Зайцев - новый уполномоченный. Раньше у нас был другой, его взяли в армию и прислали Зайцева - кажется, отозвали с пенсии. Он никого как следует еще не знал, и мы тоже толком не знали его. Седой такой человек, почти дедушка.
      - Садись, Крылов, - сказал он мне. - Будем разговаривать.
      - Мне идти? - спросил Шурка.
      - Выйди в коридор и жди.
      - Долго? - робко спросил Шурка.
      - Сколько надо, столько и жди, - хмуро сказал Зайцев.
      Шурка вышел и притворил за собой дверь. Мы остались вдвоем.
      Я понял, что разговор пойдет о скворечнике. Мне сейчас вообще ни с кем не хотелось разговаривать. Особенно с милиционером. Особенно о скворечнике.
      Участковый начал издалека.
      Он спросил, где я был во время налета, за день до истории со скворечником.
      - Как - где? - сказал я. - На крыше, конечно. Мы всегда на крыше - от тревоги до отбоя.
      - Кто - мы?
      - Я, Сережка и Шурка.
      - Все время на крыше?
      - Да, - сказал я. - Мы - противопожарное звено.
      - И никто из вас ни разу никуда не отлучался?
      - Никто.
      - А Назаров?
      - И Назаров никуда, и я, и Сережка Байков.
      - Это ты правду говоришь про Назарова?
      - Я всегда говорю только правду.
      - Допустим, что так, - сказал Зайцев. - А в ночь, когда засветился скворечник, Назаров тоже никуда не отлучался?
      Я рассказал подробно про эту ночь и хотел уже сказать, что и сам теряюсь в догадках насчет скворечника, но Зайцев остановил меня:
      - Петра Грибкова ты видел в те ночи?
      Я вспомнил, что фамилия Петына - Грибков и зовут его Петр Петрович.
      - Видел, когда он вылез из окна, чтоб сорвать скворечник.
      - И только? А накануне?
      - Нет, накануне не видел.
      - На крышу к вам не поднимался?
      - Один раз днем, когда налета не было. Мы показывали ему наше хозяйство. Он же в звене охраны порядка.
      - Про жильцов дома Грибков у вас спрашивал?
      - Много раз, - сказал я. - Первый раз - как только с фронта вернулся, а потом - когда проверял светомаскировку в квартирах. Он же отвечал и за порядок и за светомаскировку.
      - Что он спрашивал про жильцов?
      - Кто сейчас в Москве, кто в эвакуации, кто в какую смену работает.
      - Он вас вместе с Назаровым спрашивал?
      - Когда вместе, когда меня одного.
      - Кто из вас больше дружил с Грибковым?
      - Больше Шурка, но я его тоже уважал.
      - Так, - сказал Зайцев, - уважал... Заходил к нему покурить, выпить водки, песни послушать.
      - Я совсем не курю, Шурка тоже, - соврал я. - А выпить нам Петын не давал. Мы и не просили.
      - Скромные, - едва усмехнулся Зайцев. - Непьющие. А за водкой для него бегал?
      - Нет, - сказал я.
      - Назаров показал, что по поручению Грибкова он бегал за водкой к Кобешкину.
      - Да, - вспомнил я, - мы заходили к Кобешкину один раз, только не решились спросить, он злой был.
      - Назаров показал, что был и другой раз, когда он бегал для Грибкова за водкой на рынок.
      Об этом случае я ничего не знал и не понимал, почему это так интересует Зайцева? И дальнейшие его вопросы были странные, к скворечнику никакого отношения не имеющие.
      Он спросил, видел ли я у Петына кожаное пальто и хромовые сапоги. Я сказал, что не видел. Бывал ли я в комнате Яворских после их эвакуации? Я сказал, что не был. Наконец он встал и, выглянув в коридор, позвал Шурку.
      - Назаров, - сказал он Шурке, - твой друг Крылов говорит, что он не видел у Грибкова ни кожаного пальто, ни хромовых сапог. Как это может быть?
