Глава 4

Тяжела лямка солдатская, да не на плечо давит, а на саму-то душу! Иной раз волком взвыть хочется!

Утром чуть свет труба взыграет, солдат марш с тюфяка теплого, чуть помедлил — унтер-офицер сует тебе в морду пудовым кулачищем, да так, что зубы наземь горохом сыплются. Не зевай, поторапливайся. Да радуйся тому, что вовсе не прибил, а то всяко бывает!

Жаловаться на него не моги — не то вовсе со свету сживет! Выше унтера у солдата начальника нет.

— Ну чего раззявился — торопись! — орет унтер на Карла, в упор уставившись. — Так тебя растак... — И матушку его поминает.

Уж как Карл ни старается, а угодить унтеру никак не может. Невзлюбил его унтер, может, за то, что тот шибко грамотный. Остальные солдаты из дальних деревень взяты — право от лево отличить не способны, отчего приходится вязать им к ногам пуки сена да соломы да так на плацу и командовать:

— Сено-ом... с места шагай!... Солом-ой — стой!... Только так вместе и шагают, а ежели без сена — то вразнобой.

А Карл тот непрост — счет знает, в грамоте лучше иного офицера разумеет, да сверх того по-иноземному лопочет — по-немецки и еще по-голландски. Шибко умный... Такого солдата ежели зараз в бараний рог не скрутить — наплачешься после. Вот и старается унтер, сбивает с него спесь:

— Как стоишь?!

Как надлежит стоит — во фрунт, в струнку, навытяжку, поедая глазами начальство.

— Живот подбери. Грудь — колесом!... Да смотри злей — чай, не на отпевании!

Втягивает Карл живот, грудь надувает, тянется так — аж ноги в коленках дрожат, а в зобу дыхание спирает. Глядит орлом, аки солдату Петрову положено. А все-то — без толку.

Иные солдаты давно по отведенным им квартирмейстером домам разошлись тюфяки щеками мять, а его все по плацу гоняют, заставляя ружейные приемы выделывать.

— Штыком коли... Ать-два!

Фузея тяжелющая, еле-еле ее Карл в руках ворочает. На правую ногу припадет, согнется, вперед штыком ткнет раз да другой, норовя угодить невидимому врагу в брюхо, обратно выпрямится, по стойке «смирно» встанет.

Счас бы передохнуть чуток.

А унтер знай себе командует:

— Прикладом супротивника бей... Ать-два!

Перехватит Карл фузею, как то артикул воинский велит, перевернет и ну колотить врага прикладом сверху, да сбоку, да сызнова сверху.

Руки тянет, пот глаза заливает, воротник кафтана шею трет.

Но только унтер все одно им недоволен.

— Резче бей, да ногу далече не выставляй, дабы враг ее не поддел да тебя, дурня, наземь не опрокинул. Эх... деревня!...

Хотя какая деревня, когда Карл на службу взят из самой столицы российской — из Санкт-Петербурга, а ране в Москве жил, при отце своем, ювелирных дел мастере Густаве Фирлефанце, что сам родом из славного города Амстердама. И не свиней Карл пас, а резцом золото резал да каменья драгоценные на точиле гранил в мастерской отца, для особ знатных и, может быть, для самих государя императора и императрицы российской!

Но тока унтер-офицер знать не желает, кто такой есть Карл, кто его батюшка с матушкой и какому царю он перстень ладил, — не для того он поставлен, чтобы кому-то поблажки чинить! Туточки он бог и царь.

Берет унтер ружье да супротив Карла в стойку встает.

— А ну, душа лапотна, бери фузею, выходи супротив меня, да не робей — коли штыком, будто я швед, али турок, али иной какой вражина!

Сделал Карл выпад, да неловко — промахнулся. Унтер в сторону шагнул и прикладом по спине, промеж лопаток, Карла огрел, как тот мимо него бежал. Упал Карл в самую-то грязь. Унтер над ним стоит, в усищи ухмыляется. Куда Карлу до него, он, может, сто врагов на штык поддел.

— Вставай, ишь чего, расселся-то!

Поднялся Карл. Спина ноет, злоба к самому горлу подступает, ярость пеленой глаза застит! Хочется ему унтера штыком пропороть, да не понарошку, а взаправду, так, чтобы дух из того вон! Уж так охота — что зубы сводит.

