ГЛАВА 5

Теперь их было пятеро. Эрик, Хонален, Тир, Гейрманд и Мал.

Точнее, Эрик, Падре, Суслик, Риттер и… Мал. Да, у последнего из оказавшихся в «Стае Эрика» пилотов имя было такое, что никакого прозвища не надо.

Падре стал Падре с легкой руки Тира, как и Гейрманд, которому понравилось, как звучит чужеземное слово «риттер». Тира прозвал Сусликом Казимир. Прозвал по злобе, обидевшись на что-то, с его точки зрения оскорбительное. Но Тир пришел от прозвища в восторг. Это было то, что нужно. Не опасно, не угрожающе, не серьезно, и вызывало насмешку, а не страх. Идеальное имя для идеально безопасного, самого безобидного существа в Саэти.

Гейрманд – рыцарь ордена Реска, боевой пилот с дипломом лонгвийской Летной академии, был временно переведен в войска графа фон Геллета, в знак укрепления дружеских отношений между христианским рыцарством и полуязыческим Геллетом. Высокий голубоглазый блондин с худым лицом, квадратной челюстью и ледяным от высокомерия взглядом. Тир таких людей видел раньше только в кино. Про войну. В роли офицеров СС. На киношного эсэсовца Гейрманд походил, даже когда был в непритязательном повседневном обмундировании. А уж когда он надевал серую с серебром парадную форму геллетских ВВС, Тир начинал остро ощущать свою азиатчину и постоянно напоминал себе, что нацисты истребляли евреев, а не монголов, так что бояться нечего.

Священником Гейрманд, разумеется, не был – какой из военного священник? – но он был ресканцем до мозга костей.

Хонален, то ли в силу корпоративной конкуренции, то ли из личных соображений, высказывал сомнения по поводу наличия у славных рыцарей иного мозга, кроме костного. Гейрманд, сдержанный и суровый, на подначки не реагировал. Он считал, что Хонален переживает по поводу однажды сделанного выбора между Богом и небом, и, полагая себя в заранее выигрышном положении – ему-то выбирать не пришлось, – в словесные дуэли не вступал.

В небе же рыцарь и бывший поп гоняли друг друга в хвост и гриву, к изумлению большинства гвардейцев. Эрик, впрочем, считал, что такие показательные бои идут зрителям на пользу. Посмотрят-посмотрят, глядишь, и научатся чему-нибудь.

Мал был радзимом родом из какого-то села, ужасной дыры, не отмеченной, наверное, ни на одной карте. Был он большим, даже очень большим, в росте почти не уступая Эрику, а в сложении – Падре. И был он на удивление добродушным, уступчивым, даже, пожалуй, мягким. Мал и в небе оставался таким же. Идеальный ведомый, идеальный исполнитель… идеальный пилот. Когда нужно было проявить инициативу, Мал мгновенно принимал решения, отдавал команды, выбирал оптимальную тактику. Как только такая необходимость пропадала, он тут же снова находил того, кто скажет ему, что делать.

Тиру казалось, что на земле Мал чувствует себя хуже, чем в небе, не только потому, что они – все пятеро – созданы были для того, чтобы летать, но и потому, что во внеслужебное время Мал был сам себе хозяином. В условиях большого города, постоянного напряжения, множества людей, с которыми приходилось общаться по самым разным поводам, этот деревенский парняга просто-напросто терялся, а ведущего на земле у него не было.

– Жениться ему надо, – постановила Матушка.

– На тебе, разве что, – возразил Падре, – а ты давно уж замужем.

– Не смущайте труженика села. – Тир с удовольствием смотрел, как Мал заливается румянцем. – Падре, ты не прав, ему нужна женщина тихая и уступчивая.

Матушка – жена гвардии лейтенанта Шельца, ветерана войны за Геллет, была матерью пятерых детей и хозяйкой Гвардейской улицы. Матушку уважали, и она воспринимала это как должное. Сослуживцев мужа она считала созданиями неразумными и слишком юными, чтобы без помощи и поддержки выживать в этом сложном мире. Ей было тридцать пять. Большинству гвардейцев – чуть за двадцать. Так что Матушку можно было понять. А учитывая ее харизму, с Матушкой трудно было спорить.

