Глава 11

— Что с тобой?!

На Светлане лица не было. Того самого, что так обожал ее возлюбленный Мишель-Герхард фон Штольц.

— М-м!.. — промычала что-то невнятное внучка покойного академика Анохина-Зентовича, плюхаясь на диван и сотрясаясь в рыданиях.

— Она... Мне... Сказала... Такое!..

— Кто она? Что сказала?

— Цыганка.

— Господи, какая еще цыганка?..

— В платке!

— И ты ей поверила?

— Угу...

А как не поверить, когда та все как есть угадала!

— Дай ручку, всю правду тебе расскажу, что было, что будет, чем сердце твое успокоится...

— Ну на...

Ручка была узкая, пальчики длинные, кожа гладкая да розовая, ноготочки ухоженные, наманикюренные.

— Ай, красавица, все вижу, все скажу... Не знала ты в жизни горя, на поле спину не гнула, на фабрике дня не работала, на стройке не трудилась, умный институт закончила, сутками над книжками сидела, через что глазки твои болели да портились, отчего видишь ты хуже на целых две диоптрии!

— Нуда...

— Сама ты мягкая, добрая, умная, красивая, всем желанная...

А что — нет, что ли?!

— Вай, английский язык знаешь со словарем!

Точно!

— Болела ты сильно — ОРЗ вижу, грипп, кашель, живот слабило, в спину стреляло, потом прошибало, горло пухло, волосы секлись, женские хвори стороной не обошли...

Верно!..

— Дай теперь ручку правую, на пальчик безымянный погляжу, что за любовь да брак отвечает... Ай, хорошая моя — нет мужа у тебя, хоть любили тебя мужчины... раз, два, три, четыре... девятнадцать! Девятнадцать мужиков по тебе сохло, хоть ты о том не знаешь!

— Девятнадцать?!

— Ай вру! Еще одного вижу, что любил тебя пуще других и через то жизни себя лишил, а кто был, сказать тебе не могу, потому что имени его ты не знаешь и в лицо не помнишь!

А сколько жить ты будешь да какие беды тебя ждут, про то сказ особый... Все вижу, все скажу — ручку позолоти!

— Ой, а у меня с собой только пятьсот рублей.

— Давай пятьсот, хоть сказала я тебе уже на тысячу, но больно ты мне, золотая, приглянулась.

Взяла купюру, сложила, спрятала да вновь в ладошку раскрытую глянула, пальцем по линии жизни водя.

— Жить ты будешь долго-предолго, если раньше не помрешь! Потому как завелись у тебя, красавица, болезни, что изнутри тебя поедом едят — в крови холестерин, в спине — соли, в животе — шлаки, а в голове перхоть, кариес и нервы...

Да сказав о том, вновь всхлипнула Светлана.

— И все? — улыбнулся Мишель-Герхард фон Штольц. — Нашла из-за чего реветь!

— Нет, не все! — топнула ножкой Светлана. — Она еще сказала!..

Сказала — да не соврала!

— Вижу, золотая, горе твое, что углем горячим сердце жжет: был у тебя близкий человек, при чинах высоких, любил тебя да привечал, и линия жизни его подле твоей шла, а ныне оборвалась, этой вот морщинкой поперек перечеркнутая. Уж не помер ли он, да притом не своей смертью, а злодейской, от руки недоброй?

— Верно! — ойкнула внучка покойника, испуганно на цыганку таращась. — Так и есть — деда моего, академика, убили месяц назад!

Поцокала цыганка языком, да тут же успокоила, как смогла:

— Ты не печалься, красавица, то горе прошлое, а вслед ему другие идут! Ох, вижу-вижу... Не последней та смерть будет, коли загодя беду от себя не отведешь!

Заморгала Света.

— Кому беда грозит?

Водит цыганка по ладошке, читает судьбы, будто книгу раскрытую.

— Есть у тебя любимый, который сам собой красавец и жених завидный, да того он не знает, что грозит ему смерть неминучая, что по пятам за ним ходит.

— Ой! — сказала Светлана. — А вы ничего не путаете?

