Андрей Ильин
      Кровь за кровь
      Рядовых Русакова и Пахомова хватились к обеду. Их послали набрать воды в ручье, и они исчезли, как сквозь землю провалились. Ручей был вниз по тропке, метров двести пятьдесят, не больше, и на все про все у них должно было уйти минут тридцать-сорок, не больше. Но ни через тридцать минут, ни через сорок они не вернулись. И через час не вернулись. И много позже.
      - За каким... вы их туда послали?! - ругался матом лейтенант, выстроив личный состав под прикрытием стены, защищающей вкруговую блокпост.
      Личный состав, прижимаясь спинами к бетонным блокам, тупо рассматривал серые от пыли носки сапог.
      - За каким... я вас спрашиваю!..
      Об исчезновении рядовых давно нужно было доложить вышестоящему начальству, но лейтенант все еще надеялся, что все как-нибудь само собой утрясется.
      - Ну, чего молчите?
      - Так вода же кончилась, товарищ лейтенант, а водовозка только завтра будет. Вот они и...
      - А почему послали двоих? Почему не обеспечили прикрытие? Почему сами не пошли...
      Старослужащие пустыми, ничего не выражающими глазами пялились на лейтенанта. И чего он тут разорался, как будто не понимает... Все он понимает... Нашел, блин, молодых! Еще им за три месяца до дембеля за водой бегать, когда "черпаки" есть!
      - Может, они еще того, придут. Может, они за яблоками решили смотаться и заблудились. Тут недалеко сад заброшенный...
      - Что? За какими яблоками? С флягами?.. Я разберусь!.. Я вас под трибунал! Всех!..
      Рядовые Русаков и Пахомов воды набрать не успели, они лишь успели спуститься к ручью и по камням оттащить флягу на середину течения, когда из ближайших кустов высунулись автоматные стволы.
      - А ну - руки! И тихо!
      Отпущенная фляга, переваливаясь с боку на бок, стукаясь о камни, покатилась вниз по ручью. Сопротивляться было бесполезно, так как свои автоматы рядовые по глупости оставили на берегу.
      - Иди сюда... - поманили пальцем. Их поставили на колени, обшарили карманы и повели куда-то, подгоняя прикладами.
      Шли очень долго, или показалось, что долго.
      - А ну - стой!..
      Рядовые Русаков и Пахомов стояли возле выложенной из камня стены какого-то сарая и испуганно смотрели на обступивших их чеченцев.
      - Ты кто?
      Русаков и Пахомов молчали, втягивая головы в плечи и слегка подрагивая, словно от холода, хотя был разгар дня, не было тени, и было очень жарко.
      - Говори, чего молчишь! - ткнул молодой чеченец пальцем в лицо Русакова. - Говори! Не то сейчас!..
      Сдернул с плеча автомат, с коротким лязгом передернул затвор. Русаков с ужасом смотрел на автомат и на чеченца. Губы его тряслись, из глаз сами собой ползли, оставляя на грязных щеках светлые, извилистые полоски, слезы.
      - Ну!
      - Рядовой Русаков... - испуганно прокричал Русаков.
      Чеченец уронил дуло автомата вниз, под ноги пленнику, и нажал на спусковой крючок. Пуля ударила в грунт в нескольких сантиметрах от носков сапог, по голенищам хлестнули брызги земли и мелкие камешки.
      Русаков подпрыгнул от неожиданности, отшатнулся, но сразу же уперся лопатками в каменную стену. Отступать было некуда.
      Чеченец сделал шаг вперед, ткнул еще дымящееся, теплое дуло в щеку Русакову. Надавил. Еще сильнее. Русаков запрокинул голову, больно, до крови ударившись затылком о каменный выступ.
      Там, за воронено поблескивающим дулом, за кожухом затвора, за планкой прицела он видел чужие, черные, злые и одновременно насмешливые глаза. Видел, как напряженно подрагивает высунувшийся из скобы спускового крючка указательный палец.
      Вот сейчас... сейчас...
      Глядя вдоль дула в испуганно расширившиеся глаза пленника, чеченец, чуть повернув голову, что-то сказал на своем языке.
      За его спиной одобрительно заговорили, засмеялись. И он тоже в ответ засмеялся.
      Дуло автомата оторвалось, отодвинулось от щеки, от лица и остановилось против глаз.
      - Молись своему богу, - сказал чеченец. - Сейчас я тебя убью.
      Русаков в последнем, смертном ужасе сжался, замер, стиснул до боли веки, словно мог этим защититься от пущенной в упор пули...
      Все!..
      Чеченец надавил на спусковой крючок. Сухо и коротко лязгнул затвор.
      И все. Выстрела не последовало. В рожке больше не было патронов.
      Довольный собой чеченец отошел на шаг, презрительно взглянул на рядового Русакова, по штанам которого, между ног, расползалось темное, парящее пятно.
      - А-а... ишак!
      Все русские не были мужчинами, они не умели воевать и не умели умирать...
      Ночью чеченцы окружили блокпост. На шоссе, не доезжая трех километров, установили фугасы, чтобы встретить возможное подкрепление, на ближние высотки посадили снайперов.
      Командир боевиков вышел на армейскую волну.
      - Эй, слушай, не надо глупостей, мы воины - вы воины, вы хотите жить - мы тоже хотим. Зачем стрелять - давай договариваться...
