Мы выпили еще по чашке кофе и рюмке коньяку под звуки песни, исполняемой незнакомым певцом. Я переписал ее недав-но, точную дату этого события могут назвать почти все мои со-седи по этажу и блоку, считавшие в первые дни звучания этой песни своим гражданским долгом немедленно позвонить в двер-ной звонок и с встревоженным видом спросить у меня, что про-исходит в квартире и не нуждаюсь ли я в их немедленной помощи и защите.
      Это была выдающаяся мрачной первозданностью своей ме-лодия в сочетании с титанической по силе и бросающей в дрожь выразительностью тембра голоса, песня, оказывающая на чело-века ни с чем не сравнимое по своей мощности эмоциональное воздействие. Как будто в этом голосе воплотились в едином гар-моническом сплаве вся сила и все умение Имы Сумак, Василия Алексеева, квартета скрипок и двух тамтамов. В наиболее спо-койных, по сравнению с другими частями этой песни, можно сказать без преувеличения, почти жизнерадостных местах начи-нало вдруг казаться, что певец оплакивает какие-то, без сомне-ния хоть и печальные для каждого, но все-таки не самые ужас-ные события из истории и настоящего человечества; в эти ми-нуты явственно представлялось, что он безмерно грустит по поводу безвременной кончины всех без исключения жертв ко-раблекрушений, не делая никакого различия в глубине своей печали для погибшего экипажа эллинской галеры и пассажиров "Титаника", или скорбит, вместе с тем сдержанно возмущаясь, по поводу необратимых последствий истребления африканской флоры и европейской фауны; в местах же, достигающих высшей точки оркестрового и вокального подъема, слушателя охватывало ощущение беспомощности и бессилия в связи с отсутствием всякой возможности помочь талантливому человеку, у которого какие-то злоумышленники живьем вырывают селезенку и желчный пузырь, одновременно требуя у него немедленного со-гласия на законный и фактический брак с вдовой Гиммлера.
      Мы почтили последний аккорд совместным молчанием, а по-том она посмотрела на часы и сказала, что ей пора уходить и что она очень давно, даже вспомнить нельзя, до того это была давно, не засиживалась так поздно в гостях. А сегодня это ока-залось возможным, потому что с больной мамой осталась при-ехавшая на несколько дней ее проведать двоюродная сестра. Еще она сказала, что через неделю у нее начинается отпуск, она с матерью, у которой вдобавок к параличу еще больная пе-чень, поедет в Трускавец, куда они выезжают ежегодно.
      Я представил себе эту парализованную маманс, характер ко-торой, наверное, под благотворным влиянием больной печени и постоянного лежания с каждым днем приобретал новые ценные качества, приближающие его к совершенству, длинные вечера в ее обществе в квартире, пахнущей лекарствами и болезнью, и подумал, что моей гостье не очень повезло в жизни.
      Вслух же я выразил ей легкое сочувствие в самой необидной, ненавязчивой форме, сказав, что она молодчина, так как, без сомнения, это очень трудно -совмещать работу с уходом за больной матерью, самоотверженно отказываясь во имя этой высокой и гуманной цели, предполагаю, от многого, в том числе и от семейной жизни. Я старался говорить как можно сдержан-ней, но ее все равно что-то задело, она покраснела и ответила мне, что в любом случае о своем разводе ничуть не жалеет, потому что этот ее бывший муж не выдержал элементарного испы-тания жизнью, и ничего, кроме легкого презрения к нему и удив-ления по поводу того, как она могла его полюбить, она не испы-тывала.
      . Про себя я посочувствовал этому парню, благополучно для себя и своего потомства не выдержавшему "элементарное испыта-ние жизнью", заключающееся в ежедневных содержательных бе-седах с парализованной, исходящей, наверное, желчью тещей, в развеселых ежегодных поездках-пикниках на лоно природы в Трускавец или еще в какой-нибудь такой же госпиталь, и поду-мал, естественно, также про себя, что интересно, как бы выгля-дела эта высокая самоотверженность в аналогичном случае с той незначительной разницей, если бы в роли страждущей героини выступала не теща, а свекрова.