Замах сделал, да не чтоб уколоть, а токма чтоб напугать, а самому-то, перехватившись с другой стороны, исподтишка вдарить.

Да только унтер маневр его разгадал и, штык отбив и фузею из рук вышибив, приклад в грудь впечатал так, что кости захрустели!

Да сказал недовольно:

— Не по артикулу воюешь, сучий сын! Аки злодей на большой дороге. Негоже так-то! Тебе в строю быть да место свое помнить, дабы товарищам своим, что по праву да леву руку стоят, прежде врага вреда не нанесть! А ты машешь — что траву косой косишь.

Отвратно!...

Вскочил Карл на ноги, фузею к ноге приставил, вытянулся в струночку, глаза выпучив.

— Не к тому государь наш, Петр Лексеич, артикул воинский писал! И ты, как ты есть воин Петров, должен всяк параграф помнить и аки заповеди божьи блюсти! А ну, скаж артикул двадцать семь! Пыжится Карл, вспоминает.

— Буде офицеру или солдату в его величества службе от начальника своего что сделать повелено будет, а он того из злости или упрямства не учинит и тому нарочно и с умыслом противиться будет, оный живота лишен быть!

— Понял ли?

А чего не понять-то: ослушаешься унтера али возразишь чего — он об том офицеру донесет, и тебя враз на плаху втащат да голову топором срубят. Хошь бы ты даже был ни в чем не виновен — потому как унтер всегда прав!

— То-то! Ступай теперича.

Развернулся Карл, пошел, шаг в землю впечатывая и более всего боясь, что вот счас унтер его остановит да сызнова измываться начнет.

Но нет — миловал бог.

Дошел Карл до избы, где солдаты его плутонга квартировали, а там уж все спят, пол тюфяками устелив, а трое на кровати примостились, на столе каша простывшая стоит, хлеба кусок, а боле ничего — весь ужин его. Спасибо хошь это сберегли. Сел — стал есть при лучине, что над кадкой тлеет, шипящие угольки в воду роняя.

С печи хозяева зверьми глядят — один разор им от солдат. Хошь и свои они, хошь и защитнички, а хуже иных татар! Поставят в избу на постой десять мужиков оголодавших, они враз все подъедят, да скотину резать зачнут, да в закрома, не спросясь, полезут. А возразить не моги — такой закон царь Петр учинил, что всяк город али деревня должны приют войскам давать, да кормить их от пуза, скока те пожелают, да сверх того коням на прокорм овес да сено выделять, хоть даже своя скотина не кормлена стоит!

Откажешь, заартачишься — враз в Тайну канцелярию сволокут и за ребро на крюк подвесят. Вот и терпят мужики, хоть зубами скрипят.

Уйдут войска, только-только жизнь наладится — в амбарах зерно прибудет, скотина приплод принесет. Глядь, по дороге, пыль вздымая, новые постояльцы идут разор чинить. Редкая деревня на Руси сыщется, какая от постоя освобождена, да и то за заслуги великие!

Кряхтит Русь под постоем да под реформами Петровыми — прежний царь был не в радость и новый не в прибыток.

Да и солдатам нехорошо — не от лучшей доли они хозяев своих объедают. Длинна служба — двадцать пять годков-то, конца-края ей не видно!...

Ест Карл простывшую кашу — сам чуть не плачет. За что ему такие муки — чай, не воровал, не злодействовал, а его — в солдаты. За то, что на тятеньку своего не донес, который будто бы Рентерею царскую разорить удумал.

Худо Карлу, уж так худо!...

Токмо тятеньке его и того плоше, тятеньке его, Густаву Фирлефанцу, на Красной площади при стечении честного народа палач топором голову срубил! Покатилась голова с плахи, да под ноги толпе. И не стало Густава Фирлефанца.

Поел Карл, губы рукавом обтер да спать повалился, кое-как посреди спящих солдат втолкнувшись.

Одна у солдата радость — сон.

Во сне служба быстрей идет.

Во сне они сторону родную видят, деревню свою, дом, батюшку да матушку. А боле как во сне, они их уже и не увидят — али на войне убьют, али, когда они через двадцать пять годков в края родные возвернутся, никого-то уж в живых не будет. Оттого и плачут мамки, детей своих на службу провожая. Не чают их более увидеть, вот и убиваются, как на похоронах...