      Бледный как полотно лейтенант слушал чужой голос, с силой прижимая к уху наушник, и думал не о тактике скорого боя, а думал черт знает о чем. О том, что нет, не пронесло, не повезло, хотя всегда везло и до конца командировки осталось всего ничего... Что зря пошел в училище, а не, как советовали, в политех. Что теперь, наверное, придется воевать и, вполне вероятно, умереть. А дома осталась беременная жена, с которой после выпуска он не прожил и полугода, и теперь его убьют, и он не узнает, кто у него родился. А она останется жить и, наверное, быстро найдет себе нового мужа, потому что очень красивая...
      - Ну так что, командир, договоримся? Потому что все равно договоримся, но будет много крови. Нам не нужна твоя кровь...
      Лейтенант отбросил наушники.
      - Сахитов!
      - Я!
      Сахитов был бледнее лейтенанта, был бледен, как сама смерть. Он мало напоминал недавнего бравого, с ремнем, болтающимся внизу живота, дембеля, он стал тем, кем был - девятнадцатилетним пацаном.
      - Ты гранаты раздал?
      - Ага... То есть, так точно...
      Сахитов выжидающе смотрел на лейтенанта. И все смотрели. Теперь от него, от их старлея, зависело, что будет со всеми ними дальше. Теперь он перестал быть занудой-взводным, которого старики-солдаты делили на восемнадцать, теперь он был офицером. Отцом-командиром. Почти богом. Потому что единственным, знающим, что делать в такой ситуации. Ну ведь учили же его чему-то в его училищах...
      - Значит, поступим так...
      - А мне что делать, товарищ лейтенант?
      - А ты вызывай, вызывай Сотого. Беспрерывно вызывай. Все время вызывай...
      Взять блокпост с ходу не удалось. Выставленные по флангам пулеметы резали местность длинными очередями, отзываясь на каждое подозрительное шевеление. Патронов у федералов было много. Единственное, чего было много. Даже больше, чем надежды.
      Лейтенант метался по периметру поста, раздавая приказания. Теперь он не думал о жене, о будущих ее мужьях и своем неродившемся ребенке - некогда было. Теперь он думал о том, чем прикрыть наиболее вероятные направления атаки, о флангах, связи, боезапасе... Теперь он воевал...
      Две атаки захлебнулись. Боевики оттащили в ближний лесок одного убитого и двух раненых. Что было для обычного блокпоста много.
      - Скажи снайперам, пусть работают по офицеру.
      Чеченцы говорили на одном с обороняющимися федералами языке, потому что служили в одной армии, обучались в одних и тех же воинских училищах, жили в одной стране.
      - Пусть выбьют офицера!
      Во время очередной перебежки лейтенант получил пулю в бедро. По инерции он пробежал еще несколько шагов и упал за бруствер из сложенных друг на друга мешков. Тонкие струйки песка из пробитой пулями мешковины сыпались ему на погоны и за шиворот. Правая штанина густо набухала кровью. Но лишь с одной стороны. С другой ткань была сухой. Ранение было слепым. И значит, пуля могла раздробить кость.
      Лейтенант попробовал пошевелить ногой. Резкая боль ударила куда-то в пах. Комок тошноты подкатил к горлу.
      Все - отвоевался.
      - Что с вами, товарищ лейтенант?
      - Сержанта Сахитова ко мне. Быстро.
      Сахитов приполз на животе.
      - Вы ранены, товарищ лейтенант?
      - Ранен. Теперь командовать тебе.
      - Мне?! - испугался Сахитов. Потому что сразу же вспомнил, что командиров чеченцы не жалуют, и если кто-нибудь из них погибнет, то отдуваться за это уже не лейтенанту, а ему. И тут же заканючил:
      - Товарищ лейтенант, я не смогу...
      - Это приказ! Повтори!
      - Я не сумею...
      - Повтори!.. твою мать!
      - Есть командовать, - обреченно повторил Сахитов.
      - Следи за тем вон леском. В следующий раз они скорее всего пойдут оттуда. И скажи, чтобы никто не высовывался. Меня, кажется, снайпер...
      - А как же вы, товарищ лейтенант?
      - Я ничего, я здесь.
      Боль наполняла сознание, вытесняя из него все прочие мысли и чувства. В том числе вытесняя даже страх. Теперь лейтенант ничего не боялся и ни о чем не сожалел. Теперь ему было почти все равно. Только больно. Только больно, и все...
      Боевики в атаку не шли. Они чего-то выжидали.
      Сахитов сидел, навалившись спиной на мешки с песком, и внимательно смотрел на радиста, который беспрерывно и безнадежно вызывал Сотого. Он сидел и смотрел, и больше ничего не делал. Потому что не знал, что делать. И не хотел ничего делать.
      - Смотри-ка, это же Русаков и Пахомов! - удивленно ахнул кто-то.
      - Где?
      - Да вон же, вон!
      Рядовые Русаков и Пахомов стояли на коленях посреди поля. Руки их были связаны за спиной ремнями. Сзади них маячили фигуры боевиков.
      - Эй, - крикнул один из них. - Где ваш командир? Я хочу сказать ему. Мы не будем стрелять.
      Все лица развернулись к Сахитову. Сахитов посмотрел на лейтенанта.
      Лейтенант лежал, прикрытый плащ-палаткой. Он был жив, но был безразличен к происходящему. Он уже не был командиром, командиром был Сахитов. Взгляды поднимали, толкали его вверх, взгляды требовали, чтобы он что-то сделал. Только что, полчаса назад, он был такой же, как все, только что он так же смотрел на лейтенанта, а теперь все смотрят на него.
      Теперь спрос с него.
      Сахитов нехотя поднялся на ноги.
      - Ты, что ли, командир? - ухмыльнулся боевик.
      - Ну я, - ответил Сахитов, и голос его сорвался.