Тир на ее примере впервые наблюдал харизматичную женщину, не ушедшую в политику или в шоу-бизнес. Он представлял себе, как она могла бы умирать, и предполагал, что ощущения от ее смерти и ее посмертный дар были бы для него новыми. Женщин-политиков убивать доводилось. Звезд шоу-бизнеса – тоже. А вот такими, как Матушка, не пытающимися сделать из себя что-то большее, чем есть в действительности, он раньше не интересовался. Зря. Теперь уже не попробуешь, какова она на вкус.

Матушка быстро и ненавязчиво взяла Стаю под свое крыло. Четверку избранных, царствующих в небе и не находящих себя на земле.

Они не возражали. Мал, тот вообще был признателен. Да и Тир признавал, что такая опека полезна, хотя бы потому, что Матушка легко взяла на себя немалую часть забот об их домах, их общественном статусе и вообще об их жизни. Она нашла им прислугу. Она объяснила прислуге правила поведения. Она провела воспитательные беседы со всеми обслуживающими Гвардейскую улицу торговцами. Да что там говорить, она однажды вытащила Падре из «холодной», куда тот угодил за учиненный в центре города пьяный дебош.

Показательно то, что на выходе из участка Матушка и зеленый от стыда Падре столкнулись с Риттером, который с решительным видом вылезал из своей машины. На прямой вопрос госпожи Шельц пойманный врасплох ресканец ответил, что явился спасать Падре. Уже на следующее утро он отрицал сам факт пребывания возле участка и уж тем более причину, приведшую его к стенам узилища, где заточен был страждущий однополчанин. Но было поздно. Матушка не молчала, всем желающим рассказывая о дружбе и взаимовыручке, царящей в Стае, не забывая, правда, упомянуть, что «дети, они и есть дети».

– Да всем вам, обалдуям, хозяек в дом надо, – Матушка была настроена сурово, – а то вы ж только и знаете, что по небу шлындраете. Скоро леталки свои в постель потащите вместо баб.

Падре загоготал и толкнул Тира в плечо:

– Кто-то так и делает. Покайся, сыне!

– Вот еще, – фыркнул Тир, – у нас все по согласию.

Свою машину он назвал Блудницей. Раз уж он Черный и носит имя Зверь, так почему не продолжить в том же духе? Большинство пилотов говорили о машинах в женском роде, это было естественно, но дать имя додумался только Тир. С учетом его равнодушия к женщинам насчет них с Блудницей немедленно начали бродить слухи разной степени непристойности.

И разной степени серьезности.

Падре иногда развлекал всю Стаю, цитируя наиболее шокирующие подробности, и Эрик удивлялся полету человеческой фантазии, а Риттер – тому, что на полет фантазии людей подвигают только самые низменные материи.

Тир не удивлялся ничему. Он наблюдал, как они четверо отделяются от остальных гвардейцев, не отдаляются, а становятся чем-то резко отличным от большинства.

В Стае додумались смыть с болидов боевую раскраску: изрыгающих пламя драконов, акульи морды и прочие инфернальные узоры. Бело-зеленые, казалось бы, неброские цвета Геллета резко выделили их болиды из сорока с лишним разрисованных гвардейских машин.

Вроде бы мелочь. Но мелочь многозначительная. Они начинали понимать свою особость. То, что было очевидно для Тира и для Эрика, то, чего долго не мог понять Падре, принятию чего до сих пор сопротивлялись Мал и Риттер.

И Казимир.

Рядовой гвардеец Казимир Мелецкий, обнаруживший, что Тир отличается от обычных людей гораздо сильнее, чем он, сын дракона. Обнаруживший, что теперь Тир нуждается в нем гораздо меньше, чем раньше.

