Глава 28

Вот она и расплата пришла!...

Грохнула, отворилась дверь. На пороге унтер встал.

— Выходь!

Вывели Карла Фирлефанца вон.

На руках и ногах его кандалы болтаются — цепи по ступеням волочатся, гремят, брякают, обручи железные в тело впиваются, кожу режут.

Вышли.

На плацу суета. Стучит в уши барабанный бой. Торопятся, бегут солдаты. Встают в строй. Все при параде, начищены, будто на смотр, на боку шпаги, в руках фузеи.

Офицеры кричат:

— Шибче ходи! Тверже ногу... Ать-два!... Как держишь подбородок... Выдерживай такт!

Выстроились квадратом. Подровнялись. Посередке пустота.

Внутри командир выхаживает, руки за спину заложил, шпорами позвякивает, глядит недовольно.

— Шпицрутены готовы?!

— Точно так! — громко отчеканил кто-то.

В стороне солдаты тащат на плечах здоровенные пуки обструганных, в два пальца толщиной палок. Сбросили на землю.

По обе стороны плаца народ гомонит-волнуется ждет дармового зрелища. Пацаненки туда-сюда снуют.

Ну что — пора, поди?...

Внутрь квадрата вывели приговоренных. Да не одного-двух, а с десяток. Каждый или в отлучке пойман был, или командиру непослушание выказал, или иным чем не угодил.

Бредут арестанты, цепями гремят, угрюмо по сторонам поглядывают. Встали рядком.

Командир глядит на них, морщится.

— Как стоите?! Умеете шкодить — умейте ответ держать! А ну, выше голову! Смотри «зверем», смотри молодцом! Чай, не бабы!...

Арестанты, заслышав зычный голос командира, вздрогнули, подобрались, выправились — животы втянули, грудь колесом выставили.

— Так-то, мерзавцы! Смирн-а-а!

Шевельнулся строй, замер недвижимо.

— Слушай меня-а! Батальон... на... пле-чо!

Солдаты дружно вскинули, бросили на плечи фузеи да мушкеты. Офицеры шпагами отмахнулись.

— Слушай!...

На середку вышел батальонный писарь, стал читать приказ и постановление суда.

— Именем государя нашего всемилостивейшего и законов, властью данных...

Солдаты стоят — не шелохнутся!

Тишина такая — муха полетит — слыхать!

Читает писарь:

— Афанасия Смирного, что второй роты шестьдесят пятого пехотного московского полка, драку учинившего, в коей ножами приятеля свого порезати, надлежит, взяв под виселицу, пробить ему руку гвоздем или тем ножом на единый час, а затем бить шпицрутенами тысячу раз.

— Семена Головню, что пятой роты шестьдесят пятого пехотного московского полка, ружье свое в неряшливости содержавшего, отчего то в непригодность пришло, надлежит жестоко шпицрутенами гонять и из жалованья его на починку изъять...

Вот уж и до Карла очередь дошла.

Кричит писарь:

— За прелюбодеяние с девкой по согласию ее, но службе супротив, Фирлефанца Карла в кандалы ковать и бить шпицрутенами пятьсот раз...

Повезло Карлу, кабы Анисья против него сказала — не миновать ему топора. Потому как артикул Петров за номером 168 гласит: «Кто честную жену, вдову или девицу тайно уведет и изнасильничает, оного казнить смертию через отсечение головы».

Вот уж и дочитали приказ до конца. Пора за дело приниматься.

Раздалась команда:

— К ноге!

Разом грохнули оземь приклады ружей.

— Стройсь!

Те солдаты, что с краю были, сделали шаг назад, дабы отгородить любопытных от плаца. Остальные, разбежавшись, собрались в две шеренги.

Человек, пожалуй что, шестьсот!

По краям поставили бочки, сбросали туда шпицрутены, чтоб сподручней их было брать.

Все готово к началу экзекуции.