      - Давай сдавай оружие, а то я их убью, - показал боевик на Русакова и Пахомова. - Ну, что скажешь?
      Сахитов стоял столбом, ничего не говоря. А что он мог сказать...
      Глухо звякнул металл, и над головами пленников взблеснул на солнце тесак.
      - Эй, ты что? Я сейчас буду резать!..
      Рядовой Русаков увидел взблеск тесака и увидел, как он, описав полукруг, замер возле головы Пахомова.
      Значит, его, значит, не меня, - взметнулась отчаянная, безумно-радостная, предательская мысль. Его - не меня! Его! Его!!
      Боевик опустил тесак вниз, к груди Пахомова, придвинул, прижал лезвие к его шее чуть ниже кадыка, ухватил левой рукой за волосы, с силой оттянул голову назад и вопросительно посмотрел в сторону блокпоста.
      Но Сахитов молчал - он стоял ни жив ни мертв, его била крупная дрожь.
      Чеченец ухмыльнулся и без дополнительных предупреждений, без угроз и почти без паузы, резанул тесаком слева направо, глубоко врезая бритвенно заточенную сталь в живую плоть.
      Голова рядового Пахомова откидывалась все дальше, удерживаемая чужой рукой за волосы, откидывалась уже противоестественно, как не могла, переламываясь назад. Из широко расходящего в стороны разреза упругими толчками, вперед и в стороны выхлестывала кровь.
      - Мамочка моя... - испуганно всхлипнул кто-то рядом. Сахитов стоял окаменев, не сводя глаз с падающего вперед безголового туловища Пахомова. Туловище упало, заскребло в агонии ногами о землю.
      Голова осталась в руке боевика. Он держал ее за волосы, высоко подняв вверх, и ухмылялся. Лицо на отсеченной голове еще не было мертвым, оно было розовым, почти живым, казалось, что оно еще гримасничает, еще пытается закричать.
      - Нате, держите.
      Боевик размахнулся и бросил голову в сторону блокпоста. Она ударилась о землю, прокатилась несколько десятков сантиметров, пачкая траву красным, и замерла. На боку. На щеке.
      - Если вы не сдадитесь, так будет с каждым! - крикнул боевик, отступая за Русакова.
      Возможно, если бы лейтенант не был ранен, он смог противостоять охватившему всех ужасу. Но он был ранен, он был под плащ-палаткой, и ему было все равно.
      - Скажи им, Сахитов, скажи. Скажи, что мы согласны! пробормотал кто-то, озвучивая общую мысль. - Скажи...
      Сахитов ничего не сказал. Он не мог ничего сказать - у него спазмом перехватило горло. Он кивнул. И опасаясь, что его не поймут, закивал часто и быстро.
      Блокпост сдался.
      Боевики собрали оружие и боеприпасы, притащили на плащ-палатке лейтенанта.
      - Он командир?
      Солдаты кивнули.
      - Хороший у вас командир. Лучше своих бойцов.
      Лейтенант открыл глаза, увидел рядом бородатых боевиков с автоматами. И совершенно не испугался. У него не оставалось сил на страх.
      Он открыл глаза и тут же закрыл их.
      Его не стали мучить. К нему проявили милосердие. В единственно возможной на войне форме. Один из боевиков приложил к голове лейтенанта дуло автомата и нажал на спусковой крючок. Голова лейтенанта дернулась в сторону, и его не стало. Где-то там, на Тамбовщине, осталась его беременная жена, которая, возможно, очень быстро найдет себе другого мужа, который воспитает его ребенка. Но лейтенанту до этого уже не было никакого дела.
      Пленников построили в две шеренги.
      - Там кто был? - спросил командир боевиков, показывая куда-то влево.
      Все молчали, глядя в землю.
      - Кто оттуда стрелял? Или мы сейчас всех!..
      Кто-то глазами указал на стрелявшего слева пулеметчика.
      - Это ты? Ты знаешь, что ты убил моего брата? Знаешь?!
      Пулеметчик, насупившись, молчал. Пулеметчик был еще почти мальчик, с коротко стриженной головой, тонкой, болтающейся в широком воротнике шеей и большими, ярко-розовыми губами. Его призвали, всучили в руки пулемет и приказали прикрывать огнем левый фланг.
      - А ну - пошел! - толкнул боевик пулеметчика из строя и ударами приклада в спину погнал к ближайшим кустам.
      - Не надо, пожалуйста, не надо, - одними губами шептал пулеметчик. - Я не хотел, я не знал...
      Они скрылись за листвой. Звука выстрела слышно не было. Были слышны какие-то неясные вскрики и хрипы. Через несколько минут боевик вышел, вытирая нож о листву.
      Его брат был отмщен. Кровь смыла кровь.
      - А ну - пошли! Пленных разобрали по семьям. Русаков достался боевику, который стрелял ему под ноги, который убил Пахомова.
      Боевика, который стрелял ему под ноги, звали Мурат. В деревне его встречали как героя. Ему жали руку старейшины, на него заглядывались девушки. Он защитил свою Родину, убил нескольких неверных и остался жив.
      Мурат подарил своего пленника своему отцу.
      - Будешь смотреть за скотиной и помогать в огороде, - сказал отец Мурата. - Работать будешь много. Будешь работать хорошо, будешь хорошо есть. Если попытаешься сбежать - умрешь.
      Сергей работал хорошо. Но тем не менее через полгода его продали другому хозяину. Новый хозяин строил дом, и ему нужен был подсобный рабочий. Нанимать рабочие руки со стороны выходило дороже, чем если купить себе русского пленника.
