Южный рукав Вадиной биографии печален. Согласно ему, он родился в астраханском поселке, на Стрелецких Песках. Над пустынными улицами гудели провода, дома слепо смотрели запертыми ставнями, сразу за околицей волынились пески, раскатывалось русло Ахтубы. На заливном берегу стелился пыльный жесткий ковер пастбища, овцы там и тут гурьбой и вразброд подъедали чуть подросшую под их губами траву, курчавились сизые островки верблюжьей колючки. Ребята по-над берегом гоняли в крючьях ржавые ободья, в палисадниках пылились сутулые пучки ноготков, дуги золотых шаров, виноградные плети. На раскопе археологи обливались потом. Перекуривали, слыша, как жаворонок кувыркается в нестерпимом для глаз зените.
      На сломе сезона ветер заводил свою дудку. За шоссе дымились озера оранжевых песков. Против теченья ветер гнал метровую зыбь в горло Ашулука. Буксир паромной переправы по часу зависал на плесе. Рулевой туда-сюда дергал ручкой хода, заклинивал коленом штурвал — и успевал выкурить полпачки, покуда машина по сантиметру перекрывала тягу заштормившей стремнины.
      В мае в Ашулук заходила со взморья селедка. Кромка берега, чилим, осока — пенились молокой. Бочками, полиэтиленовыми мешками из-под суперфосфатных удобрений Вадя возил малосольный залом в Волгоград, Тамбов, Мичуринск.
      Гонимый песчинкой под ураганом эпохи перемен, вдвоем с корешком они вышли на трассу и стопанули фуру «Внешторга», шедшую в Иран с грузом хохломы.
      Соскочили в Дербенте. Сначала на кладбище "лбожили бут": ограды богатых надгробий, забор, обкладывали цоколь мастерской, где резали, травили, шлифовали черный мрамор. Бутовый камень подвозили с моря, в него уходила древняя стена. Разбирали ее по грудь, по пояс в прибое. Волнение сбивало мощно, нежно с ног, несли почти до самой кромки — не вынимая легкие в воде камни, удерживаясь за них при ударе шипящей, стукающей, цокающей волны.
      Потом директор кладбища повез их к себе на дачу, в горы, — в кислое молоко и студеные высокие рассветы, синие полотнища снегов. Обносили столбами овчарню, заливали стяжкой подвал, копали второй подпол с подземным ходом на зады огорода. В конце сезона — уже хотели соскочить до дому — их посадили ночью на ишаков и, суля большой куш за два дня работы, свезли в другое место.
      Место это оказалось далеко в горах, приехали аж на второй день после обеда, и уши заложило от перепада высоты. Так они оказались в рабстве, в глухом ауле.
      Ночевали в сарае с козами. В течение дня перестраивали большой дом, аляповатый, почти без окон. Ставили к нему еще пристройки, вскрывали крышу, тянули выше конек, укладывали черепицу, вокруг обносили столбовой фундамент, на него монтировали навесную галерею…
      На закате, когда переставал кричать где-то дальше по улице муэдзин, бросали работу и садились ждать, когда вынесут им еду. Новый хозяин — кривоглазый небритый старик в папахе и пиджаке с тремя планками орденов — никогда не говорил с ними, только приносил чертежи: аккуратные, на миллиметровке, зеленой пастой.
      Иногда старик, сердито глядя в веер чертежей, украдкой сверялся по ним с детской книжкой, где Вадя углядел изображение синего замка. Во весь разворот был расписан в подробностях сказочный замок-домище, вылепленный из кутерьмы подвесных мосточков, башенок, мансард, мезонинов, флигелей, площадок, на которых стояли хрустальные оранжереи, пучились клумбы, белели резные голубятни… Крохотные человечки в островерхих шапках шастали туда-сюда по мосткам, пололи грядки, пасли шестиногих круглых овец, ловили рыбку, тяпали межи, заплетали плетни…
      Вадя ничего не понимал в чертежах и полагался на кореша. Серега учился в строительном техникуме, сдавал курсовые. Однако он тоже мало чего понимал в проектировании — и получалось так, что лепили они из фантазии, как выходило сподручней.
