Глава 2

Сознание возвращалось медленно, какими-то толчками. Сначала Макс услышал голоса, попытался приоткрыть один глаз и посмотреть, кто же находится рядом. Увиденное его не обрадовало – возле кровати стояли двое, и оба – в серо-зеленой немецкой форме. Они что-то живо обсуждали. Так, кошмар, кажется, продолжается…

А ведь была у него смутная надежда, что все, что с ним случилось, – наваждение, морок, галлюцинация. Макс согласился бы даже на «белочку», лишь бы очутиться снова в своем времени и в своем доме. Впрочем, откуда было «белочке» взяться, если он человек почти непьющий и ничего крепче пива обычно не употребляет? Максимум, что может себе позволить, – пара бокалов сухого вина. От водки и других серьезных напитков у него сразу начиналась жуткая головная боль. Прямо как сейчас…

Макс постарался прислушаться к тому, что говорили. Первый мужчина (очевидно, врач) докладывал второму:

– У лейтенанта Штауфа сильная контузия, но серьезных ранений, кажется, нет.

– Повезло Петеру, – констатировал второй, высокий, седоватый мужчина с жестким, властным лицом, – русская граната прямо у его ног взорвалась. Двоих покалечило, а он практически цел и невредим.

– Зато контужен, – напомнил врач.

– Несмертельно, – отмахнулся седой. – Подумаешь, контузия! Через пару дней оклемается. Меня сколько раз контузило, и ничего, живой!

Макс попытался приподняться, но голову пронзила дикая боль, и он со стоном повалился обратно на подушку.

Заметив, что пациент очнулся, врач наклонился и спросил:

– Ну, как вы себя чувствуете?

– Пить! – чуть слышно попросил Макс.

Доктор сделал знак, и немолодая костлявая медсестра подала кружку с водой. Макс благодарно кивнул и припал к краю. Ничего вкуснее, кажется, он в своей жизни никогда не пил, хотя это была самая обыкновенная вода.

Врач подождал, пока пациент утолит жажду, и произнес:

– Мне нужно вас обследовать…

И быстрыми, точными движениями проверил его реакцию, зрачки, осмотрел голову, потом с удовлетворением сказал:

– Так и есть – контузия, но, кажется, ничего больше. Полежит немного в госпитале, поправится – и обратно, на передовую.

Седоватый нагнулся к кровати, и Макс заметил у него на плече серебряный витой погон. Значит, майор вермахта.

– Видишь, Петер, не зря говорили, что ты у нас везунчик, – улыбнулся офицер. – Из взвода больше половины людей погибло, а ты, можно сказать, ерундой отделался. Мне обер-лейтенант Нейман доложил о твоем подвиге – как ты фельдфебеля Загеля спас. Проявил хладнокровие, выдержку, застрелил того русского… Я, кстати, видел его – настоящий великан! Просто чудо, что ты с ним справился. Нейман просит представить тебя к награде, и я, пожалуй, подам рапорт – такие дела надо поощрять. Буду просить о награждении тебя Железным крестом.

Макс не знал, что отвечать. Он уже понял, что находится в немецком госпитале, но почему, зачем? И кто этот майор?

Тот, кстати, внимательно посмотрел на него:

– Что с тобой, Петер? Ты будто меня не узнаешь…

– Никак нет, э… господин… майор, – с трудом выдавил из себя Макс.

Врач тут же наклонился к нему:

– Скажите, что вы помните последнее?

– Ну, была атака, – начал перечислять Макс, – русские прорвались на правом фланге. Вдруг появился этот здоровый красноармеец с винтовкой… А дальше – ничего. Взрыв гранаты – и темнота.

– Ясно, – кивнул врач, – а если более общий ответ? Скажите, какое сегодня число?

Макс пожал плечами – не знаю.

– Месяц, год? – стал допытываться доктор.

– Не помню.

– Номер вашей части?

Макс сделал вид, что пытается вспомнить, но потом отрицательно покачал головой.

