Мне он писем не писал, потому что я тогда еще не умел читать. Письма все были похожи одно на другое. Все они начинались словами: "Строители и изыскатели в моем лице приветствуют вас, дорогая сестрица, из далекого..." Потом шло название города, который был уже построен или еще только строился. Заканчивались письма также одинаково: "Коту Ваське передай..." Дальше шло, что нужно передать мне, потому что отец чаще всего называл меня котом Васькой.
      Насколько "Васька" лучше "Фрица"!
      Тетя Лида говорила, что котом Васькой я стал, когда съел всю сметану, которую она приготовила для борща. Это было очень давно. Отец с матерью приехали в Москву к тете Лиде. Они разговаривали и ждали, пока сварится борщ. А я съел всю сметану. Я лично этого не помню.
      Честно говоря, мне с тетей Лидой было неплохо, хотя мы совершенно разные люди. Во всяком случае, я никогда не понимал, почему в книжках так жалеют сирот. Меня в нашем доме никто не жалел. Даже наоборот, сапожник Кобешкин однажды сказал:
      - Тебе, пионер, полная лафа, потому что тетка лучше, чем отец с матерью. Меня отец вожжами бил, а мать - скалкой.
      Конечно, меня бы мои родители не били, но, с другой стороны, это тоже неизвестно, потому что в жизни всякое бывает. Тетка и та иногда жалела:
      - Бить тебя некому!
      Обо всем этом думал я, лежа ничком на своей кровати. Слезы просохли, но жалость к самому себе не проходила. В тот день я, может быть, впервые почувствовал, как мне нужен отец. Я бы рассказал ему про Кириакисов и про канистру. Он бы взял наган, пошел к ним и во всем разобрался. Во всем!
      В чем во всем, я не очень понимал, но чувствовал, что я разобрался не во всем. "Что-то не так, что-то не так", - думал я. И меня злило, что я разревелся, как девчонка. Хуже всего, если они заметили, что я плакал.
      Встав с кровати, я включил радио. Передавали песни советских композиторов.
      "Песня из кинофильма "Остров сокровищ".
      Я очень любил эту песню, начал подпевать и немного повеселел:
      Если ранили друга,
      Перевяжет подруга
      Горячие раны его...
      Я посмотрел на себя в зеркало. Лицо у меня круглое и совершенно незапоминающееся. Я всегда удивлялся, как меня отличают от других ребят. Сначала я думал, что по одежде. А потом догадался: у других-то лица запоминающиеся! Сережа, например, белобрысый, с белыми ресницами и розовой кожей. Шурка чернявый и красивый. А я не черный и не белый, не красивый и не урод. Так меня и отличали от других ребят.
      Вечером я слонялся по переулку и ждал Сережку. Шурка сидел у Петына. Он несколько раз звал меня послушать, какие новые песни поет Петын. Я не мог пойти, мне нужно было дождаться Сережку, встретить его, рассказать про Андрея Глебовича и предупредить насчет Гали.
      Конечно, думал я, это еще не значит, что все Кириакисы наши враги. Может быть, он ничего плохого нам и не делает. Но тут ухо надо держать востро. Не зря же ему так нравится немецкая канистра, а то, что Левша подковал блоху, вызывает возражения. Кровь говорит. И ему, видите ли, не нравится, что блоха перестала прыгать. Он говорит, что это технически нецелесообразно. А зачем ей, собственно говоря, прыгать? Она же не живая. Наверно, в нем кровь говорит. Голос крови. Я где-то читал про это.
      Потом я подумал, что Андрей Глебович работает на военном заводе. Хотя и арматурный, однако теперь-то военный. Он может знать тайны. Нет, твердо решил я, тут молчать нельзя. Я должен предупредить Сережку, рассказать всю правду. Он комсомолец, он лучше меня в этом понимает и сам работает на авиационном заводе. Пусть Сережка разберется, пусть поговорит с Галей, потому что Галя тоже комсомолка, потому что она ходит в госпиталь и хочет стать медсестрой.
      А если и она думает, как ее отец? Если и она... Недаром же говорят, что яблоко от яблони недалеко падает.
      Темнело, и становилось холодно. Возле подъезда никого не было.
