Милиционер сделал подряд три выстрела, вгоняя пули в стену возле самой головы преступника. Он был неплохой стрелок, он быстро воспользовался оружием. На подобное обстоятельство убийца не прореагировать не мог. Он отвел руку и в ответ на три сделал единственный свой выстрел. Милиционер упал, выронив пистолет. И все же ему повезло. То ли исполнитель занервничал, то ли его внимание отвлекли разбивающие стену пули, то ли глаза припорошила осыпающаяся кирпичная пыль, но выстрел оказался не смертельным. У профессионалов такое случается редко.
На нейтрализацию второго милиционера понадобилась секунда. Но эта была та секунда, которая дарила мне шанс. Мгновенно поняв, что убежать не успею, я решился на атаку. При всей рискованности такого выбора, он был единственно возможным способом сохранить жизнь. До завершения поворота ствола в мою сторону я успел совершить два рекордных прыжка навстречу противнику. Если бы я с ними выступил на олимпийском стадионе, я бы собрал все медали. Правда, спортсмены при аналогичных условиях — за победу — жизнь вместо презренного металла — показали бы еще лучшие результаты. Личная заинтересованность — лучший двигатель рекордов.
Ствол пистолета довершил разворот раньше глаз держащего его человека. Он был крепким профессионалом, мой убийца. Его вновь приобретенные рефлексы были крепче природных. И все-таки он опоздал. Придержав пистолет левой рукой, правой я нанес несильный, но точный удар противнику в висок. Убийца осел, еще успев произвести два направленных в пустоту выстрела.
Теперь мне надо было срочно, пока не подоспели блюстители порядка, уходить. Этот бой я, хоть и по случайности, выиграл. Правда, уверен, будет и второй, и третий. Какой-то из них я неизбежно проиграю. Судя по оперативности, которую проявили заговорщики, надежд на спасение у меня почти нет. Наверное, я у них иду под номером один, если они решились на такое «сырое» покушение.
Надо уходить, и желательно не только с места преступления. При всей отвратности отступления как формы ведения боя других альтернатив нет. Противник числом больше, возможностями выше, а у меня ни союзников, ни четкого плана действий. Вся моя тактика: бьют — беги, причем так, чтобы пятки земли не касались. Это позволит отсрочить печальный момент передислокации с этого света на тот на неопределенное, если повезет, достаточно продолжительное время.
Конечно, стыдно бегать словно травимый сворой псов заяц. И бесперспективно. Все равно рано или поздно поймают и растерзают.
А если не убегать? К примеру, сдаться в руки правосудию и пересидеть время в камере предварительного заключения, взяв на себя соучастие в убийстве милиционеров? Преступление не рядовое, и, значит, охрана будет соответствующая. А?
Нет, достанут, через все решетки достанут. Не пулей, так???цом. Я им теперь что кость в горле, после этого неудавшегося покушения. В особенности если предположить, что не вся Контора продалась заговорщикам. Им нужна гарантия моего молчания. А гарантией может служить только смерть. Смерть или… Или?..
А вот это мысль. Правда, до конца обмозговать ее я не успею. Нет у меня времени. Еще минута-другая, и на место преступления прибудет милиция. Все, что я могу сделать, — я могу сделать сейчас. Рискнуть? Или бежать? Или все-таки…
Я быстро отошел к милиционерам. Один безоговорочно мертв. Другой еще дышит. Это обстоятельство решило исход моих сомнений. Я быстро поднял потерянный пистолет, сунул его в безвольную руку милиционера и, прицелившись, выстрелил. Пуля казенного «Макарова» ударила в лежащее без сознания тело убийцы. Он дернулся и затих. На этот раз уже окончательно. Навсегда. Моральная сторона встречного убийства волновала меня мало. Он шел за моей жизнью — в результате проиграл свою. Все справедливо. По принципу: кто с мечом к нам придет…
Меня волновала не мораль — возможный итог моей спонтанно начатой и очень рискованной операции.