      - Не знаю, - опустил глаза Шурка. - Ну, сапоги он, допустим, не заметил в тот раз, может, не обратил внимания - они под кроватью валялись, а насчет пальто не знаю, как получается.
      - Шурка, - сказал я, - никогда я не видел, чтобы Петын ходил в кожаном пальто и хромовых сапогах.
      - Он и не ходил в пальто. Он его принес откуда-то, а потом отдал Толику-Ручке. Как же ты не видел? Толик его надел, когда уходил. Это в тот раз, когда Петын с ним выпивал и песни пел про "наш уголок нам никогда не тесен". Ты же был...
      - Я не знал, что это Петына пальто. Я думал, Толик в нем пришел! удивился я.
      - Правду он говорит, - вспомнил Шурка. - Крылов в тот раз позже меня к Петыну пришел.
      - Какое у твоего Толика было пальто? - спросил меня участковый Зайцев. - Опиши, что помнишь.
      - Хорошее, новое кожаное пальто, какие бывают у летчиков и у танкистов, - сказал я, - пальто с поясом. Я такое видел раньше у сына Яворских.
      Сын у Яворских был командир-танкист. В таком пальто я действительно видел его в день парада 7 Ноября прошлого года.
      - Ну вот, - сказал Зайцев, - теперь приедет командир-танкист с фронта за этим пальто, а в том пальто ваш Толик ушел. Что вы, ребята, ему скажете?
      Намек Зайцева был вроде бы очень ясный, но неожиданный. И пока я соображал, что все это значит, наш седой участковый опять спросил меня:
      - Помогал Грибкову скрыться?
      - Как - скрыться?
      - Вещи ему нес?
      - Он Петына не провожал, - вмешался Шурка, - я один. Я хотел Крылова позвать, а Петын сказал: "Не надо этого интеллигентика". Он его не любил, говорил: "Не люблю интеллигентиков".
      - А тебя он любил?
      - Любил, - опустил глаза Шурка, и рубец на его щеке стал краснее.
      - За что любил? - спросил Зайцев, зло глядя на Шурку.
      - Ты, говорит, простой человек, пролетарий...
      - Лопух ты, а не пролетарий, - обозвал Шурку Зайцев. - Слово "пролетарий" у нас на гербе написано. Мало тебе мать врезала.
      Шурка еще ниже опустил голову. Казалось, он сейчас заплачет.
      Участковый, не глядя на нас, макнул ручку в чернильницу и стал писать. Писал он долго.
      Я стал соображать, что Петын, наверно, кого-то обокрал и смылся. А может быть, он никого и не обокрал, может быть, его просто подозревают, потому что он раньше был вором. Но ведь он же исправился!
      И еще мне стало неприятно, что Петын, оказывается, меня не любил. Я ведь его очень уважал и ничего плохого ему никогда не сделал.
      - Теперь перейдем к тому дню, когда замигал скворечник. - Зайцев поднял глаза от бумаги.
      Я подумал, что сейчас должен буду рассказать, что обнаружил в кладовке у Ольги Борисовны, про журнал со словом "керосин", про Андрея Глебовича, про все. И понял: после сегодняшнего утра я не смогу сказать об этом ни слова. У меня сразу пересохло во рту.
      - Знал Грибков, что Кириакис в ночную работает?
      - Наверно, знал, - сказал Шурка. - Он еще раньше знал, что Кириакис в ночную.
      - Откуда?
      - Мы ему сказали.
      Шурка говорил неточно. Я помнил, что Петын об этом спрашивал меня.
      - Это я сказал.
      - Наводчики... Оба хороши! И вы оба видели, что из окна срывать скворечник вылез он?
      - Да, - вместе сказали мы. - И еще Сережка Байков видел.
      - Подонок! Фашистское отродье! - зажмурясь от ненависти, выругался участковый. - Своими руками пристрелил бы гада!
      - Кого?! - вскрикнул я.