      Старик ненавидел их, но относился сносно. Почти карлик, сухой, с крючковатым носом и красной, жилистой шеей; от злобы уголки его губ тянулись к ушам, открывая два ряда золотых зубов. Днем он пропадал на пасеке. Вечером, возвращаясь с миской, полной сотового меда, в облаке ос, проходил мимо стройки и, оглянувшись на работников, страшно храпел, гаркал что-то и плевал под ноги. Снисходительность его была по большей части рациональной: чтобы не уморились до смерти, чтобы нарыв у Вади на пальце поскорей зажил…
      Однажды к ним пришла соседка — многодетная женщина. Смертельно уставшая, она вечно собирала по улице своих мальчишек. Казалось, женщина не обращала на русских внимания. Но однажды она пришла во двор с противнем, полным кукурузной молочной каши. Она поставила его перед ними, выпрямилась и сказала:
      — Я была вчера в городе — и так за день истосковалась по своим детям, как они там без меня, как они кушают. Так что я решила вот вам — принести. Вы же здесь дети без матери.
      Старик видел и не сказал ни слова.
      Под крышей у старика имелась большущая клеть, в которой он держал двух соколов, обвешанных бубенцами. Раз в день он подбирал со двора куренка, крестил его двумя ударами топора, складывал в миску и поднимался по лестнице к клети. Поставив миску, ждал, когда птицы насытятся, собирал пух, перья, кости в миску — и выпрастывал одну за другой из клети. Полетав, посидев там и тут на крыше, на заборе, птицы возвращались. Старик закрывал клетку и спускался.
      Старуха кричала на них по утрам: мол, доят ее коз. Они не оправдывались. На самом деле коз отсасывали овчарки, могучие твари. Одна прикусывала козу за шею, и, пока рогатая плакала, другая охаживала тугое, как колокол, вымя.
      Сын старика был человеком образованным, хорошо знал русский. Внучка старика рассказывала, что ее папа был директором дома культуры в одном из нижних сел. Приезжая к отцу, он ругался на его пленников. Говорил, что их убить мало, потому что они строят не дом, а нагромождение ульев. Он орал:
      — Это что, дом?! Я вас спрашиваю! Это бред, воображенье идиота. Тоже мне, Барселона! Отец, что ты делаешь? Прогони их!
      В сарае козы сыпали катышками, лили кругом мочу, ни с того ни с сего вдруг принимались бодаться, приходилось хватать их за рога, заваливать и бить ногами по звонким бокам, учить. Бойкая старуха кормила пленников чечевичной похлебкой с чесноком. Старик выдавал вдоволь самосада и — на неделю — коробок с гашишем.
      Дурман затупил и ускорил время. О побеге если и помышляли, то только как о трудной неприятности.
 
      Через год он вывел их за околицу, дал каждому по коробку и мешок со старыми газетами и хлебом. Ткнул рукой в соседнюю гору и заклекотал…
      Ходили они недолго, насилу вернулись. Тогда старик ночью повел их куда-то. Луна медленно выправляла их замысловатый путь. Они вышли на луговой склон. Впереди дыбились штормом силуэты лесистых гор. Старик что-то крикнул, побежал под горку, скрылся в лесу. Тогда они легли в росу и заснули до рассвета.
      Пока шли, селения обходили стороной. Питались каштанами, орехами. Заслышав кабанов, отсиживались на деревьях.
      Через неделю вечером захлопали, зачертили по небу выстрелы.
      Долго высматривали — что к чему.
      Вдруг из-под обрыва взмыл вертолет. Они задохнулись, присели от неожиданности, отворачиваясь от удара воздуха.
      Машина повисла, надвинулась.
      Рванули вниз по склону, метнулись в сторону, обернулись.
      Лопасти хлопали, сизая рябь бежала поверху, ветер нагоном вынимал воздух, от напора нельзя было дышать.
      Повернулось дуло пулемета.
      Кореша срезало. Вадя упал за ним.
 
      Так он оказался в Чечне. Его оформили как освобожденного из плена. Вадя хранит напоказ в целлофане газетный лоскут, где сообщается об освобождении трех граждан России, в том числе и Беляева Вадима Сергеевича, 1972 г. р., уроженца села Стрелецкое Астраханской области.
      С этой бумажкой Вадя объездил всю страну, начав с Минвод. Там на вокзале объяснил туристам, что, мол, прибыл отдохнуть, водички попить — по путевке реабилитационной программы для военнослужащих, сошел с поезда в шесть утра, пошел отлить в сортир, как вдруг — бац: кастетом по темечку. Очнулся — ни барсетки, ни куртки, ни ботинок. Стал ошиваться по ночлежным вагонам, менты жалости не знают, страшное дело.