— Можно! — кивнул командир.

Ближнего арестанта толкнули вперед. К нему подошли два усатых унтера, сняли с плеч, склонили к земле, сложили ружья стволами крест-накрест.

— Клади руки!

Арестант положил скрещенные руки на фузеи, к коим его подвязали крепкими тесемками. Сорвали с него рубаху, оголив до пояса. Некуда ему теперь деваться — ни уклониться, ни нагнуться. Поведут его унтера, как телка на веревочке.

— Шпицрутены передавай!

Палки из бочек пошли по рукам, да так, чтоб каждому солдату досталась, за чем зорко офицеры следили. Тут же выкатили на плац дровни, а на них гроб стоит. Для острастки. Затрещали дробью барабаны.

Тр-рр-рр-а!...

— Пшел!

Шагнули унтера, потянули за собой арестанта. Тот идет, к фузеям привязанный, упирается, шею выворачивая, вверх глядит. Дошли до первой пары.

— Бей!

Солдаты разом вскинули палки, замерли на мгновение, да так же разом опустили их на голую спину провинившегося сослуживца.

Хрясь!

Как по мешку, зерном набитому, вдарили!

Арестант вздрогнул, будто по телу озноб прошел. На спине вздулись багрово две — крест-накрест — полосы.

Шаг.

Новый взмах. И снова — хрясь!...

Ровно вздымаются палки, будто волна катит по шеренге — вверх-вниз, вверх-вниз!...

— Шибче, шибче бей! Не жалей злодея! — кричит командир.

Приговоренный уж криком кричит. Молит:

— Пощадите, братцы, помилосердствуйте — не быть мне живу!

Офицеры, за спинами прохаживаясь, зорко глядят, чтоб солдаты не отлынивали. Кто своего сослуживца, хошь даже приятеля, пожалеет, тому самому битым быть!

Свистят шпицрутены, бьют по больному, режут, кромсают плоть, да так, что кровь во все стороны брызжет да ошметки мяса наземь летят.

Дошли до края, развернулись.

Бедняга уж еле на ногах держится — потому только и не падает, что его унтера на фузеях держат. А ему еще столько же пройти надобно!

Пошли...

Теперь его по открытой ране бить станут...

И бьют — не щадят! Спины уж нету, заместо нее кровавая каша, в коей косточки белым просвечивают.

Уж по ним колотят!

Хрясь!...

Хрясь!...

Упал бедолага, а его унтера на ружьях волоком тащат.

Взлетают шпицрутены...

Так его, так! Чтоб другим впредь неповадно было на офицера замахиваться! Только-то замахиваться, потому что, если ударить, за то ослушника колесование ждет!

На второй тыще бедняга чувств лишился. Бросили его на рогожу да в лазарет понесли. Там, коли не помрет, подлечат да через неделю-другую сызнова бить начнут по поджившей спине. А надо — так еще раз, пока он все свое сполна не получит!

Да только редко кто боле тысячи ударов выдерживает!

— Следующий пошел!

А следующий Карл Фирлефанц.

Рванули с него рубаху, к фузеям пригнули, руки тесемками перехватили. И хоть ударов у него всего пятьсот — как знать, останется ли жив.

Тянут унтера вперед.

Делает Карл шаг да видит, как взлетели к небу палки, как замерли да вниз упали.

Ожгло его!

А унтера дальше идут, к земле его пригибая. И уж другие палки по спине гуляют! Вот и живого места нет, по рубцам бьют, отчего выходит стократ больнее.

Взмах — удар!

Взмах — удар!

Взмах — удар!...

Вот уж и сотня минула.

И другая...

Ударов Карл уж не чует — только спину будто огнем жжет!

Барабан стучит, и палки стучат!...

За что ж ему муки такие?!

А за что — в приговоре сказано: за прелюбодеяние!... За то, что девицу Лопухину полюбил, да она его тоже. За то, что свиным своим рылом в калашный ряд сунулся, — за то и получай!...