      - У людей горе, слезы, кровь, смерть, а он лазает по квартирам, мародерничает. Это чистый фашист! Чистый фашист! Только фашист может на чужой беде строить свое благополучие. А вы ему помогали, были его разведчиками! Назаров даже помог ему вещи нести.
      - Я же не знал! - взмолился Шурка. - Я же думал - он с фронта, раненый. Вы ведь тоже не знали.
      Теперь я понял, почему Шурка пришел ко мне такой тихий, почему мать ударила его ремнем по лицу. Но поверить сразу не мог.
      - Как же так? - спросил я. - Он же шпиона помог обезвредить. Об этом в книжке есть. Он же грудью заслонил командира в бою. Неужели он врал?
      Видимо, участковому рассказы Петына были известны от Шурки.
      - Лопухи! - еще раз выругал нас Зайцев. - Во-первых, книжка, о которой ты, Крылов, говоришь, вышла за два года до ареста Петына. Как же ты не понял этого? Зря он тебя интеллигентом называл.
      "Так... - подумал я, - значит, Шурка не пролетарий, а я не интеллигент. Кто же мы тогда?"
      - Лопухи! - в третий раз обозвал нас Зайцев. - Неужто вы верили, что он заметил снайпера? Снайпера! Понял, куда он целится, и заслонил грудью командира?! Неужто вы не видели, наконец, что образ жизни его совсем не изменился, и дружки у него те же, и речь та же? Из ваших же рассказов видно, как Грибков ненавидел всех людей: одних за то, что они образованные; других за то, что они просто труженики; третьих за то, что они уехали в эвакуацию; четвертых за то, что они остались в Москве.
      Эти слова участкового подействовали на меня. А ведь и правда, мне все время чуть-чуть не верилось в то, что он рассказывает о себе, и не нравилось, как он говорил о людях. И жизнь его, и пьянки, и словечки действительно никак не изменились.
      - Ой, Шурка, - сказал я, - ведь я так и знал!..
      - Что знал? - вдруг заорал на меня Шурка. - Ты всегда говоришь "я так и знал". Ни фига ты не знал!
      Я замолчал, потому что Шурка был абсолютно прав.
      - Ваш Петын, - сказал Зайцев, - в самом деле очень хитрый и опасный преступник. Я у вас человек новый, но с первого дня заинтересовался им, попросил его прийти предъявить документы. Документы у него были в полном порядке. Действительно с фронта, действительно ранение. Но я все же стал наводить справки. На два дня только и опоздали. Война... Почта плохо работает.
      Участковый встал из-за стола и сделал шаг. От волнения ему хотелось ходить, но ходить в этой клетушке было негде. Он опять сел.
      - И все-таки, ребята, вы вахлаки. Павел Иванович Кобешкин еще позавчера попросил меня обратить внимание на Грибкова. Грибков принес ему в починку сапоги, а тому показалось, что это сапоги молодого Яворского. Только и это было слишком поздно. А сегодня из лагеря справка пришла...
      То, что дальше рассказал нам участковый уполномоченный Зайцев, поразило и меня и Шурку. Оказалось, что в лагере Петын поменялся фамилиями с другим преступником, неким Клейменовым Виктором, а потом бежал. Объявили розыск Клейменова, в то время как тот сидел в лагере под фамилией Грибков, а Петын на свободе добыл документы на свое собственное имя, вновь стал Грибковым, ограбил раненного в грудь солдата, забрал справки о ранении, подделал их и заявился к себе домой. Он знал, что Грибкова пока никто не разыскивает и он сможет пожить здесь некоторое время.
      Кто же мог такое подумать!.. Ну, а об остальном вы и сами, наверное, догадались.
      Во время одной из тревог Петын обокрал квартиру Яворских. В другую ночь забрался в кладовку Ольги Борисовны Ишиной. Из этой квартиры Петыну ничего не удалось унести. Он взломал шкаф, вытащил шубу Ольги Борисовны, несколько кофточек. Потом вскрыл сундук и, не зная, что на улице заработал сигнал, продолжал копаться в кладовке.
