Глава 10

Утром, хоть и воскресенье было, построение объявили — всех на плац выгнали, рядами построив. И Карл на свое место между Афоней и Мишкой рябым встал.

Стояли долго. Офицеры, вдоль рядов бегая, шибко на одежду глядели, к каждой пуговице придираясь! Как будто смотр какой будет!

Так и стояли, ни о чем не зная, думая, может, война какая приключилась и вот теперь скоро про нее объявят?

К полудню приехала карета, за ней другие возки, всего штук пять.

Как остановились, с запяток соскочили слуги, распахнули дверцу, раскатали на земле коврик. Из кареты высунулся сам Лопухин — высокий, дородный. К нему подскочили, руки подали, лесенку сбросили. Лопухин на ней встал да огляделся недовольно.

Офицеры враз подобрались, зашипели на солдат!

Мол, чтоб не опозорить, чтоб молодцами глядеть, не то!...

Шагнул Лопухин из кареты наземь. Да не ступил, а чуть не снят был под руки слугами. За ним жена его из кареты полезла и дочери.

К ним командир подскочил, рапорт отдал, шпагой салютуя.

Солдаты еще пуще вытянулись, хоть и до того по стойке «смирно» стояли!

Лопухин кивнул, пошел вдоль строя, часто останавливаясь и отдуваясь. Офицеры, пуча глаза, на него глядели, солдаты, как артикулами предписано, головы поворачивали!

Вслед Лопухину, за его спиной прячась, его семейство шло, на солдат заглядывая, а уж после них слуги. Так и шествовали.

Остановятся, поглядят да дальше идут!

Командир вперед заскакивает, что-то Лопухину объясняет, тот кивает. Обошли строй да обратно повернули.

Командир скомандовал перестроение, офицеры гаркнули. Разом пришли в движение колонны, перестраиваясь, как им велели. Да дружно так, слаженно. Те, что впереди были, назад шагнули, а те, что во вторых да третьих рядах, вперед выступили.

Довольный Лопухин кивнул. Да сызнова вдоль рядов прошел! А с ним и семейство его. Последней совсем девчонка шла. Карл ее сразу-то и не признал!

Да только она его углядела! И как только среди других, одинаково одетых да стриженных солдат выделить смогла — не понять!

Догнала батюшку да что-то на ухо ему шепнула.

Лопухин остановился, командира к себе поманил. Тот — офицера. Офицер подбежал — рапорт отдал.

Лопухин пальцем в строй ткнул — аккурат в Карла.

Тот ни жив ни мертв сделался!

Офицер к нему подскочил — шепчет:

— Выходь, дурень, вперед!

А у Карла будто ноги к земле приросли. Стоит, глядит на барыню, а та — на него!

— А ну!... Шаго-ом марш! — рявкнул офицер. Тут уж ноги сами собой от земли оторвались и, шаг отбивая, пошли.

Встал Карл, глазищи выпучивая, фузею к себе прижимая, да так, чтобы она точнехонько торчком стояла, ни на вершок не отклоняясь.

Барыня к нему подошла, внимательно оглядела, заулыбалась. Сказала, обернувшись к Лопухину:

— Он это, батюшка!

И челядь, та что позади была, заговорила, запричитала: верно, он! Тот самый!

Вот уж не гадал Карл, что о нем вспомнят. Ан вспомнили!

Лопухин к нему подошел, руку на плечо положил, по щеке потрепал. Сказал:

— Кто таков?

— Карл Фирлефанц! — гаркнул Карл.

Как?... Уж не Густава ли покойника сынок? Того, что у царя Петра ювелиром был и Рентерею его аки цепной пес стерег? Самого князя-кесаря Меншикова к ней не допущал, чего тот ему не простил да под топор подвел!

Неужто?...

Фамилия-то на Москве редкая. А у Густава — верно, сын был, которого прилюдно кнутами били да в солдаты отдали. Уж не он ли? спросил командира.

Так и есть!

Нахмурился Лопухин.

