Зверь (№2) - Последнее небо

К этому все идет.

«Вы когда-то разинули пасть на кусочек Европы и подавились даже той крохой, которую смогли откусить. – Насмешливо-утешающий голос Азата. – А мы, мы создали империю, которая была больше всей Европы, мы покорили Азию, мы пришли к стенам ваших городов, как бешеный ветер ворвались в ваши дома, где вы, жирные, трусливые, отожравшиеся сурки надеялись спрятаться от наших мечей и нашей свободы».

Отто даже не пытался спорить в таком ключе, потому что здесь неправы были оба. И «три танкиста» имели самое далекое отношение к завоеваниям давно сгинувших монголов, и Отто Ландау, немецкий мальчик, никак не причастен был к деяниям Великой Германии. Находились другие темы и другая почва для стычек, когда на словах, в дискуссионном клубе, когда на кулаках, в темноте спящей казармы. Но это все – баловство. Игрушки. Тренировочный лагерь – это ведь своего рода детский сад с экстремальными условиями. Где-то наверху бдительные воспитатели, которые внимательно следят за происходящим в песочнице. А на Рапторе вся рота, все девяносто человек окажутся в окружении реальных опасностей. Там они будут зависеть друг от друга. И как поведут себя в тех условиях татары, евреи, китайцы, негры? Непонятные, ненадежные, неполноценные…

Из них получаются хорошие подчиненные. Вот пускай бы они подчиненными и оставались. Но это вряд ли. Кроме себя, Отто не видел больше кандидатур на роль командира.

Среди белых не видел. Зато Айрат – готовый комвзвода. И Азат вполне способен справиться с этой ролью. С виду – способен. Тихий – тряпка, хоть за него можно не беспокоиться

Когда пришел приказ отправляться на Весту, Ландау даже обрадовался. Наконец-то! Теория превращается в практику, спор – в бой. Так или иначе, на Весте все разрешится.

Должно разрешиться, потому что запутываться дальше просто некуда.

– Быстро! Быстро!

Вертолеты садились с тяжелым, грузным изяществом.

– Вит! Вит! Люди в тяжелой броне высыпались из люков.

– Шнель!

Спешили. Даже без подстегивающих криков спешили. На тренировках казалось, что высадка – это очень сложно, но вот дошло до дела…

– Аида, айда, айда!

… И все получается как будто само. Но задуматься об этом некогда.

Их не бросили в бои сразу. Сначала были инструктажи на борту транспортника, в главном штабе обороны, непосредственно на месте событий. Много слов, масса рекомендаций, ни одного внятного объяснения, что же происходит. В общем, ничего нового к информации, порченной еще на Веронике, не добавилось.

Слова наконец закончились. Дело началось.

Веста как будто сошла с ума. Точнее, животные на Весте как будто рехнулись. Не на всей планете, конечно, только на юге одного из континентов, но это уже много. Стада, табуны и стаи неслись с запада на восток, ничего перед собой не видя, не разбирая дороги. Если раньше здешние звери боялись людей, сейчас они об этом забыли. Или начали бояться чего-то, по сравнению с чем люди не стоили внимания. Наблюдатели докладывали, что животные двигаются, пока не падают мертвыми. Не останавливаясь ни для еды, ни для питья, ни для отдыха. Причины миграций еще предстояло выяснить, а вот остановить лавину следовало уже сейчас. Остановить. Или хотя бы развернуть. Или, если и это не получится, просто перебить всех, кто угрожает безопасности человеческих поселений.

Вместо Раптора, или предваряя Раптор, курсантов лагеря вскоре отправили на Весту, в едва-едва затронутые людьми джунгли. Работайте, парни. Тренируйтесь.

Работали. Делали, чему учили. И неплохо делали, надо сказать. За две недели защитили и помогли надежно укрепить пять поселков. А потом пришел панический вопль о помощи:

– Голообезьяны!