      В окнах спустились светомаскировочные шторы. Тихо. Только из деревянного домика, где живет Петын, изредка доносятся его голос и звон гитары.
      Вдруг из-за церкви появились двое.
      Я так и знал. Сережка Байков, как назло, шел вместе с Галей Кириакис. Неужели они опять случайно встретились в трамвае?
      Так или иначе, а времени терять нельзя. Я пошел им навстречу. Я не знал, как с ними здороваться, и Галя опередила меня:
      - Привет, Федя! Ты нас ждешь? Соскучился?
      Я кивнул и трусливо пробормотал:
      - Мне с Сережей надо поговорить. Наедине.
      - Успеешь наговориться, - сказала Галя. - Почему к нам не заходишь? Отец говорил - ты ему зачем-то нужен. Зайди сейчас, а то он на работу уйдет.
      - Спасибо. - Я ответил так, чтобы она поняла. - Большое спасибо. Я уже заходил к вам.
      Галя положила мне руку на голову и заглянула в глаза.
      Или потому, что она такая красивая, или еще почему - не знаю, но мне вдруг опять стало себя жалко.
      - Мне с Сережкой поговорить надо. Он тебе все потом расскажет, пробубнил я и отвернулся.
      - Ну ладно, - сказала Галя. - Секрет есть секрет. Только ты не расстраивайся. Все будет хорошо.
      Недаром мне себя стало жалко. Вот меня уже и другие люди жалеют.
      Галя помахала Сережке рукой. Она как-то очень красиво помахала рукой. Наверно, ее в балетной школе научили. Она пошла вперед. Мы отстали.
      - Что-нибудь срочное? - спросил Сережка.
      - Да. Очень срочное и очень секретное.
      - Долгий разговор?
      - Долгий.
      - Тогда пойдем ко мне, все подробно расскажешь. Мать нам мешать не будет.
      Мать Сережки, тетя Клава, широколицая, незаметная, всегда молчаливая женщина.
      - Здравствуйте, ребятки, - сказала она, отворив дверь. - Проходите, сейчас ужинать дам.
      Сережка долго мылся. Мать возилась на кухне. Я сидел один, и мне захотелось есть. Сегодня такой день, что я и обедаю и ужинаю в гостях. Пообедал у Кириакисов и поругался с хозяевами. Не хватает только, чтобы я после ужина поругался с Сережкой.
      Мы ели с Сережкой из одной сковородки. Картошка была поджарена на постном масле и заправлена луком. Запивали мы картошку сладким чаем. Тетя Клава не ела с нами. Она сидела, подперев голову кулаками, и смотрела на сына. За весь ужин она сказала только, что целый день простояла в очереди за мясом, но мяса ей не хватило.
      - Война, мама, - ответил Сережка, будто мать сама этого не знала.
      Когда сковородка опустела и чай был допит, Сережка посмотрел на меня и сказал матери:
      - Нам с Крыловым поговорить надо. Вы извините, мама.
      У них так в семье принято. Сережка и отца и мать называл на "вы".
      Мы остались вдвоем, я долго не знал, как начать.
      - Ну, - поторопил Сережка, - какие у тебя секреты?
      - Я к тебе как к старшему товарищу, как к комсомольцу, - начал я строгим голосом. - Это вопрос-государственный. Только выслушай меня внимательно.
      Сначала я рассказал про то, как у Кириакиса горела дача, и про то, что Андрей Глебович был совершенно спокоен. Будто это не его дача горит. Я честно признался, что тогда ничего не заподозрил. Просто подумал: вот какой спокойный человек! Я совершенно упустил из виду, что у него бабушка чистокровная немка, урожденная Штеккер.
      Сережка нахмурился.
      - Я понимаю, - сказал я, чтобы он не обиделся, - ты дружишь с Галей. Но ведь дочь за отца не отвечает.
      - Давай, давай, - кивнул Сережка, - я слушаю.
      Я сказал, что на мысль о симпатиях Кириакиса к немцам меня натолкнул Петын и, если бы не он, я до сих пор ходил бы развесив уши на просушку. Потом я вспомнил, как мы спорили с Андреем Глебовичем про Левшу, который подковал блоху, и что не зря ему не нравится этот замечательный рассказ. Наконец дошла очередь до сегодняшнего дня. Я рассказал, как он восторгался немецкой светомаскировочной фарой, как танцевал вокруг примуса, как восхвалял немецкий бидон под названием канистра.