Вот ведь как бывает — сколь раз Густаву броши да кольцо заказывал, парнишку его в мастерской видал и знать не знал, что тот дочь его спасет в обличье солдатском. Вот дела!... Оно, конечно, батюшка его, головы лишенный, давно сгнил, да ведь Алексашка-то жив и ныне в больших чинах ходит! Как-то он ко всему этому отнесется? А ну как заподозрит чего?...

Задумался Лопухин — знать бы заранее...

Ну да делать нечего!

Сказал громко, чтоб все слышали:

— А все одно — храбрец! А по храбрости — и заслуга.

Что-то слугам своим крикнул.

Те подскочили, шкатулку поднесли, крышку откинули.

Лопухин туда руку запустил. Деньги вытащил. Сказал:

— На вот тебе за верную службу твою! Да за Анисью нашу, что ты из огня вынул! Выпей, братец!

— Премного благодарен! — рявкнул, как то артикул предписывает, Карл. — Но только денег мне не надобно!

Ай дурак!

Командира аж всего перекосило. Ему, дурню, деньги жалуют, да кто — сам Лопухин, а он, подлец такой, кочевряжется!

Соседи Карла — Афоня да Мишка рябой — его незаметно локтями пхают, мол, молчи, скаженный!

Лопухин удивленно бровь поднял. Пошто так?

— Я не затем в огонь шел! — отрапортовал Карл. — Нам то артикул Петров и совесть велят!

Лопухин заулыбался.

— Молодец! А все одно — держи, коли заработал! Я в другой раз предлагать не стану!

И деньги в руку командира сунул.

— Отдашь ему после!

Командир, сам весь багровый, деньги в кулак зажал и тот кулак украдкой Карлу показал!

Но только Карл на него не глядел, он на Анисью глядел. Там-то, в огне и дыму, он не рассмотрел ее вовсе, а тут, при свете дня, — вот она. И уж до чего хороша — описать нельзя! Смотрит на него, глаз не отрывая, и улыбается.

Вот какую красоту он спас. За такую не жалко и еще раз в огонь слазить!

Лопухин строй солдатский в другой раз осмотрел да к карете пошел. И семейство его за ним! Только Анисья нет-нет да обернется, глазами в строю спасителя своего отыскивая.

А как в карету стала садиться, рукой помахала. Может, всем, а может, Карлу...

Уехала карета, а за ней возки.

Командир их глазами сопроводил да Карла выкликнул.

Чтобы объяснить ему, чего солдату делать надобно, а чего нет! А чтобы лучше дошло, велел его под фузеей по плацу до самого вечера погонять, а уж потом, когда он все ноги истопчет, деньги ему пожалованные отдать!...

Да не все, а только чтоб на чарку хватило, потому как боле солдату не надобно...

На чем праздник и кончился!...

Глава 11

Обряд проходил просто, без певчих и без гостей.

В пустой, гулкой церкви встали пред алтарем. Высокий, благообразный на вид, но какой-то напуганный батюшка, в обычной засаленной рясе, вручил им по зажженной свечке да, торопясь, надел кольца.

Вывел на середину храма, спросил, по доброй ли воле желают они стать мужем и женой да не обещали ли кому оного ранее... Прочел молитвы, сам, за неимением разбежавшихся по случаю революции помощников, вынес венцы, водрузил их на головы молодым.

Сказал:

— Надобно бы теперь вина вынесть, что есть символ жизненной чаши радостей и скорбей, кои супруги должны делить меж собой до конца своих дней... Да где ж его ныне взять-то?... — вздохнул тяжко. — Ну ничего, авось бог поймет да простит.

Как стали уходить, Мишель сунул батюшке завернутую в бумагу селедку да немного хлеба, отчего тот, перекрестив их, прослезился.

Дома устроили торжественный ужин — отварили мороженой картошки, положили на тарелки нарезанную на тонкие ломтики все ту же селедку.

В дверь постучали. Очень громко. Как будто прикладом... Точно — прикладом...

— Кто это? — удивленно вскинулась Анна. И пошла было открывать дверь.

— Не надо! — тихо сказал Мишель, быстро встав и задув огонь в лампе.

— Но они сломают дверь! — возразила Анна.