Вернувшись в подворотню, я случайным осколком стекла резанул себя поперек руки, постоял несколько секунд обильно смачивая асфальт кровью, и, сунув пистолет убийцы в карман, быстрым шагом прошел в темноту двора, не забывая метить свой путь в заметных местах красными каплями.
Будущим следователям я оставил идеально составленную и однозначно толкуемую мизансцену преступления: некто из неясных побуждений из темноты проходной арки произвел выстрел в совершающего патрульный обход милиционера и еще один в подоспевшего ему на помощь напарника. В свою очередь, напарник ответил несколькими выстрелами из табельного оружия, вследствие чего нападающий был убит. Осмотр указал на наличие вблизи места преступления еще по меньшей мере одного человека, который был случайно или преднамеренно ранен в результате перестрелки и с места преступления скрылся. Отсутствие на месте орудия преступления позволяет предположить его соучастие в преступлении.
Милиционер, если выживет, ничего другого рассказать не сможет, вряд ли он считал количество произведенных им выстрелов, один из которых, слава выучке российских постовых, попал в цель. Следователям останется только отыскать подраненного свидетеля-соучастника, который сможет подтвердить выводы следствия.
Вот и все. Мосты, по которым можно было бы вернуться на исходные позиции, сожжены. Теперь только вперед. Отойдя на несколько кварталов, я закрыл рану и прямым ходом отправился домой. В остаток утра мне надо было переделать еще массу не терпящих отлагательства дел.
В квартире я по-быстрому сбросил в сумку необходимые мне вещи и захлопнул дверь. В ближайшее время появляться здесь мне было нельзя. Дальнейший мой путь лежал в… отдел кадров самого крупного в городе завода. А где мне еще было отыскать подходящие для задуманного дела кандидатуры.
— Дело у меня особого, сугубо конфиденциального рода, — предупредил я начальника, точнее, начальницу отдела кадров, демонстрируя удостоверение майора Безопасности.
Таких удостоверений в хозяйстве всякого уважающего себя конторского Резидента отыщется не один десяток. Хоть на имя заместителя директора ЦРУ.
— Какого рода? — испуганно переспросила пожилая кадровичка.
— Конфиденциального, — заговорщицки повторил я. — Сугубо!
Не знаю почему, но заковыристое слово «сугубо» вкупе с демонстрацией соответствующей формы удостоверения действует на канцелярских начальников безотказно — они хлопают глазами и погружаются в легкий бюрократический транс. Сколько раз проверял.
— Так вы мне поможете или как?
— Конечно, конечно, — засуетилась, задвигалась начальница. — Как же иначе? Я же понимаю. Мы же в некотором роде коллеги…
— А раз коллеги, мне не надо лишний раз предупреждать вас о возможных последствиях разглашения моего здесь пребывания. Вот и хорошо. Требуется мне немногое: все подряд личные дела ваших работников мужского пола в возрасте от тридцати до пятидесяти лет. Зачем — объяснять не имею права, но вам, как человеку профессионально близкому, намекну — ищем мы одного, возможно, скрывающегося в городе опасного преступника. Дела прошу приносить в этот кабинет вас лично, чтобы остальные работники меня не видели. Ну что, приступим.
За несколько часов сверхнапряженной работы, отсмотрев более полутора тысяч личных дел, я отобрал десяток подходящих мне кандидатур. Один подходил под все параметры просто идеально. Не всегда нам не везет, случаются и удачи.
— Увы, — сообщил я начальнику отдела кадров итог своих работ. — У вас пусто. Спасибо за помощь. Может статься, еще увидимся. Ну а если кто-то узнает о моем к вам визите — увидимся непременно.
Требуемого мне мужчину я выцепил прямо в цехе, оттащив от фрезерного станка.