Эрик выделял и Казимира. Считал его отличным пилотом и в скором будущем намеревался сделать командиром эскадрильи, уравняв, таким образом, с ветеранами двух войн. Казимира выделяла и Стая. Он был другом Тира. Он – что греха таить – не раз выручал всех четверых, когда случались стычки с Железяками. Он порой жеманничал, порой важничал, иногда дулся и обижался, но только он был в состоянии научить Мала, как вести себя в обществе.

Он хотел попасть в Стаю, молчал об этом, может быть, сам еще толком не понимал, чего же хочет.

Тир понимал. Но Тира желания Казимира Мелецкого не беспокоили.

Он знал, разумеется, что его мнение в вопросе выбора людей значения не имеет…

Знал вплоть до той минуты, пока Эрик не спросил его, есть ли у Казимира шансы попасть в Стаю.

Тир сказал, что шансов нет. И добавил, что их никогда не будет. И еще добавил в конце «ваше сиятельство», с удовольствием наблюдая за всплеском эмоций графа фон Геллета.

Он высказал свое мнение, и мнение это было не только честным, но и правильным. Единственно верным.

Стая была чем-то… особенным. Даже для него, убийцы, людоеда и вообще демона. Стая была настоящей. В ней обходились без масок и терпели Тира такого, какой он есть. Убийцу, людоеда и вообще демона.

Казимир не умел летать, он стал бы фальшивой нотой. А Тир, сам становившийся фальшивкой в тот самый момент, когда спускался с неба на землю, в небе фальши не терпел.

Впрочем, на его взгляд, князь Мелецкий и так неплохо устроился. Эрик принимал во внимание титул Казимира и его происхождение. Кровь есть кровь. Даже для ВВС, где летали все, начиная с лейтенантов и заканчивая маршалами, и субординация соблюдалась лишь на уровне выполнения приказов, особое положение князя Мелецкого, уравнивающее его с приближенными графа, с правящей верхушкой графства, бросалось в глаза. Хоть и не вызывало вопросов. Знать отличается от обычных людей – в Саэти это было утверждением, не нуждающимся в доказательствах. Так что во взаимоотношениях Эрика и Казимира действовал принцип: «Рыбак рыбака видит издалека».

В Вальдене – во всем Вальдене, не только в графстве Геллет – дворянство делилось на две категории. Была знать, происходившая из свободных землевладельцев. И были рыцари, чьих предков когда-то пожаловали дворянством. Первые вторых терпели, хотя никогда и не признали бы себе ровней, вторые на первых смотрели с почтением и знали, что ровней никогда не станут.

И для тех и для других никого больше не существовало.

Однако чем дальше, тем ближе Эрику становились люди происхождения самого невнятного. Иномирянин без рода и племени, поп-расстрига, селянин, неотесанный, как дубовый ствол, и рыцарь духовного ордена, выросший в сиротском приюте. Их общество Эрик предпочитал любому другому. Отличная компания для графа.

Фон Геллет был хорошим правителем, он держал в руках все нити управления своим небольшим государством, был полновластным хозяином, и никто не мог бы упрекнуть его тем, что ради полетов он забросил государственные дела. Однако Стая все чаще удостаивалась косых взглядов, и неодобрительных пересудов, и громко выражавшегося недоумения по поводу того, из какой грязи и в какие это князи они рассчитывают пролезть.

Тир нашел себе забаву: походя очаровывать наиболее злостных – наиболее знатных – хулителей. У Падре появилось новое занятие: время от времени объяснять Малу, что, если какой-нибудь дворянин кривит нос при взгляде на «радзимское чудовище», это не означает, что помянутый нос должен быть немедленно свернут на сторону. Риттер поинтересовался мнением своего духовника, после чего разослал избранным вызовы на дуэли. Избранных было шестеро. Риттер уложился в шесть дней. Никого не убил. Пожалел лишь, что драться в воскресенье грешно, а то, мол, список можно было увеличить на одного человека.

Закончив с дуэлями, он объяснил обалдевшему Падре, что его духовник назвал подобные поединки делом богоугодным, воспитывающим смирение в сильных мира сего.

Тир задумался и понял, что орден св. Реска начинает ему нравиться. Беззастенчивое лицемерие и склонность к демагогии в людях, чья задача учить и защищать других людей, заслуживали одобрения.