      Что ж, туристы данью отмазывают его от проводника, подбрасывают деньжат, ведут в вагон-ресторан, где кормят-поят, смущенно расспрашивая о плене. Вадя пьет и, чинно закусывая, сдержанно повествует.
      Так он покатался вдоволь, пообтесался на вокзалах конечных пунктов, поспал-пожил в гостиничных вагонах, стоящих в тупиках, полных людей, для которых дорога стала домом, — пока не встретил Надю.
      Надя появляется в Токсове, где его сбросили с поезда. Поезд только набирал ход от станции, и, отряхнувшись, Вадя пошел обратно, ночевать.
      Дежурный по вокзалу натравил на него ментов:
      — Говоришь, от поезда отстал? Сейчас ты и от меня отстанешь. Понял?
      Его несильно побили, потом утром он шел по опустелому городу, покосившемуся, мимо старых дач с проржавевшей кровлей, заглядывал за заборы, осматривался, запоминая дорогу обратно, к вокзалу. В заброшенном саду, перебравшись через обломанную жердь, он ползал на коленях, собирал антоновку, крупную, с медовым просветом.
      Солнце стояло, расплывалось в оторвавшейся от земли пелене тумана.
      Яблони плыли по грудь в дымке. На том конце сада белая старая лошадь, качнувшись со сна, шагнула за упавшим глухо яблоком. Хрупнула им — и заржала.
      Вадя поежился, огляделся — и снова заспешил за паданками.
      Тогда он поел яблок вдоволь. Надкусывал с мягкого битого места — и упивался соком, слюной оскомины. И потом просто нюхал, вдыхал раз за разом, и благоухание не истощалось, и яблоко казалось ему богатым, очень богатым.
      Это яблоко он не съел, положил в карман, а потом оставил на подоконнике в зале ожидания. Вадя имел такую привычку и Надю потом научил: оставлять чего-нибудь съестного в аккуратном месте, — так он делился. С кем? Не то с людьми, не то с Богом — он не понимал, но делился, по закону.
      И тут появилась Надя. Эта яблоня была ее добычей. По утрам она приходила к ней, брала из-под нее отборные плоды и несла на базар.
      Надя подбежала к нему и толкнула. Он завалился на бок. Тогда она опустилась на колени и проворно поползла, подбирая в густой мокрой траве плоды, запястьем смазывая с них слизней, складывая в кучки.
      Ваде за ней было не угнаться, он подсел к одной из кучек и стал выбирать оттуда помягче, по зубам. Надя подползла, похлопала его по плечу:
      — Трутень. Ты трутень, — и засмеялась.
      В Питере они продали два мешка яблок.
      На электричках подались в Москву.

      Надя была почти немой. Ей настолько было трудно выразить свою душу, что, страдая, все сильнее сжимая челюсти, она вдруг начинала жестикулировать: то ли показывая, то ли собираясь вколотить в собеседника то, что ей самой так ясно, остро. Случалось, что Ваде и вправду попадало и было больно всерьез. Надя, только еще больше расстроившись, отбегала, тяжело дышала, переминалась на месте, словно собираясь куда-то быстро идти, — и вдруг останавливалась, взмахивала рукой, сжимая и разжимая пальцы.
      Стезей, коснувшись которой Вадя невольно обрел сердце Нади, была его любовь к Высоцкому и Цою. Почти все песни первого ("Семеныча" — так Вадя по-свойски именовал поэта) он знал с детства, по магнитофонным записям, которые слушал с пацанами, прижимая портативную «Весну» с локтя к груди. Творчество второго озарило его пэтэушную юность.
      Вадя любил петь песни Высоцкого. Точнее, не петь, а мычать. Он пел их и в плену, и когда стал ходить с Надей. Особенно с ней. Он пел редко, стесняясь. В парке, на вокзале уходил куда-нибудь подальше, за кусты, на дальний конец перрона, и там, будто камлая, начинал просто мычать, без мотива, и потом распевался, его густой баритон набирал силу, глубину, вырисовывалась даже не мелодия, а речитативный рисунок, совсем не похожий на известную песню, но вдруг представляющий ее с другой стороны, по-иному раскрывая ее пронзительно драматическую суть, словно бы обнажая смысл слов, теперь лишенных мелодической анестезии.