      - И главное, - дрожащим голосом закончил я, - он сказал: молодцы.
      - Как он точно сказал? - спросил Сергей.
      Я постарался вспомнить точно и повторил слова Андрея Глебовича:
      - Он сказал, что немцы - молодцы. Понимаешь, Сережка, ведь он работает на очень важном заводе, а говорит, что немцы - молодцы. "Они в этом деле молодцы".
      - В каком? - очень строго спросил Сергей.
      - Нет, он сказал: "Они по этой части молодцы".
      - По какой? - настаивал Сергей, и мне не понравилось, что он так настаивает на мелочах.
      - По части изобретений, - сказал я.
      - А ты как думаешь?
      Я молчал, потому что никогда про это не думал.
      - Ты думаешь - они дураки?
      - Они хитрые. А он их восхвалял.
      - Так, - сказал Сережка. - Значит, они в технике довольно хитрые. Можно даже сказать, что у них есть отдельные достижения. Так?
      - Так, - искренне согласился я.
      - А раз так, значит, то, что он хвалил их достижения и говорил о необходимости перенимать у них лучшее, не значит, что он их восхвалял. Так?
      Теперь я не согласился:
      - Если бы ты видел, как он вертел эту канистру перед моим носом!..
      - А как ты вертел передо мной немецким погоном? - перебил меня Сережка. - И ведь ты выменял немецкий погон на нашу советскую авторучку.
      Такой подлости я от Сережки не ожидал.
      Одно дело я, другое дело Кириакис. Неужели я и с Сережкой поругаюсь сегодня?!
      - Сравнил! - сказал я. - Ты же меня знаешь!
      Сережка как-то странно на меня посмотрел:
      - Знаю. Допустим, что знаю. А ты Андрея Глебовича знаешь?
      - Знаю, - сказал я.
      - Ну вот! - чему-то обрадовался Сережка. - Ты знаешь Андрея Глебовича и подозреваешь его. Я знаю тебя и подозреваю тебя. Шурка знает меня и будет меня подозревать.
      - Конечно, - сказал я, - мы должны зорко следить друг за другом.
      - Так прямо и следить?
      - А что же, - сказал я, - следить!
      - Ну, следи, - сказал Сережка, - следи. Может, из тебя Шерлок Холмс вырастет.
      Я обиделся. Пришел поговорить с ним как с комсомольцем, а он мне про Шерлока Холмса.
      - Беспечный ты, Сережка, - сказал я. - Вот возьми д'Артаньяна. Что было бы, если бы он поверил миледи?
      Сережка почему-то засмеялся и спросил меня:
      - Ты с Кириакисом в бане был?
      - Нет, - ответил я. - У нас ванная работает. А что?
      - А я был, - сказал Сережка. - И я заметил, что у него на плече никакой лилии нет.
      - Большой ты, а дурак, - сказал я.
      Если бы не разница в возрасте, честное слово, я бы поругался с Сережкой. Или он со мной. Лилии ему нужны! И все из-за Гали. Если бы не его дружба с Галей, он был бы бдительней.
      Я вышел из подвала, и ноги сами понесли меня к Петыну. У него было весело. Петын сидел на койке в расстегнутой гимнастерке, без ремня. На коленях у него лежала гитара с голубым бантом. На столе - бутылка водки, прямо на клеенке - груда килек и огурцы.
      Шурка Назаров сидел на полу и с восхищением смотрел на Петына и на его гостя. В гостях у Петына сегодня был Толик-Ручка. Я этого Толика видел раньше, когда Петын еще не бросил воровать. Толик был худой блондин с острым носом. Он сидел на единственном венском стуле и держал в руке граненый стакан, как бы ожидая, что Петын нальет ему водки. Видимо, одну бутылку они уже распили - она валялась под столом.