      Неожиданно для Петына в квартире появились люди. Много людей. Они рвались в закрытые двери комнат, выходящих на фасад, и не заметили, откуда среди них появился Петын. Он должен был там появиться: он же в звене охраны порядка.
      А Петын быстро сообразил, что к чему. Он легко взломал дверь и даже проявил геройство, выскочив на подоконник. В первый момент все обошлось благополучно, но Петын понял, что, когда уляжется суматоха, нужно немедленно уносить ноги.
      - А как же скворечник? - спросил я участкового.
      - Дался тебе этот скворечник! После того что сказал тебе Егор Алексеевич, мог бы и сам догадаться.
      Вот оно что! Оказывается, Гаврилов все же успел побывать здесь.
      - Звонково-световая сигнализация, - продолжал Зайцев. - Можно еще добавить - с выносным устройством. Реле у него там стояло. Как в банковских сейфах. Стоит кому-то, не знающему секрета, вскрыть сейф, как на весь банк или контору раздается звонок или сирена включается. В магазинах такие устройства делают.
      Я вспомнил намек Ольги Борисовны и понял, что сигнализацию ее сын установил, когда учился в седьмом или восьмом классе. Вот уж действительно изобретатель!
      - Но ведь это же мог быть сигнал для фашистов! - сказал я.
      - Мог быть, - согласился участковый. - Но сигнал только тогда называется сигналом, когда обе стороны знают, что он означает. Допустим, заметили враги мигающий свет, но к чему это, им неизвестно. Сигнал, который ничего не означает, не сигнал. Однако, думаю, если бы Ишин смог приехать в Москву с начала войны, он бы выключил систему.
      - Все равно он виноват, - сказал я, вспомнив, чего стоит мне этот скворечник.
      - Не очень, - возразил Зайцев. - Представь себе, что вор забирается в квартиру, допустим, через окно и срывает штору. Свет появился в данной комнате, но виноваты ли хозяева, которых в то время не было дома?
      Возражений у меня не нашлось, и я посмотрел на Шурку.
      Шурка слушал наш разговор без всякого интереса. То ли он знал это раньше меня, то ли думал сейчас о другом. О Петыне, наверно, думал.
      - И еще то сообрази, - добавил участковый Зайцев, - зачем шпиону соединять сундук со скворечником? Зачем ему устраивать все это на собственной квартире? Разве шпион оставит такие улики? Шпион больше всего думает о безопасности. И потом, жильцы этой квартиры на месте, а Петын-то скрылся. Упустили мы, ребята, фашиста.
      - Я его из-под земли достану, - сказал Шурка.
      Зайцев посмотрел на него хмуро, правда не так хмуро, как смотрел раньше.
      - Идите, ребята, домой. Мы четвертый час с вами беседуем. Поешьте, а то скоро тревога будет.
      Это верно. Воздушные тревоги бывали тогда каждый вечер и всегда в одно и то же время.
      - Ты, Назаров, поужинаешь и приходи сюда. Поедем с оперативной группой в район Казанского вокзала. Может быть, понадобишься для опознания Грибкова и его приятеля.
      ПОМИНКИ И ПРОВОДЫ
      В ту ночь мы сидели на крыше вдвоем с Сережей Байковым. Шурка с опергруппой уехал на поиски Петына.
      Сережка даже не ругал меня. Он ничего не говорил о том, что я еще глупый. Он просто рассказывал про то, чего я не знал, и еще немного про то, что я никому тогда не должен был говорить.
      Он рассказал, что вечером специальным самолетом с востока прилетел сын Ольги Борисовны Ишиной; что он очень секретный инженер и работает над изобретением одной очень секретной штуки; что для этой штуки надо изготовить еще другие штуки, которые должны быть из жаропрочной стали. Там все новое, в технике небывалое, и обработка нужна точнейшая, до сотой доли микрона. Егор Алексеевич Гаврилов как раз этим и занимается. Поэтому когда Владимир Васильевич Ишин прилетел в Москву, он сначала заехал не домой, а на завод к Егору Алексеевичу.
