Мавлюда Ибрагимова
      (Ташкент)
      Фарида
      Г. Прашкевич, 1990 г. (перевод)
      1
      Природа, создавая меня, мудрить не стала: взяла все худшее от моих родителей, наградила маленькими, близко поставленными глазами, хмурым взглядом, тощими ногами... На люди лишний раз стесняюсь выйти, какое уж тут счастье?
      И маму жалко.
      Вздыхает, как дехканка, не умеющая продать на базаре товар. И так старается, и так, но кто такое "сокровище", как я, возьмет замуж?
      А мама не сдается.
      Вот прихожу домой, мама как на праздник оделась. Платье выходное, на лице улыбка, меня обнимает, суетится, как наседка.
      - Что такое? - удивляюсь.
      - Переодевайся скорее! - суетится. - Платье красное, праздничное скорее надень!
      Ну, все сразу понятно. Раз красное платье, значит, сватать меня придут. Вот мама и выкладывает меня как залежалый товар на прилавок.
      Думаю так, злюсь, а сама все равно уже натягиваю красное платье, будто оно мгновенно сделает меня красавицей. Натягиваю, злюсь, не смотрю в зеркало. В зеркало глянешь, плакать хочется. Вот выйду сейчас к свахам, они враз завянут, как неполитые цветы. Приглядываться начнут. Понавешивали на себя золотых побрякушек, чтобы казаться значительней, прожигают глазами-рентгенами. Мне эти свахи давно знакомы: не жену ищут, рабыню в дом. Уж на что весела была моя подружка Нигора - и ту теперь не узнать. Тоже не из красавиц, но все же нашелся какой-то - ввел ее в дом, сделал женой, а если правду говорить - вот такой вот рабыней. Осунулась, руки грубые, красные от стирки. Это, что ли, и есть счастье?
      Ох, Нигера!
      Жалко подружку, жалко себя, но себя, пожалуй, жальче всего. Нигера помучилась, зато устроилась на работу - работает сейчас в хозрасчетной клинике доктора медицинских наук Валиевой. Хоть восемь часов, но свободна. Страшненькая, а на работу бежит - прямо светится, так довольна. Эта Валиева что-то там такое открыла, может, лекарство, которое возвращает силы и молодость... Не знаю... Мне ведь этого не надо. Молодость и сила у меня есть, у меня красоты нет, да что там красоты, обычной привлекательности - и той нету!
      Как-то иду перед вокзалом (в очередной раз искала работу), а навстречу Нигера, и чемодан в руке.
      - Ох, Нигера! Куда ты?
      - Ой, Фаридахон! В Москву! Меня Валиева берет с собой, мы с ней эксперимент ставим.
      Попрощались. Мне завидно немного, не спросила даже, что это за эксперимент. Мне не до того. Я работу ищу. Куда ни придешь, слышишь одно: девушек и женщин не надо! А то прямо скажут: ну, зачем мы тебя возьмем? Замуж выйдешь, детей нарожаешь, дети болеть начнут. Декрет, больничный, декрет, больничный... Работать за тебя Пушкин будет?
      Вот и получается: личной жизни нет, счастья нет, работы тоже нет. Чем занять ум, сердце? Руки, наконец?
      И вдруг повезло.
      В одной конторе показываю диплом, полученный в техническом училище, а директор смотрит не в диплом, а в вырез моей кофточки, даже глаз моих близко посаженных не стесняется. Лысый, грузный, накурился, табаком от него пахнет. Жадный, если уж и на меня позарился. А я-то сперва и не поняла, обрадовалась, дурочка:
      - Берем тебя.
      Домой летела как на крыльях. Сестренки младшие радуются, мама радуется, отец: вот, доченька, счастье, может, в работе! Спасибо директору, уважаемому Абиду Салиховичу, сердце у него доброе!
      И я так считала, бегала в контору, боялась опоздать даже на минуту. И Абид Салихович сладко улыбается, не забывает спросить: ну, как дела, да чем занята, да когда у меня свободное время?
