Пятьдесят лет в строю

      С чисто военной наивностью Жоффр пытался доказать совсем штатскому русскому сановнику важность проведения на некоторых участках двойной и даже четверной колеи, необходимой для сосредоточения и перебросок сил во время войны.
      В ответ Коковцев, поглаживая свою холеную русую бороду, стал излагать тоже совершенно непонятные ни для Жоффра, ни для меня свои финансовые проекты.
      - Мы очень довольны результатами только что заключенного во Франции государственного займа,- изрек русский министр финансов,- и я не премину собрать директоров крупнейших наших банков, с тем чтобы просить их помочь, насколько возможно, осуществить те мероприятия, которые вы, господин генерал, нам предлагаете.
      Таким образом, исход войны с Германией ставился в зависимость от степени благоволения русских банкиров - истинных хозяев государственных французских займов. Русский государственный банк, кредитовавший, как мне хорошо было известно, искусственно созданные, на народные средства русские частные банки, сам ставил себя в зависимость от них. Новая обстановка, созданная войной, требовала и других, новых методов работы от государственных финансовых органов.
      Переговоры Барка с Рибо вылились в протокол от 4 октября 1915 года, по которому французское правительство согласилось продолжать выдавать России ежемесячные беспроцентные авансы размером не свыше ста двадцати пяти миллионов в месяц.
      Согласно этому документу "общая сумма этих авансов будет размещена русским правительством через год по окончании войны посредством нового займа во Франции". Составители надеялись, что после некоторого перерыва финансовое колесо снова станет вращаться.
      В протоколе также указывалось, что "авансы предназначаются исключительно на покрытие процентов по существующим государственным займам и для оплаты заказов военного снабжения", причем "министры финансов согласились признать, что в интересах обеих стран эти покупки и заказы производились не иначе как с согласия французского военного министра, с тем чтобы обеспечить для русского правительства наиболее выгодные цены и воспрепятствовать конкуренции, которая может только быть вредной как для Франции, так и России. Этот вопрос составит предмет особого согласования между военными министрами Франции и России".
      Единственным обязательством, принятым на себя Барком, было обещание разрешить вывоз из России хлеба и спирта. Барку, конечно, отлично было известно, что хлеба для вывоза не найдется, но не только он, а даже я знал, что от уступки французам спирта Россия не разорится.
      "Спирта на нашем чертолинском винокуренном заводе из-за прекращения продажи казенной водки накопилось столько, что акцизные чиновники распорядились выпускать излишек из цистерн прямо в речку Сишку",- писала мне в последнем письме моя мать из деревни.
      Между тем вопрос о получении спирта возник уже с первых дней моей работы по снабжению: он был необходим для изготовления бездымного пороха. После захвата немцами севера Франции недостаток в промышленном спирте принимал угрожающие размеры, и я неоднократно просил Сергея оказать содействие в высылке с обратным пароходом из Мурманска сотни бочек этой драгоценной жидкости.
      Спирт, конечно, выслан не был, но в Париж для переговоров по этому вопросу с французским правительством прибыл один из высших акцизных чиновников, скромный, честный патриот, Геннадий Геннадиевич Карцов. Он привез с собой разрешение на какую-то предельную цену за гектолитр, по которой ему разрешалось заключить договор с французским правительством. Последнее согласилось, но как только Карцев телеграфировал об этом своему начальству, оно запросило двойную цену. Французы снова согласились (при своих закупках в Англии они никогда с ценой не считались - надо было выиграть войну!), а Петроград тогда утроил цену. Время шло. Карцов, державший меня все время в курсе переговоров, краснел за свое ведомство и доходил до отчаяния, а я был вынужден послать следующую дерзкую телеграмму уже непосредственно военному министру Сухомлинову: "Если до конца месяца спирт не будет отгружен в Мурманск, буду вынужден прекратить производство русского пороха во Франции. Игнатьев".
      Спирт был отгружен.