      Еще она сказала, что трудно было только первое время, с непривычки, а сейчас она привыкла, заработок позволяет ей нанимать на то время, что сна на работе, сиделку-домработницу. Сказала, и в интонации ее мне послышался вызов, что, кроме матери, у нее' никого нет, и она ее очень любит и будет делать все, что как-то скрасит ей и без того тяжелую жизнь.
      Она посмотрела на меня, а я, видно, несколько перестарался, изображая на лице искреннее участие и сочувствие, уместные для человека, выслушивающего у себя дома грустную историю, рас-сказываемую прекрасной гостьей, и сказала, что, в общем, это совсем не страшно, что с ее стороны нехорошо обременять своими заботами меня, и, улыбнувшись, попросила на все ею сказанное не обращать внимания.
      Все равно мне стало приятно, что ее беспокоит мое настрое-ние, и стало еще приятнее, когда она заметила, что есть во мне нечто, что расположило ее, всегда сдержанную и даже скрытную, к откровенности, хотя если говорить начистоту, то вся эта история произвела на меня приблизительно такое же впечатление, какое производит антиалкогольная лекция на случайно прослушавшего ее пьющего интеллигента: вроде бы все логично и общественно правильно и вместе с тем в той же степени абсурдно и практи-чески неприемлемо.
      Я предложил ей посмотреть по телевизору румынские муль-типликационные фильмы, которые должны были начаться через несколько минут, но она очень решительно отказалась и встала. Я с досадой понял, что удерживать ее бесполезно и так хорошо начавшийся вечер безнадежно пропал. Я шел за ней в переднюю, возлагая надежды только на Второй Приход. Она надела плащ и теперь стояла передо мной, произнося учтивые слова прощания и признательности за приятно проведенный вечер. Я же думал в это время, что она удивительно красива какой-то необычной, мягкой красотой лица и тела своей ненавязчивой женственно-стью, не бросающейся в глаза, но волнующей, ощутимой в каж-дом ее слове, каждом движении. Я подумал, что те усилия, которые мне придется приложить в оставшиеся до ее отъезда семь или восемь дней, стоят того, и еще я, между прочим, пора-довался, вспомнив о счастливом совпадении, которое позволит мне заполнить предстоящие десять дней отдыха, любезно предо-ставленного мне Министерством здравоохранения, в высшей степени содержательно, под знаком приключения самого высоко-го уровня, связанного с очень красивой и очень желанной жен-щиной, приключения того типа, что оказывают самое благотвор-ное влияние на всю нервную систему и оставляют в человеке после своего благополучного и своевременного окончания чувство уверенности в себе и силы.
      Я спросил у нее насчет завтрашней встречи, о времени, удоб-ном для нее, дав понять, что готов пожертвовать всеми своими делами и планами, если они назначены на тот час, который она назовет.
      Она ответила, что завтра мы не увидимся.
      Что и говорить, я предпочел бы услышать другой ответ, однако любой ответ является всего-навсего не чем иным, как одним из бесчисленных, постоянно меняющихся по сути своей ответов и вопросов, непрестанно и хаотически меняющихся ва-риантов, лишь в самом конце, в сумме своей, составляющих то гигантское сочетание с невыведенной формулой, именуемое че-ловеческими взаимоотношениями.
      Я сказал ей, что ни в коем случае не буду настаивать на том, чтобы мы встретились непременно завтра, что в моих глазах ценность этой встречи ничуть не уменьшится, если ее отложить на один или даже несколько дней, но стоит ли так расточительно тратить время, зная, что в нашем распоряжении остается всего лишь какая-то жалкая неделя перед отъездом в Трускавец.
      По-моему, она неприметно улыбнулась при слове "нашем", впрочем, может быть, мне показалось, во всяком случае, когда я кончил, она была совершенно серьезна.
      -- Дело в том, -- сказала она, -- что мы никогда больше не встретимся.
      Она посмотрела на меня, но я промолчал, ожидая продол-жения, которое должно было последовать.
      -- Мы никогда не встретимся. Мне это не нужно, словом, я этого и не хочу. Поверь, дело совсем не в тебе... Просто мне все это ни к чему, неинтересно, понимаешь? Для меня этот жанр давно уже исчерпал свои возможности...