— Чего путать, когда ясно видно, — возмутилась цыганка, — вот линия судьбы, что в тот бугорок уперлась, а вкруг него линии, будто змеи сплетенные, и коль пересекут они его хоть малость — так беда! Все на ладонях наших наперед прописано, все там есть про жизнь нашу от рождения до самого смертного часа!

— Как же помочь ему?

— Уж и не знаю, — пожала плечами цыганка. — Вижу лишь, что виной тому вещь, что принадлежит ему не по праву, да все беды и несчастья к себе будто магнит притягивает, и покуда есть она у него — не быть ему счастливым!

И Светлана вновь завыла дурным голосом, будто по покойнику. Хоть был «покойник» тут же, живехонек и вполне бодр.

— Чего она еще наговорила?

— Сказала, что будто бы ждет тебя встреча с незнакомцем, который укажет путь к спасению, но лишь если ты сможешь его узнать и ему доверишься.

Во дает «бабуля»!.. Как же его можно узнать, коли он незнакомец?

И как поверить тому, кого не узнать?..

Путает что-то зловредная старуха, пугает.

— Я вот теперь все время думаю, — заговорщически прошептала Света, — а вдруг она меня сглазила?

Ну уж!..

— Ты вот что, ты больше к цыганкам не подходи, — выговорил Светлане Мишель, — врут они все, не слушай их!

— А про деда она как догадалась? — спросила Света.

— Ну не знаю, может, некролог прочитала? — стушевался Мишель-Герхард фон Штольц. — Все равно не ходи!

А сам подумал — а ведь про академика-то она не соврала!.. Хотя, что касается лично его, она не угадала. Ну конечно — не угадала! Лично он помирать не собирается и ни в какие порчи не верит!

Вранье все это, пережитки, на которые истинные джентльмены внимания обращать не должны! Нет никаких сглазов — тьфу, тьфу, тьфу!..

Так решил Мишель-Герхард фон Штольц!

И ошибся!..

Глава 12

Как добрался Мишель до Москвы — то рассказ отдельный, но с грехом пополам добрался. Вот она, золотоглавая, кою он уж не чаял увидеть!..

Еще поезд не остановился, как он, торопясь, спрыгнул с подножки, да тут же чуть не был сбит с ног. На вокзале — толкотня, галдежь, люди с торбами бегают по перронам, пихаясь друг с дружкой, спят вповалку на баулах, бегают с жестяными чайниками за кипятком, едят, тут же, спрыгнув на пути, справляют нужду, уж никого не стесняясь. Меж людей шныряют воры и чумазые беспризорники, которые тащат все, что плохо лежит. Все куда-то хотят ехать, беспокойно спрашивая о поездах, а иные уж и не хотят, прочно обосновавшись на вокзале и промышляя в Москве работой, а то и разбоем.

Просто какой-то библейский Содом!

С трудом протиснувшись сквозь толпу, Мишель выбрался на прилегающие улицы. Был он, как все, грязен, пропах своим и чужим потом и махорочным дымом и чувствовал себя самым ужасным образом.

Куда теперь?..

Куда, он долго не думал — конечно, домой!..

Анна, отворив дверь, его в первое мгновение не узнала. Он увидел растерянные, испуганно округлившиеся глаза, и, торопясь, сказал:

— Не бойся, это я!

— Ты!

Анна всплеснула руками и бросилась ему на шею.

Она повисла на нем, часто целуя и всхлипывая.

— Не надо, я с поезда, я грязен, — уговаривал Мишель, силясь оторвать ее от себя.

Но Анна, ничего не слушая, целовала его обросшие недельной щетиной щеки, лоб, губы, бормотала:

— Ты!.. ты!.. ты!..

— Оставь, ведь я с мешочниками, я с солдатами ехал, — все уговаривал он.

Анна порывисто отстранилась, взглянула на него, сияя.

— Но ведь ко мне ехал?! — улыбнувшись сквозь слезы и кокетливо поправляя сбившийся локон, спросила она.

— К тебе!

И Анна вновь накинулась на него, обнимая и целуя, и он уж не пытался отрывать ее.

И сей же миг сзади, налетев вихрем, в ногу Мишеля кто-то отчаянно вцепился и стал его теребить за штанину и тянуть к себе...

Мария... Маша...