      Вскоре объяснилась и сама проволочка: главное акцизное управление было связано договором с так называемым Союзом винокуренных промышленников, в распоряжение которого государственная винная монополия передала все железные бочки. Спирт имелся, но доставить его было не в чем. Пользуясь этим, Союз послал в Париж собственных делегатов - трех темных аферистов, решивших продать французскому правительству спирт, минуя Карцева. Французский министр, у которого они добивались свидания, телефонировал мне и заявил, что без моего согласия он отказывается принять неведомых ему русских дельцов. После этого они, конечно, ни у министра, ни у меня не появились, но я долго не мог поверить, до какого бессилия дошла самодержавная власть царского правительства! Как могло оно разрешать крупнейшие вопросы, поднятые злосчастной войной, когда само не смело реквизировать в собственной стране даже бочки!
      * * *
      Барк уехал, но с подписанием дополнительного соглашения между военными министрами торопиться было некуда: финансовый протокол только закреплял уже заведенный порядок проведения военных заказов.
      На парижском горизонте восходила новая звезда - будущий министр вооружения, член социалистической партии, Альбер Тома.
      Честному, прямолинейному солдату, каким был начальник артиллерийского управления генерал Бакэ, было не под силу бороться с хитрыми интриганами-депутатами и крупными тузами - французскими сенаторами. Его "ушли", и после войны он подарил мне свою небольшую книжку воспоминаний с краткой, но многозначительной надписью:
      "En souvenir des jours o on nous promettait d'apporter des fusils sur des yachts!" ("На память о днях, когда нам обещали доставить ружья на яхтах!")
      Надпись эта напоминала об одном из наиболее фантастических проектов, которыми нас заваливали жадные до легкой наживы французские политические дельцы.
      "Игнатьев должен внести залог в десять миллионов франков для того, чтобы не упустить покупки для России крупной партии маузеров, предназначенных якобы для Германии. В целях соблюдения тайны ружья погружены на яхты и стоят в ожидании перед входом в порт Бордо".
      Конечно, ни я, ни Бакэ на подобную удочку не клюнули и, как обычно, обвинялись в отсутствии должного патриотизма!
      Для таких категорических отказов потребовалась, как ни странно, некоторая тренировка. Из головы не выходила чудовищная картина: наши солдаты, идущие на фронт с дубинками вместо ружей. Правда, здравый смысл доказывал, что запасов готовых ружей на свете существовать не может, а все же отклонять хитроумные предложения о доставке ружей первое время бывало нелегко. А ну как действительно в каком-нибудь заморском "царстве-государстве" найдутся такие министры, которые за хорошую взятку будут способны под предлогом перевооружения временно разоружить собственную армию!
      Не может же наше главное артиллерийское управление без всяких оснований настаивать не только на покупке определенных типов современных винтовок, но и ставить условия снабжения их определенным количеством патронов.
      От мысли о постройке специального завода пришлось сразу отказаться так как, к немалому моему удивлению, я узнал, что изготовить простую на вид винтовку гораздо труднее, чем самую сложную пушку.
      В конце концов реальной оказалась только уступка нам французами устарелых ружей системы "Гра", состоявших до введения магазинного ружья Лебеля на вооружении французской армии. Эти ружья были сверстниками наших добрых старых берданок, на которых я обучался ружейным приемам еще в Киевском кадетском корпусе. Помнится, как в первый же год по выходе в офицеры мы получили вместе с очередным приказом по полку предложение купить по три рубля за штуку одну или две берданки, замененные к этому времени нашей трехлинейной винтовкой. Кто купил их для охоты на медведя, кто для своих лесников, но казна, по-видимому, просто не знала, как бы от них отделаться.
      Французы, как всегда, проявили при перевооружении свое отличительное свойство - бережливость. Сперва они попробовали переделать часть однозарядных ружей "Гра" на магазинные по три патрона системы "Кропачек", а когда этот опыт не удался, они их собрали и аккуратно составили в специально построенные деревянные склады. След этих ружей оставался только в штатах сторожей военного министерства: в них значились четыре инвалида войны 1870 года, охранявшие склады в городе Шартре. Эти старики жили со своими семьями в небольших домиках рядом со складами, разводили огороды, но, несмотря на отсутствие всякого контроля, в силу только военной дисциплинированности выполняли полученную ими когда-то "consigne": каждое утро они были обязаны протирать по двести винтовок. В результате, когда спустя тридцать лет я вошел в почерневшие от времени бараки, передо мной стройными рядами стояли двести пятьдесят тысяч винтовок с открытыми тщательно смазанными затворами. Оставалось только их упаковать и отправить в Россию хотя бы для обучения запасных частей. Как жаль, что слово "consigne" непереводимо на русский язык.