– Дело плохо, – огорченно протянул врач, – намного хуже, чем я предполагал. Контузия, очевидно, привела к временной амнезии…

– Но Петер может вернуться в строй? – озабоченно спросил майор. – Не хотелось бы терять такого отличного, перспективного офицера.

– В физиологическом смысле у лейтенанта Штауфа нет серьезных повреждений, – подумав, ответил врач. – Он, можно сказать, почти здоров, но, боюсь, сильная контузия замедлит его восстановление. К тому же еще и эта амнезия… Впрочем, посмотрим. Временная потеря памяти при взрыве – не такое уж редкое явление на фронте, скорее даже обычное. Человек, как правило, приходит в себя и возвращается в строй, на это уходит две-три недели, иногда больше – месяц, два. Хотя могут быть и более сложные случаи. Вот, например, у меня в прошлом году был одни интересный пациент…

И врач начал рассказывать про какого-то гауптмана Хальце, который тоже потерял память и никого не узнавал. Даже имени своего не помнил. Три месяца мучился, бедняга, но потом, благодаря своевременной помощи и должному уходу, не только полностью восстановился, но продолжил службу и получил повышение – теперь командует батальоном…

Макс сделал вид, что ему плохо – закрыл глаза и слегка застонал. Врач тут же заботливо произнес:

– Не будем вам мешать, лейтенант Штауф, спите спокойно, это лучшее лекарство. Завтра утром я вас еще раз осмотрю, и тогда решим, что с вами делать. Надеюсь, что результаты окажутся более положительными.

Врач и майор удалились. Макс слегка приподнялся и осмотрел комнату. Крошечная палата, четыре железные койки. Слева лежал молодой белобрысый парень, у противоположной стены – еще двое раненых. Все спали. Комната слабо освещалась керосиновой лампой под темно-синим абажуром, окно было плотно зашторено. Противно пахло лекарствами, камфорой и мочой – обычными запахами больниц и госпиталей. За окном, судя по всему, стояла ночь.

К его кровати подошла та же пожилая медсестра, спросила, не хочет ли он чего. Макс, немного стесняясь, попросил утку. Металлическая посудина была тут же ему предоставлена. Макс подождал, пока сестра выйдет, и сделал свое дело. И без сил повалился на кровать – голова раскалывалась от боли. «Интересно, – подумал он, – есть ли у немцев анальгин или какое-нибудь другое обезболивающее средство? По идее, должно быть, но кто его знает. Надо бы завтра спросить…»

С этой мыслью он провалился в тяжелый, беспокойный сон. Снилась ему дочка – как они играли на даче в Брошках. Макс качал Машку на руках, а она весело смеялась и что-то ему рассказывала. Вот только что – он потом никак не мог вспомнить…

Проснулся Макс с дикой головной болью и шершавой сухостью во рту. Вдобавок его еще и тошнило – верный признак сотрясения мозга. Да, здорово его все-таки приложило… В палате было светло – шторы раздвинуты, в окне сияло яркое солнце. Из больничного сада доносилось веселое щебетанье птиц. Значит, пора вставать…

Некоторое время Макс лежал, закрыв глаза, пытаясь придумать, что же делать дальше. Понятно, что он каким-то образом провалился в прошлое и очутился на фронте. Причем с немецкой стороны. Но почему? Вопросов было больше, чем ответов.

И еще его очень интересно, почему его называют лейтенантом Штауфом. И тут внезапная догадка обожгла мозг. Точно, лейтенант Петер Штауф! Макс вспомнил все: и мальчишку у сельского магазина, и немецкий блиндаж, и часы. Так вот оно что!

Конечно, вчерашнее происшествие мало что объясняло, но хотя бы становилось понятно, откуда что взялось. Очевидно, это было как-то связано с погибшим немецким лейтенантом и его часами. А он, Максим Соколов, непонятным образом оказался в его теле.

В теле убитого семьдесят с лишним лет назад Петера Штауфа. Выходит, сейчас лето 1942 года и он находится в госпитале в Гжатске. Макс припомнил: во время войны в городе действительно располагался немецкий госпиталь, ему жена Маринка об этом рассказывала. А той говорил ее дед, Иван Белоусов.