И, как в кино, связь мгновенно прервалась. Ничего киношного тут и близко не было, просто эти милые зверушки создавали помехи и выводили из строя любую электронику. Ну, кроме разве что особо защищенных каналов для связи с космосом. А еще они были невидимыми и лишь слабо светились в темноте и умели генерировать электрические разряды, недостаточно мощные, чтобы повредить солдату в тяжелой броне, но разрядов этих иногда хватало, чтобы вывести броню из строя. Кроме всего прочего, голообезьяны были вооружены зубами и когтями. Да и вообще, естественный враг у них на Весте был всего один – какая-то порода ядовитых змей.

Выслушав все это по пути к месту высадки, Азат, который змей терпеть не мог, заявил, что готов теперь поколебаться в своих убеждениях. На что обычно незаметный Тихий мурлыкнул из угла, в который привычно забился:

– Змеи тоже мигрируют. Пообщаетесь. И вот, как учили, сразу с вертолета в бой.

– С корабля на бал! – орал Азат, скрывая за бравадой страх.

– Айда, айда! – покрикивал Айрат, подгоняя бойцов своего отделения.

– Шнель! – рычал где-то неподалеку Ландау.

Высадились. Рассыпались. Стрелять начали раньше, чем разглядели – в кого же. Услышали команду и открыли огонь. Все правильно. Так и надо.

Иногда голообезьян было видно. Чаще – нет. Датчики сходили с ума. Деревья и кусты, уцелевшие после предыдущих обстрелов, горели, и на фоне пляшущего огня полупрозрачные животные просто терялись.

Стреляли. Наугад. В пустоту. Полосовали воздух лучами бледного пламени, в котором, когда попадали удачно, очерчивались на несколько секунд корчащиеся призрачные тела

Никто не понял, как вышло, что первым вышел из строя капитан. Координаты стрельбы вдруг перестали поступать. Ненадолго. Ландау, яростно выругавшись, заорал не своим голосом:

– Рота, слушай мою команду! Огонь!

И снова стреляли винтовки, как будто и не случилось ничего.

Случилось. Волна голообезьян наконец-то докатилась до позиций.

Азат молился только о том, чтобы уцелела мини-камера, намертво закрепленная на каске. Снять все это, весь этот ад! О себе не думал, главное, чтобы получились хорошие кадры, чтобы не он сам, так кто-нибудь другой смог сделать из этого…

– Ах, шайтан! Отходим! Айратка рванул за плечо:

– Отходим, мать-перемать, оглох?!

Отступали. К поселку. Почти бежали. Сзади накатывалась лавина, сейчас животных уже было видно, в них стреляли – отделение Лонга, Эжена Шраде, прикрывало отступление. Как уж там вышло, что под командованием Лонга оказалось не пять человек, а двадцать, – с этим можно разобраться потом. А пока – бежать! Бежать!

И снимать.

На удивление спокойный Тихий. Остановился вдруг. Замер, нюхая воздух.

Он что, с ума сошел?

Яростно матерящийся Айрат. Кадры эти оставить, а вот звук придется убирать.

– Окружили… – задыхающийся голос Лонга. Шайтан! Только этого недоставало. Их же там двадцать всего! А Ландау, Фюрер проклятый, он же ради Лонга не почешется. Лонг. Еврей… Нужно успеть снять, что там происходит. И бежать. Бежать!

Отто Ландау во главе десятка бойцов поливал огнем тварей, наседавших на арьергард. Он расчистил дорогу, прошел по горящим трупам, добрался до Лонга. Вдвоем, немец и еврей, они расстреливали врага, давая раненым время убраться подальше.

А куда?

В поселок, куда больше-то?!

И тут неожиданно ожил Тихий. Все время, пока Лонг вырывался из окружения, он стоял, словно оцепенев. И вдруг зашевелился. Перехватил пробегавшего мимо Фюрера, что-то сказал ему. Не по связи. Так. Прямо в лицо.

Азат не видел лица Азамата, зато он видел, какие глаза стали у Отто. Бешеные. А потом… пустые такие. Невыразительные.

