Рейс на Катар (сборник)

Я встал на четвереньки и прикоснулся щекой к холодной рельсе, повернул голову и прикоснулся другой. Ощущения были схожими. Но я решил, что мое лицо будет обращено в сторону города, а глаза широко открыты. Я хотел до последнего мгновения любоваться восхитительным пейзажем, который открывался из такого положения. Не хотелось наблюдать за приближающимся поездом, знал, что меня это только напугает и я могу струсить, отказаться от своей затеи. Закрывать глаза тоже не хотел. В любом случае от этого было бы мало толку. Вообще-то – совсем никакого. Думать я намеревался о чем-то хорошем, но, оказавшись на месте, понял, что заставить думать себя о чем-то еще кроме того, что должно было со мной произойти, просто невозможно. Можно было думать о маме, но эти две мысли взаимосвязаны, вытекают одна из другой. Мама сейчас, наверное, занимается цветами. Сидит на низенькой табуретке, такой же как у Палыча, перед нашим цветником, в руке держит совочек, справа стоит ведерко для сорняков. Она вытирает рукою пот со лба и тяжело вздыхает. Чувствует она себя неважно: кружится голова и опять начинаются боли. Лекарство, которое она пьет, лишь притупляет боль на короткий промежуток времени, но никогда не избавляет от боли целиком.

Я покрутил головой, отгоняя дурные мысли. Нет, нужно постараться вообще ни о чем не думать. Выкинуть все из головы, тогда и сердце перестанет колотиться как сумасшедшее.

Я приложил ухо к холодному металлу. Электричка уже шла в моем направлении. Было слышно, как стучат ее колеса. Пора. Я глубоко вздохнул и опустил шею на прохладный металл рельсы. По телу пробежали мурашки. Мое лицо было обращено в ту же сторону, что и лицо машиниста. Гул все нарастал и нарастал. Электричка стремительно приближалась. Рот наполнился слюной, и я попытался проглотить ее, но кадык отказался двигаться. Я просто разомкнул сжатые в тонкую полоску губы и выдавил из себя слюну. Она стекла по щеке и скопилась возле уха. Сердце было готово вот-вот выпрыгнуть из груди, все мое тело содрогалось, я взмок, как свинья, – холодный пот заливал лицо, в подмышечных впадинах образовались болота, между ног все сопрело и скукожилось. И тут раздался оглушительный гудок электрички, к которому секундой позже присоединился стальной лязг тормозов. Я вздрогнул, не смог совладать с собой и изо всех сил зажмурился. В одно мгновение мой разум целиком очистился. Но тут все поглотила тьма…

Я с трудом приоткрыл тяжелые веки. Глаза все никак не могли привыкнуть к свету люминесцентных ламп, которые висели под потолком. Рядом кто-то чем-то звенел, но я не мог повернуть голову, чтобы посмотреть. Перед глазами все плыло, голова раскалывалась от боли, во рту совсем пересохло. Я попробовал пошевелиться, но из этого ничего не вышло. Ни один из моих членов не дрогнул, хотя все они жутко чесались. И тут я наконец осознал: я остался жив! Не знаю, что за чудо произошло, но я ОСТАЛСЯ ЖИВ! Как такое могло произойти? Разве это возможно? Нет, это просто уму непостижимо! Но может быть, все это сон? И все, что было до этого, тоже? Нет. Это не сон. Вот он – я. Лежу на мягкой подушке, накрыт, должно быть, одеялом. Вот только где? Ну конечно – в больнице! Где же еще? Это ведь ясно как божий день, достаточно только взглянуть на потолок и увидеть эти жуткие люминесцентные лампы. Туман в голове понемногу начинал рассеиваться, глаза окончательно привыкли к свету. Я подумал, что каким-то образом повредил позвоночник и меня парализовало. Господи! Парализовало! Что же теперь будет с мамой? Теперь она превратится в сиделку! Да ведь ей самой нужна сиделка! Что же я натворил?! Я решил позвать кого-нибудь, попросить, чтобы принесли попить. Как же мне хотелось пить! Больше всего я мечтал о спасительном глотке самой обыкновенной прохладной воды. Попытался крикнуть, но с губ слетел лишь едва слышимый шепот: «Воды! Воды! Пожалуйста, я хочу пить!» Меня никто не услышал. Никто не подошел. Тогда я собрал все свои силы и предпринял еще одну попытку. Но и она не увенчалась успехом. На этот раз не получилось даже шепота, только заклокотало в горле. Я понял, что еще совсем слаб и лучшее, что можно сейчас сделать, так это поспать.