— Давайте выйдем на улицу. У меня есть к вам несколько вопросов, — строго сказал я, продемонстрировав удостоверение. Пусть немножко испугается, пусть занервничает, вспомнит все свои и своих родственников, вплоть до третьего колена, грехи. Это полезно. Это размягчает. — Поторопитесь!
Я добился своего. У бедного работяги, когда он застегивал спецовку, трясущиеся пальцы не могли ухватить пуговицу.
— Следуйте за мной.
На улице, дав возможность страху настояться и загустеть, я резко сменил гнев на милость.
— Скажу сразу, мы хотим поручить вам одно важное дело. Именно вам. Вас рекомендовали люди, которым мы доверяем. В подробности вдаваться не будем. Не скрою, дело рискованное. Но очень важное. Вы можете отказаться. И тогда очень, очень нас подведете.
Фрезеровщик сглотнул слюну и огляделся по сторонам.
— За работу, близких вы можете не опасаться. Мы обо всем позаботимся. Возможные издержки мы компенсируем. Вы, я слышал, ждете очередь на квартиру?
— Да, — выдавил из себя кандидат в спецагенты.
— Вам ее не надо ждать — вы ее получите. В этом кейсе причитающиеся вам за сотрудничество деньги. (Почти весь резидентский резерв.) Их хватит на двухкомнатную квартиру. По завершении операции вы получите дополнительно ровно такую же сумму еще на две комнаты. Берите. — Я сунул кейс в руки рабочего. — Я приду через час, и вы скажете мне ваше решение. В любом случае вы имеете право потратить десятую часть находящихся здесь денег.
Это очень важно — сразу дать деньги и разрешить их тратить. Нельзя покупать человека теоретически. Заграничные фразы — «Мы положим на счет в банке причитающуюся вам сумму» — у нас не проходят. Нашему человеку надо увидеть деньги живьем, пощупать, понюхать, похрустеть, прикинуть, на что бы их можно было потратить. И обязательно пересчитать, разглаживая и складывая в ровные стопочки. Потом, когда эти деньги перечтены, переведены мысленно в жилые метры и гекалитры спиртного, расстаться с ними почти невозможно. Вот так взять и отдать заветный чемоданчик?! Счастье свое, везение? Ей-Богу, легче жизни лишиться! Нашему человеку гораздо легче расстаться с самой крупной, но неосязаемой суммой, чем с самой маленькой, но удерживаемой в руках.
Через час рабочий пришел с пустым чемоданом.
— Я согласен, — сказал, словно с обрыва в холодную воду прыгнул, он. — Только можно задать один вопрос? Я кивнул.
— Почему выбрали именно меня?
— Из-за личностных характеристик.
Не мог же я ему объяснить, что исключительно только из-за овала лица, разреза и цвета глаз, формы носа, комплекции и группы крови, идеально совпадающих с моими.
Когда рабочий понял, что от него требуется, — отступать было поздно. Да, честно говоря, я бы и не отпустил его. Времени искать другого кандидата у меня уже не было.
Позволив ему для храбрости и на посошок стакан водки, я отвел новоиспеченного агента в заранее облюбованный подвал, сделал укол одноразовым шприцем-тюбиком в руку и, развернув бессознательное тело под нужным углом, вытащил подобранный несколько часов назад пистолет убийцы. Я выстрелил ему в голову, практически снеся нижнюю, совершенно не похожую на меня часть челюсти. Глядя на разбитое, окровавленное лицо, я словно в зеркало заглянул. Всего один кусок потребовалось отсечь от глыбы исходного материала, чтобы копия абсолютно совпала с оригиналом. Правда, мой новый знакомый — не бездушный кусок гранита, но и я не скульптор. Я — загнанный в угол Резидент, которому любой ценой надо оторваться от дышащей в затылок погони, любой ценой выиграть время.