      Сергей копал ямы, мешал раствор, убирал мусор. Постепенно он научился довольно сносно класть кирпичи и штукатурить стены. И хозяин стал посылать его работать на стороне.
      А потом на ту же сторону продал, причем дороже, чем купил, так как продавал уже строителя. ! Новое место было не сахар. Вкус которого Сергей давно забыл. На новом месте Сергей работал в бригаде себе подобных. Они работали в горах, сооружая бункеры и какие-то укрепления. Новое место было плохо тем, что за невыполнение нормы здесь били. Били публично и жестоко. Несколько раз били и Сергея. За то, что он заболел и работал вполсилы, за то, что допускал в работе брак.
      В бригаде поговаривали, что после того, как они закончат работу, их убьют, чтобы они никому ничего не могли рассказать. Но Сергей в это не верил. Они не могли никому ничего рассказать, так как не знали, где и что строили. А самое главное - они стоили денег, а чеченцы деньгами не разбрасывались, деньги уважали.
      Они не убьют их. Они их перепродадут.
      И так и случилось. Зимой, когда работать стало затруднительно, бригаду распродали. Сергей попал в высокогорную деревню, где помогал пасти стадо баранов. Здесь ему нравилось, здесь он был почти один и почти предоставлен сам себе.
      О событиях, происходящих в стране, Сергей ничего не знал. И ловил себя на том, что знать не хочет. Зачем бередить душу. Надо жить. Пусть даже так, как он живет.
      Надо жить одним днем и быть им счастливым.
      На исходе осени за Сергеем приехали на машине, засунули в багажник и повезли в неизвестном направлении.
      "Значит, опять продали, - понял он. - Жаль, здесь было хорошо. Интересно, каким окажется новый хозяин?"
      Машина несколько раз останавливалась, хлопали дверцы, кто-то кого-то приветствовал, приглашал в гости. Потом все уходили в дом и долго не возвращались. Все это время пленник лежал в багажнике. И даже был рад, что о нем забыли.
      Вечером багажник открыли.
      - Выходи.
      В стороне стояли дети и смотрели на худого, заросшего русского, неуклюже выбирающегося из багажника.
      - Пошли.
      Сергей пошел, куда ему указали. Он давно уже привык подчиняться.
      - Стой здесь.
      Сопровождающий зашел в дом. Сергей стоял во дворе один и думал, будут ли его сегодня кормить и где устроят на ночь. Если в сарае со скотиной, то, наверное, будет холодно.
      - Иди сюда.
      Сергей поднялся в дом, прошел по коридору, шагнул в открытую дверь.
      В комнате за столом сидели два молодых чеченца и... Сидела его мать.
      - Сынок... - тихо сказала мать.
      Сергей стоял, не испытывая никаких чувств. Он отучился от чувств, потому что только так можно выжить. Он лишь спросил:
      - Это ты?
      - Я. Это я, - всхлипнула мать, испуганно оглядываясь на чеченцев.
      Один из них приподнялся и махнул рукой в сторону двери.
      - Забирай его. Забирай, пока я не передумал.
      На столе лежали какие-то цветные бумажки. Зеленые бумажки. Много зеленых бумажек.
      Мать подбежала, вцепилась в сына, поволокла его на улицу.
      - Пошли, пошли, сынок, - быстро говорила она. Побежали, сели в какую-то полуразвалившуюся, с дырами от пуль и осколков "Ниву".
      - Поехали побыстрее.
      - А они разрешили? Точно разрешили? - спросил Сергей. Потому что мать могла не знать, что без разрешения хозяина нельзя покидать двора его дома. Что за это могут убить.
      - Разрешили, сынок. Разрешили. Машина тронулась с места.
      - Почему они меня отпустили?
      - Я выкуп за тебя дала.
      - Откуда у тебя деньги?
      - Мы гараж продали и бабушкину квартиру. Теперь она живет у нас. И ты будешь... И мать снова расплакалась...
      Дома Сергею вначале было немного непривычно, типовые пяти- и девятиэтажки казались ему неестественно высокими, потому что за последние несколько лет он не видел зданий выше двух этажей. Звук повизгивающего на поворотах трамвая был странен. Мужчины с чисто выбритыми лицами и женщины в мини-юбках вызывали оторопь.
      Но все равно ему было хорошо. Он спал, сколько хотел, и ел, сколько влезет. В военкомате ему вручили новый военный билет, медаль "За отвагу" и какие-то, причитающиеся за участие в боевых действиях, деньги. В городской администрации подарили ценный подарок и обещали похлопотать насчет квартиры.
      Говорили с ним все очень ласково. Как с тяжело больным человеком.
      Прошлое отступало. Хотя довольно часто он просыпался в ужасе от того, что проспал, что не вышел на работу или что хозяйская корова по его вине сломала ногу. Но потом быстро соображал, что лежит дома в своей постели, и успокаивался.
      Он - здесь. Назад возврата нет.
      И можно жить. Просто жить...
      Потом он стал замечать какое-то легкое, еле уловимое раздражение близких. Слышал, как часто стала о чем-то вздыхать и плакать мать. Слышал их перебранки с престарелой бабушкой.
      - Куда ты девала мой платок? Он тут был. Вот когда я жила одна, у меня все лежало на своих местах. И не надо было искать. Зачем только квартиру продали...
      - Ты бы хоть за хлебом сходил, - порой просила его мать.
      - А разве я не ходил?
      - Нет, ни разу.
      И действительно не ходил. Хлеб появлялся на столе сам по себе. Равно как борщ, колбаса и сигареты.
      Он спал, ел, курил, слонялся по улицам. Он считал себя вправе жить так, а не иначе, потому что такого хлебнул... На всю жизнь хлебнул!