Упал Карл да уснул.

Думал, приснятся ему тятенька и маменька, дом их близ Невы и мастерская, где он ювелирному ремеслу учился. А приснился плац, фузея да ненавистный, что гоняет его немилосердно, унтер...

Не повезло Карлу...

Глава 5

Когда Анна очнулась, была глубокая ночь.

Она приоткрыла глаза и долго лежала неподвижно, пытаясь понять, где она и что с ней такое приключилось. Вокруг было темно — хоть глаз выколи. Но запах был знакомый, родной. Именно так пахли ее платья, ее книги, мебель... Это был запах ее квартиры, где прошла большая часть ее жизни. Громко, знакомо и умиротворенно тикали в темноте настенные часы. Знакомо скрипнули пружины, и по комнате разнесся мелодичный бой.

Она была дома... Не глядя, с закрытыми глазами, она могла сказать, что справа находится окно, подле него секретер, а чуть поодаль — комод.

Но кроме привычных звуков и запахов были иные... Был еще один запах — резкий, посторонний, больничный, как в аптеке на Покровке или в полевом лазарете, где она несколько месяцев служила сестрой милосердия, выхаживая раненных на германском фронте солдат.

Пахло бедой.

Анна хотела было подняться, чтобы зажечь лампу, но у нее не хватило сил даже привстать на кровати. Ее руки бессильно подломились, и она сползла обратно на подушки.

Ее тело словно не принадлежало ей. Даже от столь малого усилия ее бросило в холодный пот, а в висках заколотилась кровь.

Что с ней?...

Она лежала, пытаясь хоть что-то вспомнить. И что-то такое даже смутно вспоминала — холодный бесконечный переулок, по которому она брела, увязая в мокрых сугробах, кутаясь в воротник пальто и все равно дрожа от нестерпимого холода... неясные, размытые, словно они глядели на нее сквозь какую-то пелену, лица прохожих, которые с удивлением оглядывались на еле бредущую барышню... подъезд... долгие лестничные марши, которые она преодолевала, отдыхая на каждой ступени... А дальше ничего. Небытие. Она даже не могла вспомнить, как открыла дверь...

Но как же она оказалась здесь, в своей постели?...

Анна лежала тихо, прислушиваясь к себе и к темноте.

И чем дольше так лежала, тем больше ей казалось, что она здесь, в комнате, не одна, что кто-то здесь есть еще, хотя быть никого не могло.

И тем не менее...

Ей мерещилось во тьме чье-то тихое прерывистое дыхание, чей-то чужой, резкий, хотя и не неприятный запах. Кто-то притаился подле ее кровати, может быть, злодей, который проник в квартиру по водосточной трубе, через окно и теперь выжидает, чтобы напасть на нее.

Анна замерла в испуге, боясь шевельнуться и потянув на голову одеяло... Как в детстве, после прочтения страшной сказки или пугающих рассказов подружек про нечистую силу, сосущих кровь вурдалаков и оживших покойников. Тогда она тоже пряталась под одеяло, где, боясь высунуться, тряслась от страха, ожидая утра и так, незаметно для себя, и засыпая.

Но теперь это не были пустые страхи, потому что она явственно слышала, как спрятавшийся злодей дышит и возится где-то под кроватью.

Свят, свят!...

Анна даже перекрестилась и нащупала пальцами на груди серебряный крестик.

— О-ох! — вдруг довольно громко сказал незнакомец.

Этого Анна перенести уже не могла и, вскинувшись, громко и испуганно крикнула:

— Кто здесь?!

Что-то грохнуло, зашуршало, чиркнула спичка, и в колеблющемся ее пламени Анна увидела чью-то огромную, нависшую над кроватью темную фигуру.

— Не бойтесь, бога ради, не бойтесь! — пробормотала фигура. — Я сейчас лампу зажгу.

Вновь вспыхнула спичка, затлел, разгораясь, фитиль керосиновой лампы, и комната осветилась ярким желтым огнем.

Подле лампы, заслоняя собой свет, стоял какой-то мужчина в растрепанной одежде.

— Кто вы?! — спросила Анна, прикрываясь и натягивая под самый подбородок одеяло.

Но мужчина, кажется, нападать не собирался. И вообще он, хоть и был растрепан, не выглядел злодеем.

— Простите... Вы не узнаете меня?... Впрочем, да, конечно, я понимаю...

