, порты солдатские стирают, коли нужда есть, крадут в костелах и у местных поляков вещи, да тоже не для себя. А ночью никому не отказывают — за что их же, всем эскадроном пользуя, и презирают!..

— Разве до того здесь? — подивился вслух Валериан Христофорович.

— А чего ж — жизнь она везде жизнь, везде берет свое! Такие сюжеты иной раз узнаешь — ведь и убивают друг друга из-за ревности, и стреляются, и любят, и умирают в один день... Ей-ей — ведь доподлинно знают, что весь эскадрон через даму сердца прошел, а все ж таки любят!

И смех и слезы!.. Фельдшер один двух дам полюбил, да все не знал, как с ними справиться так, чтобы ни одну не упустить, и ведь что удумал, стервец, — дал одной касторки, а как ту прослабило да схватило — побежал к другой любовь крутить!

Мишель рассмеялся...

Впереди показалась небольшая, уныло бредущая колонна пленных поляков. Все они были раздеты и босы, несмотря на холод и дождь. У едущих верхом конвоиров поперек седел наброшены штаны, видно, снятые с них.

Поравнялись...

— Откуда?

— Из-под Мостков.

Один маленький полячок в розовых кальсонах сел прямо в грязь, обхватил голову руками — видно, из сил выбился.

— Кто ты? — обратился к нему Бабель.

Тот ответил уклончиво, виляя, — навроде прапорщика он, но советских не бил.

— Вы смотрите, доведите их живыми! — попросил Бабель.

— Оно, конечно, отчего не довести — доведем! — пообещали конвоиры.

Как стали отъезжать, пленные пошли дальше. Маленький полячок еле встал, да видно, тут же стал отставать.

— Ну, топай, пся крев! — крикнул конвоир.

Мишель, чуя недоброе, привстал, оглянулся.

Заметил, как за спину поляку шагнул красноармеец с хорошим, приветливым лицом, как стащил с плеча винтовку.

А ведь стрельнет! — испугался Мишель.

— Эй!.. Стой! — торопясь, крикнул он.

Но красноармеец, делая вид, что его не слышит, перехватил винтовку, молча ткнул поляка штыком в спину. Тот вскрикнул, взмахнул руками, упал лицом вперед, в грязь.

Мишель отвернулся.

— Не доведут их, — тихо сказал Бабель. — А коли доведут, все одно — порубают! Ожесточились все.

Дале поехали молча...

В Киверцах нашли штаб двенадцатой армии, где никому ни до кого не было дела. Узнали, что накануне у них перебежал к полякам в полном составе не то уральский, не то башкирский полк, и теперь все пребывали в унынии.

— Где бы нам сыскать товарища Куприянова?

— Да тут вроде был... Иде Куприянов? Кто Куприянова видал?

— Да вон же он!

Куприянов только что прибыл и уже взбирался обратно на тачанку.

— За ним — быстро! — крикнул Мишель, сам первый бросаясь вон из штаба. Подскочил к тачанке, с ходу предъявил мандат.

— Вы Куприянов?

— А чего надо?

— Поговорить.

Куприянов недовольно взглянул на Мишеля, у которого даже петлиц не было.

— Некогда мне... Как вернусь — так и поговорим.

Крикнул ординарцу — щегольскому хлопцу, чтоб шибче трогал с места. Тот выдернул из-за голенища кнут, привстал, хотел было стегануть коней, да пред их мордами, загораживая путь, встал Паша-кочегар.

— Эй, не балуй! — прикрикнул ординарец. — Поди прочь, дурак, не то счас конями стопчу!

Но Паша-кочегар не сдвинулся, ухватив коней за узду.

— Я те — стопчу!

— Вы теперь пойдете со мной или мне придется применить силу? — пригрозил Мишель.

Силу являл собой Паша-кочегар.

Куприянов выругался матом, нехотя сошел с тачанки.

Расположились тут же, на улице, в тени яблони.