– Стоять! – крикнул Фюрер. – Прекратить отступление.

Как бежали, так и попадали. Привыкли слушаться. За несколько минут боя привыкли. Приказы рядового выполняются беспрекословно даже двумя лейтенантами. И стало понятно, почему отступать нельзя. Со стороны поселка «интересно, оттуда уже эвакуировали население?» катилась тускло мерцающая волна.

«Ну, попали», – обреченно констатировал Азат. Оставалось надеяться, что камера все-таки уцелеет. Если только электроразряды не повредят столь тонкому прибору.

«ты и в самом деле в это веришь?»

– Огонь!

А толку-то? Всех не перебить Ну почему, почему поселки колонистов нельзя заливать напалмом?!

Словно ища поддержки, Азат оглянулся на Айрата. Тот сверкнул глазами из-под каски:

– Отобьемся.

Азат кивнул. Хороший кадр. Бросил взгляд на Тихого. Тот стрелял не целясь, не особо, кажется, заботясь о том, чтобы попадать. Бледный был, как… как плесень на хлебе. Белый такой, с зеленью.

Боится?

Надо полагать. Тут кто хочешь испугается. Хотя Айрат ничего, держится. А Фюрер?

А Фюрер наседал на Кинга, колдовавшего со своей рацией. Понятно, пытаются сквозь помехи пробиться, помощь вызвать. Дохляк. Такой дохляк, что даже не танцует.

Азат вновь обернулся к Тихому. Как он? Тихого беречь надо, он – гений, человечество не простит, ежели что случится. А случиться с безответным Азаматкой может все, что…

У безответного Тихого взгляд был совершенно сумасшедший. В дырах зрачков плескалась огненная лава – вот-вот хлынет через край.

Тихий улыбался. Себе.

– Есть! – торжествующе заорал Кинг. – Связь!

И забубнил что-то, адресуясь уже радисту в центральном штабе обороны. Фюрер, сверкнув зубами в счастливом оскале, хлопнул огромного негра по спине…

Азат порадовался количеству отличных кадров.

– Отто! – крикнул Лонг, прекратив стрельбу. – Они… смотри!

«Они» – голообезьяны. И ясно стало, на что нужно смотреть. «Они» уходили. Нет, не уходили – отступали. Передние ряды сдали назад, а следующие набегали на них, забирались на головы, скатывались вниз и, словно обжегшись о вспаханную выстрелами землю, спешили спрятаться в толпе. «Они» останавливались. Остановились. Сели широким кругом, как будто не могли переступить им одним известную границу. Видимыми стали. Большеглазые и большеухие, пушистые. Белая-белая, слабо искрящаяся шерсть походила на длинный пух.

И выстрелы смолкли.

– Огонь! – скомандовал Фюрер после паузы. Тихий начал стрелять первым.

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ

Впечатления раннего детства накладывают отпечаток на всю последующую жизнь. По крайней мере, так принято думать. Собственно, это соответствует действительности, если в психику человека не вносятся коррективы.

Олег и в этом смысле очень интересный экземпляр. Его детство до шести лет прошло в условиях по-своему экстремальных – цирковая семья, что вы хотите? Постоянные разъезды, специфический коллектив, да и отношения в этом коллективе… оставляют желать лучшего. Дети видят и запоминают больше, чем взрослые, а вот трактуют увиденное по-своему.

Но речь не о том, какую роль в развитии и воспитании моего мальчика сыграл цирк или как сказалась на нем известность родителей. Сейчас мне хотелось бы осветить взаимоотношения Олега с животными. Да, так и вынести в заголовок: «Зверь и звери».