Мне снились мать и отец. Мы завтракали втроем на веранде нашего деревенского домика. В наших тарелках пузырилась яичница с беконом. Отец что-то рассказывал, а мама то и дело запрокидывала назад голову и от души хохотала. Хохотал и я вместе с ней, правда, совсем не понимал над чем. Отец, как мне казалось, рассказывал об одном из своих путешествий. Его глазунья оставалось почти нетронутой – он лишь ковырял ее вилкой. На нем была свободная рубаха цвета хаки с коротким рукавом, а на ногах, я специально обратил на это внимание, – те самые коричневые башмаки, которые пришлись мне в самую пору. Он все продолжал рассказывать, а мама тем временем встала из-за стола и куда-то ушла, не сказав при этом ни слова. Она только игриво посмотрела на отца. Меня немного взволновал ее уход, но через некоторое время мама вернулась к нам на веранду, держа в руках глиняный заварочный чайник. Он был таким смешным, таким пузатым. Но он же давно разбился! Мама разлила чай по кружкам, и моих ноздрей коснулся приятный аромат настоящего цейлонского чая. Прямиком оттуда его привез папа. Я пригляделся к маме. На ее лице не было ни тени печали. В глазах горел огонек задора, а с уст не сходила широкая улыбка. Такой я видел ее в последний раз много лет тому назад, когда с нами был папа. Она была счастлива. Счастлива и здорова. Мы допили наш чай и бросили посуду как есть на столе. Яичница в тарелке отца покрылась твердой пленочкой и выглядела теперь совсем не привлекательно. Мы вышли на крыльцо и постояли там втроем некоторое время. Отец обнял меня за плечи и сказал, что скоро ему вновь придется покинуть нас. Я спросил, куда он собирается в этот раз. Но отец ничего не ответил. Он лишь посмотрел на меня, и в его взгляде я увидел грусть. Ко мне повернулась мама и ответила за него, что теперь отцу придется очень часто уезжать и в этих разъездах будет проходить большая часть его времени. Я спросил маму, как часто мы будем видеть его, на что она ответила, что лишь пару раз в год и не больше чем на день. Отец никак не реагировал на наш разговор. Он просто стоял и всматривался вдаль. А потом вдруг улыбнулся и взял маму за руку. Все вместе, втроем мы спустились с крыльца и встали напротив цветника. Мать с отцом любовались цветами. Отец кивнул головой на какой-то оранжевый цветок и что-то спросил у мамы. Она в ответ что-то шепнула ему, и они оба обернулись чтобы посмотреть на меня.

Когда я проснулся и открыл глаза, то увидел прямо над собой лицо, большая часть которого была скрыта больничной маской. Глаза незнакомца пытливо рассматривали меня. Мне показалось, что я увидел сквозь маску, как он улыбается. Незнакомец прищурился, помотал головой и куда-то исчез. Меня охватила паника: как? Опять? Опять меня оставили одного? Неужели они не догадываются о том, что я хочу пить? Или же просто издеваются надо мной, пользуются тем, что я не могу говорить? Я пролежал несколько часов, рассматривая потолок. Все тело ужасно чесалось, но я не мог пошевелить даже пальцем. Получалось только вращать глазами, так что поле зрения было сильно ограничено. Незнакомца в маске я больше не видел, но это не исключало факта, что он где-то поблизости, потому что время от времени до меня доносилось чье-то сопение. Хотя, может быть, рядом со мной работал какой-нибудь медицинский аппарат. При таком моем состоянии вообще нельзя быть в чем-то уверенным. Мне даже с трудом удавалось иной раз провести грань между бодрствованием и сном. Черта, которая разделяла собой эти состояния, до того истончилась, что приходилось прикладывать немало усилий, чтобы разглядеть ее среди густого тумана полуобморочного состояния. Наверняка это следствие того, что мне вкололи какие-нибудь лекарства. И в этом нет ничего удивительного – ведь я в больнице. Да-да! Это единственное, в чем я был полностью уверен, потому что вся та немногая информация, с которой я успел столкнуться, подтверждала это. Я не заметил, как вновь задремал.