— В четырнадцатом году вы, кажется, состояли при коменданте Кремля? — спросил Мишель. — Это так?

Глаза у товарища Куприянова воровато забегали.

— Ну, положим, состоял... Не я один — все состояли... Проклятый царизм не спрашивал моего желания, как в солдаты забривал. Коли я отказался, меня бы в кандалы да на каторгу!..

Ну да, а кабы выбор был, он бы, верно, из тыловой Москвы на германский фронт добровольцем попросился...

— Про свое происхождение и дореволюционное прошлое я все как есть партии чистосердечно доложил и получил полное прощение. Так что ныне пред Советской властью чист! — заверил товарищ Куприянов.

— Меня нисколько не интересует ваше прошлое, — поморщился Мишель. — Но коли вы в ту пору состояли при коменданте, так должны быть осведомлены о прибывшем в декабре четырнадцатого года из Петрограда особом грузе.

— Это каком? — насторожился Куприянов.

— Восемь больших деревянных ящиков, — подсказал Мишель. — Были такие?

— Кажись, были... Но все разве упомнишь?

— А коли были, то куда их дели? — встрял Паша-кочегар.

— Откуда мне знать — я человек маленький, подневольный, — забормотал товарищ Куприянов, с которого давно, еще как только он увидал мандат ЧК, сошла командирская спесь, — может, я путаю чего — сколь времени прошло.

— Вы постарайтесь вспомнить, это дело чрезвычайной важности! — внушал Мишель, стращая пуще прежнего и без того дрожащего товарища Куприянова.

— Отпустите меня, мне по срочному делу ехать надобно, я же начпрод, — жалобно скулил Куприянов.

— А как же быть с ящиками?

— А может, и не было никаких ящиков, ошибся я, оговорился, запамятовал!.. Ничего я не знаю!

— Да как же так?.. Вы же только что...

Да ведь ежели он ничего не вспомнит, то, выходит, зря они за тыщу верст из Москвы сюда ехали?!

— А ну дай мне, товарищ Фирфанцев, эту контру сюды! — вдруг сказал Паша-кочегар, оттирая Мишеля плечом. — Я с ним по-свойски потолкую!

Да сграбастал снабженца за грудки, отрывая от земли.

— Про ящики спрос иной, а ты скажи мне, треска сушеная, про эшелон с продуктами, что ты у красных бойцов украл.

Товарищ Куприянов втянул голову в плечи:

— Не было никакого эшелона, оговор это!

— А вот я тебя за то прямо теперь, именем революции! — распалился Паша-кочегар, видно, и впрямь намереваясь расправиться с вороватым начпродснабом.

«А ведь коли по совести рассудить — так надобно бы его расстрелять! — вдруг подумал Мишель, — ведь у армии, у солдат мерзавцы воруют, понуждая их тем к мародерству!»

Но расправы не допустил — приказал:

— Оставьте его! Мы с ним иначе поступим.

Заметил идущих мимо двух красноармейцев, крикнул:

— Подойдите сюда!

Солдаты, оглянувшись на окрик, увидели матроса чуть не в сажень ростом, что тряс за грудки какого-то, в чинах, военного. Подошли, на всякий случай печатая шаг.

— Скажите, как вас кормят? — спросил Мишель. — Да не опасайтесь ничего — я из Москвы.

— Известно, как кормят, — мрачно произнес один из красноармейцев.

— А коли бы я вам теперь сказал, кто в том виновен и куда крупа из ваших котелков девается?

Красноармейцы нехорошо ухмыльнулись.

— Спасибо, ступайте да подождите где-нибудь поблизости, — приказал Мишель.

Красноармейцы отошли, озадаченно озираясь.

— А ведь если я им теперь все про вас расскажу, а они по армии разнесут, так никакого приговора не надобно будет — они ж вас живьем разорвут! — тихо сказал Мишель. — Что, позвать их?

— Это самосуд! — белея, прохрипел товарищ Куприянов.