      Это было удивительно — как авторство Вади, как неумелое исполнительское участие превращалось в режиссерское соучастие в этой песне, — и Надя ценила это и слушала с открытым ртом.
      А послушав, хлопала его по спине:
      — Артист!..
      Однако он не сразу подпускал ее близко к себе, никогда не пел на заказ, по просьбе, — всегда махал рукой, сердился, прикрикивал на нее и, стыдясь или священнодействуя, уходил поодаль размычаться. И только потом, когда сам погружался в медитативное распевание сильных слов поэта, терял бдительность и, прикрыв глаза, садился, — она подбиралась к нему и замирала от восторга. "Но парус! Порвали парус!" — например, пелся Вадей почти по слогам, с неожиданными эскападами, и непонятно, как у него хватало на это дыхания.

      А вот песни Цоя он никогда не пел, ни разу. Зато они часто приходили их послушать к Стене Цоя на Старом Арбате. У этой исписанной поминальными памятками кирпичной стены собиралась бродячая молодежь чуть не со всей страны. Ребята были не злые, некоторые даже вдохновенные. Всегда имелся шанс, что нальют, — только если не наглеть, а услужить, подружиться.
      Летом у Стены было веселее — со всей страны народ перебирался на Юг, к морю, выбирая Москву перевалочным пунктом. В каникулярный сезон "народ Цоя" большей частью пропадал в Крыму, где на татарских базарах под ногами отдыхающих они бряцали на гитаре, потрясая в такт железными кружками с мелочью. Какая душевная метель мотала этих ребят по городам, автостопом — из Уфы в Питер, из Питера в Москву, из Москвы в Новосиб, — было неясно. Вадя не задумывался об этом. Так человек никогда не задумывается о частях своего тела как о посторонних предметах. В его представлении вся страна куда-то ехала и разбредалась, брела — и только Москва пухла недвижбимостью, чем-то могучим и враждебно потусторонним Природе, о которой он тоже ничего не знал, но когда задумывался, то о ней почему-то было складнее и потому приятнее думать, чем о людях.
      Было немало таких ребят, что подвисали на Арбате с гитарами и ежедневным портвейном по нескольку недель, месяцев, обретаясь по ночам в одной из многочисленных опустевших квартир — в центре города, в домах, подлежавших капитальному ремонту. В ту пору едва ли не целые улицы — Пятницкая, Остоженка, Цветной бульвар и окрестности — стояли выселенными. Власти города никак не могли найти денег на реконструкцию. Покинувшие их жильцы забрали с собой не всю мебель, не всю утварь. И кое-где оставили целыми замки с торчащими в них ключами от рушащегося будущего.

      Надя и Вадя сначала обосновались в бывшем общежитии МВД неподалеку от Цветного бульвара. Это было здание XIX века постройки — длинное, волнами просевшее там и тут по всей длине, как-то даже изогнувшееся. Будучи в начале века дешевой гостиницей «Мадрид», здание имело унылую коридорную систему. Длиннющий безоконный тоннель шел больше сотни метров, кривясь, заворачивая, был освещен только тремя тусклыми лампочками, от одной из которых почти не было толку, так как она пропадала за поворотом. За него Наде жутко было повернуть — и она таскала с собой Вадю всякий раз, когда шла в туалет. В нескольких местах при свете спички, как в облаках, в разрыве облупившейся многослойной покраски можно было увидеть роспись. Видна была лубочная глазастая испанка с веером. Неподалеку в другом провале можно было разглядеть переднюю часть быка, завалившего набок морду с бешеным бордовым глазом. Целый коробок спичек сожгла Надя, изучая стены коридора. Она сумела щепкой раскрыть из-под штукатурки испанку — и обнаружить красные тупоносые туфли на толстых каблуках под кипенными оборками лиловой траурной юбки.
      Во многих комнатах лежали горы строительного мусора, через которые было сложно (приближаясь вплотную к потолку и пригибаясь) перебираться к окну, — на широком подоконнике они умудрялись спать валетом.
      Много разного люда обитало в этих руинах. Все они были разобщены и в нефтяном сумраке коридора, настороженно минуя друг друга, напоминали призраков. Случалось, Надю пугала фигура, отделившаяся от стены или так и оставшаяся неподвижной, или когда вдруг ближайшая дверь распахивалась от удара, слышался возглас — и оттуда, судорожно захлопывая за собой проем, открывший хлам, нагое тело, вздевая над грудью локти, выбегал аккуратно одетый юноша с перевернутым лицом…
      Потом они перебрались на Петровский бульвар.