      * * *
      Создание вместо артиллерийского управления целого министерства вооружения во главе с Альбером Тома было вызвано мобилизацией промышленности: она не только расширила круг деятельности органов снабжения, но и требовала урегулирования отношений между рабочими и предпринимателями. Заводчики стремились усилить эксплуатацию рабочей силы, используя труд мобилизованных и возвращенных с фронта солдат. Кому же, как не одному из виднейших членов социалистической партии, было под силу разрешить деликатную проблему ставок заработной платы!
      При первом знакомстве Альбер Тома меня очаровал. За одни его прекрасные голубые глаза можно было не замечать плоских черт лица, бестолково обрамленных какой-то рыжеватой растительностью. Его безупречная по своей грамотности и выразительности французская речь уже сама по себе пленяла собеседника своей четкостью и убедительностью.
      Альбер Тома подкупал меня также своей работоспособностью, живым умом, дерзостью решений.
      Только после нашей Февральской революции и поездки Альбера Тома в Россию для меня выяснилось разложение этого политического деятеля, социалиста будущего председателя комитета труда при Лиге Наций.
      Одна из встреч с Альбером Тома помогла, впрочем, дополнить портрет этого политического деятеля.
      Перегруженный работой и не желая обязываться, я принципиально отказывался во время войны от всяких приглашений, поступавших даже от самых близких французских друзей и уж тем более от заводчиков и поставщиков. Однако, когда та же фирма "Шнейдер" пригласила меня на обед с министром вооружений, я счел нужным сделать исключение. Завязать кроме служебных и личные отношения с министрами всегда бывало полезно для дела. Обед оказался интимным. В уютном кабинете старинного и самого дорогого ресторана "La Tour d'Argent", знаменитого приготовлением руанских уток (с основания ресторана каждая подаваемая утка носила свой очередной номер), был накрыт стол на четыре прибора. Горел камин. Ослепляющий электрический свет был заменен канделябрами со свечами под нежными желтыми абажурчиками.
      Альбер Тома запаздывал. Главный директор "Шнейдера" - Фурнье начал с того, что показал мне меню обеда и, как это обычно делается, из вежливости спросил, подходит ли оно мне. Я нашел его чересчур роскошным для военного времени, но второй директор - адмирал в отставке де Курвилль хитро улыбнулся и объяснил:
      - Monsieur le Ministre aime la bonne chre! (Господин министр любит сладко покушать!) Знатоком кухни Альбер Тома мне не показался, так как, то ли из-за обычной для французских депутатов деловитой суетливости, то ли просто от голода, он пожирал все, что ему подавали, доставляя большое удовольствие хозяевам. Хотя деловых разговоров за обедом и не велось, но эта встреча подчеркивала дружеские отношения между государственным деятелем и частной фирмой. Она мало соответствовала той атмосфере, в которой я начал работать с Альбером Тома в первые недели его неограниченной власти на министерском посту.
      Он был тогда диктатором и полностью, казалось, поддерживал всю мою борьбу против грабительских условий договора со Шнейдером. В знак доверия он просил меня даже лично составить текст конвенции, предусмотренной финансовым протоколом Рибо - Барк.
      Документ был короткий, но давал мне в руки то, что было всего ценнее: "Французское правительство обязуется соблюдать интересы Русского правительства, как свои собственные, обеспечивая выполнение всех заказов, как сырья, так и готовых изделий, в кратчайшие сроки и при наиболее выгодных условиях".
      Русское правительство брало на себя обязательство проводить все заказы не иначе как через своего военного агента во Франции.
      Конвенция была одобрена в Париже и подписана в двух экземплярах 3 декабря 1915 года.
      Подписи:
      "За Францию: Государственный Секретарь артиллерии и снарядов Альбер Тома.
      За Россию: Уполномоченный на это Русский Военный Агент полковник Игнатьев".
      Этот необычный документ сводил на нет все попытки с чьей-либо стороны извлечь из французских военных заказов личную выгоду, а впоследствии использовать их для целей интервенции. Разбивались о него и волны клеветы, поднимавшиеся против меня как человека, строго соблюдавшего эту своеобразную монополию внешней торговли, продиктованную интересами России в мировую войну.