— Ах же ты шкура тыловая, восьминога тебе в зоб! Ты про «Потемкина» слыхал, где измыватели навроде тебя матросов тухлым мясом кормили? — вновь надвинулся на снабженца Паша-кочегар.

— Что вам от меня нужно? — прошептал, белея и отступая, тот.

— Нам необходимо знать про ящики, — напомнил Мишель.

— Ну, чего молчишь, будто дохлая рыба-камбала — отвечай, покуда тебя по-хорошему спрашивают! Ну — были те ящики али нет? Да гляди — не ври мне! — пригрозил Паша-кочегар, показывая свой необъятный, как Индийский океан, кулак. — Я ведь верно знаю, что они мимо тебя пройти не могли!

Слова матроса, но пуще его свирепый вид внушали страх.

— Ага, вспомнил — были! Аккурат восемь штук, большие такие, деревянные! Их с Николаевского вокзала на грузовиках привезли.

— И куда после дели? — затаив дыхание, спросил Мишель.

— Так, кажись, в Арсенал снесли.

Как же в Арсенал, когда Мишель сам, лично, в том Арсенале все подвалы еще в семнадцатом году излазил!

— Вы ничего не путаете? — уточнил он.

— Чего путать, — обиделся Куприянов, — ежели я сам там был да их тащить помогал. Я еще чего запомнил, я тогда в жару был, а они шибко тяжелые были.

— А после их куда-нибудь переносили?

— Я не знаю, меня вскорости на германский фронт услали.

— А перстень тогда откуда взялся? — тихо спросил Валериан Христофорович. — Он ведь из ящиков тех!

— Какой перстень? — вздрогнул начпрод.

— С головой льва, коим вы вперемешку с крупой торговали?!

Глаза снабженца вновь воровато забегали.

— Ну, отвечай, морского угря те в глотку! — рявкнул Паша-кочегар.

— Вы, верно, его тогда, при разгрузке, уворовали? — подсказал Мишель, чтоб заставить начпрода признать перстень своим.

— Ну да — взял, — подозрительно легко согласился товарищ Куприянов. — Да взял-то — чуть! Иные боле меня гребли. Отколупнули доску, глянули, а там камешки, вот и не стерпели!

— А что ж не все взяли?

— Боязно было. Да и не успели — ящики те после куда-то в другое место перенесли, а нас на германский фронт отправили.

— А почему вдруг продать надумали?

— Деньги понадобились...

Нет, не вяжется что-то — чтобы начпрод, уворовывая целые продуктовые эшелоны, «копеечными» перстнями торговал?.. Тут что-то иное кроется.

— Покупателя вы, конечно, тоже не назовете? — поинтересовался Мишель.

— Всей бы душой! — ударил себя в грудь кулаком товарищ Куприянов. — Да ведь он сам меня нашел да придумал, чтобы я товар на Ордынке на толкучке оставил, а он после забрал. А кто навел — я ума не приложу. Про тот перстень много кто знал!..

И сие белыми нитками шито — тут, видно, сам начпрод, боясь с покупателем нос к носу сходиться, сию мудреную цепочку изобрел. Но что ж это тогда за покупатель, коль он его так боится?

— Вы ничего не утаили?

— Никак нет — все как на духу!..

Да ведь больше он не скажет, понял Мишель, здесь ему и стены в подмогу — надобно его в Москву везти, где допросы снимать и очные ставки делать! Прямо теперь и везти — коли сейчас поехать, так через неделю уж можно на месте быть!

И поймал себя на том, что не о сокровищах подумал, а о доме, об Анне!..

Ну откуда ему, да и всем им было знать, что не быть им в Москве ни через неделю, ни через две и что не далее как следующим утром судьба их так страшно и неожиданно переменится...

Глава 23

Вот и знакомый дом.

И подъезд.

И лестница.

И дверь. Опечатанная полосой бумаги с двумя, по краям, печатями.

— Пломба.

— Вижу, что пломба... Да черт с ней — рви!

Милиционеры содрали печать.

А вот ключей у них при себе не оказалось.