— Все равно — не надо, — мягко повторил Мишель.

Скорее всего, сломают — но вдруг нет, вдруг, поколотившись в запертую дверь, они уйдут...

Они сидели в кромешной темноте, надеясь, что все обойдется, что беда минует их. Ей-богу, как малые дети, которые надеятся пересидеть свои страхи, спрятавшись под кроватью.

Но нет, не обошлось...

В дверь вновь отчаянно забарабанили прикладами. Частые удары гулом разносились по пустому, вымороженному подъезду, поднимая на ноги весь дом. Но никто из квартир не выглянул — все тихо сидели, прислушиваясь к шуму на лестнице и молясь лишь об одном: чтобы те, кто пришел, пришли не к ним.

Бух!

Бух!

Бу-ух!...

Мишель нашел в темноте руку Анны и крепко сжал ее.

Ему было жутко, и он мог представить, как теперь должно быть страшно ей. Но все равно он был счастлив, потому что рядом с ним была Анна, его пред богом и людьми жена.

Дверь затрещала, поддаваясь.

Бух!

Бух!!

Выбитый замок вылетел вместе со щепой, створки распахнулись, и по квартире застучали чьи-то торопливые шаги.

Нет, не миновала их беда, беда вломилась в их дом в образе одетых в мышиные шинели солдат. Выставив пред собой дулами книзу винтовки, они пошли по комнатам. Сунулись в гостиную, настороженно оглядываясь.

— Не видать ничего! Может, нету их?

— Ага как же!... Здеся они! Затаились, поди!... Ну-кась подсвети.

Кто-то, ощупью двигаясь вдоль стены, наткнулся на книжный шкаф, ударил по дверце прикладом так, что, громко звеня, посыпалось на пол битое стекло. Нащупал, выдернул первую попавшуюся книгу, рванул из нее несколько листов, скрутив жгутом.

Чиркнула фосфорная спичка. И страницы книги, тлея и разгораясь, осветили все вокруг желтым, мечущимся пламенем.

— Аида теперь.

Подсвечивая себе импровизированными факелами, солдаты двинулись дальше по комнатам...

Мишель слышал, как все ближе и ближе стучат шаги. Отчего все сильнее, сам того не замечая, сжимал в своей ладони руку Анны.

Вот в проем кто-то сунулся. И тут же, заметив их, отпрянул.

— Туточки они! — крикнул обрадованный голос.

Зайти на кухню с ходу солдаты не решились, теснясь вдоль стен, таясь за косяками. Знали, что «хфицеры» запросто могут учинить стрельбу из револьверов.

— Эй, слышь-ка, — примирительно крикнул кто-то. — А ну выходь, не то счас палить зачнем!

Клацнул передергиваемый затвор трехлинейки.

И вслед ему другие.

Мишель знал, по фронту помнил этот характерный звук. И как фронтовик понимал, что вот теперь, скоро, начнется стрельба и что пули, рикошетом метаясь по кухне, могут зацепить Анну.

Он подумал, не бежать ли через черный ход, но услышал, как по ту сторону двери кто-то возится. Нет, не дураки солдаты, чтобы не поставить на черной лестнице караул.

Мышеловка захлопнулась.

— Слышь чего говорю, не балуй, вашебродь, не то гранату кинем! Давай сюда оружие.

— У меня нет оружия! — громко сказал Мишель.

На кухню из-за косяка опасливо сунулась и тут же скрылась чья-то голова.

— Там баба! — громко сказал голос.

И тут же в раскрытую дверь разом ввалились, заполняя собой тесное пространство кухни, солдаты. Человек, пожалуй, шесть. Мишеля обступили, сорвали со стула, охлопали по карманам и бокам.

— Точно — нету!

— Господа, это какое-то недоразумение... — начал было Мишель.

Но его перебили:

— Какие мы те господа? Господ ныне нету — перевелись все!

— Ну хорошо, пусть... товарищи... солдаты... Случилась совершенно нелепая ошибка...

Но его никто не желал слушать.

— Надо бы бабу для порядку обыскать, — предложил кто-то из солдат. — Может, он ей револьверт сунул. А ну как она нам вслед стрельнет?