      * * *
      Конвенция с французским правительством не избавила меня, однако, от тех затруднений, которые я встретил уже в самом начале при заключении договора со Шнейдером. Когда важнейшие технические трудности были преодолены, когда первые необходимые для аванса миллионы уж лежали на моем текущем счету в Банк де Франс, наступил последний акт подписания самого договора. Особенно деликатным вопросом оказалось установление цены - для меня в те критические для русской армии дни это представлялось делом второстепенным. Но не так смотрела на это фирма "Шнейдер".
      Цена навсегда запечатлелась у меня в памяти: восемьдесят один франк за артиллерийский трехдюймовый патрон, из которой - шестьдесят четыре франка шестьдесят сантимов за металлические части, а шестнадцать франков сорок сантимов за снаряжение порохом и взрывчатым веществом, производившееся казенными французскими арсеналами. Скорее для очистки совести, чем для облегчения переговоров о цене, потребовал я по совету Костевича подробную расценку на отдельные части патрона: тело снаряда, латунную гильзу, ударную трубку. Но, как мы ни торговались, сложение всех цифр приводило в конечном итоге к той же цене - восемьдесят один франк. Я обращался за помощью для определения цены во французское артиллерийское управление, но оно умыло руки.
      Чувствуя свою беспомощность (а каждый день промедления стоил на русском фронте лишних потерь в людях), я пошел прямо к Мильерану.
      - Успокойтесь, полковник,- сказал мне военный министр,- я сам когда-то состоял адвокатом у фирмы "Шнейдер" и могу вас заверить, что договор, который вы собираетесь подписать, будет еще самым выгодным для России из всех, заключенных до сих пор вашим правительством.
      Дальше идти было некуда.
      Дома меня уже ждал коммерческий директор Шнейдера, безупречно вежливый Дэвис, хитрая лиса, ни в технике, ни в финансах не смыслящая, но настойчивая до упрямства и терпеливая до унизительности. Эти качества являются отличительными и для коммерческих директоров, и для посредников, и для комиссионеров. Они своей вежливой настойчивостью способны довести клиента до бешенства и безропотно перенести любые выражения его гнева, с тем чтобы тут же вернуться к тому же интересующему их вопросу.
      Так было и с моим договором: Дэвис - уже который раз - его переделывал и выслушивал от меня, не посвященного еще тогда в тайны политики Шнейдера, совершенно излишние, как я скоро сам убедился, жалобы на сроки поставок, цены и прочее.
      Когда я вернулся от Мильерана, я знал, конечно, наизусть текст договора и перечитывал его переписанным уже на гербовой бумаге скорее для проформы, как вдруг у меня блеснула в голове счастливая мысль: цифра "восемьдесят один" приходилась как раз в конце одной из строк. А не переделать ли единицу в ноль? Это ведь на общей сумме заказа составит два миллиона триста тысяч франков.
      Как последнее средство выторговать что-либо у Дэвиса, я предложил ему эту поправку.
      - Не станете же вы заставлять меня усложнять всякий раз наши расчеты этой паршивой единицей! Я люблю цифры, заканчивающиеся нулем,- шутливо объяснил я свое предложение.
      - Pour vous tre aqrable, mon colonel! (Чтоб быть вам приятным, господин полковник!) - услышал я в ответ от стоявшего почтительно за моим правым плечом Дэвиса. Он наклонился и в знак согласия поставил под моим парафированием поправки вытянутую в длину начальную букву своей фамилии - "Д".
      На том мы и расстались, а я, глубоко вздохнув, как человек, у которого гора свалилась с плеч, решил в одиночестве отпраздновать свою первую победу, запив полубутылкой шампанского большой красный омар в ресторане "Ларю". Я ведь заключил сделку и выторговал на ней два миллиона триста тысяч франков!
      Благодарности за сделанную мною экономию по заказам, достигшую, по подсчетам моих досужих бухгалтеров, за все время войны доброй сотни миллионов, я, конечно, не ждал, как никогда и ни от кого не дождался. Отец всегда меня учил, что лучшей наградой в жизни является чувство исполненного долга.