Словом, каждый из четверых извлекал из негласного противостояния со знатью свои плюсы, получал свою долю неприятностей и даже предположить не мог, какой поднимется вой, когда в Стае появится новый пилот.

Чистокровный орк по имени Нромагрыш Взиббмерет.

– Нет, – сказал Казимир (особа, особо приближенная к Стае), – не знаю, как вы будете с ним общаться, а я это произнести не способен.

– Да уж, – сказал Мал.

Падре с Риттером переглянулись и одновременно кивнули.

Выразив таким образом свое мнение, все четверо уставились на Тира.

– Что? – спросил тот. – Я его, что ли, так назвал? И вообще, отставить пинать малыша!

«Малыш» сидел молча, только лупал раскосыми глазками да изредка нервно дергал ушами. С точки зрения Тира он был замечательным. Зеленый. Зубастый. И ростом сантиметров на десять ниже Тира.

Который, в свою очередь, был на полголовы ниже, чем Риттер, на голову ниже, чем Падре, и настолько мельче Мала, что и сравнивать не стоило.

Эрик представил им нового пилота и дал полчаса на знакомство. Так что разговор происходил в ангаре, вокруг кипела жизнь, но расположившуюся в уголке Стаю обходили стороной. Отчасти потому, что привыкли им не мешать. Отчасти потому, что люди опасались орка.

– Ну давай, – сказал Падре, – ты у нас умный, назови его как-нибудь. Мы его подержим, если что.

– В одной книжке, которую я читал, – сказал Тир, – всех орков звали Шаграт.

– И что это значит? – спросил Мал, которому не хотелось, чтобы новичок получил какое-нибудь обидное прозвище.

– Это значит «орк», – ответил Тир не моргнув глазом.

– А ты уверен? – уточнил Казимир, который гораздо лучше разбирался в книжках про орков, даже цитировал оттуда стихи.

– Уверен, – отрезал Тир.

И внушительно посмотрел на Нромагрыша Взиббмерета:

– Мы будем называть тебя Шаграт.

– Ни хрена себе придумал, – сказал орк на радзимском противным, скрипучим голосом, – такого слова даже эта падла не знает. – Он разжал кулак и показал оправленный в серебро «толмач».

– М-да-а, – Казимир оглядел всех присутствующих, – у юноши интересный словарный запас.

– На себя посмотри, рыло! – немедленно окрысился новичок. – Граф сказал, чтоб меня не обижать. Меня, понял? А про тебя разговора не было.

Наглость Шаграта была сравнима только с его безобразием.

Но он действительно умел летать. И в небе оставался таким же, как на земле: наглым, уродливым, крайне агрессивным.

Командовать он не умел, подчиняться – не желал. Слушался только Эрика, так что тот передал Тиру Падре, своего бессменного ведомого, и забрал Шаграта себе.

Это была временная мера. После первого вылета, когда Стая притиралась к новичку, а он – к Стае, Эрик вызвал Тира на командный пункт и велел найти способ цивилизовать орка или хотя бы объяснить, что такое субординация.

– Не понял, – сказал Тир вместо привычного Эрику до оскомины «слушаюсь, ваше сиятельство».

Граф фон Геллет недоуменно поднял брови:

– Что тут непонятного?

– Почему я?

– Потому что я так сказал, – отрезал Эрик. И, смягчившись, добавил: – Потому что у тебя это получится. Только имей в виду, никаких чернушных штучек, ясно?

– Слушаюсь, ваше сиятельство. – Тир не потрудился создать хотя бы видимость энтузиазма.

Без «чернушных штучек» вбить в Шаграта армейские правила не представлялось возможным. Однако это-то ладно. Гораздо неприятнее было то, что Эрик решил, будто Тир может применить свои особые способы воздействия на пилота, вошедшего в Стаю.

Подзабывшиеся было страхи оживились и защелкали зубами, готовясь к атаке.