      А месяца через два совсем необычная новость. Вызывает меня Абид Салихович в кабинет, говорит сладко;
      - Вот, Фарида, хочу тебе отдел дать. Тебя рекомендую. Что скажешь?
      - Смогу ли? - испугалась. А Абид Салихович как-то странно мои руки в свои взял:
      - Сможешь! Со мною все сможешь!
      И уставился на меня бесстыдно, руку мне гладит.
      Я, простушка, конечно, только тут вдруг поняла: он за свое добро чего-то такого хочет. Вот некрасива, конечно, а все-таки молодая, здоровая... Руку вырвала, а в голове одно: что же делать? Заведовать отделом - это получать сто девяносто рублей. Могу сделать подарки сестрам, маме купить новое платье (выходное у нее всего одно). А Абид Салихович снова хватает меня за руку. Хорошо хоть пока - за руку...
      Решилась, приняла отдел, а радости нет. Хожу, всего боюсь, будто всем вдруг задолжала, а больше всего директору. Он как встретит меня в коридоре, толстым животом прижмет к стене:
      - Фаридахон, почему прячешься от меня, почему не заходишь в кабинет ко мне?
      А я и слов не слышу, не понимаю. Сердце стучит, руку пытаюсь вырвать. И так все нехорошо, а тут старик ко мне пристает!
      Он, чувствую, сердиться начинает:
      - Зайди сегодня. В пять часов зайди. Я, Фаридахон, в это время всегда один.
      Просидела за рабочим столом как больная. Измучилась, всего себе напридумывала. Вся дрожа постучала в пять часов в кабинет:
      - Можно?
      - Входи, входи, Фаридахон, тебе всегда можно! - радуется как мальчишка. - Сюда, рядом садись. Соскучился по тебе.
      - Что вы, - говорю, - Абид Салихович...
      - Соскучился, соскучился... - и гладит меня по колену. Это еще хуже, чем сватовство терпеть, когда тебя зовут в чужой дом - не женой, а рабыней. Над некрасивой девушкой любой может посмеяться.
      - Редко заходишь, Фаридахон. Чаще заходить надо, Фаридахон.
      Я руку его оттолкнула, показываю папку с бумагами, вот, дескать, отчет принесла...
      - Какой отчет! - пыхтит. - Вот рядом ты... Какой отчет!
      - Как вам не стыдно! - отталкиваю его руку.
      - Подарки дам... - шепчет.
      _ Абид Салихович, - отталкиваю его. - У вас жена есть.
      - Старая!
      - Все равно, жена, - отталкиваю его. - А сердце у человека одно.
      - Может, и одно, - рассердился Абид Салихович, - зато четырехкамерное!
      Но я уже вырвалась. Выбежала за дверь.
      Всю ночь не спала, проплакала. Как быть? Зачем природа создала меня девушкой? Парень может и некрасивым быть, зато всегда постоит за себя. А такую, как я, любой обидит.
      Всю ночь не спала. То плачу, то книжку стихов листаю. В стихах нежность, звезды, в стихах влюбленные ничего не боятся, друг друга не боятся. А меня, думаю, поцеловать можно только в темноте, а меня, думаю, хочет только такой старик, как Абид Салихович... Где же она, где та любовь, о которой поют поэты? Вот ведь идешь по улице - арык звенит, солнце светит. А получается, арык звенит и солнце светит только для красивых. Таким, как мне, места нет в жизни. Где любовь? - плакала я всю ночь. Полюби меня тот же Абид Салихович по-настоящему, я бы ему все простила. Но он ведь смеется надо мной.
      И так плохо мне стало, что утром, выскользнув из дому, пошла я не на работу в проклятую контору Абида Салиховича, а на старый мост. По нему давно не ездят, он деревянный, высокий, весь рассохся, но вода под ним кипит и бьется, как мои слезы.
      Твердо решила: хватит мучиться! Радости никому не приношу, радости ни от кого не получаю - зачем так жить?