      Коммуна художников с бешеными от счастья глазами, с которыми Вадя и Надя делили лестничную площадку, дала им прозвище: Слоники. Они и не догадывались, отчего это произошло. Видимо, в подвижном представлении художников — они не ходили, а слонялись.
      Потолок в местах, где обваливалась штукатурка, был завешен маскировочной сеткой. Скромно, сторонясь всех, Надя садилась в самом темном углу. Сутки напролет неприметно сидела тихой мышью, прикрывая ладонью блеск глаз. То улыбалась от смущения, то жгуче краснела от внезапного стыда.
      Куски штукатурки падали в провисавшую сетку. Тонкая дбевица в длинном черном платье, сидевшая на подоконнике с альбомом в руках, вздрагивала. Надя восхищенно рассматривала ее текучую фигуру, руки, ниспадавшие на бедра, мечтала о том, что раскрывают в себе страницы ее незримой книги, — и вдруг бросалась сметать рукой с дивана крошки штукатурки, садилась снова в угол. И снова скрипели мелованные страницы.
      А то вдруг в квартиру влетала девушка и, схватив одной рукой художника Беню за рукав, другой судорожно рылась в сползающей с колена сумочке, ища сигареты, и косилась на Надю.
      Но Беня успокаивал:
      — Это ничего, это свои ребята, хорошие.
      После чего, хмыкнув, девушка чиркала спичкой и выпаливала:
      — Куйбышев на «винт» сел! — и тут же, пыхтя, окутывалась спорыми клубами дыма.
      Беня — рыжий парень с лицом убийцы — качал головой и уходил в другую комнату. Он шел дальше вырезывать свои коллажи — бешено расхаживая, бросаясь вдоль стены, прикладывая тут и там лоскуты на пробу контраста. Он кроил их из цветной бумаги, журнальных иллюстраций, этикеток, кусков материи, пингвиньих и гагачьих перьев, бересты, картона, осиных гнезд. На пестрых, просторных пучках и букетах коллажей кружились ракеты и космонавты, дома и церкви, трактора и башни, поля и небо, рыбы и люди, цветы и бесы.
      Надя любила наблюдать за Беней, чье занятие так хорошо ей было понятно. Она отлично помнила, как в детстве соседка по парте гремела ножницами, разрезая бархатную бумагу…

      Вадя не любил торчать у художников. Он приходил в конце дня и заставал Надю за чаем, которым ее всегда угощал Беня. Чаю с сушками перепадало и Ваде. Малахольный Беня ставил перед ним чашку, громадно склонялся к его приземистой большеголовой фигуре и, заглядывая в неуловимые глаза, страшно спрашивал:
      — Что? Не обижаешь девку?! Смотри у меня. Мирно живи.
      Надя ежилась от его громогласности, а Вадя словно бы и не замечал, словно пустое место для него был этот Беня.

      Когда Надя долго оставалась одна, лицо ее постепенно становилось глуповатым — взгляд останавливался, и если ей вспоминалось что-то с усилием, то лицо бледнело, приобретая ошеломленное выражение, или — краснело, и выражение становилось тягостным, как у человека, который сдерживает сильную боль. Оставаясь одна, Надя старалась скорее заснуть. В одиночестве она претерпевала какую-то трудность, бедственность которой состояла в неизъяснимом беспокойстве, слишком текучем и неподатливом для внутреннего овладения. А если заснуть не получалось, старалась читать. Читать по складам все, что попадало под руку, — этикетки, квитанции. Читала яростно, пыхая, шевеля губами, едва успевая переводить дух, читала даже газету. Широко открывала глаза, смаргивая, поводя головой, устремляя взгляд на время в сторону, сверяя слова с пониманием.

      С художниками они дожили до осени, а с наступлением холодов нашли теплый чердак на Пресне. Низенький, засыпанный мелким гравием, — в нем приходилось ползать на четвереньках между отопительных труб, обернутых стекловатой, среди снующих, гудящих утробно, хлопающих голубей, которые в неудобной тесноте, упруго трепеща, подворачивались то под руку, то под локоть, живот или колено. Зато было тепло, и через оконце Надя весь день могла смотреть на реку, на дома «Трехгорки», на многоярусные дворы, с помощью подпорных стенок поднимавшиеся на кручу. Для этого газетой натерла стекло до свинцовой прозрачности.