Какие могут быть отношения? Ну, знаете… самые разные. Кто-то, например, собак не любит. А кто-то мышей боится. Разумеется, будучи сыном одного из величайших дрессировщиков нашего времени, Олег научился не бояться вообще никого – от банальной домашней кошки до какого-нибудь экзотического утконоса. Хотя, да, собак он не любит. Я бы сказал, он ими брезгует. Нет-нет, его никогда не кусали. Ни одно животное никогда не тронет моего мальчика. Вы удивлены? Я тоже был удивлен, когда понял. К тому моменту я еще не разучился удивляться, доказательства невозможного еще не хлынули потоком, в котором я, надо сказать, довольно быстро захлебнулся и в конце концов уже просто начал принимать как должное все, что происходило. Опять отвлекаюсь. М-да. Дело в том, что Олег – и, думаю, в подобном же свойстве крылся секрет успеха его отца – Олег может приказывать животным. Да-да. Приказывать. Это вовсе не выглядит как команда, которую отдают, скажем, дрессированной собаке. Все происходит молча, и если животное не боится или не настроено враждебно, то очень легко. Я бы сказал, по обоюдному согласию.

Птицы, белки, всякие там лебеди, которые живут в парках и привыкли к людям, – это ерунда, детские игры в песочнице. Олег однажды, у меня на глазах, заставил барсука выйти навстречу волчице. Барсука! Вам это говорит о чем-нибудь? Нет? Так вот, я вас уверяю, что более пугливого зверя в наших краях не водится. Нас барсук не боялся.

Совсем. Подошел, знаете ли, вплотную, пофыркал так, обнюхал… Довольно милое создание, но несколько грязное. Олег погладил его. Потом посмотрел куда-то в глубь леса и – оттуда вышла волчица с двумя щенками. А барсук, вместо того чтобы убежать, отправился к этой семейке. Вообще, должен заметить, что волку нужно сильно оголодать, чтобы рискнуть связаться с барсуком. Но в нашем случае тот подошел к волчице и без сопротивления позволил задушить себя.

Ага! Вы поняли наконец-то. Если отец Олега обладал хотя бы десятой долей способностей, доставшихся сыну, неудивительно, что ему удавалось ставить совершенно невозможные номера с самыми экзотическими животными.

Я потом спросил у мальчика, зачем он так поступил. И, кажется, тогда в первый раз услышал:

– Потому что вы мне не верили.

Знаете, как-то даже приятно. Олежку очень задевает мое недоверие, мое сомнение в его способностях сделать что-то, особенно если речь идет о принципиально невозможных вещах. Для мальчика важно мое мнение. Это вполне объяснимо, конечно, – ведь никого, кроме меня, у него нет, и тем не менее… Любому педагогу приятно видеть, что его усилия приносят плоды.

Как я понял, количество особей имеет значение лишь в том случае, когда речь идет о стайных животных. Стая, расположенная выполнить приказ, скажем, если ей приказано явиться куда-то и что-то съесть, еще и добавляет Олегу сил. Если же приказ неприятен… мальчик говорит, что очень тяжело заставлять диких животных пересекать, например, шоссе, да, в этом случае, конечно, приходится напрячься. Я спрашивал о предельном количестве, которое можно взять под контроль. Олежка не понял. Сказал, что контролировать нужно людей, а животных достаточно попросить или заставить. Что же до того, скольким он может приказывать… он не знал. То есть ему еще не случалось дойти до предела.

Приказывать Олежка умеет только теплокровным. Но, знаете, змеи обожают его. Змеи и пауки. Мальчик утверждает, что это потому, что он умеет правильно вести себя.

Говорит, у меня тоже получится, если постараться Не знаю. Я ни разу не рискнул проверить. Не люблю… Ползают, извиваются, блестят. Нет. Слишком уж не мое. А Олег, он даже двигается… трудно сформулировать так, чтобы вы поняли, что я имею в виду. В общем, движения очень плавные, мягкие, грациозные и… быстрые. Пока я не запретил ему вспоминать о родителях, мальчик рассказывал, что отец и мать заставляли его учиться у животных тому, как нужно себя вести. В том числе, видимо, и как нужно двигаться. Он научился. Он вообще очень способный ученик.