— Как вы сюда попали? — спросила Анна, на этот раз более твердо. — У вас был ключ?...

— Нет, топор, — невпопад ответил мужчина. И, понимая, что сказал что-то не то, совершенно смутился. — Простите, я не это имел в виду... Я принужден был... Мне показалось, что здесь кто-то есть... Вы болели... И я взял на себя смелость остаться при вас... Я Фирфанцев... Мишель Фирфанцев, я, если вы помните, вел дело вашего отца. Да-с... Я обещал ему приглядеть за... то есть я хотел сказать, помочь вам...

Да, она узнала его. Это был тот самый следователь, что ворвался к ним в купе и грозил револьвером. Он сильно изменился. И говорил очень путано и вел себя как-то странно.

Она, конечно, вспомнила его и то, как предлагала ему деньги и себя за помощь в освобождении отца, и почувствовала, что ее лицо заливает румянец.

— Уйдите, я прошу вас, — попросила Анна. — Я не прибрана, я ужасно выгляжу.

— Да-да, конечно... Бога ради, вы только не беспокойтесь, я теперь же уйду, — смущенно бормотал следователь, застегиваясь и оправляя на себе одежду. — Я сейчас приберу за собой и непременно уйду.

Он скрутил какой-то валявшийся на полу матрац и стал бегать с ним туда-сюда, не зная, куда его сунуть.

— Ах, оставьте его, пожалуйста! — попросила Анна.

— Да-да... конечно, — кивнул Фирфанцев и бросил матрац туда, откуда взял — себе под ноги.

Он был растерян и неуклюж. И выглядел совсем не так, как в следственном кабинете.

— Подайте мне, пожалуйста, платье, — попросила Анна.

Мишель протянул Анне платье.

— Вы так и будете стоять? — хмурясь, спросила она.

— Как так? — не понял он.

— Вот так, столбом... Или дадите мне одеться?

— Простите, ради Христа, — спохватившись, зарделся Мишель, торопливо отворачиваясь. Хотя до того и не раз протирал Анну спиртом, и выносил из-под нее, и видел ее и непричесанной, и без платья.

Он отступил к двери и стоял, уставясь в стену, слыша, как сзади, за его спиной, шуршит одежда и волосы. Наверное, ему следовало уйти, потому что все, что требовалось, все, чем он мог помочь, он уже сделал, — но он почему-то не мог стронуться с места.

— Дайте мне ботинки.

Голос Анны был тверд и требователен. Она вновь разговаривала с ним как со следователем, и, как ему показалось, недружелюбно.

Мишель отыскал ботинки с высокой шнуровкой и, не глядя и даже не оборачиваясь, а пятясь спиной назад, подал их.

— Благодарю вас.

Ботинки стукнули о пол — один и тут же другой.

Скрипнула кровать.

Анна попыталась встать, но голова ее закружилась, а ноги подкосились, и она упала обратно на покрывало.

Под ногой ее что-то звякнуло.

Анна наклонилась и увидела засунутое под кровать судно. Такое же, которое она подавала раненым солдатам в госпитале.

Она увидела судно, все поняла и вспыхнула...

Неужели это он?... Он ухаживал за ней все это время? Одевал и... выносил?... Какой кошмар!

Теперь ей более всего на свете хотелось, чтобы этот господин как можно скорее ушел! И борясь со стыдом, недовольная своей слабостью, которую мог наблюдать Мишель, как-то особенно резко она сказала:

— Что вы стоите?... Помогите!... Подайте же мне руку.

Мишель быстро протянул руку, опершись на которую Анна встала. Ноги не держали ее, дрожа в коленках. Она качнулась. И, возможно, упала бы, кабы Мишель не поддержал ее.

Это было ужасно и унизительно.

Борясь со своей слабостью, Анна оттолкнула руку Мишеля. Возможно, слишком резко. Отчего тот истолковал ее жест по-своему и превратно.

И попятился к двери.

— Извините, простите... Мне теперь, наверное, пора, — извинялся, кланялся он, отчего-то испытывая стыд и робость. Может быть, оттого, что его оттолкнули, а может быть, потому, что до того видел ее не такой — не суровой и гордой, а бессильной, без одежды и без ее ведома и соизволения касался ее тела.

Им было стыдно. Обоим.