      - Так вот, Толик, - продолжал Петын рассказ, прерванный моим приходом, - и вижу я, что фриц... - тут он поднял на меня глаза, - и вижу я, что фриц целится прямо в моего командира. А командир у нас был замечательный человек. Хотел я предупредить командира, крикнуть ему "Ложись!", да чувствую - не успею. Тогда я кинулся вперед и заслонил командира собственной грудью... Так я эту пулю и получил. Командир бросился ко мне, чтоб поднять, значит, а снайпер второй выстрел дал - и наповал его!
      - Из винтовки или из автомата? - спросил я.
      - Из винтовки, - сказал мне Шурка. - Снайперы из автоматов не стреляют.
      - А с поля боя вынесла меня санитарка. Тамарочка. Пела она хорошо. Петын взял на гитаре несколько аккордов и запел:
      Мы так близки, что слов не нужно,
      Чтоб повторять друг другу вновь,
      Что наша нежность и наша дружба
      Сильнее страсти, больше, чем любовь.
      Веселья час и боль разлуки
      Готов делить с тобой всегда.
      Давай пожмем друг другу руки
      И в дальний путь на долгие года...
      Мне всегда нравилось, когда Петын пел.
      - Петын, - сказал я, - у Кириакиса патефон есть и пластинки Вадима Козина, так ты поешь лучше, чем Козин.
      - Чтоб хорошо петь, душу надо иметь, - сказал Петын. - А ты к этим немцам все еще ходишь?
      - Ну, они не совсем немцы, - возразил я. - Кроме того, я с ними поругался сегодня.
      - И к Барыне захаживаешь?
      - Нет. Видел ее сегодня.
      - Небось паникует интеллигенция? - спросил Петын.
      - Не заметил. Они на вид спокойные все. Ты знаешь, Петын, вот Кириакис, например, очень спокойный. У него, когда дача сгорела, он на вид совсем не волновался, прямо будто это не его дача горит. А ведь дача была новая. И вся сгорела. Только одна уборная осталась.
      Я сегодня второй раз рассказывал, что у Кириакиса сгорела дача. Первый раз Сережке, когда говорил о подозрениях, а второй раз сейчас Петыну. Сережка пропустил мои слова мимо ушей. Петыну я рассказывал, чтобы защитить Кириакиса, но он, видимо, понял то, чего не понял Сережка.
      - Сгорела дачка? Подумаешь, большая для него потеря! Гитлер ему новую построит, со всеми удобствами.
      Такое объяснение мне не приходило в голову. Так вот почему был спокоен Андрей Глебович...
      Шурка посмотрел на меня с укором. Ведь ему-то я мог сказать, что у Кириакиса сгорела дача!
      Петын разлил водку - Толику и себе. Они выпили, и Петын опять запел:
      Наш уголок нам никогда не тесен,
      Когда ты в нем, то в нем цветет весна.
      Не уходи, еще не спето столько песен,
      Еще звенит в гитаре каждая струна.
      Мне очень хотелось, чтобы Петын снял гимнастерку, тогда я увидел бы его рану. Я никогда не видел огнестрельного ранения. И еще я помню, что у Петына на груди была очень красивая наколка. Там были три карты, бутылка и женщина с рыбьим хвостом. Под всем этим было еще вытатуировано: "Нет в жизни счастья!"
      Когда мы с Шуркой впервые увидели у Петына эту наколку, мы тоже решили что-нибудь себе выколоть. Шурка хотел на левой руке выколоть свое имя, но ему тогда помешал отец. Выпорол ремнем. Получились только две палочки от буквы "ш". А я хотел выколоть себе что-нибудь покрасивее, например, орла, несущего в когтях сына капитана Гранта. Я даже перерисовал эту картинку из книжки, но до наколки дело не дошло. Нас отправили в пионерлагерь, а там против наколок сильно боролись.
      Петын разлил из бутылки последнее, что там было, и Толик встал.
      - Ну, Петушок, - сказал он Петыну, - давай пять, держи три.
      Это он потому так сказал, что у него на правой руке было всего три пальца. Из-за этого и звали его Толик-Ручка. Нам он тоже протянул руку, надел пальто и вышел.
      Мы сидели еще долго, до самой ночи. Петын пел, вперемежку рассказывал нам про войну и про свое увлекательное прошлое.
      Даю честное слово, мне не все нравилось в Петыне, но многое все-таки нравилось. Что ни говори, а человек бывалый и с характером. И ум острый.