Кровавую рану на лице двойника я залепил его же разорванной рубахой, пистолет сунул за пояс брюк. Надеюсь следователи смогут увязать утреннее происшествие, кровавый след, затерявшийся во дворах, и этого с разбитым лицом незнакомца, случайно обнаруженного в подвале. За тридцать минут, что потребуются для приезда «скорой», он не умрет. Да и потом не умрет. При всей внешней кошмарности, нанесенная мной рана не столь уж тяжела, но дара речи лишит моего двойника по меньшей мере на месяц. Мне месяца много. Мне довольно неделю выгадать. Для того я и затеял всю эту сложную комбинацию.
Труп, с которым возни было бы гораздо меньше, заговорщики обязательно идентифицировали бы со мной и быстро убедились бы в подставке. Мертвецы в моргах у нас особо не охраняются, и осмотреть, обмерить, ощупать вновь поступившее тело особого труда не представляет. А вот этого раненого, надеюсь, охранять будут более тщательно. Ведь он, шутка сказать, замешан в двойном убийстве. Вот и пистолет — орудие преступления — при нем найден. За таким нужен глаз да глаз. В идеале меня, то есть моего дублера, переведут в зековскую больницу под охрану внутренних войск, собак, проволоки и т. п. тюремного антуража. В худшем — приставят пару милиционеров для охраны. Что тоже не плохо. Заговорщики непременно под тем или иным предлогом до меня доберутся и, убедившись в моей бессознательности, на некоторое время успокоятся. Я им действующий опасен, а недвижимый и молчаливый, как бронзовая статуэтка, безразличен.
Идентификацию они все же проведут, но поверхностную: опросят свидетелей, убедятся в реальности происшествия, связанного с гибелью их агента, меня отсмотрят со всех возможных сторон. Это пожалуйста. Здесь все чисто. Агента застрелил милиционер, что, помимо убедительных косвенных доказательств, он может засвидетельствовать лично. Застрелил во время покушения на какого-то неизвестного, то ли свидетеля, то ли соучастника преступления, от которого, по всей видимости, пытался в последний момент избавиться вооруженный преступник. Тот, получив тяжелое ранение, укрылся в недалеком подвале, где и был найден случайным прохожим, позвонившим в «скорую помощь». Визуальный осмотр пострадавшего — все те же глаза, овал, нос, рост — покажет, что он и есть я.
Вряд ли заговорщики будут копать глубже, предпочитая фантастические версии реалистичным. Слишком все явно — место, способ, время преступления, действующие лица. Не стал бы исполнитель палить в кого ни попадя. И значит, если кого и ранил, то только того, кого нужно. То есть дело хоть и не до конца, но сделано. Продолжать его — только привлекать к себе внимание. Пока Резидент валяется на реанимационной койке, он угрозы не представляет. А там можно будет посмотреть. У них лишнего времени за каждым подраненным свидетелем гонки устраивать тоже нет. У них сроки, за срыв которых погоны вместе с головами снимают.
А мне, пока заговорщики не спохватились, надо снова лететь в Москву. Но уже не в Контору. Контора для меня закрыта. Да и лететь надо не мне. Я в больнице под капельницей лежу и не могу одновременно бороться за жизнь на реанимационной койке и шататься по аэропортам. Лететь надо новому, с незнакомыми лицом, фигурой, жестами мужчине неопределенно-средних лет. Я даже знаю, с какими именно лицом, фигурой и жестами. Я давно держал в запасе этот образ и документы, этому образу соответствующие. Кажется, приспело время использовать старую заготовку.
Глава шестая
Технолог не должен был участвовать в деле лично. В его обязанности входила подготовка к Акции исполнителей и последующее избавление от исполнителей как от ненужных свидетелей руками подготовленных им же чистильщиков.