И то верно. Кто их господ разберет. И такое тоже бывало... Всякое бывало!

— Барышня, руки-то поднимите! — приказали солдаты.

— Что вы хотите?... Как вы смеете?! — смертельно побледнев, возмутилась Анна.

— Вы бы, барышня, не противились, а то, неровен час, зашибем по неосторожности, — предупредил пожилой солдат, кажется, старший здесь.

Было видно, что ему не очень-то хочется обыскивать женщину, но получать в спину пулю — и того меньше.

Кто-то из солдат потянул к Анне руки.

— Оставьте ее, у нее ничего нет! — крикнул Мишель. — Не смейте ее трогать!...

— Ага, вишь, как забеспокоился! — удовлетворенно ухмыльнулся кто-то. — Надо у ей под юбкой, под юбкой пошарить. Бабы они завсегда там все прячут!

Анну бросило в жар.

— Не сметь! — рявкнул Мишель, кидаясь ей на помощь. Отбросил в сторону ближнего солдата, так что тот отлетел к стене, опрокинув на себя какие-то кастрюли, замахнулся было на другого, но его ловко сшибли с ног ударом приклада, насели сверху, прижимая лицом к полу.

— Не балуй, вашебродь, не балуй!...

Там, сбоку, где он не мог видеть, что-то происходило. Что-то стыдное и страшное.

— Если вам так надо, так угодно... я сама!

Зашуршала одежда.

— Вам довольно? — еле сдерживая гнев, спросила Анна. — А теперь, пожалуйста, отпустите моего мужа. Прошу вас! Мы только сегодня обвенчались!

Солдаты смутились. Все ж таки люди — не звери какие...

— Оно, конечно, поздравляю, барышня, — хмуря брови, сказал пожилой солдат. — Но тока мы его все одно заберем, потому как у нас мандат, — махнул в воздухе какой-то бумажкой. — Вставай, вашбродь!

Мишель поднялся на ноги.

— Не беспокойтесь за меня, Анна, — сказал, по привычке обращаясь на «вы», Мишель. — Все будет хорошо.

— Куда вы его? — с тревогой спросила Анна.

— Тут, неподалеку, — хихикнул кто-то.

— В чека, барышня, — ответил командир.

Чека? Мишель слышал краем уха про какую-то Чрезвычайную Комиссию, которую создали большевики для борьбы с контрреволюцией. Но чем она занимается, доподлинно не знал. Да и мало кто знал. Это из двух букв словосочетание еще не приобрело того страшного значения, от которого обывателя мороз по коже продирал.

Просто комиссия. Пусть и чрезвычайная.

И ладно, что комиссия, значит, во всем разберутся и выпустят...

И часто оборачиваясь, подгоняемый пинками и ударами, Мишель побежал вниз по лестнице, рискуя поскользнуться и сломать себе шею.

— Давай шагай!...

Во дворе стоял открытый грузовик. Мишель схватился голыми руками за обледенелый борт, ступил было на баллон, но его, погоняя, пихнули сзади так, что он, перевалившись через доски, кулем свалился внутрь.

Вслед ему попрыгали солдаты, уселись на деревянные скамьи, привычно кутаясь в поднятые воротники шинелей.

— Поехали!

Грузовик, чадя сизым выхлопом и пробуксовывая колесами на снежных наледях, тронулся с места.

— Глянь-ка, баба его!...

Из подъезда, наспех набросив на себя пальто, выскочила Анна, которая, оскальзываясь на снегу, чуть не падая, побежала за машиной, что-то громко крича.

— Эй, погодь-ка!... — застучали по кабине солдаты.

Машина остановилась.

— Чего тебе? — спросили, высунувшись из кузова, солдаты.

— Вот, пальто... Возьмите, пожалуйста, — попросила Анна. — На улице холодно.

— А ну как там чего в подкладку зашито? Может, даже бомба! — подозрительно сказал один из солдат, кажется, тот самый, что настаивал обыскать Анну.

— Ну ты скажешь тоже — бомба!

— А чего?... Контрреволюционеры, они завсегда все в подкладах прячут, я про то в газете читал...