      Хотя мы и ждали воздушную тревогу, но все-таки она прозвучала для нас неожиданно. Сколько раз мы слышали слова диктора, а всякий раз замирало сердце.
      "Граждане! Воздушная тревога!"
      "Граждане! Воздушная тревога!"
      Завыли сирены. Петын положил гитару на подушку и скомандовал нам:
      - Ну, огольцы, по местам! Довольно прохлаждаться.
      Сережка Байков ждал нас с Шуркой у входа на черную лестницу. Шурка, как всегда, стал подниматься первым, я - вторым. Сережка - последним. Вдруг Сережка взял меня за руку, приостановил и тихо, так, чтобы не слышал Шурка, сказал:
      - Ты заметил, мать моя была сегодня не в себе немного? Это она при тебе сдерживалась. А ты ушел, она до самой тревоги плакала, никак успокоить ее не мог. И сам до сих пор дрожу. Оказывается, на отца-то на моего похоронная пришла... Я думаю, может, это ошибка? Последнее письмо было, что скоро на фронт отправят, а тут - сразу. Ты Шурке не говори. У них от отца давно писем нет.
      На крышу нашего дома мы поднялись, не обменявшись больше ни словом.
      В эту ночь и случилась история, с которой я начал вам все рассказывать.
      ОПЯТЬ ЭТОТ СКВОРЕЧНИК
      Мы сидели на крыше, вернее, в слуховом окне. Осколки снарядов то и дело дырявили старое, проржавевшее железо. Мы сидели молча, никому не хотелось говорить. Сережка сказал первый:
      - Зашел сегодня в магазин, а там - шаром покати. Скоро одни крабы останутся.
      Я понял, что Сережка думает о матери. Ведь он теперь кормилец! Я знал об этом, а Шурка еще не знал.
      - Интересно, для кого этих крабов делают? - сказал Шурка Назаров. - Я лично их ни разу не пробовал и не видел человека, который бы их ел.
      - Матишина один раз покупала, - сказал я. - Никто их не берет, а она назло.
      - И еще ячменное кофе "Здоровье", - сказал Сережка.
      - Не ячменное, а желудевое, - поправил его Шурка.
      Сережка не стал спорить. Я тоже, хотя знал, что кофе ячменное, и даже не ячменное, а ячменный. "Кофе", ведь мужского рода. Но Шурку не переспоришь.
      В магазине на Пятницкой из банок с крабами и пачек кофе были сложены целые пирамиды. За одним прилавком пирамида крабов, за следующим - кофе "Здоровье". И ничего больше. Ну, там еще - лавровый лист, душистый перец, горчица. Остальное, как появится, сразу нарасхват. И очереди.
      - Сегодня они зажигалки кидать не будут, - сказал Шурка.
      В его словах не было ничего интересного. Фашисты теперь редко сбрасывали зажигательные бомбы. На массовые пожары они уже не рассчитывали. Теперь они кидали фугасные бомбы и старались целиться в важные объекты.
      - Глядите! - Сережка показал рукой.
      Но мы и сами видели, как за Крымским мостом три прожектора поймали вперекрест фашистский самолет.
      Возле нас стрельбы стало меньше. Зато там рвались снаряды. Там, в белом слепящем свете, готовился к смерти какой-то фашист.
      - "Юнкерс-87", - сказал Шурка.
      Мы опять не стали спорить. Попробуй различи отсюда! Подбитых "юнкерсов" мы видели на площади перед Большим театром, в Центральном парке культуры и отдыха имени Алексея Максимовича Горького, когда там была выставка трофеев.
      Мы могли по звуку мотора отличить наш самолет от немецкого. Мы привыкли к шипящему посвисту осколков. Мы могли, или так нам казалось, по звуку отличить двухсоткилограммовую фугасную бомбу от полутонной, и мы не вздрагивали от свиста. Но теперь мы вздрогнули: где-то совсем рядом зазвенел звонок. Сильный. Сильнее, чем школьный.
      Мы выскочили из слухового окна и увидели, что колокольня против нашего дома освещена ярким электрическим светом. Колокольня была белая-белая, и черными провалами зияли сквозные арки без колоколов. Вдруг свет погас, и звонок перестал звенеть. Неужели померещилось?