И те и другие подчинялись только ему и никому более. И перед теми и перед другими он, не желая светить свое лицо, появлялся только в маске и только в самом крайнем случае. Только трем исполнителям позволялось видеть его без маски. Эти исполнители были командирами, через которых шло общение с основной массой бойцов, этим исполнителям отводилась особая роль в Акции, и этих исполнителей должны были прибрать чистильщики первыми. Но они об этом не знали и сильно гордились доверием, выказанным по отношению к ним старшим командиром. Они были пацанами, исполнители. И по возрасту, и по опыту, и по вере в святую братскую взаимопомощь, и по практически полному отсутствию критичности по отношению к себе и к обстоятельствам. Они были молодыми бульдожками-щенятами, только что оторвавшимися от материнских сосков, но уже с остро заточенными зубками, свирепой задиристостью, гонором и уверенностью в собственной непобедимости.
Технолог всегда отбирал таких. Он не любил опытных бойцов. Опыт всегда предполагает возраст, а возраст — некоторое развитие интеллекта. Исполнитель не должен иметь интеллекта, он должен иметь крепкие мускулы, отменную реакцию и уверенность в правоте полученного приказа. Чего бы тот от него ни требовал! Всем этим требованиям прекрасно соответствовала молодежь. Молодежь, которую Технолог отбирал лично сам.
Сроки, отпущенные на отсев и подготовку бойцов, были крайне сжатыми. С утра до ночи они маскировались на местности, пристреливали различные типы оружия, метали гранаты, подрывали учебные мины, бегали кроссы, не догадываясь о конечной цели изматывающих тренировок. Технолог не ставил задачи сделать из них настоящих, широкого профиля профессионалов. Это и не требовалось. На всю эту братию довольно было одного высокопрофессионального специалиста — его самого. Прочим отводилась роль сложнорефлекторных приставок к винтовкам, минам, пистолетам и т. п. диверсионному вооружению.
Такую схему разработали и опробовали в практике еще японцы. В высокотехнические торпеды и самолеты-снаряды они сажали не самых развитых пилотов-камикадзе, которые умели крутить штурвал и не отворачивать при виде летящего навстречу зенитного снаряда. Они имели слабое представление о гидро— и аэродинамике, но зато отлично усваивали простейшие патриотические истины. Им не нужны были фигуры высшего пилотажа и искусство навигации и захода на посадку в сложных метеоусловиях. Их полет был прям и одноразов. Не стоило тратить время на обучение тому, что не могло пригодиться в практике. Их обучали одной-единственной воинской дисциплине — искусству кинжального полета от базового самолета до борта американского авианосца, но обучали сверхпрофессионально. Здесь им не было равных.
Технолог исповедовал ту же школу. Не стоит учить одного человека всем премудростям убийства, если его можно заменить десятком узкоспециализированных бойцов. Все равно один человек не может быть более зорким, выносливым, сильным, чем десять. Кто-то из этого десятка непременно лучше его владеет приемами рукопашного боя, минирования или стрельбы. Одинаково хорошо уметь все невозможно.
Нужно заменить одного исполнителя несколькими, и тогда индивидуальные способности каждого найдут достойное применение. Не надо минера посылать на стрелковый рубеж, а стрелка заставлять отбиваться руками от трех вооруженных палками противников. Пусть каждый занимается своим делом. Кроме всего прочего, это сузит объем владения необходимой им для исполнения дела информации.
Одиночки-профессионалы могут пригодиться в локальных направленных на единственную, слабо охраняемую жертву операциях, в масштабных они бесполезны и даже вредны. Масштабные покушения требуют привлечения усилий множества людей. Конечно, можно собрать полсотни высококлассных спецов, но толку от них будет ничуть не больше, чем от выдрессированных на конкретные действия новобранцев-сопляков. Толку будет столько же, а вот гонора на порядок больше. К увешанному звездочками и орденами профи не на всякой хромой козе подъедешь. Кроме того, их, действующих профессионалов, не так уж много наберется по стране, и привлечение к делу даже десятка мгновенно станет известно всем остальным. Какой уж тут режим секретности! Да и как-то не с руки после завершения операции «чистить» своих бывших коллег-однополчан, с которыми не один пуд носимого диверсионного пайка съеден.