      Однажды мать привела в дом какую-то девушку. Они долго сидели на кухне и пили чай с печеньем. Потом мать показывала ей альбом с фотографиями. Сергей все это время сидел, уставившись в телевизор. Ему не было дела, что это за девушка и почему мать показывает ей фотографии.
      - Сережа!
      - Что?
      - Проводи гостью, а то поздно.
      Сергей оделся и пошел провожать девушку.
      - Ты поласковей с ней, она хорошая, - тихо сказала мать, когда он выходил на лестничную площадку.
      Тогда Сергей понял, что она хочет его женить.
      А почему бы нет?
      Сергей проводил девушку до дома и на следующий день сделал ей предложение.
      Несколько месяцев он был счастлив. Он вставал, ел приготовленные женой суп и котлеты, курил на балконе и ждал, когда она вернется с работы.
      Жена возвращалась с полными пакетами и сразу шла на кухню.
      Потом они ужинали и ложились спать.
      Через полгода жена ушла.
      - Он все время молчит, - жаловалась она своим подругам. - И ничего не делает. Только лежит на диване и смотрит телевизор.
      Сергей не понял, что произошло. Ведь им было так хорошо вместе. И вдруг...
      Он вернулся к матери. Которая теперь плакала больше, чем раньше. И больше молчала.
      - Ты на меня сердишься? - периодически спрашивал ее Сергей. - Почему ты на меня сердишься?
      - С чего ты взял?! Я рада, что ты здесь, что ты со мной, успокаивала его мать.
      И Сергей успокаивался. Потому что это было удобнее, чем что-то понимать.
      Но однажды вышел крупный разговор.
      - Мне трудно тянуть бабушку и тебя на одну зарплату. А скоро будет невозможно, мне отказали в подработке.
      - Ты разве подрабатывала?
      - А как бы я смогла тогда тебя кормить? Ты цены в магазинах видел?
      - А военкоматовские деньги?
      - Они давно кончились. Ведь прошло уже два года.
      - Разве два?
      - Два года и два месяца.
      Он не заметил этих лет и этих месяцев. Он все еще думал, что плен закончился вчера.
      - Хорошо, я устроюсь на работу, - сказал Сергей. - Завтра же.
      - Если бы это было так просто. "Завтра" Сергей на работу не устроился. И послезавтра тоже.
      - Какая у вас специальность?
      - У меня много специальностей. Могу каменщиком, могу штукатурить, плитку класть.
      - А какие-нибудь дипломы, разряды есть?
      - Дипломов нет.
      - Тогда извините.
      Иногда соглашались взять без диплома. Но когда узнавали про участие в боевых действиях и про плен - отказывали.
      - Почему вы не берете меня? Потому что я воевал? - горячился Сергей.
      - Ничего подобного. Просто... просто вакансий больше нет.
      Сергею были неприятны отказы, и даже не тем, что он не получал работы, а тем, что его, как он подозревал, считали человеком второго сорта. Даже когда не считали, а действительно не было вакансий.
      - Почему они нас не любят? - спрашивал у таких же, как он, никому не нужных ветеранов необъявленных войн.
      - Потому что зажрались, пока мы там...
      А может, действительно? Пока они шкуры под огнем дубили, их места на гражданке всякая шваль позанимала.
      И это была правда. Но не вся правда.
      Ветеранов не любили за вздорный характер. За оголенные нервы, за то, что они предпочитали любой спор решать глоткой и кулаками. А умел и мало, умели только ходить в атаки, спать в чистом поле, укрываясь бушлатом, и умирать. Они ушли из той военной жизни и не пришли в мирную.
      - Ты бы побрился, причесался, костюм надел, - советовала мать. - Может, тогда тебя возьмут.
      - Ничего, и так сойдет. Им сойдет. Когда я в окопах гнил, я устраивал их в любой одежде.
      - Но ты должен понять...
      - Я никому ничего не должен! Это они должны. Мне! За то, что я там, за них...
      Он не умел пригибаться, не умел нравиться. И не хотел.
      Каждый новый отказ злил его, как быка красная тряпка, пляшущая перед ноздрями. С каждым новым отказом у него уменьшались шансы на удачу. За него похлопотали друзья.
      - Пойдешь грузчиком на рынок, мы договорились. Работа там, конечно, не сахар, но платят хорошо. Покажешь себя с лучшей стороны - может, даже в завсклады выбьешься...
      Народ в бригаде был разношерстный - опустившиеся мастера спорта, сокращенные из оборонки итээровцы, отставники-офицеры, недавние зэки. Были и "ветераны". Правда не этой, той, давней, десятилетней войны.
      Работали, что называется, на износ. Наваливались скопом на вагон или рефрижератор и растаскивали груз в считанные минуты. Потом разбредались до следующего вагона. Кто-то шел спать куда-нибудь в подсобку, кто-то слонялся по рынку в поисках случайного заработка.
      Сергей слонялся. Ему нужны были деньги. Для того, чтобы купить отдельную квартиру. Хоть даже комнату. Где можно будет избавиться от назойливой жалости матери и начать жить самому. Начать жить сначала.
      - Эй, Серега! Надо прицеп разгрузить. Две сотки. Берешься?
      - Берусь...
      - Сергей! Покараулишь арбузы часок? Лады?
      - Лады...
      - За прилавком постоишь?
      - Постою...
      Серега был безотказен. Серегу любили.
      Серега не любил никого. За эту свою безотказность, за готовность браться за любую работу, за то, что его безотказностью пользовались.
      Он работал за деньги, но работал как тогда, в плену, без удовольствия, без радости, словно повинность отбывал. Чеченцы отбили у него любовь к труду.