      На следующее утро, к большому моему удивлению, мне позвонил по телефону сам хозяин - господин Шнейдер. Этот на вид скромный, любезный и совсем невзрачный человек ни с кем посторонним о делах своей фирмы не говорил, и я встречал его часто до войны только в великосветских салонах. При своей заурядной внешности этот потомок эльзасских выходцев, благодаря своим деньгам, приобрел себе красавицу жену из обедневшей, но древнейшей аристократической семьи графов де Сен-Совер, но наследника ему не суждено было оставить: его единственный сын погиб на фронте в мировую войну. Так трагически расправилась судьба с этим "фабрикантом смерти", как прозвал Шнейдера французский народ.
      - Вы конечно только пошутили вчера над Дэвисом,- сказал мне Шнейдер.- Вы же не станете наносить такого удара моему дому (слово "фирма" на французском языке однозначаще со словом "дом"). Дэвис просто с ума сошел, и я надеюсь, что вы восстановите прежнюю цену.
      - Мой милый патрон (такова вежливая форма обращения во Франции к хозяевам предприятий), я же не виноват,- ответил я,- что вы мне послали сумасшедшего,и, обращая в светскую шутку деловой разговор, от души рассмеялся.- А подписи своей мне еще никогда не пришлось вычеркивать. За это вы не прогневайтесь.
      Кончилась мировая война, разбогател Шнейдер, и его главному директору Фурнье, энергичному дельцу международного масштаба, Франция показалась тесна.
      - Не забудьте, что я родом из Оверни,- нередко говаривал мне Фурнье,- а оверньяты народ упрямый и предприимчивый.
      Подчинив своему финансовому и техническому влиянию такие иностранные концерны, как заводы "Шкода", подавляя своей мощью более слабых соперников и связываясь с прежними врагами, как Крупп, Фурнье незаметно для себя обратил фирму "Шнейдер" в "курицу, высидевшую утят". Не явилась ли эта политика одной из причин потери Францией своего национального лица, а через двадцать с небольшим лет и своей национальной независимости?
      Естественно, что Фурнье после войны пришлись по вкусу наехавшие в Париж после Октябрьской революции международные дельцы типа Алексея Ивановича Путилова, бывшего директора Русского международного и Русско-Азиатского банков.
      Мне стало известно, что Путилов относится с некоторым недоверием к политике интервенции, и мне хотелось поглубже отколоть его от кадетской клики Маклакова. Знакомство наше устроил Фурнье, который повел такую речь:
      - Вы вот не знаете, господин Путилов, что это за человек ваш генерал. Сколько мы с ним за время войны спорили, и сколько он нам испортил крови! А мы вот его за это уважаем и очень даже сожалеем, что он не соглашается променять своих большевиков на хорошее место в управлении нашей фирмы. А все же, мой милый генерал, позвольте мне вам напомнить инцидент с Дэвисом при подписании первой конвенции. Теперь я вправе вам заявить, что франк, который вы тогда у него выторговали на цене каждого снаряда, предназначался именно вам!
      Шнейдер мог всегда пригодиться России, и портить с ним отношения было не в наших интересах, а потому в том же шутливом тоне, в каком говорил Фурнье, я ответил:
      - Таких денег вам, конечно, мне подарить не удалось, но я все же могу лишь гордиться, что выиграл у вас во время войны хоть одно пари в сто франков. Помните, как для получения очередного аванса за орудия, которые ваша фирма, по моим расчетам, выполнить не могла, вы, доказывая обратное, утверждали, что к первому августа будет готов для этого заказа новый бессемеровский цех. Я поехал сам к Крезо и, убедившись, что на месте будущего цеха вырыт для него только котлован, стал спорить и согласился даже на ваше любезное предложение держать пари, что цех будет готов к сроку. Действительно, тридцатого июля вы мне телеграфировали: "Букет поставлен", что означало готовность печи, но той же ночью вам пришлось послать другую телеграмму: "Вы были правы, полковник, мы проиграли пари - печь провалилась".
      Шнейдер. не торопился с работой, но не терял времени на получение денег.
      Среди различных доводов фирма неизменно указывала мне на недостаток в денежных средствах.