Нет, молодежь во всех отношениях предпочтительней. И силенок у них поболе, и глаза позорче, и сантиментов поменьше. Их только расставить правильно да верную цель указать, в остальном промашки не будет. И после возни никакой. Они еще правил игры не усвоили, подвоха не ждут, что такое «уборка территории», не знают и сами свои глупые стриженые затылки под удар подставят. За ними даже бегать не придется — приходи и убирай.
А пока пусть они, соревнуясь друг с другом, бегают, прыгают, стреляют, устраивают кулачные потасовки, не понимая, что чем более в этом в сравнении с другими преуспеют, тем быстрее приблизят свой печальный исход. Такова логика борьбы. Они все же лучше, чем свои. Хотя свои, дойди до дела, поблажек тоже не заимеют. Правила — они равны для всех…
Глава седьмая
Теперь единственным моим союзником в борьбе за жизнь Президента мог быть только сам Президент. Может быть, я и не стал бы ратовать за его спасение (мне что, больше всех, больше самой Конторы надо?), если бы в интригу покушения не была вплетена моя жизнь. Мы могли либо вместе умереть, либо вместе спастись. Уж так сложилось.
Мне нужен был Президент!
Но это легко сказать — «Мне нужен Президент», а где его, кроме как в телевизоре, взять? Наши правители в народ без охраны не ходят. Да и народ тот на поверку нередко оказывается тоже охраной: охрана стережет Президента от охраны на встрече Президента с охраной. Любое новое лицо на таком «стихийном народном гулянье» что бельмо на глазу.
Как подобраться к Президенту, чтобы не быть остановленным ни его телохранителями, ни пасущейся вблизи командой заговорщиков? Последние будут оберегать Президента от сомнительных контактов с рвением даже большим, чем личная охрана. Но даже прорвавшись, как успеть сказать то, что я должен сказать до того, как в мои ребра уткнутся пистолетные стволы?
Обратиться в президентскую приемную? Отстоять в очереди, дождаться аудиенции у какого-нибудь сто первого референта, бухнуть ему без подготовки: «А вы знаете, что на вашего Президента готовится покушение?» — нарваться на встречный вопрос: «А вы кто такой?», рассказать о Конторе, о которой никто слыхом не слыхивал, и отправиться вначале в психушку, а потом без пересадки на тот свет от случайной передозировки внутривенной инъекции. Не выйдет! Пойти в Безопасность? А откуда я знаю, что она во всем этом не замешана, а если замешана не вся, то как я отличу правильных от неправильных? У них на погонах участие в заговоре не пропечатано. Приду просить аудиенции с Президентом, а в результате добьюсь встречи с исполнителем приговора? Отпадает.
Двинуться в Контору? Нет, увольте. Один раз уже пробовал. Оттуда, как показывает опыт, прямой ход по эскалатору в метрополитен и под колеса поезда. Не устраивает.
Как ни крути, но прорваться к Президенту напрямую, без посредников, мне не удастся. Президент даже в сортир в одиночку не ходит. Надо искать передаточное звено.
Передаточное… То есть звено, которое передает. Что-то передает. Слово, предмет, письмо… Письмо. Почему бы не письмо? Почему Президент не может получить письмо с просьбой о свидании? Не чета ему исторические фигуры не брезговали эпистолярным жанром. И ничего зазорного в том не видели.
Только вот как получить? По почте? Но до передачи адресату его перещупают, пересмотрят десятки рук и глаз. Из рук в руки? Хорошо бы, но мне эти руки еще на подходах за спину завернут и в двойной морской узел скрутят. Из рук в руки — через руки? Желательно через одни руки. Скажем, я переправляю письмо охраннику, он — Президенту.