      Я узнал, что с завода Сережка приехал вместе с ними на том самом светло-бежевом "ЗИС-101", который однажды уже привозил Гаврилова. Оказывается, пока участковый уполномоченный нас с Шуркой допрашивал, Владимир Васильевич, Егор Алексеевич и Сережка пытались завести "харлея", но не завели, потому что у него сел аккумулятор. Будут его завтра заводить, с ходу. Придется толкать.
      - Как ты думаешь, Сережа, могу я завтра помочь им толкать мотоцикл?
      В другой раз я и спрашивать бы не стал, пришел бы и толкал. А тут такое дело!
      - Конечно, - ответил Сережка, - ты будешь нужен. И еще, Галя просила передать, что Андрей Глебович хочет, чтобы ты пришел на похороны Доротеи Макаровны. Она очень тебя любила и ругала Андрея Глебовича за то, что он тебя однажды обидел. Выгнал вроде.
      Только это и сказал Сережка, но я заплакал от его слов. Я лежал в слуховом окне и долго-долго плакал. Рукав моей куртки стал совсем мокрым. Сережка не утешал меня.
      Галину маму мы похоронили на далеком кладбище. На холмик могилы положили дощечку с надписью:
      ДОРОТЕЯ КИРИАКИС-НОВИЧКОВА
      артистка оперетты
      1901 - 1941
      Мы возвращались медленно, потому что на улицах было много войск. Ехали танки и пушки, шагали красноармейцы в шинелях и шапках, рысью прошла какая-то кавалерийская часть.
      Андрей Глебович шел впереди всех с высоко поднятой головой. Мы едва поспевали за ним. Я был рядом с Галей, потому что Сережка в это время работал, а Шурка еще не вернулся с поисков Петына.
      Был с нами и Владимир Васильевич Ишин. Высокий, плечистый и совсем не такой молодой, каким он мне раньше представлялся. Вовкой его уже никто не смог бы назвать.
      Он совсем отстал от нас, потому что шел с женщинами нашего дома. Он вел под руки свою маму и мою тетю Лиду. У тети Лиды началась одышка, и Ольга Борисовна говорила:
      - Вова, не так быстро, мы с Лидией Ивановной совсем не так молоды, как тебе кажется.
      Потом мы с Владимиром Васильевичем опять пытались завести мотоцикл. Мы нажимали на стартер: пятьсот раз правой ногой, пятьсот - левой; мы гоняли его по переулку, выворачивали свечи, проверяли карбюратор и снова гоняли по переулку. "Харлей" так и не завелся.
      Пришлось поставить его обратно в сарай, потому что нас позвали домой. Это были и поминки по Дарье Макаровне и проводы. Ночью Владимир Васильевич и Ольга Борисовна Ишины улетали на восток.
      За столом в комнате Андрея Глебовича собралось человек двадцать. Мать Сережи, тетя Клава, и мать Шурки, тетя Катя, накрыли сдвинутые столы и сели последними. Егор Алексеевич Гаврилов разлил по стаканам и рюмкам красное вино "Кагор", встал и сказал, что смерть принесли на нашу землю фашисты, что каждому страшно умирать и что каждого убитого жалко, но он в своей жизни не видел более преданной жены, любящей матери и доброго человека. Про кого он говорил, каждый понимал.
      Вина налили всем: и Сереже, и Гале, и даже мне.
      - Не больше одной рюмки, - предупредил меня Сережа. - Скорей всего, и сегодня будет тревога.
      Я просидел с этой рюмкой весь вечер. Наверно, поэтому я так хорошо помню все, что было.
      Встала тетя Клава и сказала, что люди смертны и всегда умирают не вовремя. Вот и они с мужем хотели увидеть внуков, а теперь... Тут она посмотрела на тетю Катю Назарову. А теперь вот неизвестно, что будет, но она надеется, что все будет хорошо.