      - Послушайте,- сказал я им как-то после трех лет работы по заказам,- вы не раз просили меня, чтобы я помог вам через французское правительство облегчить доставку стали из Америки,- я это сделал. Вы просили, чтобы я вернул для вас с фронта рабочих и инженеров,- я это выполнил, но когда теперь вы опять просите аванс после всех тех надбавок цен, на которые вы меня вынуждали соглашаться, то я действительно убеждаюсь, что вы бедны. Я обещаю вам после войны вделать в стену вашего дома на рю д'Анжу мемориальную доску из белого мрамора с выгравированной надписью:
      "Aux pauvres, mais honntes.
      Souvenir du colonel Ignatieff".
      ("Бедным, но честным. На память от полковника Игнатьева".)
      Глава шестая. Рыцари промышленности
      Французы не могли подыскать более меткого слова, чем "рыцарь", для злого осмеяния промышленников, защищавших на войне не родину, а собственный карман.
      Первым "рыцарем", не только процветавшим на русских хлебах, но и угнетавшим собственную французскую мелкую братию, являлся несомненно все тот же Шнейдер. Отгораживаясь своими патентами от французской казенной промышленности, Шнейдер, между прочим, широко использовал в своих интересах французских дипломатических представителей за границей: некоторые из них умели соединять приятное с полезным - политику с коммерцией.
      "Послушайте, дружище, Вы все можете в Париже,- писал мне из Петрограда в личном письме, доставленном не с дипломатическим курьером, а "с надежным человечком", Алексей Алексеевич Маниковский. Он заменил по должности начальника главного артиллерийского управления великого князя Сергея Михайловича.- Спасите нас от здешнего филиала Шнейдера - французского посольства, требующего от нас в разгар войны вагонов для доставки через Финляндию апельсинов! Затем,- продолжал Маниковский,- великое Вам спасибо за Ваше неизменное содействие во всех вопросах, по которым приходится Вас беспокоить, особенно по делам Шнейдера.
      Путиловский завод: уже чувствуется Ваше влияние, так как представители Шнейдера сейчас сильно сбавили тон и употребляют усилия к тому чтобы только сохранить лицо.
      Конечно, Вам возня с этими господами особого удовольствия не доставляет, как и мне тоже! Но что ж поделаешь, раз приходится оберегать тощую русскую казну от покушений этих проходимцев... Поэтому и впредь не сетуйте, если я буду допекать Вас, тем более что ведь мне (это начальнику-то главного артиллерийского управления!) не к кому и апеллировать, кроме Вас!"
      Чтобы заслужить столь ценное для меня доверие, а вместе с тем нажить в Петрограде, как пишет в конце того же письма Маниковский, "кое-каких доброжелателей", приходилось не столько работать, сколько "воевать с рыцарями"!
      Шнейдер, как и следовало ожидать, был настолько загружен французскими заказами, что для изготовления наших снарядов по первой конвенции привлек в одном только Париже шестьдесят девять sous-traitants (мелкие заводы и мастерские, работавшие из вторых рук). На одних стучали молоты, на других вертелся десяток-другой токарных и шлифовальных станков. Сегодня у одних не хватало металла, завтра для других требовались рабочие руки, а в результате поставки первых партий снарядов задерживались из-за неодолимых, но предусмотренных в каждом контракте "форс-мажор".
      Подобно таблицам с германскими дивизиями, развешанным на стене моего кабинета в Шантильи, в Париже в моем "салоне" красовались графики, отмечавшие параллелизм различных процессов производства: то красная линия, обозначавшая производство тел корпусов снарядов, плавно повышалась от цифры "сто" до цифры "двенадцать тысяч" (я поставил себе целью догнать ее до цифры "двадцать тысяч" в сутки), то она пересекалась, а следовательно, отставала от синей линии, изображавшей производство трубок, между тем как желтая, указывавшая число тонн "шнейдерита" - взрывчатого вещества - одно время упорно не хотела следовать за повышением остальных своих сестер.
      Программа рабочего дня дополнилась ночными визитами то к одному, то к другому сотруднику Шнейдера. Его директора, раздав во вторые руки наш заказ, мечтали спокойно класть в карман барыши и не портить себе крови то от недостатка на одном из заводов стали, то на другом угля, то рабочих рук. Пневматички, синие "Petits bleus", отправлявшиеся мною Шнейдеру после осмотров, не доставляли директорам особого удовольствия.
      Если уже тщательно, оформленная конвенция на снаряды требовала постоянных понуканий, то изготовление тяжелых полевых орудий вызвало борьбу не только со Шнейдером, но и с самим Сергеем.