Надо мной кто-то шушукался, и мне это определенно не нравилось. Я с трудом разлепил веки, но перед глазами все плавало. Зрение никак не хотело фокусироваться на трех слабо различимых пятнах, что танцевали передо мной. Но слух, наоборот, обострился, и я различил три голоса: один – приятный женский и два зычных мужских баса.

Женский голос сообщил остальным, что в глаза мне закапан соленый раствор и потребуется некоторое время, чтобы понаблюдать за реакцией. Реакцией моих глаз? Или реакцией всего моего организма? Этого я не понял. Два зычных баса одобрительно загудели, защелками языками и опять зашушукались. Наконец-то кто-то из них заметил мои иссохшие губы и попросил принести воды. Я хотел было радостно потрясти головой, но из этого ничего не вышло, лишь промычал что-то. Значит, шею тоже парализовало. Я ожидал, что к моему рту поднесут стакан с прохладной родниковой водой и помогут напиться, но вместо этого какой-то шутник принес пульверизатор и опрыскал мое лицо. Если бы я мог закричать, то обязательно сделал бы это сейчас. Встал бы и сказал им в лицо все, что о них думаю. Да как они смеют вести себя со мной подобным образом! Издеваться! Я не овощ, не какое-нибудь растение, чтобы меня поливали из пульверизатора! Но вместо этого я разжал зубы и приоткрыл рот в надежде, что немного жидкости попадет и туда. Мне бы хватило самой малости, только чтобы увлажнить пересохшее горло, нёбо, язык, который почти сросся со слизистой моего рта. Повезло, вода оросила ссохшийся язык. Во рту появился металлический привкус. Я почувствовал себя намного лучше. Танцующие перед глазами пятна приняли очертания человеческих лиц. Они были скрыты под масками и пластиковыми очками. Я попытался как можно лучше рассмотреть три пары глаз, которые изучали мое лицо. Мужской голос констатировал, что на меня было израсходовано слишком много воды и прыскать нужно только на лицо. Я недоумевал. Неужели им жаль для меня самой обыкновенной воды? Ведь она же текла из каждого крана! К тому же я находился в больничной палате, а не в бедуинском шатре. Приятный женский голос поинтересовался у своих более опытных старших коллег: «Возможно ли, что ему захочется пить?» Один из них отрывисто хохотнул и ответил, что захочется непременно, вот только необходимость в этом совсем отсутствует и вполне будет хватать опрыскиваний. Второй мужской голос глухо кашлянул и дополнил, что опрыскивания нужно проводить не чаще трех раз в день и увлекаться ими не стоит. Он указал на то, что подушка уже и так сырая, а в этом нет ничего полезного для моего здоровья. Я подумал, что, возможно, он беспокоится о пролежнях. Женский голос сказал, что подушку обязательно сменят, как только я засну. И женский голос сказал правду.