      С этими мыслями поднялась на мост. К перилам прижалась, а они ветхие, качаются. Сейчас, думаю, прыгну вниз и - все! Так страшно стало, потеряла сознание.
      2
      Свет, свет... Какой свет? Почему бьет в глаза?.. Я сумела, наконец, раскрыть, поднять тяжелые веки и удивилась:
      - Нигора?
      - Я это, я! - обрадовалась моя подружка. - Вот тебе повезло. Я шла мимо моста, тебя увидела. Ты что же задумала? Хорошо, я вызвала скорую помощь, к Валиевой тебя привезла. Лежи, лечись. Тут тебя никто не обидит, тут ты снова человеком станешь!
      И смеется весело.
      А я вот лежу слабая, расстроенная, думаю: как же это я снова стану человеком? С чего это мне тут хорошо станет? Вот подружка моя Нигора в Москве побывала, дружит с самой знаменитой Валиевой, вот смеется весело, а сама изменилась как!.. Скулы будто стали шире, подбородок отяжелел, что-то мужское в ней появилось.
      - Нигора, - удивилась я. - Ты почему такая?
      - Какая? - Нигора как-то не по-женски мне подмигнула, я даже покраснела. - Ты замечаешь что-нибудь?
      - Ага,- говорю,- у тебя на руках волосинки стали расти, совсем как у моего отца. Почему это так, Нигора?.. И голос у тебя не такой, как всегда... Я где, Нигора?
      - Я же сказала уже, у нас, в клинике у Валиевой.
      - А-а-а, у нее... - вспомнила я. - Ты меня прямо сюда привезла?
      Она кивнула - резко, уверенно.
      - А что вы лечите здесь, Нигора? Что вы делаете в своей клинике?
      И Нигора рассказала.
      Валиева - гений, рассказала она. Валиева с детства росла такой, как ты, Фарида, или я. Она все наши беды знает. Она клятву дала избавить от бед таких, как мы, не допустить, чтобы мы умирали старыми девами, не зная радости замужества или материнства. Она любой желающей сразу поможет, потому и создала эту клинику.
      Я не сразу все поняла, часто переспрашивала Нигору. А она (у нее и жесты, оказывается, изменились) объясняла. Вот сама знаешь, объясняла, сколько несчастных в мире. А почему несчастны, почему жить не могут, как все остальные люди? Да всего лишь потому, что нос у них кривой или колени острые. Мужчины - эгоисты, они все стараются лучших самых взять в жены, вот мы и страдаем. А Валиева - гений. Она нашла способ таких, как мы, превращать в мужчин. Мужчинам ведь всегда прожить легче. А мы разве глупее мужчин, Фарида? Мы просто несчастные, потому что на нас никто не обращает внимания или просто смеется над нами. Вот, Фарида, скажи мне спасибо, я тебя привезла к Валиевой, она запросто может превратить тебя из несчастной и некрасивой девушки в нормального веселого парня.
      - В парня? - не поверила я.
      Нигера совсем по-мужски усмехнулась:
      - В парня.
      Спросила, помолчав:
      - Хочешь?
      - Ну, конечно, конечно!
      Одна мысль о конторе Абида Салиховича ужасала меня. Я на что угодно была готова.
      - Правда, хочешь? Не будешь потом раскаиваться? - строго переспросила Нигора.
      - Не буду раскаиваться.
      В тот момент я забыла обо всем на свете - о своей маме, о работе, об отце, о сестренках своих, так хотелось мне, наконец, зажить нормальной и независимой жизнью. Такое, наверное, бывает с каждым. Смутно помню, как долго мы говорили с Нигорой, как обследовала меня позже сама Валиева. Она была маленькая, некрасивая, но сильная. Я еще подумала, почему же она саму себя не превратит в молодого мужчину? Но она, наверное, так хотела нам всем помочь, что оставалась маленькой и некрасивой. Зато такому доктору поверит любая несчастная. А к красивому парню разве пойдешь жаловаться на судьбу?
      Ну, а операцию почти совсем не помню.