— Больно ты, Семен, как я погляжу, пуганый, — хохотнул другой солдат. — Все-то тебе что-то мерещится.

И все дружно заржали.

— Давай сюда его одежонку, — сказал командир, перевешиваясь через борт. — А то, верно, поморозим еще — живым не довезем.

Сверху на Мишеля упало еще не выстывшее, еще теплое пальто.

— Поехали!

Когда машина тронулась с места, Анна по инерции сделала вслед ей несколько шагов, но, быстро отстав, остановилась.

Мишель видел ее — вернее, на малое мгновение заметил сквозь щель в разбитом, расщепленном заднем борту. Анна стояла на снегу в домашних туфлях, подавшись вперед, прямая, напряженная, с безнадежной тревогой глядя в его сторону.

Стояла, как стояли тысячи русских женщин до нее и после тоже. Уже не невеста, еще не жена, уже, возможно, вдова...

Ехали долго, хотя, как показалось Мишелю, недалеко. Он лежал прижатый к обледенелым, заплеванным, засыпанным шелухой семечек доскам, чувствуя, как примораживается ко льду. Над ним, не обращая на него никакого внимания, о чем-то оживленно гомонили солдаты. Потом умолкли, и тут же запахло ядреным самосадом.

Солдаты были вполне довольны собой и жизнью, потому что возвращались с улицы в теплую казарму, но более потому, что на этот раз обошлось без стрельбы.

— Стой! — крикнул кто-то из-за борта машины.

Встали.

— Покажь-ка мандат!

— Тю, Григорий, ты че, скаженный, ты ж нас как облупленных знаешь! — шутейно возмутился кто-то.

— Все равно — покажь! Порядок такой.

Григорию сунули под нос мандат, и он, отойдя в сторону, открыл ворота. Машина вкатилась во внутренний двор.

— Эй, вашбродь, живой еще?

Кто-то ухватил, рванул пленника вверх, ставя на ноги.

У Мишеля зуб на зуб не попадал, занемели ноги и, кажется, была отморожена щека.

— Ступай давай!

Куда?... Впрочем, теперь Мишелю было все равно, лишь бы поскорее попасть в тепло.

Но тут случилась какая-то непредвиденная заминка. Огромный, в черном бушлате, с болтающейся на боку здоровенной деревянной кобурой, матрос, называвший себя комендантом, отказывался его принять.

— Я — комендант... ты мне свой мандат не суй... ты его знаешь куда суй!... — бубнил он. — Чего их возить, надо было прямо там...

Наконец вопрос благополучно разрешился. Мишеля приняли и сопроводили до лестницы и по ней, через два марша, вниз.

— Стой, пришли.

Пред Мишелем была ржавая, кованая, с металлическими заклепками дверь. Конвойный с лязгом откинул в сторону засов. В лицо ударило теплом, сыростью и вонью.

— Чего стоишь — шагай! — И конвойный пихнул Мишеля в спину, так что тот, потеряв равновесие, полетел вперед, в подвальную темноту, рискуя расшибиться о каменный пол... Но не расшибся, потому что его поймали чьи-то руки.

— Не ушиблись? — спросил из темноты голос. — Вы кто?

— Мишель Фирфанцев.

— Офицер?

— Никак нет.

— Ладно, можете не говорить, воля ваша... Разрешите представиться. — Негромко и привычно щелкнули каблуки. — Подполковник Красинцев. Так сказать, старший по камере. Пока... Ступайте вон туда, направо, там есть место.

Медленно, на ощупь, натыкаясь на людей, наступая кому-то на ноги, Мишель пошел в указанном направлении.

— Осторожней! Глядите под ноги!... Ну что вы, ей-богу!... — укоризненно говорили ему со всех сторон. И куда ни ступи, повсюду он натыкался на людей.

— Но это невозможно, господа, нас здесь и так битком, как сельдей в бочке. Нужно что-то делать, как-то протестовать! — громко, на весь подвал, возмутился кто-то.

— Вот вы и протестуйте, — ответили ему из темноты. — Смею вас уверить: вас большевички обязательно выслушают и быстро к стеночке прислонят... Всем посвободнее станет.