Не знаю, сколько времени прошло с того момента – час, два, а может быть, целые сутки. Мои биологические часы пришли в полную негодность, как и мой позвоночник. Каждый раз, когда я открывал глаза, передо мной неизменно возникал потолок и слепили люминесцентные лампы. Из-за них у меня даже не было возможности определить, светит ли за окном солнце или же на дворе стоит ночь. Несколько раз я слышал раскаты грома. Но от этого не стало легче. Передо мной появилось лицо в маске и поинтересовалось о самочувствии. Мне не хотелось отвечать, во-первых, потому что я был обижен, а во-вторых – сомневался, что с губ сорвется что-то, кроме нечленораздельных звуков. Но не удержался и решил попробовать. И тогда мои уста разродились. Я ответил, что меня мучает сильная головная боль. Лицо под маской улыбнулось и ответило, что, учитывая все обстоятельства, в этом нет ничего удивительного. Я не понял ответа и попросил пояснить, но человек в маске лишь покачал головой. Я спросил, что со мной произошло и верны ли мои догадки насчет того, что меня парализовало. Мой немногословный собеседник ответил, что это можно назвать и так, хотя он не уверен, грамотно ли будет звучать этот ответ с точки зрения медицины. Я дерзко бросил ему, что мне совершенно наплевать на это и я просто хочу узнать, что со мной. Лицо под маской повернулось ко мне левой щекой и кому-то кивнуло. Затем на меня вновь уставились глаза из-за защитных пластиковых очков. Голос сообщил мне, что совсем скоро меня сможет навестить мама.

Я проснулся оттого, что чьи-то руки гладили мое лицо, запускали пальцы в мои непослушные густые волосы. Не хотелось открывать глаза, потому что подумал, что если открою их, то этот волшебный сон испарится. Испарится точно так же, как и все остальные, которые видел в последнее время. Иначе как волшебными их нельзя было назвать. Никогда в жизни не снились мне такие яркие, красочные сны, как теперь. Нежные руки продолжали поглаживать меня, ласкать, а я просто лежал с закрытыми глазами и наслаждался. Я мог пролежать так целую вечность. Не хотелось в этот момент видеть перед собой беленый потолок, моргающие люминесцентные лампы или же странные лица, которые прятались за масками и пластиковыми очками. Одна лишь мысль о них заставила меня содрогнуться. Я не хотел ни о чем вспоминать: ни о прошлом, ни тем более о настоящем. Я знал, что наслаждение рано или поздно кончится, ведь все хорошее когда-то заканчивается. Эти слова часто повторял отец. И ведь как в воду глядел. А потом знакомый голос чуть слышно прошептал на ухо мое имя. Он позвал меня. Я открыл глаза и опять увидел эти проклятые лампы. Сморгнул, но ничего не изменилось. Мне хотелось кричать! Значит, это действительно был сон. Меня не ласкали ничьи руки, никто не звал по имени. Не знаю почему, но я снова закрыл глаза и сосчитал до десяти, а когда открыл их, то увидел ее. Так, значит, это она ласкала меня, это она шептала. Мне хотелось закричать от радости, но вместо этого с трудом удалось промолвить: «Мама». Она приложила палец к губам в знак того, чтобы я приберег силы для чего-то более важного. Но что же могло быть важнее? Мое выздоровление? Неужели кто-то в это верил? Неужели это возможно? На мамином лице появилась кроткая улыбка, та самая, в которую я был влюблен с ранних лет. Но в глазах не было ничего, кроме тоски. Черной тоски и боли. Я подумал, что, наверное, таблетки теперь совсем перестали ей помогать, а этот шарлатан, Зальцман, наверняка отказался выписать другие. Мама наклонилась ко мне и поцеловала в губы. Я не сдержался и зарыдал. Она замотала головой и попросила меня успокоиться, потому что если этого не произойдет, то она разрыдается вместе со мной. Она еле держалась. Я постарался взять себя в руки, сохранить самообладание, и, кажется, получилось. По крайней мере, кровь отхлынула от лица. Щеки перестали пылать, но я чувствовал, как по ним стекают слезы. Я спросил маму, как она себя чувствует. Она ответила, что с ней все хорошо и чтобы я не