Пятьсот!

Опустили унтера фузеи — Карл без сил на колени наземь пал. Рогожку ему на спину бросили, чтоб пыль в рану не надувало, да в лазарет отправили. Не помрет, так жив будет... А будет жив — отправится отсель далече, служить в богом и людьми забытый гарнизон, в степи закаспийские, с азиатами воевать. И уж там верно сгинет!...

Такая ему судьба.

Только, может быть, Анисье еще хуже, потому как барышню, что честь свою не сберегла да под солдата легла, и вовсе со света сжить могут.

А может, уже и сжили!...

Глава 29

А ведь верно — была музыка! Вот только у музыкантов от мороза губы к мундштукам пристывали да пальцы не слушались... А Сашку — ничего, тому холодно не было. Он лежал в простом дощатом гробу, в своей, которой так радовался, кожанке, и на лицо его, не тая, падал снежок. Постороннего народа почти и не было, лишь у изголовья, переминаясь и подпрыгивая от холода, топталось несколько человек. Да стоял, будто утес, в своей буржуйской шубе Валериан Христофорович, весь седой, без головного убора.

И хоть не было подле могилы никого посторонних, а только свои, Митяй, взобравшись на комья мерзлой земли, устроил митинг, отчаянно размахивая руками и что-то крича про революцию и светлое завтра, которое он непременно собирался построить, пусть даже реки крови пролить... А Мишель все глядел на белое, подернутое инеем лицо Сашка и думал: может, в чем-то они и правы, недаром в их гимне поется «кто был ничем — тот станет всем». Может, есть в том некая социальная справедливость, когда молодые поколения взламывают устоявшийся, закостеневший до ледяной корки прежний мир, желая расчистить себе дорогу туда, куда ранее им ход был закрыт. Как понять, как принять им, что такие же вот Сашки и Митяи по одному рождению своему должны быть лишены возможности учиться где хотят и жениться, на ком пожелается, из-за каких-то там сословных предрассудков, что всю-то жизнь обречены они пахать землю да по двенадцать часов выстаивать подле станков, в то время как иные, ничем того не заслужившие, беззаботно прожигают жизнь. Не иначе отсюда среди большевиков столько бедноты да еще иудеев, бывших еврейских мальчиков, что не захотели мириться с чертой оседлости, работать портными да сапожниками, очертя голову бросившись в революцию... Чтобы стать всем... Да кабы вовремя их понять да дать им послабления, дабы стравить в русском обществе распирающий его пар, так, глядишь, никакой революции и не случилось бы!

Да только поздно теперь о том сожалеть...

Неловко оскальзываясь на комьях земли, Митяй вытянул из деревянной кобуры маузер и, задрав его дулом вверх, выпалил в хмурое зимнее небо. Эхом отразились от памятников сухие щелчки выстрелов, подняв с деревьев нескольких чудом несъеденных ворон. И вот уже ледышками застучала по крышке гроба мерзлая земля...

А вот поминок не было — не получилось.

Вечером пришел Валериан Христофорович, сказав, что прознал-таки, где находятся нумера Юсупа-татарина, и что надо бы ехать туда непременно теперь, потому как верные люди сказали, что там второй день идет гульбище, а на третий, как водится, все с себя пропив и прогуляв, постояльцы разбредутся кто куда. И тогда уж поди свищи ветра в поле!...

Собрались споро. Мишель лично осмотрел и проверил все оружие, в который раз мимолетно пожалев, что его хлопцы выбрали невообразимой величины маузеры, которые в отличие от револьверов или браунингов под одеждой не спрячешь. Ну да теперь что говорить!...

— Горячки не пороть, вперед не соваться, слушать меня как родного батюшку! — инструктировал он свое воинство.

Хлопцы стояли серьезные, насупленные, готовые идти хоть теперь в огонь и в воду. Знать бы, кто из них будет завтра жив...