Он бы, наверное, так и ушел и, возможно, уже не вернулся. Никогда. Но в двери Мишель, поворачиваясь, зазевался и с маху больно ударился лбом о косяк.

— Постойте! — крикнула Анна.

Пошатнувшись, сделала несколько неверных шагов в его сторону и тронула его расшибленный лоб ладонью.

Нет, она не ошиблась, когда оперлась о его руку. Так и есть!

— Вы же весь горите! — воскликнула она.

— Разве?... — удивился Мишель. Хотя действительно чувствовал себя дурно. — Но это ничего, это пустяки, не извольте беспокоиться.

И попятился было дальше, но Анна поймала его за рукав и потянула за собой.

— Вы никуда не пойдете. У вас жар! Я вас не отпущу! — решительно заявила она. — Сейчас же, немедленно укладывайтесь в постель!

Мишель пытался протестовать, но Анна, вцепившись в него, влекла его к кровати, с которой только что встала. Мишель подчинился, хотя мог бы, вернее, должен был уйти — он, конечно, чувствовал себя нехорошо, но все же не настолько, чтобы забираться в чужую, да еще девичью, постель. Он легко бы мог преодолеть напор слабой после болезни барышни, мог высвободиться из ее рук и добраться до своего дома... Но что-то сдерживало его и заставляло подчиняться. Скорее всего, он просто не хотел уходить, хоть и боялся сам себе в этом признаться.

Он присел на самый краешек кровати, всем своим видом показывая, что ни за что не останется.

— Снимите хотя бы ботинки! — распорядилась Анна, порываясь встать на колени и стащить с него обувь.

Боясь допустить этого, он быстро наклонился и сбросил ботинки.

— Вот, возьмите. — Анна протянула ему градусник.

Мишель, повинуясь ее приказу, расстегнул сорочку и сунул стеклянную колбочку под мышку.

Анна, все более приходя в себя, сновала по комнате, собирая разбросанную одежду и постельное белье, расставляя все по местам. Мишель украдкой наблюдал за ней, и на душе его отчего-то было тепло. Скорее всего, из-за жара.

— Дайте градусник, — потребовала Анна.

Взглянула и ахнула. Ртутный столбик замер против цифры сорок.

— Немедленно ложитесь! Вы останетесь здесь, пока не выздоровеете. И, пожалуйста, не спорьте со мной. И не вздумайте вообразить, что мне интересно тут возиться с вами. Просто... Просто я хочу вернуть вам долг. Не станете же вы от меня отбиваться!

Отбиваться Мишелю не хотелось. И не хотелось никуда уходить. Больше всего на свете он желал остаться здесь, в этой квартире. Остаться с Анной.

Он подчинился, предполагая все же чуть позже уйти.

Но уйти уже не смог. К вечеру ртуть в градуснике поднялась еще на целый градус, и он впал в забытье. Все повторилось, но с точностью до наоборот — теперь не Анна, теперь он метался в бреду, не помня себя, не понимая, где находится. А Анна, которая и сама еще нетвердо стояла на ногах, терпеливо ухаживала за ним, промакивала выступивший на его лице пот, поила микстурой, укладывала на лоб холодные компрессы и подавала судно...

Ловила себя на том, что все это ей не в тягость. Но тут же, злясь сама на себя, гнала прочь вредные мысли, твердя, что это не более чем жест доброй воли, что она помогает ему лишь потому, что он помог ей и было бы нечестно бросить его теперь.

Она обманывала себя.

Но это получалось у нее плохо...

Когда все дела бывали переделаны, когда больной переставал метаться, она придвигала к изголовью кровати стул, садилась на него и сидела час или ночь напролет, как это делала когда-то в полевом лазарете. Сидела прямо, не касаясь спинки, как ее учили в пансионе благородных девиц, вслушиваясь в прерывистое дыхание больного, вглядываясь в иссушенное болезнью лицо.

И думала об одном — только бы он не умер...

Потому что лучше многих знала, как это происходит. Видела в лазарете, как уходят тяжелораненые, как отлетает от человека душа и его бренное тело, мертвея и отрешаясь от всего земного, вытягивается в последнем вздохе, расслабляется всеми членами, как обостряются, обтягиваясь пергаментной кожей, черты лица и тухнет взор... Она видела это столько раз, что очерствела и стала воспринимать чужую смерть почти уже спокойно. Как данность.