волновался. Но я прекрасно видел, что ничего хорошего нет. Теперь она лгала мне, точно так же как и я ей некоторое время назад. Теперь я не имел ни малейшего представления о том, что творилось у нее в голове. И это пугало меня. Очень-очень сильно. Я попытался выведать у нее еще что-нибудь насчет ее самочувствия, но она ясно дала понять, что не желает развивать эту тему. И я не посмел перечить. Я ждал от нее подобных же вопросов, но, к моему недоумению, тему моего здоровья она обходила стороной. Все рассказывала о своем цветнике, о Палыче и болезни его ног. Сказала, что хочет вернуться в город, но все не может решиться на это, потому что в наш летний домик мы приехали вместе и покидать его ей бы хотелось точно в таком же составе. Я ответил, что все это чепуха и если ее там ничто не держит, то пускай возвращается в город. Сейчас в городе, конечно, душновато и это может повредить ее здоровью, но тем не менее она сможет разнообразить распорядок своими любимыми делами, к тому же на нее перестанут давить деревянные стены нашего загородного домика. Она кивнула и сказала: «Я подумаю, для меня это непростое решение, не знаю, как поступить лучше». По-моему она придавала слишком много значения неодушевленным предметам. Я относился к подобным вещам значительно проще. Мама еще раз поцеловала меня в губы. Потом мы какое-то время провели в молчании. Она возобновила свои ласки. Ее теплые ладони касались моего лба, щек, подбородка. Чуткие пальцы снова ворошили мои волосы. При этом она все рассматривала меня, немного склонив голову вправо. Она любовалась мной. Я же прикрыл глаза, потому что веки стали наливаться свинцом. Наш коротенький разговор отнял у меня много сил. Требовалась небольшая передышка, чтобы хотя бы немного восстановить их. Я хотел задать ей один важный вопрос – выяснить наконец, что же произошло, почему я не могу пошевелиться. Все мое тело чесалось, но особенно ноги, немного повыше колен. Я попросил маму помочь мне с этим. Сказал ей, что тем самым она облегчит мои страдания. Сказал, что если в ближайшее время эта чесотка не прекратится, то она просто сведет меня с ума. Мама как-то странно улыбнулась и, кажется, я услышал, как ее ногти неуверенно поскребли больничное одеяло или что-то еще, какую-то хрустящую ткань. Странно, но это не принесло мне никакого облегчения. Я вообще ничего не почувствовал. А немного погодя задался вопросом: раз я чувствую, как все тело чешется, значит, оно не потеряло полностью чувствительность, но почему же тогда я не могу сократить ни одну из мышц своего тела и почему не испытываю никаких ощущений, кроме этого ужасного зуда? Обычное ли это явление при параличе? Может быть, спросить у мамы? Нет, вряд ли она знает, да и вопрос этот ее только расстроит. Но все же что означала та странная улыбка на ее лице? Я никогда не видел такой прежде! Может быть, она мне что-то недоговаривает? Мама продолжала гладить меня. Мне хотелось замурлыкать, как кот. Она тихонечко запела. Это была детская незатейливая песенка, которую она часто пела мне, когда я был еще совсем малышом. Когда же песенка закончилась, остановились и ее руки. Теперь она очень серьезно смотрела меня. Я спросил ее, почему она так странно смотрит, и она ответила, что вовсе не странно, просто она любуется мною. Она сказала, что у меня красивые черты лица и его в самый раз было бы чеканить на монетах. Я улыбнулся этим словам. А еще она добавила, что сильно по мне скучала. Я спросил у нее, разговаривала ли она с врачами и что те говорят о состоянии моего здоровья, какие строят прогнозы. Очень сильно меня терзал вопрос, когда же я смогу вернуться домой. Она пообещала, что это произойдет совсем скоро. Как она выразилась: «Ты даже глазом не успеешь моргнуть». Я сказал, что хотел бы вернуться в наш летний домик, если это, конечно, возможно, и пробыть там до конца теплого сезона. Она кивнула. Значит, вопрос об ее переезде в город отпадал сам собой. Она будет дожидаться меня в деревне. Я повторил свой