Но оказались отмычки. Ну не возвращаться же, в самом деле, за ключами.

Сунулись в замочную скважину, покрутили, повертели, дверь и открылась. Соседская.

— Эй, вы кто такие? — крикнула дама в бигуди.

— Все в порядке, мамаша, — милиция! Проводим следственный эксперимент.

Вошли в квартиру академика. Огляделись.

— Ну и где?

— Что?

— Как что — колье?

— Там, — указал куда-то вперед Мишель-Герхард фон Штольц.

— Тогда чего встал — давай веди, показывай.

— Дело было так — академик сидел вот здесь за столом, — указал Мишель-Герхард фон Штольц. — Я был тут, — сел в кресло, в котором сидел в ином, более приятном обществе и при других, более счастливых обстоятельствах. — Мы разговаривали.

— Колье где? — перебили его милиционеры.

— Мы поговорили, после чего я встал и вышел в киоск, — продолжил Мишель, не обращая внимания на нетерпение следователей. — Вернулся, подошел к академику, шагнул к креслу, на котором при жизни сидел тот. Увидел, что он мертв, и пошел к окну. К тому...

Пошел к окну.

— Колье где?!

— Сейчас-сейчас...

Подошел, открыл балконную дверь.

— Открыл балконную дверь. Выглянул на балкон.

И теперь выглянул.

— Заметил внизу машины...

Они и теперь стоят, где стояли.

— И...

— Побежал...

И неожиданно для всех Мишель-Герхард фон Штольц, высоко подпрыгнув, перемахнул через перила на соседний балкон, как перемахнул тогда.

— Стой, падла! — ахнули милиционеры. — Уроем!

Но Мишель-Герхард фон Штольц их уж не слышал, ввалившись в соседнюю квартиру.

— Ты кто такой?! — удивленно воззрился на него какой-то мужик в трусах, вскочив с постели.

— Спасайтесь!.. Они за вами! — крикнул ему Мишель-Герхард фон Штольц, опрометью бросаясь к двери.

С балкона в квартиру, мешая друг другу и страшно матерясь, лезли милиционеры в штатском.

— Ах же вы падлы, — нашли все-таки! — рявкнул мужик, кидаясь в милиционеров табуреткой.

Чья возьмет, Мишель-Герхард фон Штольц ждать не стал, бросившись к двери и опрокинув по дороге стол, пару стульев и книжный шкаф. Оказавшись в подъезде, он запрыгал через пять ступенек вниз и стремглав выскочил из подъезда, тут же, через арку, выбежал на улицу.

Уф-ф!..

Они хотели узнать, как все было? Он честно показал!

Вот точно так и было.

Как теперь!..

Глава 24

Сон был светел и легок — Мишелю снилась Анна.

Анна сидела за столом в сером платье и глядела на него, чуть улыбаясь и клоня голову, отчего виден был тонкий изгиб ее шеи, а на лбу ее, сбоку, трогательно качался тонкий, упавший с прически локон.

Да ведь это то платье, в котором он впервые увидел ее в вагоне поезда, куда заявился арестовывать ее батюшку Отто Карловича! — узнал Мишель. Но ведь она говорила, что его уже нет...

Анна улыбнулась и указала ему на стул подле себя. Отчего-то Мишель испытывал робость, хоть знал, что они законные пред Богом и людьми муж и жена.

Надо бы обнять ее, поцеловать, подумал он, но вместо этого сел, положив на колени салфетку, придвинул к себе серебряный столовый прибор, стал есть...

Нехорошо так-то, надобно перебороть себя, встать, притянуть ее к себе, ведь она может подумать, что он охладел к ней, или вообразить, что изменил!..

Мишель отодвинул прибор, встал, уронив с колен салфетку и протянув навстречу Анне руку, поймал ее пальцы, сжимая их в своей ладони...

В этот момент в дверь застучали. Очень громко, будто кувалдой.

Бух!

Бух!..

Сон вспорхнул и улетел.

Мишель открыл глаза.