ГЛАВА 6

Шаграта в первый же выходной повели в кабак. Повели всей Стаей, для верности позвав с собой еще и Казимира, потому что дикий орк мог выкинуть – и порой выкидывал – совершенно невозможные фокусы, и следить за ним нужно было в оба глаза, а бить, если что – сразу наповал. В смысле, чтоб с ног свалился и полежал минут пять. В последнем Казимир традиционно считался большим специалистом.

Светлый князь попросил выдать ему Шаграта на полчасика – для тренировок. Мол, раньше с орками дела иметь не приходилось, надо рассчитать силу удара.

Просьбу обдумали, и Тир решил отказать.

– Добрый ты, Суслик, – вздохнул Мал, – но не по-людски это, орков от князей защищать.

Спорить он, однако, не стал, ограничившись еще одним недовольным вздохом.

Тем же вечером, ближе к полуночи, когда основательно пьяными, добрыми и дружелюбно настроенными стали все, кроме Тира, выяснилось, что у Шаграта была интересная судьба.

Он родился недоношенным, умудрился выжить, несмотря на то, что никому, кроме него, это было не нужно, но вырос ровно настолько, насколько хватило сил. С учетом того, что среднестатистический орк ростом и сложением мог потягаться с Малом, положение Шаграта в родном поселке было крайне незавидным. Он оставался жив только потому, что рано научился охотиться и стал кормить себя сам. Себя и семью. Таким образом, пользы от него получалось больше, чем убытков, и Шаграта терпели в доме и в поселке.

Летать он выучился благодаря тому, что его дядя по материнской линии был пилотом царских войск и время от времени прилетал в родной поселок, получить дозу восхищения и почтительности со стороны односельчан. Он и научил Шаграта азам управления болидом.

Тир предположил – воздержавшись от озвучивания своих мыслей, – что дяде племянник представлялся кем-то вроде ученой обезьянки. Этакий мелкий уродец, который, гляди-ка, не хуже орка может с машиной управляться.

Дядя выучил Шаграта говорить по-радзимски и по-степняцки и даже обещал взять его с собой в полк, на границу, и показать однополчанам, а там, если повезет, пристроить в армию. В армию хотели все: там хорошо кормили, давали одежду и даже сапоги. Но Шаграт был слишком маленьким, чтобы его взяли туда просто так, без помощи дяди.

Однако до этого не дошло. Злобные радзимы убили дядю, поймав его на похищении радзимской девицы. У этих девиц, как известно, мясо самое вкусное, со степнячками не сравнить, а кроме как с Радзимой и со Степью, других границ у Орочьего царства просто не было.

– Кого еще ловить-то? – искренне недоумевал Шаграт. – Степнячки жилистые и дымом воняют, простому орку еще сгодятся, а офицеру западло такое жрать. Радзимки только и остаются. А там теперь тоже хреново: как Красноглазый снова править стал, так через границу в одиночку только сунься. Под каждым кустом патруль, стреляют наповал, суки драные. Ухлопали дядю ни за что. А он, между прочим, с понятием был: брюхатых не трогал и тех, которые с детенышами…

– Избавь от подробностей, – буркнул Падре. – Поделом твоему дяде.

– Красноглазый – это кто? – уточнил Тир.

– Лонгвиец, – вместо Шаграта объяснил Риттер, – орки его Красноглазым называют еще с тех времен, когда он с ними вместе воевал.

– Самого царя охранял, – Шаграт плюнул на пол, – а потом царя замочил, царице засадил и смылся, чем положил конец блистательному завоеванию орками Вальденских территорий.

Он обвел взглядом изумленно притихшую компанию и решил разъяснить последний пассаж:

– Погнали нас из Вальдена. Без царя-то много не навоюешь.

– Ладно, – сказал Тир, – мы тут не о Лонгвийце, мы о тебе. Дядю убили, дальше что?

Дальше наступило голодное время. Это время наступало на памяти Шаграта не впервые, но настолько голодным оно не было никогда. Травоядные сменили пастбища, за ними откочевали хищники, на огородах случился неурожай, а все попытки шаманов вернуть благосклонность духов встречали со стороны последних полное непонимание.