      - Серега! Там мясо привезли, поможешь разгрузить?
      - Помогу.
      Во дворе рынка стояло несколько рефрижераторов с мороженой бараниной. Возле них озабоченно сновали кавказцы. Поодаль, в ожидании халтуры, переминались с ноги на ногу знакомые грузчики.
      Сергей не любил работать на "черных", но они платили больше других.
      Ну и черт с ним, не все ли равно! Он же не так просто, он за "бабки". Если он откажется, то все равно ничего не изменится. Если откажется он, согласится кто-нибудь другой. А он имеет больше права на эти деньги. Он им еще тогда отпахал.
      - Ты работаешь? - крикнул какой-то кавказец. - Тогда чего стоишь - подходи. Сергей подошел к грузчикам.
      - Берете здесь - таскаете сюда, - показал рукой кавказец. Если успеете за час - всем по полштуки и одну тушу.
      Грузчики оживились.
      Распахнули двери рефрижераторов. Дохнуло холодом.
      - А ну, давай, живей подходи!
      Сергей принял на плечо ледяную, твердую, как камень, тушу.
      - Пошел!
      Шагнул в сторону. И увидел...
      Увидел быстро приближающегося к рефрижераторам молодого чеченца. Хорошо одетого чеченца. Хорошо знакомого чеченца.
      Это же... Это же... Мурат!
      Это был Мурат!
      Он!..
      Мурат, уверенно раздавая какие-то приказания, мельком взглянул на Сергея, встретившись с ним глазами.
      И тут же сработали те, старые, забытые рефлексы. Сергей испуганно втянул голову в плечи и, сам того не замечая, заискивающе улыбнулся.
      Но тут же очнулся, одернул себя. Он был не там, он был здесь, у себя дома!..
      Испытанное унижение потянуло за собой воспоминания, о которых он предпочел забыть. Он вспомнил выстрел между ног, мокрые, горячие, липнущие к коже, парящие штаны. И вспомнил вскинутую вверх мертвую голову рядового Пахомова.
      Мурат!
      Здесь!
      Откуда?!
      Мурат прошел мимо рефрижераторов, мимо снующих туда-сюда грузчиков, мимо застывшего неподвижно с ношей на плечах Сергея.
      - Чего стоишь, давай работай! - бросил на ходу.
      Он не узнал рядового Русакова. Если бы тот был в форме и если смотреть на него через узор прицела, то, может быть, и узнал. Да, впрочем, и тогда бы тоже не узнал - мало ли у него было русских рабов.
      Но почему, откуда? Откуда?!
      Мурат прибыл из Чечни. Прибыл утром. Он не хотел ехать в Россию. И долго не ездил. Не то чтобы боялся, но не хотел рисковать. Слишком много чего за ним числилось.
      Но потом ему понадобились деньги. Большие деньги. Потому что он надумал жениться.
      - Нужно перегнать в Россию рефрижераторы с мясом.
      - Сколько?
      - Десять штук.
      - Нет, мало.
      - И еще двадцать, если прихватишь с собой попутный груз.
      - Ладно, согласен...
      Какой груз, Мурат уточнять не стал. Не все ли равно. Обманывать его не станут - побоятся, что может дороже выйти.
      Юг России прошли гладко, соря на постах деньгами. В машины никто не совался. За отдельно оговоренную плату. Командиры продавались, как продавались во время войны.
      Мурат не любил русских. Но мирился с ними. Потому что кормился с них. Если бы не Россия, чеченцы давно бы вымерли от голода.
      В средней полосе Мурат сбросил попутный груз. Оставалось сдать мясо...
      - Ты чего, Серега, неси! - крикнули сзади.
      Сергей оторвал ноги от асфальта, понес.
      Мурат здесь...
      Здесь...
      Рядом...
      Мурат, который отрезал голову его сослуживцу. Живому отрезал.
      Он здесь!
      Злость тошнотой подступила к горлу. А может быть, это просто попалась тяжелая туша.
      Может быть, просто туша...
      Сергей таскал мороженую баранину, вспоминая задранную вверх голову, вспоминая ямы в земле, заменяющие пленникам камеры, вспоминая побои и унижения.
      Вспоминал.
      Вспоминал...
      Он закончил работу, получил деньги, не глядя, скомкав в горсти, сунул их в карман.
      - Серега, есть халтура, надо машину разгрузить.
      - Что? Нет, я не могу. Сегодня не могу...
      Сергей быстро уходил, почти убегал с рынка. Он даже не понимал, куда и зачем спешит. Он просто не мог стоять на месте, ему надо было что-то делать, надо было куда-то бежать...
      Недалеко от своего дома Сергей остановился.
      Зачем он пришел домой? Не надо домой.
      А куда надо?..
      К Витьке. Надо идти к Витьке!
      Сергей развернулся и побежал назад.
      Только бы он был дома, только бы был...
      Витька был дома.
      - Дай мне ствол. Я знаю, у тебя есть ствол. Ты показывал, сказал Сергей с порога.
      - Зачем он тебе?
      - Надо. Очень надо!
      Витька не хотел давать пистолет. Сергей был явно не в себе. Мало ли что он может вытворить, а его потом по судам затаскают. Да и посадить могут за незаконное хранение...
      Зря он показывал пистолет. И зря притащил его из Приднестровья.
      - Ну дай, дай. Мне только попугать.
      Сергей действительно хотел только попугать. Вдруг захотел увидеть, как его мучитель струсит, как будет ползать на коленях и мочиться в штаны...
      Ни о чем другом он не помышлял. Только увидеть, как он ползает и молит о пощаде.