Бух!

Бух!..

И верно — бухает, где-то далеко, но совершенно отчетливо...

«Так ведь это двухдюймовка!» — мгновенно определил Мишель, узнав памятный по германскому фронту звук.

И тут же, коротко взвизгнув, что-то ахнуло, разорвалось огненным пузырем, ослепило, ударило болью в барабанные перепонки...

Что это?!..

Кто-то громко и страшно закричал, посыпались, звякая на пол, выбитые стекла.

Артобстрел!.. Но кто?.. Откуда?..

Снова взвизг, пламя, грохот, звон стекла, крики... Мишель упал на живот, прикрыв голову руками. Кто-то тяжело шмякнулся на него, скатился рядом, и там, где он упал, Мишель почувствовал, как рубаха его стала вдруг горяча и стала липнуть к телу.

Да ведь его убили! — понял Мишель, отчего-то зная, что это уже не живой человек, а мертвец, которому нельзя помочь.

Снова громыхнул взрыв, посыпались обломки.

«Где же Валериан Христофорович и Паша? — вдруг вспомнил Мишель. — Их надо непременно найти!»

Но тут снова ахнуло, на этот раз уж вовсе близко, и Мишеля, оторвав от земли, швырнуло в воздух и, перекувыркнув, куда-то понесло, обо что-то ударило, и что-то невозможно тяжелое рухнуло на него, погребая под собой.

«Как же так? — в отчаянии подумал он, карабкаясь сквозь боль и страх. — Да ведь это же смерть!.. Да ведь так нельзя, умирать, не повидав Анны, ведь он обещал ей вернуться живым, он должен, прежде чем умереть, объясниться...»

Но эта самая важная, самая последняя мысль путалась и рвалась, вытесняемая из сознания болью и чернотой.

Все, он умер?..

...Средь серой пыли, дыма и обломков возились, копошились люди — они ползали на коленях, мотая головами, разыскивая свои вещи, натыкаясь на чемоданы, на мертвецов, на ошметки разорванных тел, на обломки кирпичей. В здание вокзала угодил снаряд, который, пробив стену, разорвался в зале ожидания, в самой гуще людей — кто не был убит и ранен, тот был контужен отраженной от стен взрывной волной.

— Саша!.. Саша!.. Сашенька!.. — громко и монотонно звала какая-то женщина.

Валериан Христофорович, спавший в углу на подстеленном пальто, теперь стоял на четвереньках, зачем-то отряхивая его от кирпичной пыли. Пальто было разорвано в нескольких местах вместе с подкладом, и теперь его можно было лишь выбросить.

— Валериан Христофорович, что с вами? — встревоженно спросил Паша-кочегар, одежда которого выглядела ничуть не лучше. — Вы живы?

— Кажется, живой... Вот, полюбопытствуйте, милостивый государь, беда-то какая... пальто почти новое! — расстроенно отвечал Валериан Христофорович.

— Вы Мишеля Алексеевича не видели? — перебил его Паша-кочегар.

Валериан Христофорович бросил пальто, взгляд его обрел осмысленность.

— Да-да, верно, — забормотал он. — Ведь он там, на скамье был! Жив ли он теперь — ведь рвануло-то аккурат в том самом месте! Да вы, как я погляжу, тоже ранены! — ахнул Валериан Христофорович, заметив кровь, стекавшую по лицу матроса.

— Где?

— Да вот же! — мазнул пальцем Валериан Христофорович.

— Да, верно, — подивился Паша-кочегар, промокнув ладонью кровь. — Но это пустяки, царапина... Вот кабы сюда шестидюймовый снаряд главного калибра нашего «Мстислава» угодил — всех бы в клочья!

И к чему он о том сказал?..

Мишеля нашли подле стенки, придавленного каким-то дородным мужчиной. Мертвым. Того стащили за ноги в сторону, наклонились.

— Ну, чего там? — страшась ответа, спросил Валериан Христофорович.