Правда, сейчас Олегу уже не нравятся маски. Воспитание – это палка о двух концах. Я пытался внушить моему мальчику, что он стоит над людьми. Казалось бы, чего проще – принять на веру собственное превосходство. Нет, не получилось. «Над» не получилось, зато получилось «вне». И теперь ему противно притворяться человеком. Если раньше Олежка воспринимал свои перевоплощения как забавную игру, сейчас ему кажется, что, надевая очередную личину, он… надевает чужую грязную одежду. И опять же, я единственный, с кем он может общаться без притворства, оставаясь самим собой. Не буду скрывать, чем дальше, тем больше то, во что превращается Олег, начинает меня пугать. Но, с другой стороны, ведь я сам делаю это с ним. Я поставил себе цель и иду к ней, ваяю из драгоценного мрамора скульптуру, которая стоит в тысячи раз дороже, чем камень. Захватывающий эксперимент! Хочется верить, что процесс не выйдет из-под контроля.

Айрат сидел на койке и старательно сочинял письмо домой. В смысле, на Землю. В общем, девушке он письмо сочинял. Леночке своей.

Сочинялось плохо. В голову лезла всякая романтическая чушь, но чушью этой были полны все предыдущие письма, и хотелось уже рассказать Ленке, что такое на самом деле служба десантника.

Хотя, конечно, служба как таковая еще не начиналась.

Но ведь можно было считать службой короткую, двухнедельную, командировку на Весту. Туда отправили роту, а вернулись невредимыми лишь пятеро курсантов.

Айрата переполняло что-то похожее на гордость. Одним из пятерых был он. А еще, разумеется, Тихий с Азатом. Три танкиста. Четвертый – Женька Шраде по прозвищу Лонг А пятый – Отто Ландау, чтоб ему пусто было. Свихнувшийся на чистоте своей крови немец, собака синяя, вытащил потомственного еврея Шраде, едва не потеряв собственную голову. В итоге целы остались оба, хотя с тем же успехом оба могли бы погибнуть. Ландау получил благодарность и был назначен командиром взвода. Произведен в сержанты, так же, впрочем, как все «три танкиста».

Положа руку на сердце, звание свое Отто заслужил, и следовало бы за него порадоваться, но не получалось. Да и как прикажете радоваться за человека, который относится к тебе с брезгливым высокомерием и даже не пытается это отношение скрыть или хотя бы как-то смягчить.

Айрат постукивал пальцами по клавиатуре «секретаря».

Что написать?

Что присвоили звание сержанта? Так уже! Сразу после «Здравствуй, Леночек!». Ох, до чего же все письма из армии похожи одно на другое!

Рассказать, как отстреливали голообезьян?

Но Ленка видела их только в зоопарке, там они симпатичные, пушистые, со светящейся шерсткой. И хоть написано на вольерах: «Осторожно. Хищник», верится в это с трудом…

Вообще, не хочется вспоминать. Пушистые. Симпатичные. Шерсть белая. Ведь они остановились. Они сидели и смотрели своими глазищами. А в них стреляли. Зачем стреляли-то? Если бы Фюрер не скомандовал, если бы Тихий не начал первым… А, да что уж сейчас?

Азат сидел на соседней койке, поглядывал на мучения Айрата и знай надраивал и без того сияющие ботинки. Он был очень щепетилен во всем, что касалось внешнего вида Это раздражало. Азата даже бить пытались за постоянную щеголеватость.

Куда там!

Айрат был начеку и вразумлял буянов по-своему, а если не хватало его, к делу подключался даже незаметный обычно

Азамат.

– Ну чего ты маешься?! – не выдержал Азат. – Первый раз, что ли, письмо пишешь?

– Да все не то получается. – Айрат столкнул «секретарь» с колен на койку. – Надоело уже писать, как я по ней скучаю и что скоро у меня будет отпуск. Ленка и так это знает. Хочу про службу написать. Но чтобы ей не скучно было.

– Напиши, что нам сержантов дали.

– Да? – странным тоном произнес Айрат. – Ты такой умный. Хочешь, я тебя пну?

– За что? – не понял Азат.