      Все ясно, сейчас пойдет крещендо, с рассуждениями о потреб-ности души в настоящем, так сказать, об истинной и непреходя-щей ценности тщательно выделанной, но скромной на первый взгляд дубленки по сравнению с самой яркой синтетикой...
      -- Ты не обижайся, ладно? Все-таки я себя чувствую перед тобой немножко виноватой, а ты ведь ни при чем в этой истории. Ты, наверно, про себя думаешь, зачем же я тогда остановилась с тобой на улице и, если не собиралась видеть впредь, пришла к тебе?
      Это и впрямь ведь очень интересно -- услышать ответ на чистейшей воды риторический вопрос.
      --Я скажу из благодарности к тебе, ну и еще потому, что сейчас мы прощаемся. Вчера, когда ты меня встретил в поликли-нике, ты не можешь даже себе представить, до чего мне было плохо. Да, собственно говоря, никто представить не может. Ни-когда так плохо не было. Хотелось чуть ли не заплакать в го-лос или закричать. А я ведь сильная и умею держать себя в руках. Я поговорила с маминым врачом, и он мне вчера впервые сказал, что никаких надежд на выздоровление мамы нет, что она навсегда обречена на неподвижность. Я об этом и раньше дога-дывалась, но отгоняла эти мысли, ужасно боялась поверить и все-таки на что-то надеялась. Думала, она выздоровеет и когда-нибудь этот кошмар кончится. Я шла -- до сих пор не пойму, как это я нашла дорогу домой, потому что передо мной стояла розовая пелена, за которой я ничего не видела. И только дума-ла, за что же мне такое, почему это все досталось именно мне -- и мамина болезнь, и смерть отца, и ничтожный муж? Я уже толь-ко на середине проспекта очнулась, когда ты меня за локоть схватил... Прошло это уже, слава богу. Я ведь тебе и вправду очень благодарна за сегодняшний вечер.
      Все понятно, мавр сделал свое дело, выдадим мавру медаль за спасение утопающих или на пожаре... Но мавр-то недоволен, желает получить вместо медали, а еще лучше вместе с ней и шарф, собственноручно связанный нежными ручками прекрасной дамы. Вот ведь в чем дело.
      -- Ну вот и все. Сперва сомневалась, говорить или нет, а те-перь рада: хорошо, что сказала тебе обо всем, а то потом совесть мучила бы, что нехорошо обошлась с тобой. Ты бы ведь всякое подумать мог, что обидел меня чем-то или внешность у тебя от-талкивающая для разведенных женщин, с которыми так легко знакомиться на улице. Просто мне все это, ну как тебе сказать, чтобы ты понял, просто элементарно неинтересно и даже, извини, смешно. Совершенно мне все это не нужно. Пойми, я не цену себе набиваю и тебя не стараюсь на дальнейшие уговоры воодуше-вить. Не нужно все это. Так что ты уж поверь мне, что я правду говорю, и не поминай лихом. Желаю тебе завтра наверстать все сегодняшние потери. Знаешь, сколько сейчас девочек хороших ходит с желанием, чтобы их приласкали. Только подведи их к краю такой западни, и всем сразу же станет хорошо. Ну ладно, извини, извини, я пошутила. Побегу. Всего тебе доброго!
      А я верил. Правда -- она ведь всегда правда. Каждому слову ее поверил, испытывая при этом признательность принципиаль-ного и пытливого, видящего истинный смысл жизни в неустан-ном поиске правды правдоискателя, в тот момент, когда проник-нувшаяся наконец его убеждениями жена сообщает ему, что совершенно случайно, но не без удовольствия, отдалась сегодня управдому, зашедшему днем по вопросу ремонта-форточки.
      Я не знал, что сказать ей, не знал, что сделать, чтобы удер-жать ее, потому что меня охватило ненавистное мне состояние беспомощности и неотвратимости, неизбежности того, что я бес-силен остановить. Мне было неизвестно средство, могущее меня от него освободить, и еще я пронзительно ясно почувствовал, что после ее ухода это ощущение останется со мной.