      Не успел я об этом подумать, как вновь вспыхнул свет и зазвенел звонок.
      Нам говорили, что с самолета видна зажженная спичка, что луч карманного фонарика виден на несколько километров. Свет, вспыхивающий в нашем переулке, наверняка можно было заметить и на подступах к Москве. Мы окаменели от ужаса. По тому, как падала тень, было ясно, что эта сильная, в сто или двести свечей, электрическая лампочка установлена на нашем доме. Значит, здесь, в нашем доме, находится шпион или диверсант!
      Шурка бросился к самому краю крыши и, уцепившись за какой-то выступ, свесился вниз головой.
      - Между пятым и шестым этажами! - крикнул Шурка.
      Он вскочил и, спотыкаясь, кинулся куда-то.
      - Там пожарная лестница, - сказал Сережка и побежал за ним.
      Я бежал третьим. Я не слышал и не видел, как рвутся в небе снаряды, как бьют зенитки, как громыхает под нашими ногами старая крыша. Я только слышал, как звенит звонок, видел, как возникает из мрака и исчезает во тьме белая колокольня.
      "Зачем звонок?" - подумал я, подбегая к пожарной лестнице.
      А Шурка, уже стоя на ней, крикнул:
      - Звукоуловители!
      - Неужели у них и на самолетах есть звукоуловители?
      Оказывается, я не подумал, а спросил вслух.
      Мы не удивились, что именно на нашем доме враги установили сигнал. Рядом - мост, Кремль и электростанция.
      Пожарная лестница была установлена на длинных кронштейнах далеко от стены, расстояния между перекладинами большие. Но Шурка спускался первым, и мы, еще не понимая, зачем он лезет, спускались за ним.
      - Скворечник! - хрипло прокричал Шурка снизу.
      И я увидел, что лампочка установлена именно в скворечнике. В том самом скворечнике, который очень давно, задолго до войны, кто-то прибил прямо на лепные украшения между пятым и шестым этажом.
      - Погоди! - закричал Сережка. - Погоди, я длиннее!
      Он кричал это потому, что Шурка пытался перебраться с лестницы на карниз. Одной рукой он держался за лестницу, а другой тянулся к водосточной трубе, и если бы кронштейн лестницы был здесь, а не этажом ниже, Шурка перебрался бы и прошел по карнизу. Он это мог.
      Свет в скворечнике то вспыхивал, то исчезал, то освещал Шурку, распластавшегося в воздухе, то скрывал его во мраке. Мы с Сережкой застыли, вцепившись руками в ржавую перекладину пожарной лестницы.
      Над нами шарили по небу прожектора, висели аэростаты воздушного заграждения; под нами был булыжник переулка; справа виднелись башни Кремля. А рядом, совсем рядом, в скворечнике, вспыхивала и гасла предательская, злобная, яркая электрическая лампочка в сто, или двести, или, может быть, в триста свечей. И я вспомнил, что в этом скворечнике никогда не жили скворцы.
      "Так и знал, - подумал я. - Так и знал!"
      Лампа в скворечнике вспыхивала и гасла, вспыхивала и гасла, звонок то звенел, то замолкал. Это продолжалось бесконечно долго. Шурка все еще пытался дотянуться до карниза, как вдруг окно в комнате Кириакиса растворилось и на улицу вырвался целый сноп света. Он быстро погас. Видно, в комнате выключили электричество. Какой-то человек - мы не разобрали, кто это, - держась рукой за оконную раму, другой рукой шарил по стене за окном, потом дернул за провода раз и другой. В скворечнике вспыхнул свет, зазвенел звонок, и в этот момент скворечник отделился от гипсовой женщины, к которой был прибит, и полетел вниз. Он летел, светился и звенел. Еще один рывок.
      Скворечник оторвался от проводов, грохнулся о тротуар. В нем что-то звякнуло.
      Тьма окутала переулок. Окно в комнате Кириакисов закрылось, и мы опять стали подниматься вверх по пожарной лестнице. У меня дрожали руки, и кажется, я весь дрожал.