вопрос относительно состояния моего здоровья, спросил ее, смогу ли я, когда меня выпишут, своими силами доковылять хотя бы до такси? Буду ли ходить вообще? Она тяжело вздохнула и отвела взгляд в сторону. Я содрогнулся. Эта ее реакция сильно пугала меня. Я тихо позвал ее. Она еще раз тяжело вздохнула. Теперь, кажется, я начинал понимать, что было что-то, чего она не хотела говорить мне. Но, судя по ее реакции, знала, что сказать все-таки должна. Я видел, что она силилась. Видел, как подрагивал ее заострившийся от болезни подбородок, видел, как дергались ее веки, видел, как нервно она покусывала губы. На мгновение она выпала из поля моего зрения, но тут же появилась вновь в компании поднесенного к губам стакана воды. Она сделала небольшой глоток, после чего убрала стакан. Я услышал, как его донышко звонко ударилось о какую-то металлическую поверхность. Мама запивала свое лекарство. Я сказал ей: «Мама, я тоже хочу пить, у меня во рту пересохло, так позволь же мне сделать небольшой глоток из твоего стакана». Но она отрицательно покачала головой: «Нет». Я не стал интересоваться почему, подумал, что просто надую губы. Мама в очередной раз тяжело вздохнула, а потом сказала то, от чего я чуть было не лишился чувств. Она сказала, что ходить я больше никогда не буду, только, может быть, в далеком будущем, когда изобретут соответствующие протезы или что-то в этом роде. И дело вовсе не в моем переломанном позвоночнике, а в том, что у меня теперь вообще нет ног. Я возразил ей: «Но как же такое может быть, если я чувствую, как они постоянно чешутся?» Она не обратила на мою реплику никакого внимания. А потом сказала, что рук у меня тоже нет и вообще я лишился всего своего тела. От меня осталась одна голова. Я не поверил и рассмеялся. Но когда поймал на себе ее взгляд, понял, что в ее словах не было ни грамма шутки. Я почувствовал, как у меня на голове зашевелились волосы. Щеки опять запылали. Я не знал, как реагировать. Все это было похоже на какой-то дурной сон. Затянувшийся ночной кошмар. Я все ждал, когда же наконец проснусь. Но этого не происходило. Я спросил у мамы, как же такое возможно. Как же возможно, чтобы голова продолжала существовать отдельно от тела? Она только пожала плечами и сказала, что и сама не знает. Не знают даже врачи. Все называют это чудом. Но что же произошло с моим телом? Неужели и оно сейчас точно так же лежит в соседней палате и находится под пристальным наблюдением врачей? Неужели оно дергает руками и ногами, извивается? Должно быть, оно привязано ремнями к кушетке? Может быть, есть шанс на удачное срастание? Тогда что для этого потребуется? Сшить или просто соединить между собой? Нет. Тело погибло практически моментально после того, как от него отделилась голова. Более того, его уже кремировали. Так что об этом и думать не стоит. Мама сказала, что на меня набрел случайный грибник. Это произошло через несколько часов, к счастью для меня. По маминым словам, этот грибник сначала обнаружил меня, то есть мою голову, а вот тело обнаружили лишь полчаса спустя, потому что после линчевания оно съехало с железнодорожной насыпи вниз и угодило в канавку. Мама добавила, что урну с моим прахом она получила на руки два дня тому назад и поставила на полку над своей кроватью. Она долго не могла определиться с тем, нужно ли устраивать отпевание, ведь, несмотря на то что жизнь покинула большую часть моего тела, моя голова оставалась живой. То есть получалось, что в одном моем теле умещались целых две жизни. А следовательно – и две души. Ведь все тело, за исключением головы, нельзя было приравнивать, например, к фаланге пальца. Моя мама совсем не разбиралась в этих ритуальных тонкостях и в итоге все же решила провести обряд, потому как посчитала, что это не будет лишним. Кроме того, это советовал сделать ей и наш деревенский священник. Не знаю почему, но я вдруг вспомнил об отцовских башмаках и поинтересовался у матери об их судьбе. Она ответила, что их сожгли вместе с моим телом.