      И опять все выпили.
      Моя тетя Лида предложила выпить за здоровье Василисы Акимовны Одинцовой и Павла Ивановича Кобешкина, за то, чтобы они скорей выписались из больницы.
      Андрей Глебович стал наливать себе сам. Он наливал помногу и выпивал до дна. Он много выпил в тот день, молчал, а потом встал и сказал:
      - Я хочу выпить за тебя, Вовка, за тебя, Владимир Васильевич, за твою золотую голову и за твою работу. Я надеялся на тебя, когда ты был совсем еще мальчишкой и когда ты был студентом. Я знал, что ты из тех, кто дарит людям счастье и свет, как Кибальчич, Эдисон и Циолковский. Но сегодня я хочу выпить за то, чтобы все силы свои ты отдал нашей победе, чтобы отомстил фашистам за всех. За всех и за нее.
      Андрей Глебович замолчал на мгновение и добавил:
      - Пусть наши самолеты будут самыми лучшими в мире, Володя, и пусть...
      Тут встал Владимир Васильевич. Видимо, он боялся, что Андрей Глебович скажет что-нибудь лишнее.
      - Как хорошо, что я родился и вырос в этом доме, - сказал Владимир Васильевич. - В этом доме и в этом переулке. Каждому из вас, сидящих за этим столом, я обязан всем, что во мне есть хорошего. Но больше всего я обязан двоим из вас. Может быть, только благодаря Андрею Глебовичу я понял, что мелочи изменяют лицо мира и что "инженер" происходит от английского слова, означающего "порождать", "вызывать из небытия".
      - Не совсем так, - тихо заметила тетя Лида. - От латинского.
      К счастью, кроме меня, никто ее не услышал.
      - Еще я низко кланяюсь Егору Алексеевичу, одному из тех людей, без кого руда не стала бы металлом, а металл остался бы слитком. За вас, мои учителя! - Владимир Васильевич поднял свой стакан. - За вас, мои учителя, за то, чтобы каждый из нас отдал все для борьбы с фашизмом!
      На столе давно не осталось никакой еды, и бутылки давно опустели, а мы все сидели в этой комнате, потому что хотели быть вместе как можно дольше.
      Было еще много разговоров, и я подумал, что мне тоже очень повезло родиться и жить в этом доме.
      - Вовочка, а когда кончится война? - вдруг очень громко спросила Ольга Борисовна. Она смотрела сразу и на сына и на Егора Алексеевича Гаврилова. - Неужели этот кошмар может длиться долго?
      Ее сын, наверно, не знал, какие жаркие споры бывали у подъезда нашего дома.
      Если б знал, ответил бы точнее.
      - Война всегда длится дольше, чем хочется хорошим людям, - сказал он и поднялся из-за стола. - Нам пора.
      Все стали прощаться и выходить в коридор. Я тоже вышел.
      Владимир Васильевич надел пальто, кепку и нагнулся к чемодану. Тут я решился и тронул его за рукав.
      - Я отдал ваш журнал Ольге Борисовне еще утром.
      - Знаю, - кивнул он. - Ты не вешай носа, а заруби себе на нем три зарубки.
      Я совсем осмелел и спросил:
      - А почему там было написано про керосин? Разве в авиации применяется керосин?
      - В авиации применяется даже кефир, - чуть заметно улыбнулся Владимир Васильевич. - Говорят, что Чкалов, например, иногда пил кефир.
      - Нет, правда? - спросил я.
      - Могу дать исчерпывающий ответ, - чуть шире улыбнулся Владимир Васильевич. - Теплотворная способность керосина достаточна высока, а при определенных режимах горения он удобней бензина. Надеюсь, ты абсолютно все понял.
      Я абсолютно ничего не понял и ответил так:
      - Теперь мне все ясно. Можете быть уверены, что я никому об этом не скажу.