– За все. Я про Весту написать хочу.

– Ну так и напиши. Про обезьян… Хотя нет, про обезьян нельзя. Ну их. О1 Придумал! Напиши, из-за чего нас в командировку отправили. Мол, на Весте начались беспорядки, нужно было усилить тамошний гарнизон, и для усиления отправили десантников. Беспорядки, главное, распиши по-кровавей. Сколько там трупов поселенцев было?

– Один.

– Напиши, что десять. Журналисты, напиши, правду умалчивают. Пиши, пиши. Неожиданные, внесезонные миграции животного мира южной части Весты стали угрозой для жизни мирных жителей планеты. Поселки колонистов оказались на пути двигающихся стай хищников и бесчисленных табунов копытных и парнокопытных травоядных животных… Как тебе?

– Жизнь жителей? А еще на журфаке учился!

– Ты не умничай. Сам-то придумал что-нибудь?

– Что нам сержантов дали.

– Гений! Творец! Светило татарской стилистики!

– Я на русском пишу. Ленка татарского не знает.

– Тем более, – непонятно к чему заявил Азат. Айрат вздохнул, подтянул к себе «секретарь» и застучал пальцами по клавиатуре Пижон заглянул через плечо.

«Здравствуй, Леночек! – черным по белому экрану, – Можешь поздравить: нам троим – мне, Азаматке и Азату присвоили звания сержантов. У нас все хорошо. Служба идет как всегда. Недавно посылали на Весту, ты, наверное, знаешь, что там были беспорядки. Все закончилось хорошо. Я очень люблю тебя и скучаю. Но скоро выпуск. И мне дадут целых две недели увольнительной. Тогда я наконец-то увижу тебя. Целую. Айрат Нигматуллин».

– Гений, – снова хмыкнул Азат. И едва успел увернуться от легкого, но твердого «секретаря». – Между прочим, ты знаешь, что сегодня ночью боевая тревога будет? С выбросом в одиночный рейд. Типа, базу разнесли, и нужно добраться до ближайшего передатчика, доложить о ситуации, сообщить координаты и запросить помощь, сообразно оценке ситуации.

– Не в первый раз, – отмахнулся Айрат. – Нам-то с Тихим все по пояс. А ты, н-тилигент, тебе страдать полезно.

– Это почему?

– Мозги стимулируются. Так уж вы, н-тилигенты, устроены.

Здесь была Земля.

Здесь был север. Снова север после двух месяцев задыхающихся в дождях и солнце тропиков. Здесь долго тянулись сумерки, солнце неспешно опускалось за холмы, поросшие соснами, а когда по небу расплывалась чернилами темнота, феерическим облаком поднимался над спящим городом подсвеченный огнями летящий белый кремль.

Середина лета. Долгие жаркие дни. Долгие звездные ночи. Взвесь Млечного Пути в высоком небе.

– Тебе не хватало наших звезд?

Не хватало? Да, пожалуй, этих звезд не хватало. На Веронике было другое небо.

Тепло. Пахнет соснами и рекой. Идиллия настолько полная, что хочется в нее поверить.

Русые волосы женщины чуть светятся в темноте, а глаз ее не видно, лишь глубокие тени, и редко-редко отражаются в этой глубине влажные блики не то от звезд, не то от огней города, что дремлет под звездами.

Женщина и радуется, и грустит. Как можно совмещать эти два чувства? Она рада быть с ним сейчас. Ей грустно оттого, что осталось всего три дня, три дня до конца его короткого отпуска. Когда он уходил, ей казалось, что полтора года срок не столь уж страшный, что нужно только ждать, ждать и дождаться. Но вот он вернулся, вернулся всего лишь через шесть месяцев, и последние часы перед встречей казались ей вечностью.

Она ждала его.

Его?