Мама посидела со мной еще. Оставшуюся часть времени нашего свидания мы больше молчали. Я очень устал, был слишком вымотан, для того чтобы шевелить языком. Думаю, мама прекрасно видела это. Она вновь положила в рот одну из своих таблеток и запила ее глотком из стакана, после чего приподнялась и сказала, что ей пора. Я попросил ее посидеть со мной еще немного, но она ответила, что это невозможно, потому что отведенное нам время почти закончилось. Она сказала, что меня ждут процедуры, которые пойдут только на пользу, и попросила меня быть хорошим мальчиком и не противиться им. Она попросила делать все, о чем попросят врачи. Я прошептал, что вряд ли они будут меня о чем-то просить, потому что в моем нынешнем положении я ни что не способен. Она чмокнула меня в лоб и сказала, что любит. Спустя полчаса после ее ухода меня вновь стали опрыскивать из пульверизатора.

Мои веки были опущены, но я не спал, хотя дрема и одолевала время от времени. Я лежал и пытался свыкнуться с тем, что теперь я – это только моя голова. Пока что у меня это получалось плохо. Я по-прежнему ощущал фантомные покалывания своих отсутствующих конечностей. Мои ноги продолжали чесаться, мышцы рук сводило судорогами, живот, которого у меня теперь не было, крутило от дурных мыслей. Я не мог встать, сесть, даже просто перевернуться на бок, но теперь на то и не было никакой необходимости – вместе с моим телом кремировались и все его естественные физиологические потребности. Хотя нет, меня нужно было опрыскивать из пульверизатора, как комнатное растение. Но в таковое по сути я и превратился. Я проклинал судьбу за то, что она так со мной обошлась. Обошлась подло! А ведь я и сам намеревался поступить с ней так же, когда опускал свою шею на холодную рельсу. Думал ли я тогда я об этом? Нет, конечно нет.

К моему опрыскиванию прибавилось еще несколько процедур. Например, ежедневно мне что-то закапывали в глаза. Иногда эту процедуру повторяли дважды в день. От раствора очень щипало глаза, да так сильно, что из них начинали течь слезы. Один раз мою голову, то есть меня, перевязали бинтами и окунули в емкость с ужасно воняющей теплой жидкостью. По запаху она напоминала рыбный бульон. Я принимал эту ванну около часа, после чего меня вернули на прежнее место, но бинты, которые впитали в себя рыбную вонь, сняли только на следующее утро. Но даже несмотря на это, аромат рыбной требухи окутывал меня еще долгое время. Были и приятные процедуры, например теплые компрессы на затылок. Они так расслабляли меня, что я сам не замечал, как проваливался в забытье, выныривал из него, погружался вновь.

Мама приехала за мной очень скоро, как и обещала. Но перед этим ко мне заглянула одна из белых масок. Зычный мужской бас поприветствовал меня и осведомился о самочувствии. Я поблагодарил его за заботу и ответил, что чувствую себя хорошо, несмотря на то что моя голова по-прежнему все еще немного побаливает. Он ответил, что в этом нет ничего страшного, вскоре эти боли исчезнут совсем, и чтобы я не волновался по этому поводу, поскольку, как он выразился, «все идет своим чередом». Доктор также отметил мой крепкий иммунитет, именно благодаря которому, как он считает, я стремительно иду на поправку. Он откашлялся в кулак, после чего посмотрел на свои наручные часы. В воздухе повисла неловкая пауза. Маска явно пришла сказать мне что-то важное, но, как мне показалось, запамятовала. Я поинтересовался у маски на этот счет. Доктор с досадой хлопнул себя ладонью по лбу. Конечно же, сегодня ведь день моей выписки, и он пришел сообщить, что в холле меня ожидает мама. У него совсем вылетело это из головы, потому что по пути ко мне он заглянул еще к двоим пациентам. Я иронично пошутил, спросив у него, что это за пациенты: никак тоже раздельные части тела, как и я? Он шумно засопел в свою маску и заметил, что мой юмор только подтверждает его слова насчет стремительного выздоровления. Но на самом деле моя шутка говорила не о хорошем расположении духа, а о презрении к положению, на которое обрек меня случай. Случай. Вот точное слово! Доктор