      - У меня нет пистолета, - притворно вздохнул Витька.
      - Как нет? А где он?
      - Выбросил.
      - Не ври! Он у тебя! Я все равно его найду! Лучше дай добром!
      Сергей шагнул в комнаты. Он готов был перевернуть весь дом!..
      - Ладно, только я тебе его не давал и ничего о нем не слышал.
      - Не слышал, не слышал...
      Витька вытащил из платяного шкафа пистолет, тщательно обтер его со всех сторон, чтобы стереть отпечатки пальцев.
      - На. И помни...
      - Да помню, помню.
      Сергей схватил пистолет, не глядя сунул его за пазуху.
      - Ты кого попугать хочешь?
      - Да так, одного... Он мне деньги не отдает.
      Сергей бежал к рынку бегом. Он даже не догадался поймать машину.
      Только бы успеть. Только бы не опоздать... Рефрижераторы стояли на месте. Возле них никого не было. Чеченцы сидели в кафе. Но Мурата среди них не было. Все равно никуда не денется, все равно придет. Надо только подождать. Только дождаться...
      Сергей встал у забора, спрятавшись за машинами. Миновать его, если идти к рефрижераторам, было невозможно.
      Только бы он пришел...
      Что будет потом, Сергей не думал - ничего не будет, он только попугает, и все...
      Мурат появился неожиданно. Он уверенно завернул в открытые ворота и направился к машинам.
      Сергей шагнул из своего укрытия ему навстречу. И остановился, вновь почувствовав отозвавшийся спазмом внизу живота страх.
      Мурат заметил замаячившую в тени рефрижератора фигуру и остановился.
      - Чего тебе? - спросил он.
      Сергей растерялся и сделал шаг назад. Он боялся Мурата, он всегда его боялся, и теперь тоже! Но еще он его ненавидел.
      Мурат пошел дальше.
      - Стой! - не своим, чужим, неузнаваемым голосом просипел Сергей.
      Мурат снова остановился.
      - Уйди с дороги! - довольно миролюбиво сказал он.
      И попытался пройти мимо. Он даже не обиделся на приставшего к нему русского пьяницу. Потому что не видел в нем противника.
      - Эй, погоди!..
      Сергей потянул из кармана пистолет. Мурат ухмыльнулся. Чеченца видом оружия не испугать. Чеченец видит оружие с рождения.
      - Уйди, дурак!
      Сергей дослал патрон в ствол.
      "Пьяница" умел обращаться с пистолетом, Мурат это отметил и слегка напрягся. Но виду не подал.
      Он стоял в распахнутом белом плаще, засунув руки в карманы брюк, и смотрел на своего преследователя.
      - Ты узнал меня? Помнишь, блокпост. Ребят. И лейтенанта, невнятно, как в горячке, бормотал Сергей, распаляя свою ненависть. - Помнишь отрезанную голову?..
      Мурат не помнил блокпост, лейтенанта и отрезанную голову. На его веку было много блокпостов и лейтенантов. И было много отрезанных голов.
      - А помнишь, как я у вас нужник чистил?
      Нужник?..
      Теперь Мурат, кажется, узнал его. Теперь - вспомнил. Это был тот, обмочившийся от страха солдат... Впрочем, они все мочились, когда их убивали... Но этого он не убил, этого он подарил своему отцу.
      Это был его раб.
      - Ах, это ты? - произнес Мурат.
      - Я.
      - Чего ты хочешь?
      - Убить тебя.
      Мурат не испугался, он никогда ничего не боялся. В том числе смерти. Смерть страшна для неверных, их души попадают в ад. Его душе уготован рай. Он давно заслужил его. Тем, что отправил в ад не одного такого...
      Мурат стоял, широко расставив ноги, зло ухмыляясь в лицо Сергею. Он не верил, что тот выстрелит. Иначе давно бы выстрелил, а не болтал... Это не так просто, как кажется, - выстрелить в безоружного человека. Для этого надо быть мужчиной. Надо быть воином.
      Русские не были воинами, они не умели стрелять в безоружных людей. Он - умел. И поэтому всегда побеждал.
      - Убери пушку, я дам тебе денег.
      Мурату не нужна была драка на чужой территории. Он действительно готов был дать деньги, чтобы уйти отсюда.
      - Сколько тебе надо?
      Сергею надо было много денег. Он собирался купить квартиру. Или хотя бы комнату. И теперь он мог получить эти деньги.
      Так, может, получить?
      К чему ворошить старое? Была война, они убивали чеченцев, чеченцы убивали их.
      Но лейтенант... Рядовой Пахомов!.. И мокрые, парящие штаны!..
      А впрочем, дело даже не в лейтенанте. И не в Пахомове. Дело в нем самом, которого не убили, но которого все равно что убили, потому что лишили жизни.
      Он вдруг решил, что во всех его бедах виновен Мурат. Виновен тем, что однажды поставил на колени. Что под страхом смерти заставил чистить нужник. И что Сергей его чистил.
      А Мурат бы не стал. Никогда бы не стал! Потому что не боится смерти. И теперь не боится! А Сергей боится. Всего боится! Боится умереть, боится остаться без денег, боится дать в морду тому, кому надо дать, боится убить...
      Боится!
      И поэтому живет не так, как Мурат. Живет хуже.
      В армии.
      В плену.
      После плена.
      Всегда...
      И не за унижения, испытанные у блокпоста, не за отрезанную голову рядового Пахомова хотелось поквитаться Сергею - за собственную несложившуюся жизнь.
      Потому что кто-то должен за это ответить!..