      - Мы имеем "нариад",- твердил, плохо выговаривая это мало убедительное для меня слово, коммерческий директор Шнейдера - хитрый Дэвис.- Мы о ценах спорить не имеем права. Мы имеем такие расходы по русским заказам, о которых не может подозревать французское правительство. Петроград такой ведь дорогой город!
      Между тем в силу финансового соглашения я не имел права не оформить знаменитого "нариада" договором, согласно ценам, установленным для подобных же орудий французским правительством. Поэтому в ответ на приказ Сергея подписать договор по русским ценам на сто пятьдесят длинных сорокадвухлинейных пушек и двенадцать одиннадцатидюймовых мортир я отвечал: "Я готов ввиду небольшой разницы калибров повысить наши цены против французских на двадцать процентов. Ввиду неизвестных мне соглашений со Шнейдером довести повышение цены до тридцати процентов, но подписать договор при пятидесятипроцентной надбавке отказываюсь".
      Как только закончились финансовые передряги со Шнейдером, началась дележка продукции с Альбером Тома.
      Франция в отношении программы тяжелых полевых орудий оказалась в хвосте у России. Пока французская артиллерия еще только обсуждала производство этих орудий, полковник Борделиус со своими двадцатью тремя рабочими в Крезо успел уже отделать первые две одиннадцатидюймовые мортиры.
      Первенство осталось за нами, но Альбер Тома предлагал делить производство пополам. Я протестовал, доказывая, что в Россию следует отправлять только полные двухмортирные батареи. Потом пробовали делить мортиры на четные и нечетные, а в конце концов Альбер Тома не раз заявлял:
      - Никак не могу понять, почему из двадцати четырех мортир, выпущенных Шнейдером, Игнатьев получил шестнадцать, а я только восемь. Это новый способ деления, принятый в военное время!
      * * *
      Работа моя с каждым днем становилась все более сложной, я разрывался между Шантильи и Парижем, но повторные мои просьбы о присылке из России хоть одного молодого генштабиста долго оставались безуспешными. Западный фронт у русского начальства был не в фаворе.
      Как ни странно, но помощь в моей работе по снабжению пришла ко мне неожиданно от того же Гран Кю Же.
      - Хозяин приказал командировать в ваше полное распоряжение одного из офицеров старшего командного состава французской артиллерии,- заявил мне Пелле.- Скажите только, каким условиям он должен удовлетворять?
      - Быть в состоянии после трех бессонных ночей плодотворно работать,ответил я, улыбнувшись, зная доходившее до трагизма пристрастие французов к регулярному распределению часов отдыха и работы.
      Искренне посмеявшись, Пелле обещал подыскать подходящего человечка, но выполнить это оказалось не так просто, и только через десяток дней ко мне явился уже немолодой лысеющий майор крохотного роста - Шевалье - и убедительно просил взвалить на него самые тяжелые вопросы. Я начал со Шнейдера, но маленький Шевалье не реагировал: Шнейдер представлялся ему божеством, не допускавшим критики, и, только проработав со мной всю войну, Шевалье не раз вспоминал о том недоверии, с которым он отнесся тогда в Шантильи к моей оценке французского монополиста.
      Шевалье окончил в свое время Высшую политехническую школу. Для него, как достойного ее ученика, единственным развлечением, кроме утренней верховой прогулки, за которой мы устанавливали программу рабочего дня, было решение задач по высшему анализу. Он сам себе их задавал и занимался этим делом даже в автомобиле. Как всякий ученик этой школы, Шевалье мечтал, выслужив пенсию, получить под старость дней теплое местечко у Шнейдера. Не сразу он понял, что эта фирма являлась настоящим рабовладельцем XX века: какие бы проекты ни выносил любой из ее инженеров - каждый поступал в безвозмездное использование фирмы. Шнейдер монополизировал и эксплуатировал мысли своих сотрудников.
      - Вызовите-ка мне нашего глухого друга,- не раз говаривал я Шевалье.
      Этот глухой старичок хоть и занимал скромное положение, однако, благодаря своей компетентности, считал себя вправе высказываться, правда, больше чертежом, чем словами, но зато без обиняков, по любому техническому вопросу, тогда как остальные инженеры были только покорными, безгласными чиновниками шнейдеровского царства.