— Ты приехал, ты насовсем приехал? — спрашивала она, вопросительно глядя снизу вверх. — Ты теперь не уедешь — да?

Кабы так!..

Едва помывшись и побрившись, Мишель уж стал собираться.

— Куда? — с тревогой спросила Анна.

— Дай мне, пожалуйста, чистое платье, — попросил Мишель.

Анна ушла, вернулась, протянула ему глаженую сорочку.

Вновь спросила:

— Куда ты?

— Мне на службу надо, — пряча взор, уклончиво ответил Мишель.

Хотел было пойти к двери, но Анна, сделав шаг, решительно заступила ему дорогу:

— Я тебя не пущу! Не пущу — так и знай! Тебя три месяца не было, я даже не знала, жив ты или нет, а теперь ты вновь уходишь! Я должна знать, что ты задумал!

Ну не силу же ему было применять!

— Я был в Ревеле, — сказал Мишель. — Ценности, которые мы в комиссии по домам собираем, их там разворовывают без всякого зазрения совести. Я сам видел. Надо теперь идти в ЧК к товарищу Варенникову, чтобы он разобрался.

Услышав страшное слово «ЧеКа», Анна помрачнела.

— Не надо тебе туда ходить, — сказала она. — Они ведь все одинаковы, это они всю Россию растащили-разворовали.

— Кто? — спросил Мишель, удивленно глядя на нее.

— Красные.

Мишель насупился.

А ведь батюшка Анны, Осип Карлович Рейнгольд, он ведь не был красным, был дворянином и поставщиком двора его Императорского Величества, а тоже за царскими сокровищами охотился, не брезгуя скупать их у душегубов с Хитровки. Да того пуще — чуть Мишеля через них жизни не лишил! Так что не одни красные Россию разоряли.

Но вслух о том Мишель не сказал — о батюшке Анны они никогда не говорили, всячески избегая сей болезненной темы.

— Мне надо, непременно надо идти, — повторил Мишель, беря Анну за руки. — Иначе как я стану в глаза Валериану Христофоровичу смотреть — он ведь жизнью из-за золота того рисковал. И Сашок... Помнишь того, что Федька Сыч на Сухаревке зарезал?.. Коли я теперь струшу — всю жизнь себя буду корить!

Анна поняла, отступила в сторону.

— Я вернусь, я обязательно вернусь! — твердо пообещал Мишель, хоть совершенно не был в этом уверен...

До места шел пешком, хоть путь был не близок — думал, что скажет товарищу Варенникову.

Скажет, как из рук вон плохо поставлен учет ценностей, кои принимаются без счету и описи, по весу, что позволяет их безнаказанно разворовывать. Упомянет про товарища Грановского, который бахвалился фамильным портсигаром и предлагал ему взятку... Про полуголую девицу в Торгпредстве с золотыми браслетами и перстнями на руках... Про Гуковского... Про товарища Глушкова, что тоже имеет золотой портсигар... О прочем, в том числе о попытке его убить, он умолчит — это дело частное...

В комнате номер семнадцать никого не было. Мишель подождал пять минут, вышел в коридор.

— Где бы мне товарища Варенникова найти? — спросил Мишель у какого-то пробегавшего мимо красноармейца.

— Так он там, на лестнице курит, — указал красноармеец.

Варенников, верно, был там — стоял, курил цигарку.

— А, товарищ Фирфанцев! — обрадованно крикнул он, ступая навстречу.

Мишель подошел:

— У меня важное дело!

— Теперь у всех срочные — ныне не срочных не бывает, — ухмыльнулся Варенников. — Потому как — время такое, революционное!

«Может, вот теперь прямо все и сказать, не входя в кабинет? — подумал Мишель. — Сказать и уйти и тем избегнуть лишних расспросов? Или это может быть истолковано как малодушие?.. Пусть не кем-то, пусть им самим? Как же быть?»

Товарищ Варенников стоял, с любопытством поглядывая на мнущегося Мишеля.

— Я относительно своей поездки в Ревель, — сказал Мишель.

— Твоего дезертирства? — хмыкнул чекист. Мишель вспыхнул.

Видно, Глушков прибыл сюда раньше и все представил в ином, выгодном ему свете.