      Дворы и парк у здания Верховного Совета — большого белого дома — были полны рассеянного, дремлющего солнца, желтых листьев и горьковатой дымки. Голуби гулили, дудели, наскакивали друг на дружку, хлопотали, спали, подсунув под крыло голову. В мглистом свете утра река раскрывалась излучиной за мостом, серебрилась и вспыхивала там и тут острыми углами, которые, проникая в высь, насыщали блеском воздух. Липы вдоль набережной, под пирамидальной высоткой, трепетали, ссыпали пестрые шлейфы листьев на вдруг подернувшуюся рябью реку.
      В начале октября что-то случилось, танки подъехали к Белому дому, забегали люди с автоматами, на набережной выстроились в ряд машины "Скорой помощи", толпа высыпала к мосту.
      Вадя тогда всю ночь и утро провел на Казанском вокзале и теперь возвращался к Наде. Самое неходовое время, поджидая клиентов, он проторчал у камеры хранения, вооруженный ручной тележкой. Он арендовал ее на подработок у носильщика Скорыча, знакомца.
      …Танки стреляли, окна Дома дымились, повсюду виднелись оранжевые цистерны поливальных машин, выставленных в качестве заграждения.
      То и дело тарахтели автоматные очереди, и вся густая россыпь людей, как пленка жира на бульоне, шарахалась к подворотням большого углового дома, к реке, на набережную.
      Вадю охватил трепет, эйфория. Военные действия — при всей их отвлеченности — были зрелищем.
      Вскоре паника рассасывалась, волна откатывала. Люди, затертые собственным множеством, возвращались к мосту. Они снова всматривались, вытягивали шеи, тянулись на цыпочках.
      Волнообразные всполохи толпы доносили невидимый источник паники. Находясь внутри, Вадя вместе со всеми заражался страхом в чистом виде, — невидимость источника обескураживала, жестокая легкость носилась над площадью, рекой, городом.
      Танки при развороте, газуя, окутывались сизым облаком, поворачивали башни. Черные столбы копоти подымались от пылающих окон Белого дома. Военные в оливковой форме, похожей на скафандр, на полусогнутых перебежками приближались к боковым подъездам.

      Поезда метро дальше «Пушкинской» не шли. Выйдя по Бронной и Спиридоновке на Садовую, Вадя поравнялся с двумя пожилыми иностранцами. Они озирались. Недоуменные, испуганные улыбки жили на их лицах. При них была собака, пудель. Один из них — толстый, в плаще, с женскими часами на волосатой руке — нес на плече видеокамеру.
      Спрятавшись за двумя составленными вплотную поливальными машинами, пятеро военных в касках и бронежилетах вслушивались все вместе в приказы, раздававшиеся по рации.
      Черный пудель путался под ногами иностранцев. Семенил, царапая асфальт, будто на цыпочках, нервно цокая, оглядываясь.
      Внезапно военные развернулись, высыпали из-за поливалки и, упав на колено, дали залповую очередь по верхним этажам арбатской высотки.
      Задрав голову, Вадя видел, как оттуда брызжут стекла, как на верхотуре мелькнули локти, голова, что-то сверкнуло, замельтешило, посыпались солнечные зайчики… Как долго падала, сорвавшись блеснувшим колеблющимся параллелограммом, планировала черная пластиковая панель.
      Стрельба разом прекратилась, и автоматчики, пригнувшись, нырнули один за другим под задний мост поливалки. Упавший последним судорожно подползал на коленях, прижимая к груди автомат, свалился. Как безногий.
      Грохот хлобыстнул откуда-то еще раз, и пудель сорвался на проезжую часть, посеменил зигзагами, останавливаясь, забегая, возвращаясь.
      Мимо, громыхая по тротуару, пробежали трое военных в шлемах. Двое тащили за собой треногу с дисковым противовесом и ротационным устройством, похожим на телескоп. Третий пригибался вразвалку под крупнокалиберным пулеметом. Припав под парапет подземного перехода, они стали устанавливать наводку.
      Толстяк продолжал снимать, подкручивал видоискатель. Второй, прижавшись к фасаду, нерешительно переминался. Им было страшно удаляться от военных, но и страшно, хотя и интереснее, было оставаться.
      Внезапно сзади, топоча, возник боец. На бегу он скомандовал:
      — Все в подземный переход. Сейчас атака начнется.