      Если по справедливости, то, наверное, не Мурат, по справедливости - кто-то другой, кто допустил эту войну и эту жизнь... Но где он? А этот - вот он. Этот - рядом.
      - Я убью тебя, - вдруг совершенно спокойно сказал Сергей. И понял что пришел сюда не пугать, пришел - убивать. Потому что напугать будет мало. Потому что все равно не напугать и на колени не поставить! Можно только убить. И нужно убить!..
      Сергей поднял, ткнул дуло пистолета в чужие глаза.
      И увидел на мгновенье всколыхнувшийся в них страх. Значит, он тоже боится. Боится! Значит, он тоже, как все...
      Сергей выстрелил. Выстрелил в лицо безоружному человеку.
      Мурат откинулся головой назад и упал. Упал - как стоял, не вынув рук из карманов.
      Грохот выстрела эхом отразился от близких стен. Вспорхнули испуганные голуби. В кабине одного из рефрижераторов мелькнуло небритое, удивленное лицо. Сергей вскинул пистолет и выстрелил не целясь. Выстрелил, повинуясь армейской привычке реагировать пулей на любое движение и повинуясь страху.
      Лобовое стекло лопнуло паутиной трещин. Кто-то вскрикнул.
      Сергей выскочил на улицу и побежал, сам не зная куда. Он не прятался и не прятал оружие. Он бежал с пистолетом в руке, словно в атаку. В атаку на прошлое.
      Через четверть часа его взял случайно проезжавший мимо милицейский наряд...
      На суде Сергей пытался втолковать судье, что не сделал ничего плохого. Что сделал то, что делали с ними чеченцы и что делали с чеченцами они. И за что им давали медали. В том числе ему.
      Пытался доказать, что чеченцев надо убивать раньше, чем успеют убить они. Что это такая мера безопасности - убить первому.
      - Но вы не на войне, - прерывал его судья.
      - Но он убил моего друга. Он отрезал ему голову! - возражал Сергей. - Он отрезал моему другу голову и убил еще много наших, а я должен был отпустить его с миром? Чтобы он вернулся к себе и снова убивал? Разве это справедливо?
      - Но здесь не война!
      - Там война. А он здесь.
      Сергей не понимал, за что его судят. Он не нападал первым, он только защищался. Первым напал Мурат! Тогда, на войне. Неужели он не имел права ответить ему, пусть запоздало, но ответить? Всего лишь ответить!
      Просто эти судьи никогда не были на войне. Никогда не убивали. И никогда не видели отрезанных голов. Им просто надо объяснить, что отрезанные головы, рабство, ямы прощать нельзя. Нельзя! Потому что простить - значит показать свою слабость и утвердить их в их силе. В их правоте. И значит, согнуться и уже никогда не распрямиться.
      Нельзя прощать! Сила боится только силы! И уважает только силу!..
      Судья внимательно слушал обвиняемого и что-то писал на листе бумаги.
      Потом говорил прокурор. Говорил о социальной опасности военнообязанных, прошедших горячие точки, о недопустимости мести как инструмента справедливости, о диктате закона, который должен смотреть не на личность, но, в первую очередь, на совершенное им деяние.
      Адвокат строил свою защиту на психических травмах, полученных подзащитным во время боевых действий, на его тяжелом социальном положении и обостренном чувстве справедливости.
      Свидетели-чеченцы твердили, что убитый потерпевший никогда не воевал, не брал в руки оружия, что был экспедитором и сюда тоже привез мясо.
      Очевидцы преступления рассказывали, как на вид опустившийся, потому что грязный, заросший, в сальной телогрейке обвиняемый стрелял в потерпевшего в белом плаще и очень дорогих ботинках...
      Прокурор требовал пятнадцать лет.
      Адвокат просил, учитывая состояние аффекта и расшатанную психику подзащитного, пять.
      Сергею дали восемь.
      Но восемь он не отсидел. Отсидел только год.
      Его направили в колонию строгого режима, где, кроме прочих зэков, отбывали наказание несколько десятков чеченцев. Кто-то шепнул им, за что сидит Сергей.
      Чеченцы написали о нем домой. Им ответили, что отец Мурата обещает двадцать баранов тому, кто смоет с его семьи позор.
      Но дело было даже не в баранах...
      Чеченцы обратились к сидящим на зоне авторитетам и потребовали у них жизнь обидчика. Потому что этого требовал их обычай.
      Сергей был простым работягой, и авторитеты за него не вступились. Авторитеты отдали его жизнь за десять пачек чая.
      Сергея подкараулили на выходе из столовой и полоснули поперек шеи заточкой. Как когда-то Мурат полоснул по шее рядового Пахомова.
      Он упал на затоптанный пол на бок и, умирая, согнулся калачиком, как когда-то в детстве, когда засыпал в своей кровати. Мимо него шли зэки, направлявшиеся на обед. Они торопились и поэтому не обращали на него никакого внимания.
      Начатое по факту убийства следствие ни к чему не привело. Убийц видели многие, но свидетелей не нашлось.
      Дело закрыли.
      Близкие за телом не приехали. Мать покойного лежала в больнице, бабушка была слишком стара. А больше у него никого не было.
      Сергею привязали к ноге картонную бирку, засунули в полиэтиленовый мешок и похоронили на тюремном кладбище, воткнув в холмик свеженабросанной земли колышек с фанерной дощечкой. Которая через полгода истлела, и уже нельзя было разобрать, что на ней написано.
      Мурата тоже похоронили. На родине. В его деревне на родовом кладбище, рядом с могилой прапрадеда. Который тоже был героем. На той, очень давней, еще с Российской империей, войне.