— Вас ввели в заблуждение — я не имею такой привычки — дезертировать! — тихо злясь, сказал Мишель. — Я на фронт добровольно ушел и там, смею вас уверить, в штабах не отсиживался!..

— Ну-ну, не кипятись, товарищ Фирфанцев, — примирительно хлопнул его по плечу Варенников. — Советская власть во всем разберется и сурово накажет виновных. На лучше — закури!..

Сунул руку в карман, вытянул портсигар. Золотой...

Раскрыл, предлагая сигаретку...

Мишель, выпучив глаза, глядел на изящную, с выдавленной монограммой вещицу.

И глядел на Варенникова.

— Ну ты чего, Фирфанцев — али не куришь? Я думал, буржуи все курят... Ну что — возьмешь или побрезгуешь?

Мишель замотал головой, отступил на шаг.

— Ну как хочешь, — пожал плечами Варенников, захлопывая портсигар. Бросил под ноги окурок, припечатал каблуком ботинка к мрамору.

— Ладно, пошли, расскажешь, что у тебя стряслось.

— Нет-нет, я после, — замотал головой Мишель, отступая к лестнице.

— Отчего ж после? — подозрительно щурясь, сказал Варенников. — Айда счас — коли пришел! Айда-айда!..

И вдруг, будто невзначай, сунул руку в карман.

Что не укрылось от взора Мишеля.

Теперь уж не осталось никаких сомнений!

— Нет, я не теперь, я завтра! Непременно!.. — забормотал Мишель.

Развернулся, запрыгал вниз по ступенькам.

— Погодь! — крикнул сверху Варенников. — Стой, тебе говорю! — И уж не скрываясь, свесился через перила, закричал во всю глотку:

— Эй, там, кто-нибудь!.. Арестовать контру!..

Мишель единым духом проскочил лестничный пролет, выскочил на крыльцо, бросился на улицу. Он опять бежал, как тогда, как в Ревеле!

Опять — убегал!

Куда теперь?.. Раньше он надеялся на Варенникова, да тот, видно, такой же, как все прочие — как Граковский и Глушков. У всех у них, будто знак отличительный, будто клеймо — золотые портсигары!

Вспомнил вдруг про ящики с золотом да мысленно ахнул — его ведь к ним Варенников приставил, в Ревель направив, где он их таскал-надсаживался! Это ж сколько его там было — пуды!!

Неужто права Анна?..

Ну да, верно — Анна!.. — вздрогнул Мишель. О чем это он?.. Да ведь теперь нужно спасать Анну — надо ее немедля предупредить!

Он остановился, развернулся и быстрым шагом пошел назад.

Но вновь остановился, будто вкопанный!..

Нет, домой сейчас нельзя, туда придут прежде всего! Одну Анну, возможно, пощадят, а коли застанут их вместе и коли она станет его защищать, то арестуют обоих! И уж выпустят ли обратно?..

Что же делать?!

Мишель пребывал в полной растерянности! Теперь дело шло не о драгоценностях, а о самой жизни, да не только его, но и Анны!

Он стоял, не зная, куда бежать.

Раньше он подал бы прошение начальству, а ныне кому? Разве лишь Горькому? Да только что тот сделает, когда против Мишеля Чека!..

"Все?.. — вдруг подумал он. — Варенников — точно. Тот заодно с Глушковым и Грановским, коль они его золотым портсигаром одарили. А остальные?.. Не один ведь он в Чека служит, и не все там с золотыми портсигарами ходят! Значит, и на таких, как Варенников, управа должна сыскаться!

Надо идти прямиком на Лубянку, к Дзержинскому и... будь что будет! Уж так выходит, что от Чека его может защитить только Чека!"

Мишель решился и уж больше не раздумывал!

Коли его арестуют, так его одного, без Анны!..

Стоящий у ворот с винтовкой часовой никак не мог взять в толк, что от него нужно приличному на вид господину. Такие в «чрезвычайку» по своей воле не ходят, обходя ее за версту, таких — привозят арестантскими пролетками да боле уж на белый свет не выпущают, а этот — на тебе — сам заявился!

— Мне к Председателю ВЧК, мне к Дзержинскому! — требовал Мишель.