— Господи!... Валериан Христофорович, а вы-то куда собрались?! — ахнул Мишель, видя, как старый сыщик, прилаживая поверх шубы кобуру бесхозного, оставшегося от Сашка маузера, встает в строй.

— Я, милостивые государи, с вашего позволения, еду с вами-с! — безапелляционно сказал Валериан Христофорович. — А впрочем, хоть даже и без оного! Вам одним на Хитровку никак нельзя — пропадете!

— А с вами?

— И со мной тоже пропадете, — вздохнул сыщик. — Но чуть с меньшей вероятностью. Так что не надо меня уговаривать — я вам не мальчик!

Пришлось смириться.

Подогнали к крыльцу реквизированный у шведского посла автомобиль, который ради такого случая кое-как, но завелся. Расселись на роскошных кожаных диванах, плотно притиснувшись друг к дружке.

— Трогай, милейший! — скомандовал Валериан Христофорович.

— Куда? — повернулся присланный из гаража шофер в кожаных крагах и огромных, на поллица, мотоциклетных очках.

— На Хитровку!

— Куда-куда?! — переспросил шофер, подумав, что ослышался. — Туда не поеду!

Но, рассмотрев хмурые лица и сложенные поверх колен здоровенные деревянные кобуры, вздохнув, пошел крутить ручку.

Тронулись...

Полузанесенные московские улицы были пустынны, лишь изредка попадались похожие на тени прохожие, которые при виде большого черного автомобиля предпочитали побыстрее свернуть куда-нибудь в ближайшую подворотню. Пару раз, ткнувшись в сугробы, застревали, так что приходилось выбираться на мороз, совместными усилиями выталкивая машину из снежного плена. Колеса, обмотанные цепями, прокручивались, обдавая всех колкой ледяной крупой.

Но все ж таки доехали.

Шофер заглушил тарахтящий двигатель, встав посреди улицы и наотрез отказавшись забираться в хитросплетения хитровских переулков. Дальше пошли пешком. И лучше, что пешком, так они меньше привлекали внимание.

Дорогу указывал Валериан Христофорович, который нырял в какие-то похожие на щели ворота, а то и просто протискивался в дыры в заборах.

— Сюда, господа, сюда... Осторожно, тут ступеньки...

Разобраться без провожатого в катакомбах полуразрушенных зданий и хаосе нагроможденных друг на друга пристроек было бы невозможно. На Хитровке не было указателей и номеров домов — местные жители легко обходились без них, а посторонним здесь делать было нечего.

Мишель читал Гиляровского, а один раз даже встретился с ним лично, случайно столкнувшись в коридорах министерства. Но теперь от той, описанной дядей Гиляем Хитровки почти ничего не осталось. — Здесь тоже царило запустение — двери стояли заколоченными, окна выбитыми. Но жизнь теплилась, потому что тут и там улицы пересекали хорошо натоптанные тропинки...

Где-то далеко мелькнул и тут же погас свет, раздался истошный женский крик, бухнул, раскатившись эхом, одиночный выстрел. И вновь все стихло... Хитровка жила своей, гораздо более суровой и страшной, чем раньше, жизнью. И до того человеческая жизнь здесь ценилась в ломаный грош, а теперь запросто могли зарезать за полкраюхи хлеба или прогорклый сухарь.

— Осторожней, господа, не расшибитесь, здесь низко!

Присев, протиснулись в какой-то пролом в стене, вышли в небольшой, занесенный по самые окна двор.

Остановились.

Валериан Христофорович снял перчатки и, сунув в рот два пальца, залихватски свистнул.

Ему ответили.

— Ждите меня здесь, — приказал Валериан Христофорович.

Шагнул куда-то в темноту.

Навстречу ему из какой-то дыры выскочила неясная тень.

— ...токма из уважения к вам... потому как завсегда знал вас как честного человека...