Но где гарантии, что охранник передаст письмо Президенту, а не его окружению? Даже наверняка передаст окружению: секретарям, референтам, помощникам. В итоге тот же вариант, что при использовании почты, — десятки рук, десятки глаз, среди которых обязательно попадутся руки и глаза заговорщиков. Безнадега!
Неужели нет выхода? Неужели любое письмо пойдет обходным, подцензурным путем? Неужели на Президента не распространяется конституционное право тайны переписки?
Нет, не распространяется. На него в первую очередь и не распространяется. Если бы Президент лично просматривал каждое письмо, он бы только тем единственно и занимался с утра до вечера. А он еще ест, пьет, физическую форму поддерживает и государственные проблемы разрешает.
Подведем итог — любая почта Президента перлюстрируется, и обойти это невозможно. Так? Нет, не так! А личная? Та, что идет от мам, пап, двоюродных бабушек и дедушек? Тоже просматривается? А та, что пишет сам Президент? Ой, не верю! Не дело референтов совать носы в интимную жизнь Хозяина. Значит, если Президенту придет письмо от матери или братьев, он их прочитает лично? Безусловно. Вот только писем от них он скорее всего не получает. Зачем водить пером по бумаге, если довольно поднять трубку прямого телефона?
Хорошая идея, но пустая. Личной переписки у Президента нет. Некому ему писать, и ему писать некому. Только если записочки самому себе: мол, не забудь выключить утюг и позвонить президенту США.
Самому себе… А я говорю, переписки нет! А я говорю, писать некому! Как же некому, если есть кому! Вот и выход!
Вопрос второй: как заставить Президента поверить, что все написанное не есть бред той незабвенной сивой кобылы? Дать самые горячие, от «честного пионерского» до «мамой клянусь», заверения? Не поверит. И будет прав. Мало ли кто в детстве клялся пионерским галстуком, что варенье из банки соседская кошка вылакала. Неубедительно.
Вот если бы я знал код ядерного чемоданчика. Да написал его… Тут бы Президент поверил! Тут бы он в черта лысого поверил. Знаю я этот код? Нет, не знаю. И не надо мне его знать. Я в другие тайны посвящен. Я такие тайны знаю, о каких не каждый из ближайшего президентского окружения осведомлен! Я о Конторе знаю! Ну что, не поверит Президент корреспонденту, который высшими государственными секретами владеет? Откажет ему в свидании?
Я думаю, нет.
Вот и решение проблемы. Не откладывая дела в долгий ящик, я отправился в центральный архив. Мне позарез нужен был образец президентского почерка. Не может быть, чтобы в архивных развалах не нашлось какого-нибудь собственноручного творения интересующего меня человека. Не всегда же он был Президентом, не всегда наговаривал свои мысли секретарям и стенографисткам.
В архиве, прикрывшись очередными липовыми документами и липовой же докторской степенью, я быстро добрался до требуемой мне информации. Я нашел не один, а по меньшей мере полсотни образцов президентского почерка. Правда, все они были удивительно однообразны — шли наискосок по листу и разрешали, запрещали или соглашались. Обычный канцелярско-бюрократический жанр. Но это не суть важно. Я и не предполагал отыскать многостраничную любовную переписку. Главное, есть буквы, наклон и толщина линий, сила нажатия пера.
Совмещая образцы почерка, не забывая делать поправку на возраст, я очень быстро составил нужную мне бумагу. Президент в записке самому себе напоминал о необходимости встречи (три восклицательных знака) с Просителем — далее неразборчиво фамилия имя и отчество, — который будет ожидать от него звонка с… по… по телефону… А в конце, для закваски, одно из цифровых обозначений Конторы. Об эти цифры он не мог не споткнуться. Эти цифры были тайной тайн.
Конверт я надежно запечатал и поверх крупным, известным в кругах приближенных почерком надписал:
«Прочитать лично, без задержки! Очень важно!»