— Шел бы ты, мил человек, своей дорогой, — досадливо отмахивался от него часовой.

— У меня срочное дело!

— Отойдь, я сказал — не то стрельну!

— Коли вы немедля обо мне не доложите, быть вам под трибуналом! — пригрозил Мишель.

Часовой задумался, крикнул кого-то...

— Давай — ступай!..

В сопровождении красноармейца Мишель пошел по мрачным коридорам ВЧК в памятную ему, с платяным шкафом вместо двери, приемную Председателя ВЧК. Уже не удивляясь, вошел в шкаф и через него в кабинет.

Дзержинский сидел за столом.

— Вы ко мне? — спросил он.

— К вам, — ответил Мишель, отчего-то, хоть того не желал, вытягивая руки по швам. — Можно вопрос?

Дзержинский недоуменно взглянул на Мишеля. Кивнул. Хоть обычно вопросы задавал он.

— Простите, вы... курите?

— Я? — удивился Председатель ВЧК. И тут же надсадно, сгибаясь и прикрывая рот кулаком, закашлялся. И кашлял долго.

— Наследие каторги, — вздохнул он, прокашлявшись.

— Извините, — стушевался Мишель, — просто я думал... Я хотел попросить вас закурить.

Феликс Эдмундович кивнул, вытащил из ящика стола портсигар. Самый простой, серебряный.

Раскрыл, протянул его.

Ну, слава богу, хоть этот!..

Дзержинский стоял, протягивая портсигар.

— Нет, спасибо, я не курю, — отвел его руку Мишель.

— А что ж вы тогда просили? — рассердился Дзержинский.

— Запамятовал, — винясь, ответил Мишель.

Дзержинский, недовольно глядя на него, бросил портсигар в ящик, спросил:

— Что вы хотели? Говорите уж, коли пришли!

— Я...

Мишель запнулся — ведь он теперь наушничать станет, что всегда презиралось обществом, к которому он принадлежал. Да и сам он еще в кадетском корпусе ябед бивал. Все так!.. Но ведь дело идет об интересах России... Да и поздно теперь отступать и передумывать!

— Я нынче числюсь в комиссии Горького, где занимаюсь сбором и учетом бесхозных ценностей, — начал Мишель.

Но Председатель ВЧК нетерпеливо перебил его.

— Я помню вас, — сказал он.

«Неужто помнит?» — подивился про себя Мишель.

— Прошу вас по существу дела.

— Да, да... Я был по делам службы в Ревеле, где наблюдал расхищение принадлежащих государству ценностей, — сказал Мишель — Я сам, лично, сопровождал груз золота в царских слитках и присутствовал при его передаче в Торгпредстве, при коей четыре ящика с драгоценностями не были даже осмотрены...

И покуда Мишель рассказывал, Председатель ВЧК все более мрачнел, быстро черкая что-то на листке бумаги.

— Кто вас послал в Ревель? — переспросил Дзержинский.

— Товарищ Варенников...

— Теперь ступайте и ждите в приемной, — приказал Дзержинский, берясь за телефон и накручивая ручку.

Но в приемной Мишеля не оставили, поместив в небольшую пустую комнату, где не было ничего, кроме деревянной скамьи, и где он томился не менее часа, слыша, как по коридору часто стучат шаги.

Неужели ему не поверили?

Через час по ту сторону двери звякнул вставляемый в замочную скважину ключ.

— Выходь, товарищ Фирфанцев!

Открыл ему не секретарь, а красноармеец с винтовкой, который пошел позади него, отступив на три шага.

В приемной было полно народа, с которым, наполовину высунувшись из «шкафа», быстро говорил Дзержинский. Заметив Мишеля, он обернулся к нему:

— Коли вы не солгали, то Советская власть будет вам признательна. Но коли по умыслу или недомыслию ошиблись, то вас подвергнут революционному суду и, по всей видимости, расстреляют, как контрреволюционера и саботажника, — сказал Дзержинский, испытующе глядя на Мишеля.

Тот выдержал взгляд, кивнул.

Он знал, на что шел, — когда сюда шел!

— Сейчас же, до завершения дела, я вынужден подвергнуть вас аресту, — сообщил Дзержинский.