— ...не обижу, голубчик... — смутно гудели голоса.

Наконец прозвучал последний аккорд:

— Спасибо, милейший, вовек не забуду! — пробасил голос старого сыщика.

Тень метнулась и пропала.

— Там они, — сказал Валериан Христофорович. — Кажись, и Федька тоже.

— Кто это был? — настороженно спросил кто-то из хлопцев.

— Хороший человек, — неясно ответил сыщик. — И мало того — «медвежатник» знатный. Сейфы ломает — что семечки щелкает.

— Что же вы его не арестовали? Надо бы его в чека — да к стенке!

Валериан Христофорович только хмыкнул.

— А кто вам тогда, милостивые государи, подскажет, где Федьку искать? Эх, лузга!... Весь сыск на таких, с позволения сказать, помощниках держится! А вы — к стенке!... Самих бы вас!...

Вышли из двора через подъезд с выбитыми дверями, свернули налево, прошли еще с полквартала и остановились.

— Здесь нумера Юсупа-татарина и есть! — указал Валериан Христофорович.

— Где? — не поверили хлопцы. Перед ними было какое-то до основания разрушенное и полусгоревшее здание.

— А вы не глядите на наружность-то — она обманчива, — сказал Валериан Христофорович. — Я вон два раза на милейших барышнях женился, а выходило, что на сварливых дурах и к тому же уродинах!

Мишель тихо хохотнул.

— Это только парадная сторона такая неказистая, а изнанка другой будет! Поди, сами увидите!

Мишель приказал достать и приготовить оружие.

— Стрелять в крайнем случае, — предупредил он. — А то, не ровен час, друг дружку перестреляете. А вам бы, Валериан Христофорович, вовсе туда не ходить.

— Ну да! — не на шутку обиделся сыщик. — Сюда вас сопроводил, а туда, выходит, рылом не вышел? Нет уж, господа, не обессудьте, а только я с вами пойду.

И стал, пыхтя, вытаскивать из кобуры маузер.

Мишель отвернулся. Сердце тревожно ныло. Как перед атакой на германские позиции, когда вот-вот взорвется ракета и заверещат со всех сторон свистки, выгоняя солдат из окопов в чисто поле, под шрапнель германских батарей.

— Митяй!...

— Ась?

Тоже воинство — ась!...

— Тут останешься нас прикрывать. Ежели кто побежит — стреляй. Лучше в ноги.

— А чего я-то? — возмутился Митяй.

— А того, что приказы не обсуждаются! — отрезал Мишель. — Пошли!

И быстро, хоть и был теперь, по всему выходит, красным командиром, перекрестился. Да и хлопцы его тоже. Все-то безбожники до первого боя...

Перебежав двор, сунулись в руины, встали по стенам, стали ждать. Ждали недолго. Вдруг отворилась какая-то дверь, и снизу резануло светом. А вот и вход!

Кто-то невидимый, выбравшийся из подвала, отбежал в сторонку, где, присев, спустил штаны.

Тьфу-ты ну-ты!...

Когда человек встал и, ежась и заправляясь на ходу, побежал к двери, они тенями скользнули за ним.

Вновь, на малое мгновение, открылась дверь. Ни в жизнь, кабы своими глазами не видеть, не догадаться, что это вход в жилье, а не нора собачья.

— Это ты, что ли, Тереха? — недовольно крикнул кто-то снизу.

— А то кто ж! — ответил тот.

Мишель сделал два быстрых шага и, нависнув над несчастным Терехой, саданул его рукоятью нагана по темечку.

Тот охнул и осел.

— Эй, ты чего там? — крикнул голос. — Чай, спотыкнулся?

— Ну! — в тон оглушенному Терехе ответил Мишель, споро шагнув в подвал.

Увидел перед собой какого-то мужика, сунул ему в зубы револьвер.

— Тихо, дядя!