— Сюда, пожалуйста.

Кто-то потянул Мишеля за руку вниз.

Он сел...

Подвал был тесный и грязный. Из единственного, под самым потолком, зарешеченного окошка тянуло холодом, потому что кто-то, чтобы не задохнуться, вышиб стекло. С прутьев и по стене, до самого пола, свисали толстые синие сосульки.

Раньше здесь располагались склады купца Колобродова, отчего в углах до сих пор стояли полуразвалившиеся кадушки и густо, до головокружения, воняло гнилью, а по полу туда-сюда шныряли стаи жирных крыс. На людей они не обращали никакого внимания, равно как и те на них. Лишь иногда, когда крысы, привлеченные запахом крови, подбирались к лежащим на полу раненым, те пинали их. Отчаянно пища, крысы летели в сторону и разбегались по норам, чтобы скоро появиться вновь...

И все же крысы находились в несравненно лучшем положении, чем люди, — они могли в любой момент убежать в соседний подвал или на улицу Люди — нет...

Изредка с металлическим лязгом и грохотом отворялась дверь, и камера замирала, ожидая, чью фамилию выкликнет надзиратель.

— Прапорщик Семенов... выходь!

Кто-то вставал и, пробираясь через людей, шел к выходу.

Дверь захлопывалась, с грохотом перерубая падающий из коридора свет. И кто-нибудь в темноте обязательно быстро крестился, шепча скороговоркой молитву. За упокой души прапорщика Семенова...

— Вы за что сюда? — тихо спросил Мишеля угадываемый в полумраке неясным силуэтом сосед.

— Ума не приложу, — честно ответил Мишель. — А вы?

— А я, знаете, за дело, — ответил сосед. — Шлепнул нескольких их «товарищей», о чем в ни малой степени не сожалею. Жаль — мало... В отличие от других, невинную гимназистку строить из себя не собираюсь, тем паче что без толку — все одно конец для всех един и скор.

— Какой? — растерянно спросил Мишель.

И не увидел, скорее почувствовал, как его сосед ухмыльнулся в темноте.

— А такой, что всех нас, господа-товарищи, в самом скором времени отправят прямиком на небеса. У них с этим запросто — отведут в камеру, есть здесь такие, обшитые по стенам деревом, толкнут внутрь и шлепнут из нагана в затылок. Вот так... — щелкнул сосед пальцами.

— Но разве так возможно?... — не поверил Мишель. — А как же следствие, суд, наконец?

— Какой суд? Классовый? Так по нему все мы давно к высшей мере приговорены. Поголовно! Вы их гимн слышали — «Интернационал» называется — так там прямо, без обиняков, сказано — всех господ под корень, а затем... А вы бы на их месте как поступили? Тягомотину разводили с присяжными и адвокатами? Нет, батенька, точно так же бы действовали — как французские якобинцы, как Столыпин в девятьсот пятом, когда без всякой оглядки на правосудие решением военно-полевых судов бунтовщиков в пять минут на осинах вешали. Гирляндами. Тогда — мы, теперь — они! А моя воля — я бы не вешал, я бы их на кол сажал, как при Иване Грозном! Жаль, теперь меня не спросят...

С грохотом, резанув по сидящим на полу людям полосой света, распахнулась дверь. И недовольный голос выкликнул:

— Ротмистр Долгов!... Выходь!...

Рядом завозился, привстал сосед.

— Ну вот и все... — сказал он. — По мою душу... Аминь...

И, встав и усмехнувшись, может быть, всерьез, а может быть, юродствуя, попросил:

— Помолитесь за мою убиенную душу. Если, конечно, успеете... Если не вы следующий... Честь имею!

И быстро, переступая через людей, не обращая внимания на протестующие крики, пошел к очерченному светом проему двери. Ведущему прямехонько на небеса...

Глава 12

Жарко на улице. А уж в мундире солдатском — и вовсе!

Солнце печет, так что мочи нет. Пот глаза выедает.

Ребятишки да бабы в теньке сидят, а кто на Москву-реку да на Яузу подался ноги в холодной водице полоскать да нагишом купаться.