      Шурка вылез на крышу последним. Пока он не вылез, ни я, ни Сережка не произнесли ни слова. Мы почему-то думали, что Шурка что-то нам скажет ведь он был к окну ближе всех.
      Но и Шурка молчал.
      Нам очень хотелось спуститься вниз и выяснить, что же произошло, кто шпион в нашем доме и кто тот герой, который вылез из окна и сорвал скворечник. Мне показалось, что скворечник сорвал Петын. О том, кто его повесил, этот проклятый скворечник, говорить сейчас было бессмысленно. И так понятно: скворечник висел над окнами квартиры, где жили Ишины и Кириакисы, ближе к окнам Барыни. Но, с другой стороны, срывали провода из окна комнаты Андрея Глебовича, следовательно, они туда и вели. Значит это и дураку ясно, - либо Барыня, либо Андрей Глебович.
      Правда, оставался еще слесарь Гаврилов, который жил этажом выше. Я вспомнил, что он был человек хмурый и про окончание войны говорил подозрительно. Скорее всего, Кириакис. Я это предчувствовал.
      Так или иначе, но сейчас воздушный налет приобрел новое, куда более зловещее значение, чем раньше. Сигнал явно должен был указать врагу не наш дом, а объект поважнее. Ну, хотя бы мост, электростанцию или, хуже всего, Кремль.
      Мы с ужасом ждали, что будет. Сейчас было не до шпиона. Его-то уж поймают!
      Над нашими головами шарили по небу прожектора, рвались снаряды. Мы ждали свиста огромной фугасной бомбы, мы замерли и напряглись. Уйти с крыши в этот момент было невозможно.
      Постепенно прожектора и зенитки удалялись от нашего дома куда-то в сторону Серпуховки.
      - Не смогли прорваться, - сказал Шурка. - Шпион показал им, куда надо прорываться, дал им ориентиры, а они все равно не смогли.
      - Конечно, тут же аэростаты, - сказал я.
      - Кто бы подумал... - сказал Сережка. - Сколько лет висел скворечник, и, оказывается, для этой ночи...
      Налет кончился к утру.
      Мы спускались по черной лестнице так же, как и поднимались на нее Шурка впереди, мы с Сережкой сзади.
      Вот пустая квартира Яворских и Гавриловых. Вот квартира, где живут Кириакисы и Матишина.
      - Что ты теперь скажешь? - спросил я Сережку, когда мы проходили мимо этой двери.
      Он промолчал.
      Возле парадного, как всегда после отбоя, толпились люди. Но сегодня их было больше. Они спорили, говорили все одновременно. Из обрывков общего разговора я понял, что свет в скворечнике первой заметила Одинцова. Она дежурила у подъезда. Звено охраны порядка и те, кто сидел в бомбоубежище ближе к выходу, бросились к квартире Кириакисов. Дверь в квартиру была не заперта. Но дверь в их комнату никак не поддавалась. Прибежал Петын, и только тогда дверь поддалась. Дальнейшее мы видели из окна.
      Человеком, сорвавшим скворечник, действительно был Петын.
      Сейчас от скоречника не осталось и следа. Его увезла специальная команда МПВО, которая приехала, пока мы сидели на крыше. Не было в толпе ни Доротеи Макаровны, ни Гали. Как выяснилось, Доротея Макаровна позвонила на завод Андрею Глебовичу, он прибежал, и всех их увезли вместе со скворечником.
      - Ну, так что ты скажешь теперь? - спросил я Сережку. - Близорукий ты человек.
      Сережка ничего не ответил. Да и что ему говорить?! Я был прав.
      - Вы про что? - спросил нас Шурка.
      - Пусть он расскажет, - сказал Сережка и, опустив голову, пошел к себе в подвал. Ему через час надо было ехать на завод.
      - Вы про что спорили? - спросил меня Шурка.
      Я отвел его в сторону и хотел подробно рассказать про все, о чем говорил вечером с Сережкой, но почему-то сказал очень коротко:
      - Я говорил Сережке, что Кириакис подозрительный тип, а он мне не верил.
      - Конечно, - сказал Шурка, - еще бы... Петын это сразу определил. Жалко, не удалось разоблачить его раньше. И Барыня тоже подозрительная.
      Мы поглядели на толпу и только тут заметили, что Барыни-Матишиной не было возле подъезда.