Тот с испугу присел, тараща глаза.

Мишель действовал в точности как на фронте, как в штыковой, как в германском окопе, где забывались все благоприобретенные условности и оставались одни только голые инстинкты, где нужно было бить и стрелять, ежели только заметишь направленное на тебя оружие.

Это ж надо, где пригодились полученные на передовой привычки, мимолетно подивился Мишель.

— Где все? — тихо спросил он, высверливая очухавшемуся мужичку зубы дулом револьвера.

— Тама! — кивнул тот.

— Много их?

— Ага!

— Пойдешь впереди! — приказал Мишель. И никаких там «милостивых государей» и «соблаговолите сопроводить меня» — все просто и ясно, как Отче наш! Как в бою!... — Ежели только пикнешь — прибью!

Мужик понятливо кивнул.

Сзади, в затылок Мишелю, наседая на него, напряженно дышали его хлопцы.

Лишь бы только они горячку не начали пороть!

Сердце колотилось бешеными толчками, все существо его обратилось в зрение и слух.

Медленно пошли по узкому, как окоп, коридорчику, одну за другой минуя какие-то наглухо запертые двери. Откуда-то спереди доносились неясные голоса, крики, звон посуды.

Значит, верно идут!

Справа из-за приоткрывшейся двери сунулась чья-то голова. Мишель, не глядя, более подчиняясь рефлексам, нежели разуму, ткнул в нее револьвером. Голова охнула, провалилась внутрь.

«А ну как раскричится?!» — мгновенно пугаясь, подумал он.

Но тут же почувствовал, как в комнату кто-то нырнул.

Молодцы хлопчики, не растерялись!

Но только, видать, не один он услышал шум борьбы.

— Эй, кто там?... Ты, что ли, Тереха? — крикнул кто-то в конце коридора.

Мишель быстро ткнул мужика дулом под ребра.

— Не-а, это я, Петруня! — прохрипел тот, все правильно поняв.

— А Тереха где?

— Так до ветру пошел.

— Ну тогда айда сюда!

«Да идем уже, идем!...»

В конце коридора была большая, полная народу комната, как успел мельком заметить Мишель из-за спины выступившего вперед Петруни. Посреди был стол, на столе початые бутылки с николаевской еще водкой, богатая закуска на разномастных тарелках, а то и просто расстеленных газетах. Сытно живут в хитрованских подвалах! Это в голодающей-то Москве!

Десять пар пьяных глаз обалдело уставились на Петруху и на маячившего у него за спиной Мишеля, из-за которого, как черти из табакерки, лезли еще какие-то головы.

— Тихо, господа разбойники! — как можно более спокойно сказал Мишель. — Не двигайтесь с места. Милиция!

Еще, наверное, с полминуты все стояли недвижимо, будто бы парализованные, не в силах оторвать взор от Мишеля, но потом кто-то отчаянно крикнул: «Тикай!...» — и все разом метнулись по сторонам, подобно брызгам. Громко звякнуло стекло разбитой керосиновой лампы, и враз стало темно.

— Стоять! — крикнул Мишель, паля из револьвера в потолок.

В свете выстрелов, как при вспышках молний, он видел, как мечутся, тыкаясь в стены, бандиты, как падают, опрокидывая друг друга.

— Стоять! — еще раз рявкнул Мишель.

Откуда-то сзади стал сочиться свет.

Это Валериан Христофорович, торопясь, нес по коридору добытую где-то лампу.

— Всем встать, руки вверх! — скомандовал Мишель.

И тут же в его сторону сыпанул веер огня, догоняя его, громом ухнул выстрел, и что-то, просвистев подле самой головы, тяжело ткнулось в притолоку, откуда посыпалась штукатурка.

«Стреляют!» — понял Мишель.

Но его уже оттолкнули в сторону, и кто-то, бесцеремонно топча ноги, полез мимо него в комнату.