      - Значит, понял, - во весь рот улыбнулся Владимир Васильевич и поднял чемодан.
      Мы стали спускаться вниз. У подъезда я увидел светло-бежевый "ЗИС-101". Шофер стоял у открытой дверцы и этим торопил отъезжающих.
      Наверно, все завидовали Ишиным. Во всяком случае, я завидовал. Они были первыми людьми в нашем доме, которые летели самолетом. До войны на самолетах в нашем доме не летал никто, ну, кроме самого Владимира Васильевича. Даже Гаврилов не летал. По-моему, до войны на самолетах вообще летали только летчики и полярники. Это теперь все летают: и в гости, и в отпуск, и в командировку, и даже в пионерские лагеря на юг. И между прочим, подавляющее большинство теперешних самолетов летают на керосине. Во всяком случае, все реактивные и турбовинтовые.
      Машина тронулась, свернула за угол. А мы стояли у подъезда: Егор Алексеевич, Андрей Глебович, Галя, тетя Лида и я. Стояли и смотрели.
      Из-за колокольни на углу появились два человека. Я сразу узнал Шурку и участкового Зайцева. Они шли к нам, оба усталые и хмурые.
      - Поймали? - спросила тетя Лида.
      - Нет, - коротко ответил Зайцев.
      - Толика поймали, - сказал мне Шурка. - Он говорит, что Петын с новыми документами уехал в Ташкент.
      - Эх, - вздохнул Гаврилов, - шпионов ловили, а фашиста упустили. Нужно, чтоб люди с детства могли отличать человека от фашиста.
      Егор Алексеевич говорил это всем. Он смотрел куда-то поверх наших с Шуркой голов, но мне казалось, что он смотрит на меня и что все смотрят на меня.
      ЧТО БЫЛО ДАЛЬШЕ
      Во второй половине октября 1941 года, когда фронт придвинулся к Москве и через поля совхоза, где мы летом просили машину, пролегли противотанковые рвы, а над Москвой вперемешку со снегом летали фашистские листовки, когда над Мавзолеем был воздвигнут двухэтажный фанерный дом с мезонином, когда на улицах в центре города появились долговременные огневые точки, когда мы с Шуркой помогали строить баррикады возле нашего моста, а на ближних улицах стояли надолбы, - Сережа Байков и Галя Кириакис ушли на фронт.
      У Гали была справка об окончании курсов медсестер. За Сережу хлопотала комсомольская организация.
      Они ушли на рассвете, когда из репродукторов возле кинотеатра звучала первая песня той поры - "Священная война".
      В тот день после работы к тете Лиде пришел Андрей Глебович. Он долго сидел за столом, мешал ложечкой чай в стакане, но не пил его. Просто сидел за столом, ничего не говорил и мешал ложечкой чай в стакане. До сих пор я слышу, как позвякивает эта ложечка.
      Вечером, как всегда, была воздушная тревога.
      Я вылез на крышу и увидел, что Москва вся белая белая...
      Было холодно. Замерзла вода в пожарной бочке. На крыше мы теперь сидели в зимних пальто и шапках.
      - В магазинах только кофе остался, - сказал Шурка. - Даже крабов нет.
      Мы были на крыше вдвоем с Шуркой.
      Я представил себе, как шагает по дороге Сережа Байков - белобрысый, с белыми бровями и белыми ресницами. Он идет в шинели с винтовкой. А рядом с ним шагает Галя. Из-под пилотки - черные кудри, на боку - санитарная сумка, и поет она песню из кинофильма "Остров сокровищ":
      Если ранили друга,
      Перевяжет подруга
      Горячие раны его...
      "Погоди, - подумал я, - постой! Зачем же это?"
      Я не хотел, чтобы Сережку ранили. Я хотел, чтобы он всегда был абсолютно здоров и никто его не перевязывал.
      Сережка погиб в 1943 году, Шурка - в 1945. Мой год на фронт не попал, и я вот живу.