Шаграт больше не мог добывать еду. И тогда съесть решили его. Вместе с самыми маленькими детьми, от которых пока не было никакой пользы. Каннибализм не был в царстве обычной практикой, но в лесных регионах, когда наступали сложные времена, о нем вспоминали. Вопреки слухам, орки не съедали своих погибших или умерших соплеменников – они чтили смерть и хоронили своих мертвецов. Но убить и съесть соплеменников еще живых были вполне способны. И подходили к этому с позиций строгого рационализма. Хотя в случае с Шагратом рационализм, пожалуй, дал сбой, и к котлу орка-недомерка приговорили от зависти. Слишком уж он выпендривался тем, что умеет летать и будет служить в армии.

Шаграт же, выяснив диспозицию, наладился в бега, смертельно ранив по дороге троюродного деда со стороны отца и таким образом в последний раз обеспечив семью пропитанием. Он подозревал, что деду не позволят спокойно умереть от ран, а убьют и слопают под предлогом того, что, пока дед жив, он может считаться едой.

Добравшись до границы с Радзимой, в расположение части, в которой служил его дядя, Шаграт попытался остаться в армии, упирая на родственные связи и рассчитывая на блат. Ожидания не оправдались, и тогда он заново рассмотрел скудные перспективы.

В поселках его не приняли бы: слишком мелок и уродлив. В горы ему не хотелось: тамошняя жизнь очень сильно отличалась от всего, к чему он привык, а кроме того, в горах жили колдуны и маги, которых нормальный лесной орк боялся до судорог. Одиночка в лесу может прожить долго и даже хорошо, но от множества событий в голове у Шаграта что-то помутилось, и он вообразил, будто достоин большего, чем дикая жизнь в диком лесу.

Придя к такому выводу, он угнал болид и устремился на Запад. Через Великую Степь, через Галадское море, на самый юг Вальдена, в Хорн. В город, где жили орки, принявшие христианство и научившиеся сосуществовать с людьми.

Еще полмесяца назад идея такого сосуществования казалась Шаграту невозможной, потому что нельзя же жить бок о бок со своей едой и вести себя так, будто это не еда, а такой же орк, как ты. Однако за прошедшие дни многое изменилось, Шаграт сам чуть не стал едой, и, вспоминая редкие рассказы дяди, на чем свет стоит поносившего хорнских орков, он решил, что христиане его, по крайней мере, не съедят. А там уж он как-нибудь устроится.

– Парень просто захотел сменить обстановку, – прокомментировал Казимир.

– Ты сам-то как сюда попал? – напомнил Тир, решив заступиться за новенького.

– Гораздо более осмысленно, чем ты, – парировал Казимир.

– Ладно. – Тир отмахнулся. – Шаграт, дальше что? Эрик нашел тебя в Хорне?

– Хрена там, в Хорне. – Шаграт, воспользовавшись паузой, уволок себе объедки со всех тарелок, до которых успел дотянуться. – За мной увязались утырки какие-то, когда я над морем шкандыбал. Чуть не сбили. Я уж думал, крантец мне, не дотяну до берега, потону в море, такой отвязный парень пропадет. А ничего, дотянул. А там патруль какой-то. Как погнали этих сук морских, только перья полетели.

Море, о котором говорил Шаграт, называлось Галадским. Россыпь островов вдоль его восточного побережья и большой архипелаг почти в самом центре испокон веков служили домом для пиратов. По их мнению, одинокий болид сам напрашивался на то, чтобы его захватили.

Мнения этого, надо заметить, придерживалась и Стая, не упускавшая случая захватить чужую боевую машину. А что? Небо общее, значит, и бить в нем можно всех.

Ну а заканчивалась история Шаграта просто и относительно благополучно. Болид его был покрашен в цвета Орочьего царства, хорошо знакомые пилотам Восточного Вальдена, однако сам Шаграт вел себя неагрессивно, так что бить его не стали, велели сесть и долго «радовались с такой диковины»: орк-подросток, одетый в шкуры, голодный, наглый и напуганный до полусмерти.