К Мишелю подступил давешний красноармеец с винтовкой, встал за спиной.

— Куда его теперь — в камеру? — спросил он.

— Нет, в гостевую, под домашний арест, — приказал Дзержинский.

И уже уходя, Мишель, самым краем глаза, увидел, как из кабинета Председателя ВЧК, из «шкафа», из-за дверцы, вышел человек, который, усмехнувшись, поглядел ему вслед.

Вышел... товарищ Варенников!

Глава 13

Дверца была низкая, обитая для тепла рваной телячьей шкурой, к двери, средь сугробов, вилась узкая тропка. Герр Гольдман нагнулся да внутрь зашел. А как зашел — чуть не задохся от чада и смрада людского.

Шумно в трактире да тесно — потолки низкие, закопченные так, что коли встать да в рост вытянуться, то головой в балку ткнуться можно, макушку разбив. Оконца махонькие, слюдяные, инеем заплыли, так что света почти не видать, вдоль стен — столы, пред столами — скамьи. Под ногами — грязь шуршит, оттого что объедки вниз швыряются, того и гляди оскользнуться можно. Народа в трактире — не повернуться, и всяк пьян да весел, от чего гвалт стоит такой, что себя не услыхать.

Худое место избрал Фридрих Леммер для встречи тайной, ну да ему виднее...

Вошел герр Гольдман да встал на пороге, дале шагнуть не смея. Впервой он в месте таком — оттого и сробел! Что ж за люд на Руси, что, такими просторами владея, сбирается в тесноте и грязи, в какой добрый немецкий хозяин скотину не поставит, да здесь же ест, пьет и веселится!..

Стоит герр Гольдман, глядит подслеповато, Фридриха ищет, да только где ж того средь толпы гомонящей разглядеть...

Самого ювелира тоже узнать мудрено — вместо платья иноземного обряжен он в старый кафтан, что у нищего за копейку купил, — так Фридрих ему повелел, а он в точности исполнил. Стоит столбом, что делать, не знает, а его народ праздный в бока толкает:

— Ну чего встал, ступай, чай, в ногах правды нет...

Так то ж Фридрих, хоть в обличье непривычном — в шубе, в бороде фальшивой, что от самых глаз!

— Айда, коли пришел...

Пихнул, погоняя в спину.

Прошли в дальний угол, сели за стол, где помимо них чуть не дюжина мужиков трапезничали, макая бороды в чашки. Саксонский ювелир оглянулся воровато, боясь злого глаза, да только никому до них дела не было — всяк собой занят.

Сдвинулись головами.

— Ну, что скажешь? — тихо спросил по-немецки Гольдман.

— Готово все, знак лишь нужен.

— Будет знак, — шепчет заговорщически саксонский ювелир. — Ныне сказали мне, будто собралась государыня Екатерина Алексеевна в Москву да приказала привезти туда украшения из комнаты рентерейной, на которые она укажет, и будет их пять сундуков.

Заблестели глаза у Фридриха Леммера, кои он за клееными бровями прятал.

— Верно ли?

— Вернее не бывает.

— Будет ли при тех сундуках охрана, да каким числом, да чем вооружена?

— Как не быть — сокровища великие, оттого и охрану пошлют числом немалым, но только в том месте, где мы укажем, отстанет она, в лесу затерявшись, и останется при сундуках тех лишь кучер да хранитель Рентереи Карл Фирлефанц — за ту услугу я уж сполна заплатил.

— Это хорошо, — обрадовался Фридрих. И хоть был он отъявленный вояка, но попусту под пули и палаши голову совать не желал — к чему деньги, коли, их раздобывая, жизнь потерять? — Когда все будет так, как сказано, то мы легко с тем делом управимся.

— Я-я! — согласно кивает ювелир. — Только так все сладить надобно, чтоб подозрение на лихих людей пало.

— Это как водится, — ухмыльнулся Фридрих. — Чащобы русские злодеями полны, что мак семечками — редкий обоз пройдет, воза или купца не лишившись. Коли и теперь людишки, в холстины ряженные, нападут, так все на Иванов грешить станут.

— А коли узнаны они будут?