Господи, да нет, конечно! И личность сбрасывает личину, с треском разрывает надоевшую донельзя чужую шкуру… Стоп! Не торопись, не испорти то, что создавалось долго, тщательно, немалым трудом, твоим и чужим. Тебе еще понадобится эта маска, тебе еще нужна будет эта душа, синтетический человек, копия того, кто не так давно и вправду жил, копия настолько искусная, что даже самые близкие люди того, умершего, не заметили подмены.

Не торопись.

Глаза мужчины ловят взгляд женщины, глаза – омуты, провалы, уходящие в бесконечность. И женщина замирает, как маленькая птица в страшных человеческих руках. И птичьим ужасом полон ее взгляд сейчас, когда ущербная луна заглянула ей в лицо.

– Я был с тобой все время отпуска, – мягко говорит мужчина. Ему очень хочется сдавить покрепче тонкие запястья, чтобы хрустнули косточки, чтобы из птицы, пойманной в ладони, превратилась женщина в птицу раненую, а потом – мертвую. Мужчина вздыхает. Нельзя. – Я был с тобой две недели. Ты закроешь за мной дверь и будешь знать лишь то, что три следующих дня мы провели вдвоем. Только вдвоем. Если тебя когда-нибудь спросят, ты скажешь, что видела меня все время, что я все время был рядом, если будут настаивать, ты расскажешь, что мы делали. Ты будешь знать, что через три дня я ушел и ты не провожала меня. Тебе все понятно?

– Да.

– Хорошо.

Вот и все. До Москвы лучше, конечно, добираться на самолете, но связываться с Казанским аэропортом себе дороже. Эта жуткая дыра была наглядным свидетельством полной бесполезности традиционного тоста: «За татарскую авиацию».

Уж лучше автомобиль. Новая, не разбуженная еще малышка. Она поймет, что она есть, по дороге до столицы. Жаль, конечно, будить машину, чтобы потом снова усыпить ее, но нужно спешить. А спящая машина не знает настоящей скорости.

Болид был бы идеальным вариантом. Единственная правильная дорога – это небо, свое небо. Но болид навсегда потерян. Танцевавший когда-то с молниями, он одиноко пылится сейчас в каком-нибудь ангаре и медленно засыпает. Хочется верить, что засыпает, что его душа не мечется потерявшейся собакой в поисках кого-нибудь, хоть кого-нибудь, кто услышит ее.

Ты предал всех, кто верил тебе, Зверь. И сделал это только потому, что тот, кому верил ты, оказался недостоин доверия.

Стыдно?

Нет. Совесть – прерогатива людей, животные и машины ее не знают. А вот небо тянет. Тот, чью личину пришлось носить полгода, не знал неба. И летать не умел. Он умел «водить летательные аппараты». Зато ему и не нужно было ничего. И Зверю ничего было не нужно, потому что дремал Зверь до поры до времени, лишь глаз иногда приоткрывал лениво. На Весте вскинуться пришлось, и трудно было заставить себя самого в себя же спрятаться, а сейчас проснулся окончательно, на беду себе или на радость, и не может отвести взгляда от россыпи звезд над ночной трассой.

А за дорогой кто будет следить?

Машина, кому же больше? Она просыпается. Тыкается недоверчиво в ладони: кто я? я есть?

Да. Есть. Надолго ли, неизвестно, но пока ты есть, и ты самая лучшая, самая быстрая, самая сильная. Ты создана для того, чтобы лететь по земле, под небом, в этом твоя жизнь…

А твоя?

Нет, машины не спрашивают, они просто заглядывают в душу. Они умеют только так. И странное дело: они принимают то, что видят. Может быть, потому, что совесть – прерогатива людей, а животные и машины ее не знают?

Может быть.

Машины руководствуются здравым смыслом, в отличие от людей, которые и придумали, что здравый смысл, что машины. Год назад ты, Зверь, повел себя как человек. Доверился инстинктам, ни на секунду не задумавшись, зачем и почему делаешь то, что делаешь. А если бы хватило ума подумать?

Если бы хватило времени?