Госпиталь находился на самой окраине Гжатска, в двухэтажном кирпичном особняке – кстати, неплохо сохранившимся до нашего времени. Маринка показала ему дом, когда они однажды проезжали мимо. Типичный купеческий особняк, вокруг – большой заросший сад, в котором немцы хоронили своих погибших и умерших от ран. После войны гитлеровское кладбище уничтожили, чтобы ничто не напоминало об оккупации, найти его теперь довольно трудно. В здании долгое время работал физкультурный диспансер, а потом его закрыли. Когда физкультура стала ненужной. Нынче она не в моде…

Нынче… Макс усмехнулся: странное это понятие – «нынче», если подумать. Что это такое для него? Настоящее, в котором он находится, или будущее, откуда провалился? И куда, возможно, никогда не вернется? Что же это такое – прошлое, настоящее или будущее? От этих мыслей голова заболела еще сильнее, и Макс решил отложить эти вопросы на потом. А пока имелись более насущные проблемы. Например, очень хотелось пить…

Он оглянулся – медсестры нигде не было видно, зато на соседней койке сидел молодой парень с забинтованным правым плечом и доброжелательно ему улыбался.

– Доброе утро, Петер! – произнес парень. – Как ты себя чувствуешь? Полегче стало?

Макс ничего не ответил. Лучше делать вид, что ничего не помнишь. Амнезия – очень полезная штука. Иногда.

– Не узнаешь? – огорчился парень. – Доктор Миллер мне сказал, что у тебя амнезия… Ладно, давай знакомиться заново: я лейтенант Генрих Ремер, командир первого взвода второй роты. Твой товарищ по службе, а сейчас – сосед по палате. Видишь, меня тоже зацепило…

И показал на свое плечо. Макс протянул руку:

– Лейтенант Штауф. Петер Штауф…

– Ну, ты даешь! – весело рассмеялся Генрих. – Я отлично помню, кто ты такой, у меня, слава богу, амнезии нет. Плечо только болит… Доктор Миллер вчера из него русскую пулю вырезал, мне на память оставил. Хочешь, покажу?

И, не дожидаясь ответа, полез в тумбочку, откуда достал длинную винтовочную пулю. Макс покачал ее на ладони:

– Тяжелая…

– Да, – усмехнулся Ремер, – стукнула меня так, что на пару метров назад отлетел. Хорошо еще, что кость не задета, а то бы пришлось всю руку резать. А так вроде должна скоро зажить… Когда буду в отпуске, обязательно покажу эту пулю матери и сестрам. Трофей!

Генрих весело рассмеялся, обнажив отличные белые зубы. Макс тоже улыбнулся и решил поддержать разговор – вдруг что-нибудь интересное узнает? Надо в первую очередь уточнить, какое сегодня число и какое положение на фронте…

– Я похвастался бы чем-нибудь, – сказал он с видимым сожалением, – но пока нечем…

– Да ты у нас герой! – горячо возразил Генрих. – Майор Хопман рассказал, что ты фельдфебеля Загеля спас…

– Майор, который у нас вчера был? – уточнил Макс.

– Да, он самый. Клаус Хопман, наш батальонный командир. Так вот, он говорил, что ты совершил подвиг. Что, впрочем, меня нисколько не удивило – ты же у нас настоящий офицер, храбрый, твердый, уверенный в себе. Прекрасный командир и отличный товарищ. Твой взвод считается лучшим у нас в батальоне…

Макс отмахнулся – ты, наверное, преувеличиваешь!

– Нет, точно, – продолжил Генрих, – ты хороший взводный, и солдаты у тебя умелые, отважные. Жаль, погибли вчера многие…

– Кстати, а чем закончилась атака? – поинтересовался Макс. – Я же почти ничего не помню…

– Отбились кое-как, – вздохнул Генрих. – И слава богу, а то бы нас с тобой здесь не было. Валялись бы мертвыми где-нибудь в овраге или еще где-то… Еще бы минута, и русские нас смяли. До рукопашной дело дошло, а в этом они большие мастера, силы и умения им не занимать. Дрались, как черти! К счастью, обер-лейтенант Нейман со своими людьми подоспел…

Макс кивнул – помню этот момент. Перед глазами вновь возник здоровый красноармеец с безумными глазами и длинным штыком. Макс невольно поежился: да, правду говорят о войне – у нее неженское лицо. Скорее мужское – жестокое, страшное. И еще одна мысль пришла ему в голову – он убил человека! Вот ужас-то! Впрочем, немедленно нашлось и оправдание – другого выхода не было. Или ты, или тебя. Война, мать родна…

Генрих между тем все говорил:

– У нас тоже жарко было, но не так, как у тебя, потери – треть личного состава. Много раненых, они, кстати, здесь лежат, на первом этаже. Из твоего взвода тоже кое-кто… А нас с тобой сюда поместили – считается, что это офицерская палата, с особыми удобствами.

Он улыбнулся, Макс тоже – удобства явно особые: голые желтовато-зеленые стены, тощий полосатый матрас на скрипучей, продавленной сетке и серое белье. Хорошо, что форточка открыта – не так противно пахнет. Точнее, не воняет – запахами страданий и смерти…

Палата была рассчитана на четырех человек, но две соседние кровати в данный момент пустовали – очевидно, их хозяева пошли на перевязку или просто вышли покурить. Макс подумал: «Надо бы тоже поболтать с ними, выведать кое-что… Информация лишней никогда не бывает».

Он облизнул сухие губы – ужасно хотелось пить, а еще – курить. Генрих заметил, спросил:

– Хочешь попить?

Макс кивнул. Генрих слез с кровати, прямо в носках протопал к металлическому баку в коридоре, зачерпнул металлической кружкой воду, принес. Макс выпил до дна. Генрих сходил еще раз. Наконец Макс утолил жажду и почувствовал себя немного легче. Теперь бы еще покурить …

Он точно знал, что у него (вернее, у Петера Штауфа) имеются сигареты – остались в брюках, но где они сейчас? И вообще – где все его вещи? Он лежал на кровати в одном нижнем белье. Придется, видимо, подождать, пока принесут форму. В самом деле, не может же офицер вермахта разгуливать по госпиталю в одних кальсонах? Неприлично как-то…

Через полчаса пришел доктор Миллер. Все такой же аккуратный, внимательный и строгий. Он осмотрел Макса и приступил к расспросам.

На большинство из них Макс отвечал одинаково – не помню. Упорно (и, кажется, успешно) имитировал амнезию. Доктор кивал – все правильно, диагноз подтверждается. Макс, в свою очередь, старался узнать для себя что-нибудь важное и полезное.

Из расспросов выяснялось, что его зовут Петер Штауф (он и так догадался), служил лейтенантом в 342-й дивизии вермахта, командует первым взводом в первом же батальоне 698-го пехотного полка. Дивизия входит в 46-й танковый корпус, который сейчас подчиняется 9-й армии генерал-полковника Моделя. На календаре – 15 июня 1942-го. Уже почти год, как идет русская кампания…

342-я пехотная дивизия занимает оборону недалеко от районного центра Карманово, под Гжатском, прикрывает правый фланг Ржевско-Вяземского выступа. За этот кусок Смоленской земли уже многие месяцы идет упорная борьба. Русские то наступают, то отходят, то пытаются взять 9-ю армию в клещи и разгромить по частям.

Пару раз прорывались клиньями в глубокий тыл, но каждый раз положение удавалось восстановить. Потери в германских частях были огромные, пополнение не успевало прибывать. В некоторых ротах осталось по пятьдесят-шестьдесят человек – вместо списочных ста восьмидесяти…

Большевики атаковали целыми армиями, с сотнями танков и самоходок, но германские дивизии, по словам Миллера, твердо держали удар, а иногда даже переходили в контрнаступление. После каждого такого боя его госпиталь под завязку заполнялся ранеными, на краю сада уже выросло целое немецкое кладбище. И постоянно пополнялось. Однако большие потери имелись и у Красной Армии…

Четыре месяца назад, в феврале и марте, бои были особенно тяжелыми. Большевики бросили в прорыв сразу три свои армии, да еще несколько танковых корпусов, ситуация накалилась. На некоторых участках фронта мясорубка была такой, что убитых (как с той, так и с другой стороны) не успевали хоронить, трупы лежали в несколько слоев. А весной, когда снег сошел, на полях невыносимо завоняло. И до сих пор пахнет так, что ближе чем на несколько километров к линии фронта не подойдешь…

Но несмотря на страшные потери Ржевский плацдарм еще оставался за вермахтом. Сейчас наступило временное затишье, уставшие за зиму и весну большевики тоже, похоже, отдыхали и набирались сил. Или готовились к новому наступлению. Иногда они предпринимали попытки прорвать оборону в том или ином месте, но эти атаки, как правило, ничем не заканчивались. Свидетелем одной из таких попыток и стал позавчера лейтенант Петер Штауф.

А сегодня сильно поредевшие немецкие батальоны приводили себя в порядок, отправляли в тыл раненых и ждали очередного пополнения. Но, по едкому замечанию доктора, вряд ли оно прибудет. Говорят, что на юге России, под Харьковом, началось новое грандиозное наступление и туда якобы кинули все имеющиеся силы. Так что придется отбиваться самим, с тем, что еще осталось…

Макс внимательно слушал и пытался понять, как ему вылезти из данной ситуации. Ясно было, что он влип по самое не балуй, но надо как-то и выбираться! И не сидеть же сложа руки. Плыть по течению – не его жизненная позиция, он привык сам управлять своей судьбой.

Пока же, чтобы выиграть время, он успешно играл роль человека, потерявшего память. Переспрашивал, уточнял, старательно морщил лоб, пытаясь якобы что-то вспомнить. Старик Станиславский был бы им доволен… Миллер терпеливо объяснял, растолковывал, иногда его рассказ дополнял Генрих Ремер – теми подробностями, которые доктор знать не мог.

Макс скоро выяснил все, что Петер Штауф с отличием закончил пехотное училище в Потсдаме, прошел, как полагается, все армейские ступени – от фаненюнкера до оберфенриха. Лейтенанта получил всего год назад, на фронте. Считался в полку образцовым молодым офицером, даже ходил у начальства в любимчиках. Сослуживцы его ценили, солдаты уважали. В общем, карьерные перспективы были самые радужные. Вот только служить в вермахте Максу совсем не хотелось. В отличие от настоящего лейтенанта Штауфа…

Когда доктор завел речь о семье, то он снова старательно наморщил лоб – извините, доктор, ничего не помню. Миллер вздохнул и достал из кармана знакомый медальон. Макс открыл его: фотография была четкой, новой, очевидно, сделанной совсем недавно.

– Кто это? – спросил Миллер.

– Не знаю, – пожал плечами Макс.

– Это ваша жена Эльза и дочь Марта, – тихо произнес доктор.

Макс долго смотрел на фотографию, потом сказал:

– Извините, господин доктор, не могу вспомнить. Мелькает что-то такое в памяти, но что именно…

Миллер огорченно покачал головой:

– У вас серьезная потеря памяти, это плохо. Положение даже хуже, чем ожидалось. Ладно, отдыхайте, я решу, как вам помочь.

Вскоре дежурный санитар принес в палату завтрак – куски серого хлеба с маргарином, вареные яйца, эрзац-кофе в металлических кружках. Макс без всякого аппетита проглотил еду, выпил кофейный напиток (ужасная гадость, если правду сказать) и попытался встать, но не вышло – перед глазами все закружилось. Сделал еще попытку, и с помощью Генриха она удалась. Держась за стены, прошаркал к окну, сел на широкий, низкий подоконник, выглянул в сад.

Яблони подходили к самому дому, их ветви упирались в стены. Макс распахнул створки окна пошире, высунулся почти весь – подышать свежим воздухом. Он так и не смог привыкнуть к едкому запаху, стоявшему в госпитале…

Погода была отличная – тепло, ясно, солнечно. «Сейчас бы на речку Гжатку, – подумал Макс позагорать, покупаться, порыбачить на зорьке…» И даже зажмурился от такого удовольствия, но тут же грубо оборвал себя: «Не смей думать об этом! Расслабишься, раскиснешь и уже никогда отсюда не выберешься. Тогда конец…» К окну подошел Генрих, пристроился рядом.

– Хорошо-то как, прямо как у нас в Эрфурте, и зелени тоже много…

– Эрфурт – это на юго-западе Германии? – уточнил Макс. – В Тюрингии? Не зря их в школе мучили географией Германии!

– Точно, – кивнул Генрих, – на юге. Летом у нас очень хорошо – сады зеленые, улочки в цветах, над городом плывет колокольный звон – это в нашем кафедральном соборе к обедне звонят. Красотища!

– Да ты поэт, – усмехнулся Максим.

– Что ты, – отмахнулся Генрих, – какой там! Так, писал стишки в школе, но как только в военное училище поступил, так сразу и бросил. Ты же знаешь, там не до этого…

– А кем ты раньше был? – поинтересовался Макс. – Я имею в виду – до войны?

– Школяром, – пожал плечами Генрих, – больше никем побыть не успел. Хотел после окончания школы в университет поступать, на медицинский факультет, но потом передумал. Учиться на врача долго, целых пять лет, да еще ординатуру надо проходить. Несколько лет служить ассистентом у какого-нибудь врача. Конечно, дело это полезное и нужное, но… Не скоро тебе разрешат самому лечить! А свою практику заимеешь вообще не раньше чем лет через пятнадцать-двадцать, когда себя хорошо зарекомендуешь. А мне родных кормить надо…

Генрих залез в карман и достал небольшой кожаный бумажник. Вынул оттуда несколько фотографий, показал. На одной было целое немецкое семейство: статная, представительная фрау со строгим лицом и пятеро детей. Четыре девочки и один мальчик.

– Моя мама с сестренками, – сказал Генрих, – и я с ними. Дружная семья Ремеров…

– А отец? – спросил Макс.

– Умер, – вздохнул Генрих, – в тридцать восьмом. У него было тяжелое ранение в легкое, долго кровью харкал. Между прочим, тоже в России получил, правда, еще в ту, первую войну. Отец мне часто рассказывал, как сидел в сырых окопах, как с русскими дрался, а потом с ними же братался, когда они своего царя Николая скинули. А ранили его в пятнадцатом году. Русские тогда начали большое наступление, вот он и получил в грудь штыком. Долго валялся в госпиталях, лечился, думал, что комиссуют подчистую, но не вышло. Залатали кое-как и снова отправили на фронт – солдаты тогда очень нужны были. Пришлось ему почти до самого конца воевать, до восемнадцатого года. Но ничего, выжил, демобилизовался, вернулся домой, в Дюссельдорф. А там работы никакой не было, родные голодали, по продуктовым карточкам давали лишь брюкву да черный хлеб. В общем, подался он на юг, где теплее и сытнее. В Эрфурте утроился плотником на стройку, да там и остался. Освоился, работу хорошую нашел, встретил мою маму – она дочь пастора была. Женился, обзавелся своим хозяйством. Потом и мы родились, пятеро детей, один за другим. Хорошо жили, счастливо, хотя и небогато. Отец часто болел, ходил с трудом, иногда по два-три дня с постели встать не мог. Но все равно работал – на ветеранскую пенсию не проживешь. А четыре года назад, зимой, сильно простудился, заболел и умер. Я, собственно, поэтому и на медицинский факультет пойти хотел. Видел, как ему плохо, вот и подумал: выучусь на доктора, стану всех лечить. Но не вышло, пришлось пойти в военное училище…

Генрих грустно посмотрел в окно, а затем продолжил:

– После смерти отца надо было на что-то жить. Старшая сестра, Хельга, уже работала, но ей тяжело одной было. Вот и подался я в училище – во-первых, казенные харчи и одежда, а во-вторых, у офицеров хорошее жалованье. Я со своего оклада каждый месяц часть денег домой отсылаю, помогаю матери и сестрам. Так вот и оказался на фронте…

Макс понимающе кивнул – простая, типичная история. Судя по всему, Генрих неплохой парень, честный, трудолюбивый, жаль только, родился он не в то время.

– Я не жалею о своем выборе, – закончил рассказ Генрих. – Как видишь, уже лейтенант, может, и дальше пойду.

– Если нас не убьют здесь, – мрачно заметил Макс.

– Не убьют, – уверенно произнес Генрих, – за меня мама и сестры каждый день молятся. Вот смотри, что они мне пишут…

Следующие полчаса были посвящены чтению посланий от Ремеров. Генрих достал целую пачку ученических тетрадных листов и стал читать. Ему писали и мама, и сестры, он получал как минимум пять-шесть писем в месяц. Макс вежливо слушал и кивал – не хотелось огорчать такого хорошего, отзывчивого парня. Веселого, работящего, заботливого – короче, настоящего немца.

Вскоре вернулись с перевязки соседи по палате – крепкий, почти квадратный оберфельдфебель и такой же, только чуть повыше и потолще, штабс-фельдфебель. Макс помотрел на них и подумал: «Вас что, под копирку делают? Прямо как родные братья».

Юрген Хайн и Отто Бауэр оказались из его же полка, только из другой роты. Макс привычно сослался на амнезию – извините, ребята, но я вас не помню. Фельдфебели понимающе кивали – слышали о вашей беде, герр лейтенант, поэтому представились по полной форме.

Хайн и Бауэр попали в госпиталь после той же русской атаки – один с осколком в руку, другой – в ступню. К счастью, оба отделались легкими ранами, их быстренько зашили и через неделю обещали отправить обратно на передовую. Нечего валяться в госпитале, места нужны для новых пациентов. Война-то идет, у нее не бывает антрактов и перерывов…

В госпиталь постоянно кого-то подвозили – бои не прекращались ни на минуту, хотя интенсивность их за последнее время заметно снизилась. Русские ограничивались лишь небольшими вылазками и перестрелками. Все отдыхали и готовились к новым сражениям.

Максу в плате делать было совершенно нечего, поэтому он вышел в сад. Надев, разумеется, свою лейтенантскую форму, постиранную и даже аккуратно выглаженную. Ее принесла утром миловидная медсестра Бригитта, сменившая на дежурстве старую костлявую Герду. Девушка смущенно улыбнулась и, потупив глаза, сообщила, что она сама привела в порядок его китель и брюки. Неприлично герру лейтенанту ходить в таком грязном виде…

«Будешь тут грязным, – подумал Макс, – когда на дне траншеи поваляешься». Он вежливо поблагодарил сестру Бригитту и предложил ей деньги – за услугу. Бумажник, слава богу, нашелся тут же, в тумбочке. Как и часы.

Макс криво усмехнулся, когда взял их в руки. Часы были практически новыми и нисколько не облезлыми – в блестящем металлическом корпусе и с черным кожаным ремешком. На белом циферблате отчетливо виднелся орел с распростертыми крыльями, сжимающий в когтях фашистскую свастику. Они исправно тикали, отсчитывая время, стрелки двигались. Макс тяжело вздохнул, покрутил заводное колесико и надел на руку. Пришлись как раз впору, по запястью.

Бригитта от денег отказалась, сказала, что постирала вещи господина лейтенанта просто так, из уважения к доблестному германскому офицеру, а не ради заработка. Потом густо покраснела и убежала.

Генрих дружески толкнул Макса в бок: «Ты не деньги ей предлагай, а своди в офицерский клуб. Есть тут в городе, на главной улице. Вечерами бывает музыка, все танцуют. Можно посидеть с девушкой, выпить и закусить. Бригитта на тебя запала, это ясно, сделай ей приятное».

Макс поморщился – до того ли сейчас, война! Какие, на фиг, девушки… Генрих пожал плечами – а почему нет? Живем один раз, вот и надо ловить момент. Кто его знает, что там дальше будет…

Макс не мог не согласиться с его доводами – на войне действительно надо ценить каждое мгновение, особенно когда это связано с любовью… А Бригитта была вроде бы недурна – хорошая фигурка, миловидное личико, искренняя улыбка. Не сказать, чтоб такая красавица, но что-то в ней было…

«Черт, да я же женатый человек! – тут же вспомнил Макс. – Причем дважды!» Два времени, две семьи. Он еще раз открыл медальон и посмотрел на фотографию. Молодая, симпатичная женщина и прелестная белокурая девочка. Действительно, очень похожа на его Машку. Теперь это сходство еще четче бросалось в глаза. Впрочем, многие маленькие дети похожи друг на друга…

Макс захлопнул крышку, убрал медальон на место. Проверил бумажник: почти двести рейхсмарок и какая-то мелочь. А также две фотографии. На одной – пожилые герр и фрау, видимо, родители Петера Штауфа. Интересно, что с ними? Надо бы узнать… На другой – молоденькая девушка в белой блузке с черным галстуком и в длинной темной юбке. Кажется, это форма Гитлерюгенда. Кто она? Сестра, просто знакомая? Вопросов становилось все больше.

Макс засунул бумажник в карман кителя и осторожно спустился по скрипучей деревянной лестнице вниз, на первый этаж. По госпиталю деловито сновали санитары, доставляя раненых, ходили выздоравливающие. Из операционной послышались громкие стоны – кажется, там кого-то резали. Макс поморщился и постарался побыстрее выйти на улицу.

Он спустился с крыльца, завернул за угол и оказался в прохладном, тенистом саду. На скамейке под старым толстым тополем курили несколько солдат. При его приближении они вскочили. Макс махнул рукой – сидите. И сам опустился рядом на шаткую лавочку. Но не успел он достать пачку сигарет, как к нему подлетел старый знакомый – фельдфебель Курт Загель. Он счастливо улыбался:

– Рад видеть вас в добром здравии, герр лейтенант!

– Спасибо, – кивнул Макс. – А как вы?

– Почти нормально! – расплылся Загель. – Голову перебинтовали, все в порядке. Здорово же мне тогда этот русский варвар врезал, чуть черепушку не прошиб! Но ничего, башка у меня крепкая, заживет.

Фельдфебель слегка прикоснулся к бинтам, видневшимся из-под серого кепи, поморщился и обратился к Максу:

– Разрешите узнать, герр лейтенант, скоро ли вы к нам вернетесь? А то взвод без командира – что баба без мужа. В узде держать надо… Боюсь, без вас ребята совсем разболтаются, дисциплина упадет.

– Ничего, найдется кому в узде держать, – беспечно махнул рукой Максим. – Не мы же одни воюем…

Фельдфебель как-то странно посмотрел на него, и Макс понял, что сказал что-то не то. Сморозил явную глупость.

– В смысле, – быстро поправился он, – как только доктор Миллер позволит мне вернуться, так сразу. Но, боюсь, не скоро. У меня тяжелая контузия, да еще частичная амнезия…

– Вот оно как, – понимающе кивнул Загель. – Ну, лечитесь. Впрочем, доктор Миллер у себя людей держать не любит, говорит, нечего вам койки занимать, ваше место – на фронте. Война быстрее любого лекарства лечит. И то правда – чего на кровати валяться? Заштопали тебя, поставили на ноги – и вперед, к своим. Так ведь, господин лейтенант?

– Так, – согласился Макс, – к своим…

«Только где они, свои?» – с тоской подумал он, а потом сказал:

– Вы, Курт, пока за взводом следите, а то и правда – распустятся ребята. Я, когда смогу, вернусь. Постараюсь, конечно, побыстрее, но обещать ничего не стану. Вы пока командуйте, а я потом вернусь и все проверю!

Макс постарался придать своему лицу строгость и даже суровость, как и положено настоящему германскому командиру, Загелю это понравилось.