Только солдату податься некуда — не присесть ему в тенек, не побежать на речку, не раздеться. И даже ворота на одну пуговку не расстегнуть! Как есть — так и терпи!

— Ать-два! Ать-два!...

И когда все это кончится? Хоть бы тучка какая на солнышко набежала да на часок его скрыла! Но только небо, куда ни глянь, — ясное! А до вечера — как до последнего дня службы!...

— Ать-два! Ать-два!... В колонну стройсь!

Тут-то подле плаца возок остановился. И из возка того чье-то любопытное личико глянуло. Чье — не углядеть, далеко шибко, да и темно в возке-то. Только глазки девичьи взблескивают.

Подле плаца всегда оживленно — детишки в траве валяются да на деревьях висят и глазеют. Инвалиды, те, что свои двадцать пять лет выслужили, стоят, на палки опершись, на маневры строевые поглядывают, судят-рядят, как надобно правильней ходить да с фузеей управляться. Бабы — те тоже частенько задерживаются, кто с корзинкой, кто с узлом. Стоят, из-под руки на солдат поглядывая, а то, бывало, сойдутся вместе — и ну шептаться да похохатывать. Все — развлечение! Бывало, лепешку али яблок наливных украдкой передадут, а то и помашут кому. И солдатам от того веселее — хоть одним глазком на баб живых да на жизнь мирную взглянуть. Не все ж на одни только рожи унтерские глядеть!

Командиры простонародью препятствий не чинят — пущай глазеют, коли охота. Солдаты от того только крепче шаг бьют, стараются да молодцами глядят. Глядишь, и командиры кого посмазливей в толпе выглядят, да после познакомятся для амурных дел.

Им сие дело не возбраняется.

А солдатам — ни-ни! Они службу должны справно нести, ни о чем другом не мыслить да жен с детишками не заводить! Хотя, конечно, и у них зазнобы имеются. Правда, не у всех. У тех, что поболе отслужили — лет десять, пятнадцать, а то и все двадцать. Им командиры поблажку дают. За то, что они тех, что помоложе, в узде держат, отчего командирам в службе послабление выходит! За всеми ведь не уследишь, а солдат с солдатом рядом живут, и всегда один у другого на глазах! Старый служака — он тот же командир, много чего видел да знает, не одну войну переломил, — его слушаться надобно, не то счас по роже пудовым кулачищем получишь! А жаловаться на то не моги, потому как его офицер покрывает! Хошь нельзя солдат по артикулу бить, да только то сплошь и рядом — как иначе его в покорности и уважении к старшим держать, ежели по морде не лупцевать? А старых солдат чуть что — унтера лупят, хошь те им иной раз в отцы годятся!

Так и в семьях исстари ведется — тятька старших сыновей лупцует, а те, подрастая, — младших в строгости содержат, а потом детей своих!

На сем и армия держится — на том, что над всяким свой командир имеется, а над тем командиром — другой! И над всеми ними правила писаные, а пуще того неписаные...

И ежели тебе чего сверх артикулов позволяется, то будь добр, пользуй привилегию свою с умом да лишку не зарывайся! Имеешь зазнобу — ступай к ней на свиданку да управляйся по-быстрому, дабы отсутствия твоего не заметили, да утром в строю не спи! А коли попался — держи ответ! Подставляй рожу под офицерский кулак да терпи молча, чтобы хуже не вышло! Потому как за отлучку беспричинную можно в два счета на виселицу угодить или под батоги!

Такие правила!

В которых сплошь исключения!

Вот и стоят бабы, ухажеров себе выискивают. Глазки им строят, подмигивают, бедрами вертят, симпатию свою показывая. Тому курносому. Или другому рыженькому!... Доля бабья тоже незавидная — все их женихи смолоду в армию забриты, а иных уж нет — косточки их солнцем выбеленные по полям сражений валяются, зверьем растасканные. Мало на Руси мужиков — на всех не хватает! Оттого и рады бабы минутной радости с квартированными в их деревне солдатами, что тоже по бабьим ласкам истосковались.