Но не теперь! Нет, не теперь!... Теперь она не желала, чтобы он умер! Она не отходила от больного, а уходя в аптеку или лавку, сломя голову бежала обратно, более всего боясь, вернувшись, вдруг не услышать его дыхания...

И вновь и вновь думала — только бы он не умер!...

Господи всемилостивый, сделай так, чтобы он не умер!...

Пусть хоть кто, кто угодно, но только не он!...

Глава 6

— Молчать!

— Стоять!

— Смирно!

А он так и стоял. И молчал. Смирнехонько!

— Тебе что было приказано?...

Известно что — сидеть тихо, не высовываясь, до особого распоряжения.

— А ты?!

А он — не сидел. Он развел форменную самодеятельность — стал направо и налево амуры крутить и у своих возлюбленных драгоценности похищать. А потом со свиным рылом на Гохран полез...

— Чего молчишь?! Твою мать!...

Вообще-то, если следовать правилам этикета, данный оборот следовало предварять обращением «ее сиятельство». Потому что, коли ты кроешь по матери сына матери, который носит приставку «фон», то следует помнить, что мать его относится к сиятельствам, отчего, намекая на интимные с ней отношения, следует предварять ее имя перечислением всех надлежащих регалий.

То есть твою, ее сиятельство, баронессу фон... я имел в хвост, в гриву и куда только заблагорассудится, всеми извращенными способами, с утра до посинения. И никак иначе!

Впрочем, откуда им, нынешним его неотесанным командирам, знать подобные тонкости.

— Чего молчишь, словно дерьма в рот набрал?...

— Исполняю приказ, — напомнил Мишель Герхард фон Штольц.

— Какой такой приказ?

— Вышестоящего начальства. Вы приказали молчать, стоять, смирно!

— Что?! Издеваться, да? А ну!., смирна-а!

То есть выходит, еще смирнее. Смирнехонько.

Можно даже сказать: смиренно.

Как вам будет угодно!

И Герхард фон Штольц, вытянувшись в струнку и потупив взор, позволил упражняться над собой, как только будет душе угодно. Изболевшейся душе его непосредственного начальника и отца-командира. Который с добавлением самых изысканных приставок помянул бога, черта, святых мучеников, двенадцать апостолов и всех бывших членов политбюро вкупе с кандидатами поименно, в алфавитном порядке, с кратким изложением их биографий.

Не иначе как он раньше лямку в Морфлоте тянул, где забористые речи всегда были в чести.

— И если ты... хотя бы один шаг из дома!... И если ты... не добудешь улик!...

Что есть суть разные пожелания. Вернее, диаметральные.

Хитрит начальство: одной рукой шкуру дубит, другой — вольную подписывает. Мол, никакого приказа тебе не даю, но крутись как хочешь, а злыдня-врага добудь хоть из-под земли! Добудь и яви пред их светлы очи!

Ну что на все это можно сказать?...

Только:

— Есть!

Вот ведь как все сошлось: куда ни ткнешься — везде по рылу! Как в страшной сказке: направо пойдешь — головы не сносишь, налево кинешься — погоны потеряешь, прямиком потопаешь — так наваляют, что мало не покажется, никуда не пойдешь — один хрен, все к тебе в гости заявятся и голову снимут, и погоны тоже, и наваляют по первое число!

Куды ж крестьянину податься?...

С одной стороны — негодующая банковская крыша, с другой — жаждущие отмщения кунаки обиженной невесты, с третьей — осерчавшие отцы-командиры...

Некуда податься!

Глава 7

Мишель выздоровел лишь через две недели. Он был худ, бледен, еле держался на ногах, но главное, что остался жив.

Когда кризис миновал и он пришел в себя, обрадованная Анна, всплеснув руками, побежала на кухню, где стала отчаянно греметь кастрюлями и откуда скоро потянуло дымом.

Мишель не сразу, не вдруг, но понял, что лежит помытый и выбритый, в свежем нательном белье, в чистой постели и что, выходит, все это время Анна ухаживала за ним, меняя рубахи и кальсоны. Он представил, как она ворочала его, здорового, тяжеленного мужика, и как — о ужас! — выносила из-под него!... И ему стало нестерпимо стыдно — хоть сквозь землю провались. Вернее, сквозь кровать и пол!...