пожелал мне всего самого наилучшего и как бы между прочим спросил, не хочу ли я, чтобы он поставил меня на какую-нибудь твердую поверхность, например на тумбочку рядом с настольной лампой. «Но для чего это нужно?» – спросил я его. На что он ответил мне: «Это порадовало бы вашу маму, когда она войдет к вам в палату, поскольку вертикальное положение свойственно здоровому человеку, а горизонтальное все же ассоциируется у людей со слабостью или болезнью». Мне хотелось послать его ко всем чертям, но вместо этого я лишь холодно процедил, что не хочу, чтобы меня перетаскивали и куда-то ставили. Эти слова немного расстроили его, как мне показалось. Свое «ну что же, это уж как вам заблагорассудится» он произнес с напускным безразличием в голосе. Я улыбнулся про себя. Доктор фыркнул, как морж, и откланялся. Несколькими минутами позже в поле моего зрения появилось лицо мамочки. Мне показалось, будто бы она похудела еще сильнее. Она застенчиво улыбнулась мне, после чего наклонилась и поцеловала в лоб. Мне хотелось протянуть к ней руки, которых у меня больше не было, для того чтобы обнять ее и прижать к себе. Если бы в моей груди сейчас билось сердце, то билось бы оно как сумасшедшее. Я был рад видеть ее. Я был рад, что наконец-то покидаю это место. Больше мне не придется терпеть перед своими глазами этот скучный потолок вместе с его верными спутниками – нервно подмигивающими мне люминесцентными лампами. Я сказал маме, что очень скучал по ней, и она ответила мне, что это чувство взаимное. Все эти дни она готовила наш летний домик к моему приезду. Я сказал ей: «Все это пустяки, не стоило из-за меня возиться с этим! Уж лучше бы ты отдыхала или сходила к доктору, ведь это сейчас тебе так необходимо!». Она лишь отмахнулась и заявила, что для нее это не составило никакого труда. Но выглядела она действительно неважно, будто не спала несколько ночей подряд. Темные круги под глазами, как мне показалось, увеличились чуть ли не вдвое. Я спросил маму о таблетках, которые она принимает: действительно ли они перестали на нее действовать, как мне показалось, или же я ошибаюсь. Она грустно посмотрела на меня и ответила, что не хочет говорить на эту тему, по крайней мере не сейчас, ведь на улице вот уже полчаса как дожидается такси, которое должно довезти нас прямо до деревни. Я воскликнул: «Ты сошла с ума! Это обошлось тебе, должно быть, в целое состояние! А мы ведь могли бы самостоятельно добраться до вокзала, а там сесть на электричку!» Она помотала головой и попросила меня не переживать по этому поводу. Но как было не переживать, ведь эти деньги она могла бы потратить на лекарства или же на визит к врачу! Ее губ вновь коснулась столь обожаемая мною кроткая улыбка. Мама прошептала мне, что все это сейчас неважно и что если я так хочу обсудить ее «сумасшедший» поступок, то это можно будет сделать сегодня вечером за ужином, а сейчас нам нужно выдвигаться в сторону выхода, потому как такси вряд ли будет ожидать нас бесконечно долго. Ужин. Она упомянула про ужин. Похоже, она совсем забыла про то, что ужины мне больше не требуются, как и обеды с завтраками. Хотя, конечно, я могу набить чем-нибудь свой рот и делать вид, что пережевываю содержимое. Но я не был уверен в том, что мамины слова предполагали именно это. Да, определенно сей факт просто вылетел у нее из головы! А ведь она наверняка приготовила что-нибудь. Старалась, провозилась на кухне не один час. Мне не хотелось сейчас ее расстраивать, и поэтому ее слова я оставил без комментариев, а лишь моргнул ей в знак призыва к действию. Она натянула на меня вязаную шерстяную шапочку, после чего ловко подхватила меня правой рукой себе под грудь. Таким образом я миновал темный больничный коридор и очутился на улице. Солнце тут же едва не ослепило меня. Мне пришлось сощуриться. Ветер подхватил мои отросшие черные волосы и заиграл ими. Мама полезла в сумочку за солнцезащитными очками. Невдалеке я заметил ожидающий нас автомобиль. Я хотел было вскинуть правую руку в его сторону, чтобы указать на него маме. Но вспомнил, что у меня больше нет рук.