— Вроде кости целы, — ответил Паша-кочегар, ощупывая тело. — Товарищ Фирфанцев!.. Мишель Алексеевич, вы живой?.. Куда вас ранило-то?

— Вы переверните его, переверните!

— Ага, сейчас!..

Какая-то новая неведомая сила, ворвавшись в черноту, стала отчаянно ворочать и трясти Мишеля, доставляя ему тем ужасные страдания.

«Не надо, мне больно!» — хотел было возмутиться Мишель. Но смог лишь что-то глухо промычать.

— Надо же — живой! — заорал близко торжествующий голос. — Я же говорил!

Мишель сел, мотая головой из стороны в сторону.

Был он, не считая нескольких кровоподтеков, цел, хоть получил сильную контузию. Тот дородный мужчина, что лежал на нем, спас его, приняв в себя назначенные Мишелю осколки.

— Да вы, милостивый государь, в рубашке родились! — радовался Валериан Христофорович. — Ведь во второй раз смерть обходите — помните Хитровку, как в вас из револьвера подручный Федьки Сыча стрелял, да вместо вас в колье пулей угодил!

«Да нет, уж не во второй, уж поболе», — подумал про себя Мишель, вспоминая расстрел в Кремле, пред воротами Арсенала, да еще другой, в ЧК.

И то верно — везучий он, доколе только?..

— Что здесь случилось? — спросил Мишель.

— Вроде поляки наступают, — ответил Паша-матрос.

И верно, за выбитыми окнами все не стихала, все ухала орудийная пальба, да теперь стала слышна трескотня выстрелов.

Наступают?.. Но коли наступают, то скоро будут здесь!

— Где начпрод?

Валериан Христофорович закрутил во все стороны головой.

— Да ведь только здесь был!..

— Сбег! — ахнул Паша-кочегар. — Как есть — сбег!

— Ну, тогда и нам уходить надобно, — сказал, с трудом унимая нестерпимую головную боль, Мишель.

— Так поезд еще не подали! — ответил Валериан Христофорович.

— Не будет никакого поезда, — сказал Мишель. — Пути наверняка обстрелом порушены — надобно коней или повозку искать или пешком идти. Здесь скоро поляки объявятся!

— Да откуда ж им взяться? — не поверил Валериан Христофорович. — В городе красных полков без счету да бронепоезд еще!..

— Будут, непременно будут, — уверил Мишель, прислушиваясь к орудийной пальбе, — да ведь, коли по звуку судить, тех батарей не одна и не две, да стреляют бегло, с переносом огня по заранее намеченным целям — значит, сие не просто бой, а тщательно подготовленное наступление. Не устоят полки, побегут!

Мишель обшарил живот и спину, нащупал сбившуюся назад кобуру, вытащил, проверил револьвер.

— Вы что, стрелять намереваетесь? — подивился Валериан Христофорович.

— Там поглядим, — ответил Мишель.

Рассыпающиеся частым горохом выстрелы звучали уж совсем рядом, уж на станции — а кому стрелять, как не полякам или... не по полякам...

Паша-кочегар бросился было к выходу.

— Куда? — крикнул ему вослед Мишель. — Не туда, там теперь самая рубка будет — через заднюю дверь надо!

Пересекли разрушенный снарядом зал. За Мишелем, признав в нем, хоть был он в штатском, офицера, потянулись какие-то солдаты.

Вышли из станции.

Было уже светло.

Мишель замер, оглядываясь... Стрельба, все нарастая, катилась с запада. Польские батареи били куда-то за станцию — верный признак, что скоро сюда прорвется враг, уж коли артиллеристы перенесли огонь в глубину, дабы своих не пострелять.

Дело было даже хуже, чем Мишель ожидал...

Люди бежали к поезду, который вряд ли куда пойдет, лезли на подножки и в окна, стаскивали друг друга вниз за ноги.

Совсем рядом стоял сброшенный с рельсов паровоз, который, будто большое раненое животное, свистел, выбрасывая далеко в сторону белую горячую струю пара из пробитого осколком котла. Подле паровоза корчился, крича от боли, обожженный машинист.