      Очнулась в палате - все тело огнем горит. Страшно, мучительно, но меня заранее предупредили, что так и будет. Успокоили: это организм полностью перестраивает себя. И я старалась не думать о боли, все разговаривала со своими подружками по палате.
      Горю вся, все болит, а на подружек взгляну и ахну! Были такие серенькие, незаметные, одна даже с горбом, а теперь прямо на глазах менялись. Особенно Карима, которая приехала к нам из Ангрена. Была крупная, ноги кривые, зубы желтые, вперед торчат. А сейчас парень и парень - голос басистый, мускулы - меня могла приподнять вместе с кроватью. Ловко так присвистывает, хвалится - теперь уж она поработает кетменем! А ухмыльнется кто... Карима весело скалилась и показывала огромный кулак.
      А я вся горю.
      Один раз очнусь - подружки мои по палате все те же, только на подружек все меньше похожи. Другой раз очнусь - где-то в коридоре мама моя скандалит. Вызнала, наконец, где я нахожусь, рвется к Валиевой: что вы сделали с моей доченькой? Зачем волосы стали у доченьки жесткие, глаза большие? Зачем под носом усики пробиваются? Раньше плоская была, страшненькая, но все же девушка, могла надеяться, вдруг какой дурачок в жены возьмет, а теперь?..
      Не знаю, что там со мной происходило, но когда маму впервые ко мне пустили, она криком кричала. Рассерженная Валиева даже приказала перевести меня в реанимацию - туда посторонних не пускают. Но потом меня снова вернули в мою палату, я даже застеснялась: подружки мои за это время превратились в крепких парней. Нигера, она теперь называла себя Алишером, мне даже понравилась. Черные усики, волевой подбородок, глаза тигриные. Я настоящих тигров ни разу не видела, но вот у Алишера были такие глаза, что невольно назовешь тигриными.
      Короче, в клинике Валиевой я провела почти год. Человеческий организм формируется медленно. Двадцатилетнему мужчине, чтобы стать двадцатилетним, именно столько лет и требуется, а у нас все шло ускоренным образом. Эта Валиева научилась решать проблемы. Я из-за нее и в зеркало уже боялась заглядывать. Хочется, а боюсь. Загляну, а на меня из зеркала смотрит худощавый мужчина, симпатичный - я бы могла таким увлечься.
      И подружки мои...
      Раньше мы все валялись на кроватях - старые кислые девы. Одна заговорит, другая уже завидует. Раньше одна если усмехнется своим мыслям, то остальные уже надуются - вдруг она издевается, надсмеивается над ними? Раньше на каждой тумбочке лежали белые салфетки, занавески на окнах всегда белые, глаженые, белье чистое.
      А теперь!..
      Старшая сестра уже устала ругаться: салфетки вечно в пятнах, Азиз (его раньше Азизой звали) того и гляди котлету ухватит руками, а Карима, та кривоногая девушка из Ангрена, то есть Карим теперь, так вот она... он, точнее, он покуривать начал. А то сядет на подоконник и поддразнивает проходящих девушек.
      Да и сама я...
      Мама придет, сядет рядом, я ее поглажу по плечу:
      - Хватить плакать! Помощник в дом идет, парень в дом идет, а ты плачешь.
      А мама пугается моего голоса, усов пугается. Да что ж это такое, моя Фарида? Да как ты могла решиться?
      - Не Фарида, - скажу, - Фарид.
      А мама вновь в слезы. Вот усы, говорит. С такими усами, говорит, ты у меня попадешь в милицию.
      В общем, всем нам давно хотелось домой. Я уж думал: встречу Абида Салиховича, скажу - вот, старый, говори спасибо своему возрасту! Девушек обижать...
      Старшая сестра больше всего ругала нашу палату. Пожалуй, было за что. С некоторых пор Алишер стал где-то спирт выпрашивать (у сестер, наверное), мы, конечно, и к этому приобщились.