— Лежать, контра, прибью!!

«Куда он... дурак... под пули!...» — мгновенно подумал Мишель.

И верно, вновь громыхнул, осыпая всех искрами, близкий выстрел. И сразу же в ответ звучно рявкнул маузер, так что уши заложило.

И все затихло.

— Вы целы? — испуганно окликнул кто-то его.

— Это ты, что ли, Шмаков?

— Я — Лексей, — ответил тот.

Мишель мотнул головой. Вроде цел...

— Куда ты полез-то? — возмутился Мишель.

— Так ведь они ж вас прибить могли!

А ведь и могли! И верно прибили бы, кабы он не оттолкнул его в сторону, подставясь под пулю!... Выходит, он жизнью Шмакову обязан...

Мишель встал.

На полу копошились, расползаясь, бандиты, испуганно, снизу вверх, глядя на огромную, в собольей шубе, с огромадным маузером в руке фигуру Валериана Христофоровича, который совершенно перекрыл собою дверной проем. Прошмыгнуть мимо него не было никакой возможности!

Мишель быстро оглядел присутствующих, выискивая среди них того, кто пырнул на Сухаревке ножом Сашка. Но Федьки среди них не было!

И Валериан Христофорович тоже покачал головой.

Нету!...

— Федька где? — громко спросил Мишель.

Сзади протискивался в дверь какой-то юркий, похожий обликом на татарина, человек.

— Ай-яй, зачем так... зачем потолок стрелять, посуда стрелять, мебель портить? Уважаемый гость пришел — постучи, откроем, за стол пригласим, — сокрушался он, болезненно морщась и прижимая к груди руки.

Судя по всему, это был тот самый содержатель нумеров — Юсуп.

— Федька где? — теперь уже его спросил Мишель.

— Какой такой Федька? — округлил глаза татарин. — Юсуфа знаю, Махмуда тоже знаю, Абдурах-мана, никакой-такой Федька не знаю. Зачем спрашиваешь? О Махмудке спроси, я скажу. Махмудка нужен?

— Ты нам зубы не заговаривай! — угрожающе крикнул из-за плеча Мишеля кто-то из хлопцев. — Счас тебя выведем да к стенке поставим — враз все вспомнишь!

— Зачем так говоришь, зачем пугаешь? Я татарина добрая, худого никому не делал! — заныл, заскулил Юсупка.

Откуда-то сверху глухо хлопнул выстрел. За ним еще несколько.

Ах ты, черт!...

Мишель, развернувшись, бросился по коридору наверх, с ходу вышибая дверь. В лицо ударило морозом. И почти сразу же навстречу ему из темноты кто-то кинулся, чуть не сшибив с ног.

— Он прям как из-под земли! — возбужденно кричал Митяй, размахивая маузером. — Ей-богу, гляжу — лезет! Я — палить, а он все одно лезет! Босиком весь!... А потом нырк — и нету!... Догнать бы его надоть! Куды ж он босиком-то!...

Как же — догнать...

— Жди здесь! — приказал раздосадованный Мишель. — Ежели кто еще побежит — не упусти смотри!

Повернувшись, нырнул обратно в подземелье.

Гости в комнате уже оправились от первого испуга и теперь стояли, косясь на недопитые стаканы. Дамы, кокетливо поглядывая на молоденьких милиционеров, поправляли вырезы на груди, вываливая на всеобщее обозрение полные белые груди. Страшно никому не было, все были слишком пьяны, чтобы бояться.

— Любаня кто? — спросил Мишель.

— Ну я, — игриво ответила одна из дам, строя ему пьяные глазки.

Из-за нее, отодвинув ее в сторону, вылез Шмаков.

— Тута дыра какая-то, — сказал он. — Сундуком придвинута была.

Из дыры тянуло холодом... Все ясно — ход, как у степных сусликов. Через него-то Федька и утек, когда стрельба пошла. А вылез уже там, на улице.