Бронепоезд отчего-то молчал, лишь с водокачки взахлеб, длинными очередями строчил пулемет. Никакого сопротивления не было — вдоль путей в беспорядке бежали растрепанные, ошалело озирающиеся красноармейцы. Порой они прикладывались к винтовкам и, почти не целясь, стреляли куда-то назад.

— Эй, стой, куда вы? — крикнул Мишель. — С путей, с путей уходите!

Но солдаты, будто завороженные, прыгали по шпалам.

Ах дурачье, ведь именно тут, по насыпи конница пойдет! Солдаты все бежали и бежали по двое, по трое. Кто-то на ходу отчаянно кричал:

— Тикайте, счас ляхи будут здесь!

И верно, где-то совсем близко зазвенели клинки, загикали конники — теперь уж спасения не было, от конного пешему не убежать — ворвется на станцию конная лава, растечется, изрубит всех в куски.

— А ну стой!.. — рявкнул во всю глотку Мишель.

Да все без толку — разве окриком ошалевшего от страха остановить!

Вскинув револьвер, Мишель несколько раз пальнул в воздух и под ноги бегущим красноармейцам. Он по опыту германского фронта знал, что, коли теперь хоть нескольких остановить да привести в чувство, другие тоже встанут.

— Стой, курицыны дети!.. Прибью!..

Валериан Христофорович обалдело уставился на Мишеля, от которого впервые слышал брань.

— Не сметь! Все одно не уйдете — порубают вас!

Обернулся к Паше-кочегару:

— Надо их во что бы то ни стало задержать!

Матрос понятливо кивнул, сделал несколько шагов в сторону, не мудрствуя лукаво, перехватил бегущего солдатика, с ходу ударил его своим пудовым кулачищем в ухо, так, что тот, ойкнув, свалился с ног.

— Куда бежишь, шкура!..

— Ты чего дерешься — там же поляки, ведь убьют! — всхлипнул, утираясь, солдат.

— Ага, только прежде них я из тебя душу выну! — грозно пообещал Паша-кочегар.

Сграбастал еще пару бегущих красноармейцев за воротники, крутанул, стукнул лбами.

— Стоять!.. Тухлого кашалота вам в глотку!..

Этот, коли сказано, мимо ни единой души не пропустит!.. — успокоился Мишель.

Крикнул зычно:

— Слушай мою команду!..

— Слушать командира, язви вас в селезенку! — поддакнул Паша-кочегар.

Теперь уж Мишеля услышали.

— Занимай оборону — вы трое там, вы — здесь...

Стрельба залпами по моей команде!

Несколько красноармейцев плюхнулись на животы, выставили вперед винтовки, озираясь на Мишеля. Теперь и другие стали останавливаться, залегать, образуя цепь.

Валериан Христофорович, широко раскрыв глаза, глядел на Фирфанцева, которого знал интеллигентным, вполне мирным господином и никогда не видел таким вот, отчаянным сорвиголовой, палящим из револьвера и разговаривающим матом.

— Вы только, Валериан Христофорович, Христа ради, никуда не лезьте! — попросил, обернувшись к нему, Мишель. — Спрячьтесь где-нибудь — Бог даст, вас не тронут!

И вновь иным, командирским тоном прокричал:

— Всякого, кто струсит и побежит, буду расстреливать на месте!

Ждать пришлось недолго. Совсем близко, в двухстах шагах, выскочили на платформу всадники. Пригнувшись к холкам коней, они вертели над собой саблями, наотмашь рубя убегающих красноармейцев, которые, закрывая головы, валились снопами под копыта лошадей. Рубка шла беспощадная, без пленных, если кто поднимал руки, то его все одно рубили, иной раз перерезая наискось, от шеи до самого бедра.

Картина была страшная!

Кто-то с испугу пальнул.

— А ну — кто посмел?! Прекратить! — гаркнул Мишель. — Без моей команды не стрелять!