      Больше всего нравилось нам бегать смотреть на новеньких. Они шли к Валиевой со всего города. Я раньше не думал, что в нашем городе столько дурнушек. И каждой Валиева обещала счастливое будущее. А они, дурочки, сидят - одна косая, другая кривая, а мы втроем посмеиваемся над ними, да им подмигиваем. Было, и ущипнем при случае.
      Выписываясь из клиники, мы получили и новые паспорта. Разошлись, договорившись попозже встретиться в чайхане. Забавно было войти в знакомый родительский дом (теперь-то я свой построю!) - входил уверенно, крепко. Отец чуть с ума не сошел от радости, созвал соседей, зарезал барана. Шум, споры, гвалт. Я только посмеиваюсь.
      С сестренками оказалось труднее. Они привыкли, что я, как все, что на меня можно свалить любую работу. Пришлось разок наподдать им, чтобы не забывались. Привыкли. Одна мама не могла привыкнуть, страдала.
      Лучше всего было вечерами. Выйдешь на улицу, на площадь, гуляешь себе. Девушка, а, девушка?..
      Хорошо.
      Даже сердце вдруг замрет.
      Вот был тощий, невзрачный, все о любви думал несбыточной. А теперь что? Все есть. Позови девушку, сама придет. Только, к сожалению, удовольствие это быстро кончилось. Городок у нас небольшой. Всякие серые шейки быстро превратились в нормальных парней, а потом парнями захотели стать и обыкновенные девушки. Парнем-то лучше быть! И на работу примут, и не насмеются при случае... Прошло какое-то время, и девушек в городе стало наперечет. А мужчин все больше и больше. И видно, что женских рук не хватает, мужчины вроде и молодые и симпатичные, а смотришь - рубашки на них мятые, брюки неглаженые. Кое-кто от отчаяния и бриться перестал. Встретимся с Алишером, пройдемся по площади - одни мужики кругом. Да что же это такое?
      Как-то лежу отдыхаю. Прямо в башмаках завалился на диван, лень снимать. Рукой пошарил - сигареты ищу, а под руку книжка попалась. Стихи.
      Ишь чем сестренки занимаются - стихи читают? Я сильно удивился: сами ведь собираются в клинику Валиевой, зачем им стихи? Что они вычитают в стихах?
      Полистал страницы, вдруг что-то дрогнуло в сердце. Вспомнил: я еще когда не Фаридом был, уверенным и волевым мужчиной, а несчастной тощей Фаридой с некрасивыми близко посаженными глазами, мне это стихотворение почему-то нравилось. Я сейчас его даже вслух прочел.
      Ты - мое солнце, - я прочел, - сжигающее
      мои леса.
      Соль на холмах и дорогах, как иней.
      Я в пустыне.
      Миллиарды песчинок поют и рыдают на все голоса.
      а в душе моей плачут ископаемые леса...
      Я бы мог сохранить их, посмей я тебя убрать,
      я бы мог сохранить, посмей я тебя убить,
      но ты в небе, одна
      и лесам суждено погибать,
      и над миром, спаленным тобою,
      тебе только быть.
      Обожженной душою тянусь в непрозрачную высь:
      дай дождя!
      Отзовись!
      Небритый, злой отложил книжку. Слова, слова, слова... Но почему так защемило сердце? Вот мужчиной стал, теперь жизнь в моих руках, добьюсь всего, чего хотел. И все же там, в глубине моего сердца, в сердце не Фарида, а Фариды... Что-то, видно, было там такое, от чего не по себе и мужчине.
      "А младшая сестренка?" - подумал я. Она ведь тоже собирается к Валиевой. Зачем? Женщин скоро совсем не останется, самых незаметных мужчины будут носить на руках. Может, в этом и заключается счастье?
      Впервые пришло мне в голову, что, может быть, я ошибся.
      Небритый, задумавшись, сидел на диване. Книжка упала на пол, страницы ее развернулись.
      "Обожженной душою тянусь в непрозрачную высь..."
      Странно. Все хорошо, а я сижу, думаю. И в сердце бьется одно:
      Сестра! Не ходи к Валиевой!