Когда Анна зашла в комнату, в руках у нее была тарелка горячего куриного бульона.

— Ешьте, — приказала она. — Вам надо все это обязательно съесть!

И, присев на краешек кровати и зачерпнув бульон, поднесла ко рту Мишеля полную ложку.

— Не надо, я сам, — хотел было сказать Мишель и даже попытался привстать, но Анна не позволила ему это сделать.

— Нет-нет, вам нельзя подниматься! Лежите. И ешьте! Вы должны меня слушаться. Ну же, я прошу вас, — скорчила она умоляющую рожицу.

Мишель обреченно вздохнул и раскрыл рот.

Ему было стыдно, но, черт побери, — и приятно тоже! Он вспомнил детство, как он лежал в своей кроватке и его мать или няня вот так же кормили его с ложечки.

— Ай какой вы молодец! — похвалила его Анна с совершенно теми, из далекого детства, интонациями. Но тут же, спохватившись, строго сказала: — Только не вздумайте что-нибудь вообразить! Я точно так же выкармливала раненых. Вам надо много есть, чтобы быстрее поправиться. И не спорьте со мной!

— Не буду, — улыбнулся Мишель.

И, лишь с аппетитом скушав бульон и целую куриную ножку, вдруг подумал, откуда она могла взять эту курицу? В Москве теперь трудно было купить хоть что-то — лавки стояли заколоченные или разоренные, а деревенские жители, торгующие с возов на базарах, отказывались брать прежние деньги, ровно так же не доверяя новым.

— Откуда у вас такое богатство? — подозрительно спросил Мишель, кивая на пустую тарелку. — Вы сами-то хоть ели?

— Это неважно! — отмахнулась от него Анна. — Я терпеть не могу курятину.

Ах, какой же он мерзавец — толстокожий мерзавец!... Она наверняка продала что-то из вещей, вернее, сменяла на эту самую курицу, а он...

— Вы знаете, у меня там, в пальто, в портмоне, есть деньги, — вспомнил он. — Если вы их принесете...

— Как вы можете! — искренне возмутилась Анна. — И потом, деньги теперь никому не нужны. Даже новые, советские. Но коли вы так щепетильны, я предоставлю вам возможность отработать эту куру! Вот, к примеру, вы наколете мне дров.

Очень скоро Мишель встал на ноги, но не ушел. Как-то так само собой получилось, что он остался. Выжить в заметенной, замерзающей Москве вдвоем было легче, чем одному. Утром Мишель, вооружившись топором, спускался вниз, во двор, где жители разламывали очередной забор. Вначале украдкой, оглядываясь, а потом уже не таясь, он сбивал с жердин доски, ломал их посредине и, сложив на руки, нес в квартиру.

Они все еще спали в разных комнатах, не входя друг к другу до тех пор, пока не приводили себя в порядок, и обращались на «вы». Но, кажется, они уже не могли друг без друга, и дело было не в экономии дров, не в том, что одну квартиру топить было проще, чем две, а совсем в другом.

Мишель приносил дрова, Анна разводила в печке огонь, и они садились завтракать. Там же, на кухне, где было теплее, чем в комнатах.

В заиндивевшие стекла билась метель, в углах под дверью черного хода проступал пробившийся с улицы иней, а они, закутавшись в пальто и шали, сидели и чинно пили из дорогих фарфоровых чашек пустой морковный чай и грызли примороженные сухари, ведя неспешные беседы.

— Вчера, говорят, объявили, что всех свободных от службы горожан будут выгонять на чистку улиц, а тех, что откажутся, арестуют, — испуганно сообщала Анна. — И еще говорят, что все большевики — германские шпионы.

— Да ну?! — притворно пугался Мишель. И тут же, смеясь, сообщал: — А вы знаете, ведь я с их главарями в одной тюрьме сидел. В Крестах! Честное слово!... В гости к ним в камеры ходил, в шахматы играл, в диспутах участвовал! Тогда они показались мне вполне симпатичными людьми. И даже, знаете ли, помогли мне разрешить мое дело, написав письмо Керенскому!

Анна не верила, думая, что Мишель разыгрывает ее, и озорно смеялась.

— Ну что вы, ей-богу, я же серьезно! — обижался Мишель. — Вот вы давеча декрет показывали, а там подпись Троцкого, так мы с ним тогда очень близко приятельствовали! Ну честное благородное слово!