А теперь он уже далече.

Мишель подошел к Любане, сдернул с ее груди брошь. Спросил:

— Это откуда у тебя?

— Подарок! — играя бровками, ответила Любаня.

— Федька, что ли, подарил?

— А хошь бы и он, тебе что с того?...

Мишель, склонившись, глянул на брошь. Рядом, тычась в него головой, примащивался Валериан Христофорович.

— Свет дайте!

Поднесли лампу.

Брошь была золотая, с большим, чистой воды бриллиантом посередке.

— Хорош камень-то! — выдохнул Валериан Христофорович. И, оборачиваясь к Любане, весело спросил: — Ты хоть знаешь, дурочка, сколько эта брошка стоит?

— А я ее не покупала! — дернула плечиком Федькина маруха. — Давай вертай брошку-то — не тобой, чай, дарена!

— "Вертай"!... — передразнил ее Валериан Христофорович. — Эту брошь, может, сама царица носила!

— А мы что, хуже царицки, что ли?! — гордо подбоченясь, сказала Любаня. — Подумаешь, цаца какая! Теперича царей нету — теперь все равные!

— Может, тебе Федька еще что-нибудь дарил? — спросил Мишель.

— Может, и дарил — не твоя забота! — ответила языкастая Любаня. — Кабы я тебя пригрела, можа, и ты мне чего подарил.

— Вот бесстыжая! — досадливо сплюнул кто-то из хлопцев.

— А чего — я баба сладкая! Хошь попробовать? Тебе задарма дам!...

Мишель почувствовал, что краснеет.

— Чего вы ее слушаете-то? Вы в сундуке у ней пошарьте! — сказал кто-то из гостей. — Там у ней золото-то.

— А вам завидно, да? — зло сверкнув глазищами, крикнула Любаня. — Вам стекляшки дарят, а мне, может, настоящие брильянты!...

В сундучке точно оказались другие драгоценности — золотое кольцо и сережки.

— Тоже Федькин подарок? — поинтересовался Мишель.

— А можа, и не его! — с вызовом ответила Любаня. — Меня многие любят! Уж так любят!... Ничего-то для меня не жалеют! Что колечко — жизнь за меня покласть готовы! А уж я-то им за это!...

— Ты это брось свою агитацию здесь разводить! — вдруг оборвал ее Шмаков. — Мы вот тебя нынче заберем да вместе с буржуями недобитыми на перевоспитку кинем — снег на улицах чистить да мертвецов из сугробов ковырять! Тогда враз поумнеешь!

— А с чего это меня к буржуям? — возмутилась Любаня, видно, мня себя чистопородной пролетаркой.

— А с того, что ты есть самый что ни на есть вредоносный элемент, который советской власти поперек стоит, что рыбья кость в горле. Через тебя, может, Федька тот и другие тоже душегубами-то стали! И ежели тебя не перевоспитать, то надо бы по совести прямо теперь же шлепнуть, чтобы от тебя дале зараза не пошла!

— А чего меня-то! — испуганно взвизгнула Любаня. — Я Федьку-то не неволила, сам он. С него и спрос!...

— Значит, — Федькины это сережки с колечком? — быстро спросил Мишель.

— Ага, его!

— И, поди, еще есть?

— Как не быть — имеются. Он намедни хвастал, что у него такого добра скока хочешь, и брошку мне показывал!

— А откуда они — не сказал?

— Не-а. Трепал, будто бы царские цацки это. И вы вон тоже говорите...

Царские?...

По всему выходит, что так оно и есть, что — царские!

Вот только где их Федька добыл?... Где?!

Эх, знать-то бы!...

Глава 30

Найти их было попросту невозможно, но тем не менее их нашли — две одинокие семечки на поле подсолнечника среди подсолнечных полей!... Вот и верь после этого в семечки, песчинки, иголки в стоге сена и прочую подобную лабуду!...