Времени, впрочем, было предостаточно. Полгода ушло на то, чтобы идеально скопировать чужую личность. Полгода. На уничтожение прототипа потребовались секунды. На убийство его родителей – единственных людей, кто мог отличить сына от чужака, – в общей сложности месяц. Все остальное время ты только и делал, что думал, Зверь. Думал, да не о том.

Зачем ты убегал?

Вопрос, конечно, правильный, но, увы, ответ на него есть, даже искать особо не нужно. Как было бы славно, не найдись ответа. Тогда хоть сейчас пошел бы и сдался. С ценными зверями и обращение соответствующее. Поводок длинный, кормежка хорошая, клетка просторная.

Убегал, потому что боялся. За собственную шкуру, которая тогда изрядно пострадала. Когда в твой дом вламываются решительные мальчики с оружием, в первую очередь нужно бежать, а уж потом смотреть – куда бежишь. И не важно, что вместо винтовок в руках у мальчиков были парализаторы. То есть в тот момент это не важно было. Живым или мертвым – попадать в руки осназовцам совсем не хотелось. Но потом-то, потом ведь понял, что ничего твоей драгоценной шкуре не угрожало. Потому что официально никто тебя не искал. Никто ничего не знал о тебе. Ни намеком, ни полунамеком не упоминалось о чудом спасшемся священнике, о пожаре в лесу, уж тем более о том, что делала в этом самом лесу группа боевиков. Даже пожарные помалкивали, а уж они-то люди совсем посторонние.

Те, кто устроил все это, прекрасно осознавали твою ценность, Зверь И дальше по пунктам: поводок, кормежка, просторная клетка.

Да.

Только поводок становился бы все короче. И кормежка дорожала бы. А еще тот, который хотел стать новым хозяином, ни на секунду не забывал о том, что Зверь не только ценен. Зверь еще и опасен.

Для него, для хозяина, – в первую очередь.

Рано или поздно он отдал бы приказ убить убийцу. От греха подальше. Потому что не нашел бы другого способа обезопасить себя. А верить, просто верить таким, как Зверь, люди не умеют. И это правильно.

Магистр, старый, умный магистр, мог не бояться. Единственный из людей, кто знал о Звере все и не испытывал страха. Доверял. Любил по-своему, как ни смешно это звучит.

Магистр умрет. Он оказался плохим хозяином Беда в том. что все остальные вообще никакими хозяевами стать не смогут. Не смогут, а искать не перестанут, не одни, так другие, не затем, чтобы посадить на цепь, так затем, чтобы уничтожить. Может ли Зверь убегать всю жизнь, всегда, без конца, без надежды остановиться хоть когда-нибудь?

Вряд ли. Но бегство все-таки лучше, чем клетка, которая все меньше, и поводок, который все короче. В нынешней личине стоит с полгода прослужить в армии. Там искать не станут. Вообще, не окажись прототип самым настоящим гением, можно было бы остаться на Земле. Но одно дело – скопировать чужую душу, и совсем другое – изобразить гениальность. Так что, армия – идеальный выбор. А потом можно вернуться. Стать другим человеком. И прожить еще какое-то время. И снова сменить личину.

Быть собой уже не получится. Надолго – не получится Впрочем, там видно будет.

А магистра нужно как следует расспросить перед смертью. Вдруг да расскажет что-нибудь полезное.

Игорь Юрьевич Смольников, глава государственного департамента по работе с молодежью, принял вечером гостя. И исчез. Как рассказывали охранники в парадном и рыдающая супруга, пожилой, представительный мужчина зашел к Смольникову почти сразу после звонка по телефону. Игорь Юрьевич, заметно взволнованный, пригласил гостя в свой кабинет, но меньше чем через минуту оба вышли. Смольников сказал супруге, что вернется поздно, отпустил охрану, сел в машину визитера, и больше его не видели.

Запись телефонного разговора была короткой. После чуть раздраженного поздним звонком «Да!» Смольникова глуховатый мужской голос произнес:

– Добрый вечер, Игорь Юрьевич, нам нужно встретиться прямо сейчас. По поводу проблем в Екатеринбурге.