      Иностранцы кинулись по ступеням вниз, Вадя за ними.
      Наверху за спиной вдруг загрохотало, забахало, зарокотало, уши заложило. Переход наполнился звоном, гулом, посыпалась пыль.
      Иностранцы так и остались в переходе, а Вадя вышел и, осерчав, не глядя по сторонам, свернул к реке, к "Трехгорке".
      Высокий ясный воздух, медленный рассеянный свет, полный взвеси серебристого состава, внимательно тек над Москвой.
      Из-под моста на набережную регулярно вылетали с воем "неотложки".
      От Белого дома выбегали люди, шли, подняв вверх руки. Несли носилки. У спуска к реке военные обыскивали сдавшихся. Несколько раз ударив по шее, под ребра, под дых, под зад, они сталкивали их по ступеням на набережную.
      Надя привыкла к голубям. Они садились на нее, спали на ней, как лодочки, поджав ноги. Очнулась она оттого, что голуби заволновались.
      Люк приоткрылся, показалась голова. Голуби вскипели, остыли. Один сел на крышку люка и плюхнул кляксу. Перепорхнул.
      Женщина поднялась по плечи, установила беззвучно чемоданчик, выжалась на руках.
      Короткое каре, джинсы, кожаная куртка. Под волосами видна белая пружинка наушника.
      Свет, разъятый щелями, косыми балками, ломтями разнимал объем чердака.
      Световая полоса пересекала грудь Нади, сложенные руки.
      Боясь шевельнуться, одними глазами она оглядела себя, развела в стороны руки, подтянула вверх подбородок.
      И широко раскрыла глаза в потолок, вверх. Будто мертвая.
      Женщина собрала винтовку, проверила установку прицела, сняла с предохранителя — и уперлась в Надю взглядом.
      Подумав, она приложила палец к губам и стволом приоткрыла створку.

      Вадя сначала испугался, проскочил по другой стороне, но потом вернулся. У подъезда сгрудилась группа военных. Усатый майор-коротышка деловито снаряжал гиганта спецназовца. Снаряжал тщательно, как ребенка перед зимней прогулкой. Затянул на нем бронежилет, дернул лямку каски, проверил гранаты, нож, вынул из кобуры пистолет, открыл обойму, вложил, вручил бойцу, тот убрал его в карман. Майор еще раз все осмотрел. И хлопнул бойца по груди, снизу вверх.
      Спецназовец козырнул, шагнул в подъезд.
      Вадя подошел поближе, стал что-то мычать, тихо говорить военным, потом рыпнулся, его сдернули с лестницы, пнули.
      Он сел на бордюр, схватил голову руками, встал, пошел кругом по улице. Снова сел, хлопнул себя по шее, встал, кулаком ударил воздух. Сорвался с места, ринулся в подъезд, его сбили подножкой — вышвырнули с разбитым лицом. Наверху щелкнул выстрел.
      И еще один.
      Вадю погнал от подъезда боец, вышагивая с автоматом на груди, гнал до конца квартала, а Вадя озирался и отбегал от него, если тот подходил слишком близко. Вокруг было полно зевак.
      У моста, вздымая облачка дыма, разворачивались, меняли огневую позицию три танка. Рассредоточились, открыли пальбу. Звучный, хлесткий выстрел сопровождался звоном выброшенной на асфальт гильзы.
      Толпа гудела, ахала, то и дело срываясь с места. Казалось, Белый дом от выстрелов не получал никакого ущерба.
      В какой-то момент Вадю подмяла гурьба, понесла, надо было поворачиваться, бежать, чтобы не опрокинули, не затоптали. Страх разливался в толпе от заполошного бега, выражения взбудораженных лиц.
      Снова хлобыстал выстрел, снова звенела, блестя и подпрыгивая на мосту, гильза.
      Ваде страх мешал думать о Надюхе. У слета на набережную он прибился к подворотне, перегороженной поливалкой. Военный с взмокшим испуганным лицом, пропадавшим в каске, помогал людям перебираться через площадку над задним бампером.
      Вадя вернулся дворами.
      Из подъезда вынесли носилки.
      Поставили. Сложили рядом винтовку, чемоданчик.
      Вадя подошел ближе. Военные курили. Взмыленный бугай спецназовец в расстегнутом бронежилете присел на корточки над носилками. Затянувшись сигаретой, приоткрыл клеенку. Выпустил дым. Сплюнул в сторону. Задернул.