Ну не станут рабы-референты вскрывать письмо Хозяина, на котором он собственноручно начертал «Лично» и «Очень важно!». Поостерегутся. Любопытство в них не может быть сильнее инстинкта самосохранения. Им теплые кабинеты и зарплата важнее очередной, пусть даже самой сенсационной сплетни. Передадут адресату. А адресату, хотя бы из любопытства, отчего свое письмо не вскрыть? Вскроет, прочтет письмо, увидит заветные цифры, перечтет, но уже с гораздо большим вниманием и, если не дурак, — а чтобы Президент, и вдруг дурак, как-то не верится, — в условленное время подойдет к телефону. Вот такой расклад. Остался пустяк — вручить письмо посредникам.
На подготовку операции «почта» я убил несколько дней и очень приличную сумму денег. Деньги — на выкуп некоторых видеоматериалов из архивов центральных телестудий (и в первую очередь не самих телевизионных репортажей, а не вошедших в передачи «черновиков»), время — на отсмотр их. Снова и снова я прокручивал кассеты, на которых хранились сюжеты из программ новостей, рассказывающие об официальных визитах и встречах Президента. Я замедлял, фиксировал, укрупнял изображение отдельных, интересующих меня объектов, пытался в хаотичном движении сотен голов уловить логику их взаимодействия. Я вычислял состав и тактику действия президентской охраны. Очень скоро я знал в лицо всех — и дальних, и ближних телохранителей, знал, кто за что отвечает, кто кому подчиняется и кто что и в каком случае делает.
Завершив подготовку, я дождался очередного общения Президента с народом. На этот раз это были колхозники. Установить маршрут передвижения правительственного кортежа труда не составляло. Надо было лишь отсмотреть, где чистят, подновляют, переасфальтируют и расширяют дороги, где красят заборы, трактора, комбайны и фасады домов, где завозят в магазины дешевые продукты и чуть ни вениками выметают поля. Я просто сел в угнанный «жигуль» и обкатал все ближние к объявленным для визита районы. Во время одного из «стихийных» митингов я ввинтился в гущу народной толпы, согласно утвержденному сценарию «воодушевленно приветствующей своего Президента». Огибая скучающих, от нечего делать лениво рассматривающих окружающий пейзаж и фасон головных уборов соседей, «рядовых колхозников» (а карманы у них от чего оттопыриваются — от прихваченных с поля средств производства?), я приблизился к эпицентру событий.
— Да подвинься же, подвинься! — возмущался я, продираясь сквозь сомкнутые плечи. — Не слышно ни черта!
Я разыгрывал образ недалекого деревенского простачка, желающего любой ценой поручкаться с любимым вождем. Между прочим, талантливо разыгрывал! А то дали бы мне преодолеть второе охранное кольцо.
— Ну где он, где? Покажи! — орал я, наступая на чьи-то ноги. — Ну ни хрена же не видать! Понарожали дылд стоеросовых!
Мне было очень важно определить дрейф правительственной делегации внутри толпы и, определив, зайти ей в тыл. Не сразу, не без потерь пуговиц, но мне это удалось. Сделав последний отчаянный рывок, я достиг первого кольца охраны. Ближние телохранители механизаторов и скотников не разыгрывали — стояли открыто, в полном боевом — костюм «тройка», белая рубаха и под ней бронежилет — облачении. И случайные, сдерживающие напор толпы удары локтем под ребра не изображали — осаживали людей жестко, открыто, не боясь продемонстрировать силу. Вот они-то мне и были нужны. Я наметанным глазом быстро определил, кто здесь командир, а кто рядовая сошка. Недаром же я чуть не сорок часов подряд перед экраном сидел, отсмаа-ригая программы телевизионных новостей. Теперь пригодилось.
Heт, сам я к телохранителям но подошел — я не сумасшедший попадать липший раз в поле зрения профессионально обученной правительственной охраны. Я передал конверт одному из реально присутствующих на митинге «представителей народа»:
