Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Аут. Роман воспитания

ModernLib.Net / Современная проза / Игорь Александрович Зотов / Аут. Роман воспитания - Чтение (Ознакомительный отрывок) (стр. 1)
Автор: Игорь Александрович Зотов
Жанр: Современная проза

 

 


Игорь Зотов

Аут/Out. Роман воспитания

Аут/Out

Христиания

I

– Альё-о-оша!

Молчание, молчание!..

– Альё-о-оша! Алекс!

Молчок!

Это не ангел зовет, ангелов я издалека чую, у меня с ними космическая связь. А это так, это Ингрид.

– Ты, Ингрид?

Спрошу по-русски, она привыкла, что я с ней по-русски, а по-датски я с ней – редко, почти никогда. Датский язык – тупой, как все датчане. Тупой, худой и белобрысый. Как Ингрид. Она хочет, – я точно знаю, – чтобы я открыл, чтобы она вошла и чтобы меня совратила. У нее одно на уме, иначе бы не стучала, не таскала бы мне еды из своего датского супермаркета.

Она скажет:

– Я. (Не понять сразу, она отвечает по-датски – «да», или по-русски – «я»?)

Я скажу:

– Поставь пакеты и иди. Так иди, чтобы я из окна видел, что ты ушла.

Она поймет, ответит:

– Та-ак. (По-датски – «спасибо», по-русски – «так»).

Я отодвину занавеску, чихну, потому что пыльно, и увижу ее: тощие ноги, тощую грудь, сальные волосы и рожу – тупую, как у всех датчан. И еще грязное зеркальце болтается на сальном шнурке между тощими грудями. Тогда я открою дверь, осмотрюсь внимательно – а вдруг! – возьму пакет, дверь захлопну, на два замка закрою.

Пакеты – на кухню на стол, и смеяться. А как не смеяться, когда там всегда одно: сыр, колбаса, мюсли, молоко, хлеб, булочка с заварным кремом и шоколадка! У них у всех всё, всегда и всюду одно и то же. Что за нация?!

Согрею чай, съем два бутерброда, еще раз проверю замки, поставлю кассету Высоцкого и буду подпевать:

А где твои семнадцать лет? А??!

А на Ба-альшом Каретна-а-ам!

А где твой черный пистолет? Ну??!

А на Ба-альшом Каретна-а-ам!

А где тебя сегодня нет? А??!

А на Ба-альшом Каретна-а-ам!..

А мне уже двадцать два, между прочим.

II

Сегодня суббота, приедут сестра с братом – близнецы. Приедут на маминой машине, станут звонить, стучать, уговаривать открыть дверь или хотя бы спустить в окно грязное белье: «Алексей, нельзя же по три месяца спать на одном и том же!» Очень можно. И такой акцент у них – тошнит. Лучше бы по-датски говорили. И я крикну:

– Идите к черту! Я ничего не прошу! Ничего не хочу!

Потопчутся, потопчутся и уедут. Они добропорядочные, чисто датчане, и хотят одного – благопристойности. Чтоб я постель менял раз в неделю, чтоб квартиру проветривал дважды в день, чтоб мусор выбрасывал, как накопится. Они это мне из-за двери объясняют. Говорят, что не хотят вмешиваться в мою жизнь, даже мать с собой не берут.

Я нарочно включу погромче Высоцкого, чтобы они уехали до того, как соседи из окон повысовываются. Потому что для них главное – датская репутация. Даньска репутаньска, хе-хе! Они учатся в Копенгагене на адвокатов и знают, что такое репутация.

Приехали. Занятия кончились, они и приехали – езды тут недолго. Даже не позвонили, знали, что я автоответчик послушаю и не отвечу, если они.

– Льоша, в Эльсинор поедешь? Там Хэмлет жил. Мы едем, давай с нами.

Я еще звук прибавлю:

А што-та кони мне папались приве-р-редлива-аи!..

А они мне:

– Поедем, погода хорошая… Недолго, по замку погуляем, пообедаем – и назад…

А я:

Я ка-аней напаю, я куплет дапаю!..

– Ну Ль-о-оша!.. Нельзя же всю жизнь сам с собою…

Это почему же?! В прошлый раз они меня звали в Роскильд. Знали ведь куда! Там, сказали, императрица-мать Мария Федоровна похоронена в соборе. Но она датчанка – Мария София Фредерика Дагмар, этого они и не учли. И все гробы вокруг – тоже датские. Там еще Музей викингов, сказали. И я чуть было не попался! Но потом мозгами раскинул и ответил, что это не те викинги, эти викинги – для туристов, а настоящих больше нет. И близнецы отстали.

– Льоша, тебе воздух нужен, солнце, море!..

Хоть немнога еще пастаю-ю на краю-ю-ю!..

Отстали и сейчас.

Воздух я видел. И море видел. И солнце.

III

С тем ангелом я познакомился в октябре того года. Отец из Америки прилетал. Тоже в субботу заявился.

Он был последним, кого я впустил за порог. Ну, это кроме Георга и Ингрид. Мне тогда три часа пришлось искать, не оставил ли он тайком какого «жучка», чтоб за мной следить. На всякий случай пришлось просить Георга – мужа Ингрид – сменить оба замка. Он менял, а я смотрел, смотрел внимательно, ему тоже нельзя доверять, хотя он и зовет меня другом.

Чтобы отец не очень вертелся по квартире, я попросил его отвезти меня в Копенгаген. Он удивился. Подумал, что хитрю. А я и хитрил. Он спросил, тоже, кстати, с акцентом, с американским, еще гаже датского:

– К маме?

– Еще чего! Просто гулять. Давно не гулял.

– И я с тобой?

– Нет, я один. Ты меня довези.

– Давай так: я тебя отвезу, ты погуляешь, а потом мы с тобой пообедаем. Я знаю ресторан в этом… в Нюхавн, на канале, там варят настоящий борщ. Как у бабушки. И пельмени. Ты же соскучился по русской еде? А можно и в Швецию скатать, в Мальме… Или вот в Эспериментариуме ты уже был? Можно и туда, говорят – очень познавательно!

– Ara, ara. Так и сделаем, – я старался подозрений не возбуждать, соглашался на все.

А сам подумал: «Чего он повадился сюда из Америки летать? Делать ему нечего? Бывает, что и по два раза в год заявляется!»

– Куда пойдешь гулять? – спросил он.

Надо было использовать момент, пока отец не злился.

– По центру пройдусь, по Стрегет. Погуляю, в общем.

– Что ж, собирайся.

– Я уже собран.

– Ты прямо та-ак пойдешь?! У тебя джинсы, извиняюсь, несвежие…

Лучше не раздражать – достаю из комода чистые джинсы. А впрочем, он как-то в последние годы перестал раздражаться на меня. Раньше чуть что – в крик. Теперь – нет. Теперь все больше заискивает, угождает даже. Почему?

Выходим на улицу. Соседи приникают к окнам. Еще бы – чудо! – я вышел! Солнце по-осеннему: на нем еще тепло, а чуть в тень – и холодно. Даньски климат отвратительный. Садимся в машину, отец взял в прокат.

Высаживает меня у Ратушной площади.

– Тепло! – говорит. – А вчера у вас гнусная была погодка, дождь, ветер. Хотя я по холоду соскучился, в Калифорнии – лето всегда, если помнишь.

Как не помнить: жара – жирные американцы – зубы скалят – шорты – ляжки – жирные тачки.

– Не хочешь ко мне слетать?

– Нет, у тебя жарко.

– Ты все равно из дома не выходишь, а в доме эйр кондишн.

– Кондиционер, – поправляю я. – Смотри, хорошая будет погода.

Мы, задрав головы, глядим на башню: если дождь, золотая девушка появляется там под золотым зонтом, если солнце – выезжает на золотом велосипеде, как сейчас.

Отец кивает головой и цокает языком.

– Ну, я пошел, – говорю я.

– Когда тебя ждать? – спрашивает.

– Здесь через два часа, – вру я.

– Карту возьми на всякий случай, – он вынимает из машины туристскую карту.

Беру, лишь бы отстал.

Иду по площади, краем глаза вижу – он следит. Тогда сворачиваю в первый переулок. Останавливаюсь. Выждав немного, выглядываю – уехал. Раскрываю карту. Ага! Вот куда я пойду – в Христианию. Посмотрю, что за люди там живут. Георг говорит, что Христиания – это самое свободное место во всей Европе. У него там сын живет, имя у него смешное – Жинито. Ха-ха! Сын! Не сын – а негр! Он сын-то приемный – эта Ингрид даже родить не может по-настоящему, и Жинито – негр, самый настоящий негр, черный как сажа. Они его из Африки привезли, как обезьянку, хе-хе! У них теперь мода такая, как в Америке, – чужих детей покупать. Скоро они и специальные супермаркеты заведут, точно вам говорю: на полочках будут выставлять негров, арабов, китайцев. Кого по три кроны, кого по сто! А оптом вообще за гроши: шесть штук отборных вьетнамцев по цене одного! Только до Рождества!

Я его пару раз видел, этого Жинито, он к своим «родителям» приезжал, деньги клянчить, точно. Стоит во дворе гоголем, а они вокруг, особенно Ингрид, – то с одной стороны зайдет, то с другой. А он со всем черномазым презрением. Так им и надо, сами себе игрушку завели. Он в этой Христиании на барабанах в кафе стучит, мне его папаша хвастался.

Кстати, и Стуре тоже про Христианию бубнил, когда мы сюда приехали:

– Тебе, Альоша, в Христиании надо жить, там все такие.

– Какие? – спрашивал я. – Христианские?

– Как ты. Которые людей не любят.

Это уже не Стуре, это мать в разговор вмешалась. Я не в обиде, сказала верно: людей не люблю – ангелов люблю.

IV

Я шагаю по мосту в Христианию. Ветерок, солнце светит. Может, и хорошо, что отец меня вывез.

В заборе – дыра, за ней, если судить по карте, – Христиания. Озеро, домики кругом по берегу. И у воды, и над водой – на сваях. И ни души. Хотя нет, вон какой-то сидит на мостках, проложенных из дома на берег, пьет что-то из большой фаянсовой кружки. Кофе пьет, отсюда слышно. Патлатый. Подхожу ближе и вижу, что он уже почти старый, ну, лет сорок ему точно, а волосы все еще длинные. Обращаюсь по-английски:

– Доброе утро, сэр!

– Доброе!

– Вы в этом доме живете?

– Да.

– А с вами кто-нибудь живет?

– Живет, – отвечает скупо.

– К вам в гости можно?

– Заходи, – говорит, кивает на мостки.

Подхожу, старые доски скрипят, шатаются над темной водой. Сажусь рядом.

– Алекс, – протягиваю руку.

– Джошуа, – дает свою. – Кофе будешь?

– Если можно…

Он скрывается в доме, выходит с точно такой же кружкой.

– Спасибо.

– Ты откуда? – спрашивает, вынимая сигарету из нагрудного кармана джинсовой куртки. – Будешь? Хорошая марихуана.

– Нет, спасибо, не курю.

– Зря. Откуда ты? – очень любопытный.

– Из России.

– Ух, ты! Чайковский-Горбачев!

– Ага. И водка.

– Водка! – смеется. – А что делаешь?

– Живу. У вас. Скучно у вас жить. Правда?

– Мне нравится, – он затягивается глубоко, и глазки его масленеют. – Здесь хорошо.

– А ты работаешь?

– Ха-ха-ха! – смеется. – Это бульдозер работает! Это они (показывает в сторону Копенгагена) работают. Или они (показывает в противоположную сторону, там тоже – Копенгаген, тут везде один Копенгаген, а Христиания – в самом центре). В Канаде. Я – канадец.

Я смеюсь.

– Я в Канаде не был, а в Штатах жил, целых два года жил. Плохая страна – все жирные. В Канаде тоже?

– В Канаде тоже. Здесь хорошо.

Джошуа растягивается во весь рост, подставляя лицо солнцу. Лицо опухшее, как после трехдневной пьянки, подбородок и щеки заросли щетиной.

– Джошуа, давай дружить, – говорю.

Он морщится. То ли от солнца, то ли от дыма сигареты.

– А ты не голубой?… – спрашивает.

– Нет, ты что! – восклицаю я. – Но у меня и девушки по-настоящему тоже пока не было.

– Это дело нехитрое. На-ка покури, Алекс.

– А мне хуже не станет?

– Ха-ха-ха! Только лучше! Затянись, затянись! Осторожно беру двумя пальцами сигарету и затягиваюсь. Вернее, набираю дым в рот и выпускаю…

– Нет, не так, не так! – кричит Джошуа. – Надо, чтобы сюда, сюда шло! – он показывает рукой на грудь. – В легкие!

Набираю дым в легкие и начинаю отчаянно кашлять. Но и очень сладкая волна раскатывается по жилам. И губы становятся раз в десять толще. И море в голове шумит. Ложусь на помост, затягиваюсь еще.

Джошуа что-то говорит, как бы издалека, что-то про наркотики, про героин, который здесь запрещен, но он может достать. Что-то еще, а я и слышу и не слышу. Я думаю, что хорошо, что я – это я. И всё.

Скрипит дверь, на крыльце показывается девушка, молодая, гораздо моложе Джошуа, маленькая, черноволосая, с азиатскими глазами. Босая, на ней совсем прозрачная блузка и белые трусики.

– Это Тана, познакомься, – сказал Джошуа. – У нее сложное имя, никак не запомнить, я зову ее Таной. Она из Таиланда.

Я встал, меня качнуло, едва в воду не свалился. Тана засмеялась, обнажив мелкие жемчужные зубки.

Джошуа что-то спросил ее на непонятном языке, может, на французском, а может, и вообще на тайском. Тана кивнула, он взял у меня сигарету, протянул ей.

– Нравится? – вдруг спросил он меня по-датски, скосив глаза в ее сторону. Почему он по-датски спросил? Чтоб она не поняла?

– Да, хорошая. Она твоя жена?

– Жена?! У хиппи жен не бывает.

– У кого?

– У хиппи. Знаешь, кто такие хиппи?

– Нет.

– Хиппи, Алекс, это дети цветов. Они за свободную любовь, против войны и империализма. Христиания – город хиппи, – он описал рукой круг. – Понял?

– Понял. И Тана тоже хиппи?

– Нет, Тана не хиппи. Ей надоело работать на дерьмо. Она была горничной в гостинице. «Аскот» знаешь? На Ратушной площади?

– Да, – вру я.

– Я ее на дискотеке подцепил. Она денег просила, в Таиланд вернуться, не нравится ей в Европе. Люди, говорит, мрачные, погода мрачная, города мрачные, море и то – говорит – мрачное. Все, что здесь ей нравится, это мой член и мой дом. У ее отца в Таиланде такой же, на сваях. Не член – дом. Ха-ха-ха! Правда, Тана?

Тана стояла на крыльце, облокотившись на поручень, курила и смотрела в воду. Услышав свое имя, обернулась, улыбнулась, кивнула.

V

– Она похожа на ангела, – сказал я Джошуа.

– Трахнуть ее хочешь? Я не против. Тана! – позвал он девушку по-датски. – Тана, этот парень, Алекс, хочет тебя трахнуть.

Она улыбнулась сперва ему, потом мне – ласково.

– Видишь, это она на любом языке понимает. Алекс, я пойду прогуляюсь, а ты делай с ней что хочешь. Понравится, точно.

Он встал, порылся в кармане джинсов, выскреб мелочь, пересчитал, засунул обратно, пошел на берег.

Я тоже встал. Проходя мимо, он легонько хлопнул меня по плечу и оскалил в улыбке гнилые зубы. Насвистывая, шел по берегу, приветствуя соседей хриплым «Хай!». Я подошел к Тане.

– Знаешь, – сказал по-английски (я не слишком хорошо говорю по-английски, но по-датски еще хуже), – по-русски есть имя Таня. Не Тана, но очень похоже.

– Правда?

– Очень красивое имя – Таня, Татьяна. Ты домой хочешь, в Таиланд? Да?

– Очень хочу. Но у меня нет денег, – ответила она медленно, наверное, слова подбирала.

– Я дам тебе денег, мне Дания пособие платит, и квартира у меня есть. Мне ничего не нужно. Я тоже хочу домой, в Россию, в Москву. Там хорошо. Знаешь, где Россия?

Тана помотала головой: нет, впервые слышит.

– Ты хорошая, Тана. Я бы взял тебя с собой в Москву, но там тебе будет холодно. Там снег. Знаешь, что такое снег?

– Нет.

– Это такое… белое… очень-очень холодное. Ну как в морозильнике… Неужели ты не видела снега? Зимой?

– Нет. Я здесь… – она стала загибать пальцы на маленькой руке, – пять месяцев…

– Тогда ты не знаешь, что такое снег.

Она еще улыбнулась. Сделала шаг ко мне, положила руки на плечи и поцеловала меня в губы. Это было сладко, но я отодвинулся и сказал:

– Ты ангел, Тана.

Тогда она взяла меня за руку и повела в дом.

Там было чисто и пусто. Две комнатки без двери. Одна – кухня: стол, два стула, электроплитка на столике, другая – спальня: широкий матрац в углу, вешалка с одеждой. И все. Нет, еще лестница – на второй этаж. Но туда я не заглядывал.

Она села на матрац и потянула меня к себе за руку. Сердце у меня заколотилось. Нет, вы не думайте, я не девственник, у меня уже это было, было! Я тогда в Нью-Йорке жил. Онанирую я давно, а вот с женщиной толком быть не приходилось. Я даже в кино этого почти не видел, я с тех пор, как из России уехал, только советские фильмы смотрю, а другие нет.

– Не нужно, Тана! – задыхаясь, сказал я по-русски.

Но она стала жарко меня целовать. Внизу живота у меня все напряглось… Нет, невыносимо!

– Не нужно, Тана! – закричал я по-русски, и еще по-английски: – Fuck, fuck, fuck!!!

Низ живота вдруг разрядился, мне стало сперва хорошо и горячо, а потом – сыро и холодно. Тана отпрянула. Рассмеялась. Я лежал на спине беспомощный. Джинсы расстегнуты (как она успела? – я не заметил), трусы мокрые, липкие. Она наклонилась, поцеловала меня влажными и горячими губами прямо туда! Потом встала, вышла на кухню, принесла сигареты.

– Держи, – протянула мне.

– Марихуана? – спросил я.

– Да.

– Я не буду, не буду.

Она легла рядом, закурила. Я смотрел сбоку на ее профиль – бусинка глаза, розовое ушко, веселые губы.

– Ты ангел, – сказал я по-английски. – Ты ангел, Тана. Ты уедешь в свой Таиланд, выйдешь замуж, а я буду видеть тебя каждую ночь, в звездах. Через неделю я дам тебе денег. Много крон. Хватит до Таиланда. А Джошуа пусть остается здесь, зачем он тебе в Таиланде? Мы будем с ним дружить, я буду приезжать к нему сюда, ведь он мой друг.

Я говорил, она курила и ничего не понимала. Только улыбалась.

С берега раздался крик. Тана поднялась и поглядела в окно.

– Джошуа вернулся, – сказала.

Старый хиппи привел с собой троих приятелей. Сели на берегу на поваленном дереве и принялись разжигать костер. Они притащили целую сумку пива, колбаски, гитару, скрипку и бубен. Джошуа зашел в дом, подмигнул мне, принес со второго этажа губную гармошку.

– Джем-сейшн! – сказал он мне. – Пойдем завтракать.

Мы с Таной пошли. Джошуа знакомит меня: немец Герхард, Хосе-Мария из Венесуэлы, что ли, и Питер из Америки.

– А русские в Христиании есть? – спросил я.

– Был один, лет пять назад, – сказал Герхард. – Мы его Иваном звали. Он жил вон там, в доме с голубой крышей. Карла его взяла к себе. Хороший столяр, делал у меня в мастерской эти ваши мат-реш-ки, да? Водку пил. И боялся. Ночью ко мне приходил. Может, он кого-то у вас в России убил, не слышал?

– Я в России давно не был, – ответил я.

– Я тоже его помню, – сказал Хосе-Мария. – Я играл в баре, а он напился и меня угостил.

– Он хорошо зарабатывал на своих матрешках, – сказал Герхард. – Мы даже CD-плеер купили. До сих пор у меня стоит.

– А где он теперь?

– Никто не знает. Исчез. Мы газет не читаем, – сказал Питер.

У этого американца Питера одна сторона лица была обожжена, как раз та, которой он сидел ко мне, и все, что он говорил, казалось зловещим.

Долго возились с костром – сырые ветки не разгорались, – потом разожгли, пожарили колбаски, стали есть и пить пиво. Я пиво не пил, я вообще не пью спиртного. Это моих друзей почему-то очень веселило.

– Первый раз вижу русского, который не пьет, – сказал Питер.

– А ты их много видел? – спросил Джошуа.

– Я же сказал – это первый.

Потом Хосе-Мария взял гитару. Густые черные длинные волосы падали на гриф, закрывая струны. Герхард подпискивал ему на скрипке, он был длинный, весь длинный, и лицо тоже, и даже рот – с длинными зубами. Скрипка казалась в его руках игрушечной. Питер постукивал в бубен, Джошуа дудел на гармошке. Мы с Таной ковыряли прутиками в углях.

– А вы Жинито не знаете? Негр, тут живет, – спросил я.

– Жинито? Чумовой Жинито? Кто ж его не знает! – откликнулся Питер. – Барабанщик хороший, его даже в ToutSpace звали. Помнишь, Герхард? Он на прослушивание ездил. Только через день вернулся. Чумовой – две гитары, говорит, им об головы сломал! Ну, этим, из ToutSpace. Чуть что – сразу в драку. Он мне сказал, не знаю, врет или правда, что в Африке воевал. За независимость. Сказал, что уши врагам резал. Им командир велел с трупов уши срезать. Чтобы считать.

– Уши? – Хосе-Мария перестал играть. – Ну хоть не пальцы. Палец хрен отрежешь.

– Ну так вот, слушай, что говорю, – возбудился Питер. – Чумовой Жинито сказал, что он девятнадцать человек убил! Врет, наверное. А в Данию приехал, ему лет девять было.

– Врет, – уверенно сказал Герхард.

– А может, не врет, – вдруг вставил Питер. – Видели, какой у него шрам на груди?

– Это его лев поцарапал, ха-ха-ха! – заключил Хосе-Мария.

VI

Я думал о чае. Очень хотелось чаю.

– У вас нет чая? – спросил.

– Чая нет, – ответил Джошуа.

– Пойду куплю.

– Иди.

– Нет, сначала я спою. Хотите, я спою вам что-нибудь русское? Хотите? Вы Высоцкого слышали?

– Нет, Ви-сот-ка-ла мы не слышали.

– Тогда я спою. И я запел:

Кто-то высмотрел плод, что неспел, неспел,

Потрусили за ствол – он упал.

Вот вам песня о том, кто не спел, не спел,

И что голос имел – не узнал…

И так далее.

Хосе-Мария тихонько мне подыграл, потом Джошуа подпиликал, а обожженный Питер постукивал невпопад.

– Не стучи, Питер, – сказал я уже в самом конце, – песню портишь.

Питер перестал стучать, и я допел:

По чьей вине, по чьей вине, по чьей вине?…

– Очень грустная песня, – сказал Джошуа.

– Вам правда понравилось?

– Хорошая, только грустная, – повторил Джошуа.

Мне отец запрещал петь, говорил, что у меня нет ни слуха, ни голоса, а этим Высоцкий понравился.

– У меня пять кассет его дома. Я принесу в следующий раз.

– Валяй, – сказал Джошуа, обнимая левой рукой Тану за плечо.

– Не обнимай Тану, Джошуа! – сказал я. – Если ты друг, не обнимай Тану.

Джошуа присвистнул, но руку на всякий случай убрал.

– Слушай, Алекс, лучше тебе сходить за чаем.

– Кстати, и пива купи, – сказал Герхард, отходя в кусты помочиться.

– Я куплю, только прошу, Джошуа, не обнимай Тану.

– Хорошо, хорошо.

Я встал, трусы высохли. Сунул руку в карман куртки – деньги на месте. Пошел по берегу. Надо обогнуть озеро, единственная площадь Христиании была на том берегу. Шел я очень медленно, думал.

Смог бы я жить здесь? Я столько времени не видел толком людей и вот увидел. И они мне понравились. Им нет до меня дела, они меня ни о чем не спрашивают. Так, словно мы давно друг друга знаем, а не познакомились два часа назад. Они похожи на маминого мужа Стуре, тот тоже, когда мы жили все вместе, ни о чем не спрашивал. Зато если я хотел играть в хоккей, он ехал со мной и играл. Учил меня кататься на коньках, держать клюшку. Научил меня нырять, до него я боялся под водой плавать. И никогда не спрашивал, зачем мне это нужно. Просто делал. Это хорошо, но таких людей мало. Я, кроме Стуре, таких людей до сих пор не встречал. И вот сейчас эта компания. Другие же, напротив, – они всегда спрашивали: зачем я слушаю Высоцкого или зачем в десятый раз смотрю «Они сражались за Родину»? Или почему я не чищу зубы два раза в день. Какая им разница? Стуре не спрашивал. Он настоящий викинг. Я прочитал в одной газете, что на самом деле не русские основали Русь, а русичи. Было у викингов такое племя. Нет, сами подумайте, ведь смешно: слово «русские» – прилагательное. Это все равно что называть евреев еврейскими, а французов – французскими. Зато русичи – настоящие люди. А русские – это те, кто у них был в услужении. Бесплатные прилагательные. Как если бы крестьян помещика Петрова спросить: вы чьи? А они ответят – петровские. То же и русские. А настоящие хозяева Руси были русичи. И когда их собственные холопы – русские – прогнали их из власти (еще бы: тех было гораздо больше, чем русичей!), тогда и начались все беды на Руси. Беда в том, что русские очень гордятся тем, что они – русские, тогда как на самом деле они прилагательные. Вот так. Я так давно не был в России, что не знаю, остались ли там настоящие русичи или все вымерли. Поэтому и хочу туда съездить и все самому разузнать.

Впрочем, летом того года я в Москве все-таки был, но не один и очень недолго. С матерью ездил. До Финляндии самолетом, а оттуда на поезде. В Москве было здорово, отец еще книги жег – та-акой кострище! Правда, мать меня никуда от себя не отпускала и толком я ничего не увидел. Но того, что увидел, мне хватило, чтобы понять: Россию надо спасать. Спасать без промедления!

Но сначала я буду думать, как сделать так, чтобы русичи вернулись. Чтобы они снова правили Россией. Я напишу статью об этом, прочту много книг, и напишу, и опубликую ее в какой-нибудь газете. У папы есть друг в Москве, очень известный журналист. Я тоже с ним подружился – Рогов. Он мне обязательно поможет. Люди там прочтут мою статью и узнают правду. И может быть, тогда все в России изменится. Воры будут наказаны, убийцы – расстреляны, негодяи – выгнаны и распяты. Да, распяты, именно!

А негодяев много. Во-первых, это мусульмане: чеченцы, татары, башкиры разные. Они ненавидят Россию и не должны в ней жить. От них одно зло. Они улыбаются, а сами держат нож за пазухой. Хотя в иных случаях эти мусульмане могут быть очень даже полезны. Они, например, показали жирным американцам такое, что я до сих пор без радости вспомнить не могу. Месяц назад они взорвали две башни в Нью-Йорке! Я тогда очень смеялся своей шутке: был Нью-Йорк башенный, а стал безбашенный! Untwintowered! Без-двух-башенный!

Это хорошо. Пусть один гад жрет другого. Ненавижу Америку и очень этим горжусь. Я жил там и проклял это место, и Господь услышал меня и мое проклятье исполнил. Но об этом я позже расскажу. Теперь – о другом, идти еще долго, я еще не дошел до конца озера. Поглядел на небо: кажется, будет дождь. В этой Дании всегда так: только что было солнце, и вот уж дождь. Sorry! – я раздавил лягушку.

Вторые негодяи – это все наши бывшие рабы: туркмены, таджики, латыши и эстонцы. И конечно – грузины и армяне. Они откупились от нас, они купили все наше правительство при Ельцине и Горбачеве, чтобы жить без России. Когда все прочтут мою статью, то поймут, что это было незаконно. И тогда вернут России потерянные земли, которые она завоевала кровью и потом. Напрасно рабы веселятся, их час пробил, вернее, пробьет, когда я окончательно вернусь в Москву и напечатаю в газете свою статью. В самой крупной газете, там, говорят, есть такая, которую читают все, – «Московский комсомолец». Козлов поможет. Тьфу – не Козлов, Рогов. Рогов поможет!

Третьи негодяи, – вот и пошел дождь, я предупреждал, – третьи – это демократы, которые продали грузинам и эстонцам свободу. А когда проели и пропили свои грязные деньги, стали продавать все, что осталось от самой России. Эти самые гадкие, они, они даже не прилагательные, они – евреи. Они как паразиты, которые появляются на теле человека, когда тот слабеет в болезни. И тогда они выпивают из него все его жизненные соки… Зонта нет, и черт с ним, я не заболею, я никогда не болею. Когда мне было еще лет тринадцать или четырнадцать и мы еще жили в Москве, я слышал много плохого о евреях от своих одноклассников. И тогда я спросил у матери: если они такие плохие и все их не любят, почему их терпят? Почему всех не вышлют куда-нибудь в Антарктиду или в Сахару? Мать как-то странно рассмеялась, подвела меня к зеркалу и сказала:

– Вот погляди-ка!

Я поглядел.

– Ну и что?

– Так ты, Лешенька, сам еврей! Не чистый, правда, полукровка, но отец у тебя – самый стопроцентный еврей!

– Ну и что?

– Да ничего, ты евреев винишь во всех грехах, а сам-то, сам – еврей. Вот и все.

Я сначала опешил, я тогда, конечно же, еще не читал про русичей, зато много слышал и про демократов, и про евреев. Но потом решил, что сам я – избранный, что отцовская сперма была только спермой и ничем больше, а материнское лоно – только лоном.

Не мог же я родиться в капусте, в самом деле! Тем более потом я узнал, что еврейство передается по матери. Вот если бы мать моя была еврейкой – тогда да! А так, мало ли кого мой отец мог оплодотворить, хе-хе! Вот взять, к примеру, датчан. Они хоть и числят себя потомками викингов, но сами никакие не викинги, а мелкие буржуи, у которых, кроме пива, футбола и воскресных булочек, ничего за душой нет. Ни ладей, ни мечей, ни копий, ни сырого мяса на завтрак. Дротики, дротики, дротики! Ни-че-го… Нет, я не курю, приятель, я иду за чаем. Там есть где купить чай? Спасибо. И что бы там ни говорила мать, я никакой не еврей. Отец – да, еврей. А я – нет. Я человек космоса. Ха-ха-ха!!!

Весь мокрый выхожу на площадь. Она почти пуста – дождь все сильнее.

– Скажи, друг, где мне купить чаю? Там? Может быть? Большое спасибо. Что? А, нет-нет, это я по-русски тебе сказал. Потому что я – русич.

Я зашел в лавку, спросил чаю. Продавец посмотрел на меня, как на идиота. Я взглянул на полки за его спиной: компакт-диски, кассеты и еще всякая дрянь.

– А Высоцкий у вас есть?

– Что-что?

– Высоцкий есть? – Я теперь нарочно стал со всеми говорить по-русски, пусть привыкают.

– Я не понял. Вы говорите по-английски?

– Я-то говорю, мой милый! И по-английски, и по-датски, и даже по-украински могу объясниться, но я хочу теперь говорить по-русски. Ты понял?

– Нет. Подождите, я спрошу Хану, может, она знает ваш язык? – Продавец мотнул своими дредами, парой десятков, наверное, повернулся ко мне спиной и крикнул вглубь лавки: – Хана!

Вышла заспанная рыжая девка. И тут-то я их и сразил, спросил на чистом английском:

– Чай у вас есть? Продавец расхохотался:

– Так бы сразу и сказал, шутник! Чая у нас нет, чай – там (он показал в окно, куда-то на площадь), но я могу дать тебе пакетик.

Он ушел в подсобку, вернулся с пакетиком зеленого чая.

– Сколько? – спросил я.

– Что – сколько? Денег? Нисколько, так бери.

– Спасибо, – сказал я опять по-русски.

– На каком языке ты говоришь?

– На русском. Я – русич! – и с хохотом вышел в дождь.

На площади – ни души. Лишь какой-то хмырь с маленькими весами в руках прятался под навесом бара. Он зазывно посмотрел на меня. И я купил у него кусочек гашиша для новых друзей.

– Ты Чумового Жинито не видал? – спросил я.

– Чумового Жинито? Он только вечером здесь бывает. Он с утра побирается где-нибудь. Передать что ему, если увижу?

– Передай, что мы у Джошуа сидим, ок?

– Ок.

Мне очень захотелось посмотреть на парня, который убил девятнадцать человек, да еще уши у них отрезал. Я-то думал, что он попрошайка, а он вон какой! Мир открывался мне с новой стороны.


  • Страницы:
    1, 2, 3