— А хоть бы и так!.. Все одно — никому они о том не расскажут, — хищно ухмыльнулся Фридрих. — На то и душегубцы, чтоб, на обоз напав, всех, кто в нем будет, жизни лишить, ни единой живой души не пощадив.

Успокоился Гольдман — коли так, то останется его тайна при нем, а с ней сундуки, сокровищами полные.

Теперь одно лишь дело промеж них осталось, да самое главное.

— Какая ж мне награда за сию услугу следует? — спросил Фридрих.

— Коли будет сундуков пять, так один ты себе заберешь, а как средь людей своих поделишь — не моего ума дело, — ответил ювелир.

— Больно ты щедр, — усмехнулся Фридрих. — А если я через затею ту живота лишусь?

— На все воля божья, — вздохнул Гольдман, воздевая очи к саженному потолку.

Известно семя купцово — завсегда норовят свой кусок схватить да сверх того от чужого поболе укусить.

— Ну нет, у меня иной счет, — возразил Фридрих. — Два сундука я заберу, а третий мы промеж себя поровну поделим!

— Да ведь то грабеж! — возмутился ювелир.

— То не грабеж — грабеж после будет! — резонно возразил Леммер. — Ты деньгами рискуешь, а я головой. Коли что не заладится да меня словят — так быть мне на плахе, а до того меня в пытошную сволокут, где, за ребра подвесив, огнем жечь станут, про других злодеев дознаваясь. Трудно мне будет язык за зубами удержать, за один сундук-то. А за два — постараюсь.

Сказал сие Фридрих да на ювелира так глянул, что тот взор потупил.

И понял тут купец, что деться-то ему некуда, сам он с палашом на большую дорогу не пойдет, а иных верных рубак, кроме Фридриха с ватагой его, ему на Руси, сколь ни ищи — не сыскать. Нуда он своего не упустит, как надобно будет оценивать да сбывать каменья самоцветные, в коих Фридрих ничего не смыслит. Там-то они с ним и поквитаются!..

— Будь по-твоему!

На том они и порешили, по рукам ударив, да после того в разные стороны разошлись...

Глава 14

А ведь было дурное предзнаменование — было!

Стал Мишель-Герхард фон Штольц утром бриться, а зеркало, что пред ним висело, вдруг само собой треснуло — будто паучья паутина по нему расползлась, а в середке лицо его отразилось.

Подумал он еще — как будто муха в тенетах.

Подумал — да забыл...

И после все не заладилось — на кухне чай себе на колени горячий пролил, часы куда-то потерял...

— Ты что такой хмурый? — пожалела его Светлана. — Сходил бы на улицу, развеялся.

— Пожалуй, пойду прогуляюсь.

— Тогда, если все равно гулять, прогуляйся до магазина, купи хлеба, сахара килограммов пять, картошки, мяса, овощей... заодно мусор из ведра вынеси, за телефон заплати и...

Вот всегда так — вначале вздохи, ахи, уверения в вечной любви, а после — авоська и ближайшая булочная.

— Ладно, зайду...

— И вынеси!

— И вынесу...

— И не забудь заплатить!

— Не забуду...

Вот идет себе ничем, кроме десятитысячедолларового костюма и пятитысячедолларовых ботинок, не примечательный прохожий Мишель-Герхард фон Штольц, гуляет с пятью килограммами сахара, полуцентнером картошки и овощей и еще с шестью или семью пакетами, никому не мешает, никого не трогает, ни к кому не задирается, а тут — на тебе!.. Вдруг, ни с того ни с сего, бросается к нему, как к родному, незнакомец, да, два раза вкруг обежав, в лицо ему заглядывает и, молитвенно руки сложив, причитает на ходу:

— Ай беда, беда!

Беда?.. С кем беда? — оглянулся по сторонам Мишель-Герхард фон Штольц, никакой такой беды не заметив.

— Ой худо-худо! — все стенает незнакомец...

Которого никак не признает Мишель-Герхард фон Штольц, хоть в упор на него глядит!..

— Вам что — худо? — участливо спросил он.

— Да не мне — вам, — вздохнул в ответ тот. — Не знаете вы, что творите, пребывая в счастливом неведении, хоть рок витает над головой вашей...