      - Фридрих! - позвала меня тетка. - Пойдем домой, ты совсем синий. Я же просила тебя надеть джемпер.
      Дома тетка вскипятила на керосинке чай, поставила на стол блюдечко с картофельными оладьями. Мы позавтракали. После налетов многие завтракали перед тем, как лечь спать.
      Тетя Лида ничего не говорила о случившемся.
      - Ты знаешь, - только и сказала она, - когда я сильно волнуюсь, я забываю про астму, и она про меня забывает.
      - Кто бы мог подумать, - сказал я, - что такие люди окажутся шпионами. Ведь столько лет вместе живем!
      - Какие? - спросила тетя Лида.
      - Андрей Глебович, - сказал я. - Доротея Макаровна, Галя. И мать Вовки Ишина.
      - Быстрые суждения, - ответила тетя Лида, - изобличают ум неразвитый и ленивый. Значит, по-твоему, Андрей Глебович, Доротея Макаровна, Галя и Ольга Борисовна Ишина шпионы?
      Я разделся, лег и укрылся одеялом с головой. "Что-то много шпионов в нашем доме", - подумал я, засыпая.
      ДЕЛО ПАХНЕТ КЕРОСИНОМ
      Проснулся я в полдень и, когда вышел из подъезда, узнал потрясающую новость. Ночью квартиру, где жили Кириакисы и Ишина, опечатали, но пока я спал, все они вернулись домой и печать с квартиры сняли. Зато та же машина, что ночью увозила их, увезла сапожника Кобешкина. Кроме того, в домоуправлении сидел участковый уполномоченный и вызывал к себе жильцов дома.
      Обо всем этом рассказал мне Шурка. В отличие от меня, дурака, он не ложился спать. Глаза у него были красные и волосы взъерошенные. Он видел, как вернулись Кириакисы и Матишина. Доротея Макаровна была заплаканная, а Андрей Глебович, как показалось Шурке, ехидно улыбался.
      - Ты знаешь, как Петын разозлился? - сказал Шурка. - Он сказал: "Жалко, что на ваш дом бомбу не бросили. Целый дом шпионов, подумать только! Интеллигенция... гнилая". Я помог ему вещи нести.
      - Кому? - спросил я.
      - Петыну, - сказал Шурка. - Он решил - обратно на фронт. Так разозлился... Его врачи не пускали, у него рана еще не зажила, а он сам. И я бы с ним уехал от таких людей. Мать жалко.
      - Прямо на фронт? - спросил я.
      - "Прямо"! - усмехнулся Шурка. - Прямо на фронт не пускают. У него друг есть - Толик-Ручка.
      - Знаю.
      - Он около вокзала живет. Вот Петын сначала к нему, а потом дождется эшелона, к солдатам подсядет - и на фронт. Мне, говорит, противно. Я охранял дом, а в нем оказались одни шпионы.
      Я понимал Петына. Ведь я тоже охранял дом, в котором были шпионы. Сами подумайте, легко ли это...
      Я вспомнил историю про бумажник, которую рассказывал Петын, и спросил Шурку:
      - Этот Толик возле Киевского вокзала живет?
      - Нет, - сказал Шурка, - возле Казанского.
      - Да? - удивился я. - Но ведь с Казанского в эвакуацию едут!
      - Чудак! - сказал Шурка. - Теперь со всех вокзалов поезда на фронт идут. По Окружной.
      Это правда. Об этом я забыл.
      Мы с Шуркой стояли на мостовой и смотрели вверх, туда, где висел скворечник. То ли когда его прибивали, то ли когда сорвали, повредили ногу женщине с прямым носом, и теперь она вроде как бы прихрамывала.
      - А Кобешкина почему забрали? - спросил я.
      - Им видней, - сказал Шурка. - Он ведь тоже личность подозрительная. Может, у него в деревянной ноге радиостанция! Я, например, слышал такую историю.
      - Может... - согласился я. - Такой человек все может. Он за водку черту душу продаст. Но интересно, почему этих, главных, выпустили?
      - Значит, так надо, - сказал Шурка. - Может, хотят проследить, кто к ним ходит, с кем связаны. А может, доказательств мало.