      Мы стояли в передней, и она говорила какие-то прощальные слова, может быть, шутила, так как на лице ее была улыбка, во взгляде моем теряющая постепенно ^четкие очертания, и я уже с трудом улавливал их значение, чутко прислушиваясь, еще не совсем в это серя, к тему, что происходило во мне. А потом я пе-рестал слышать и понимать звуки ее слов и смысл их оттого, что все существо мое захлестнула освежающая волна, разорвавшая одним ударом в клочья все путы и сети, туго стягивающие под черепной крышкой мозг, наложенные на него для того, чтобы не вырывался он за отмеренные ими пределы, для того чтобы с рождения и до смерти находился им воспринимаемый мир в тисках и под надзором лишь пяти только и ведомых ему чувств. И вторая волна, смявшая, словно оно из ваты, время и легко, играючи, переставившая местами раскрашенные кубики прост-ранства.
      ...Я стоял с нею на нависающей над невидимым морем скале, называемой за необычный голубоватый оттенок "Синей". Было уже темно, но ветерок, налетающий с моря, пахнущий водоросля-ми и простором, был легким и теплым. Только и были видны звезды и слышны, кроме спокойного рокота моря, звуки музыки из лагеря, где ребята уже, как обычно, заканчивали ужин и собирались на танцы,
      Мы стояли, прижавшись друг к другу, и почти не разговари-вали, потому что это был последний вечер перед моим отъездом в Москву. Я целовал ее, и мне было грустно от мысли, что с зав-трашнего дня нам предстоит разлука, потому что я очень любил Элю, самую красивую девушку нашего института, неизвестно в силу какого недоразумения и неслыханного моего везения полю-бившую меня, отвергнув многочисленные, получаемые в письмен-ной и устной фирме уверения и предложения со стороны самых выдающихся людей, включая институтских чемпионов по боксу и шахматам, одного ленинского стипендиата и заместителя дека-на нашего факультета. И вместе с тем я ощущал в себе счастье в его самом первозданном чистом виде. Без преувеличения, это было то ощущение бесконечного счастья, какое чрезвычайно редко даруется человеку, безмерного и необозримого в благости своей, как звездное небо в теплый весенний вечер, над тихим садом с цветником белых роз...
      Если бы тогда я знал...
      Это был наш последний вечер, и первый, когда она не уговаривала меня остаться, никуда не уезжать, потому что с моим пе-реводом в МГУ все было уже окончательно решено. А еще, мо-жет быть, потому, что сегодня я рассказал ей о настоящей при-чине своего отъезда -- о матери и отчиме.
      "Это же всего шесть месяцев, родная... Ты приедешь ко мне в Москву, и я встречу тебя на аэродроме". "Ты так легко сказал: шесть месяцев..."
      "И еще полтора года, а потом мы всегда будем вместе. Пред-ставляешь, каждый день! С ума сойти!"
      Мы стояли на этой скале, и она была для нас самым уютным местом на всей Земле, квартирой с уютной спальней, с завешен-ными белыми занавесями окнами, выходящими на солнечную площадь с голубями, на море, с детской комнатой, где мы играли на пушистом ковре в кубики с нашим ребенком, с письменным столом, за которым я работал вечерами до той минуты, пока ко мне не подходила Эля и, обняв меня, прижавшись ко мне голо-вой, не начинала говорить на ухо смешные слова, которые знала только она...
      Если бы я знал тогда...
      Она говорила, что очень меня любит, а я ее гладил по плечам и целовал в обветренные губы и глаза и тоже чуть не плакал, потому что Я ведь очень любил, так как никого и никогда ни до, ни после нее. Я говорил ей о своей любви и о том, что буду считать каждый день до встречи с нею, буду писать ей каждый день и звонить...
      "Я тоже уеду с тобой завтра, не хочу здесь жить без тебя". "А институт?"
      "Черт с ним! Или тебе нужна обязательно образованная жена?"
      Я говорил ей какие-то разумные, ласковые слова, успокаивал ее, потому что был спокоен за нашу любовь и за наше будущее, так, как только может быть спокоен человек с сердцем, перепол-ненным нежностью и любовью.
      "Ты меня правда очень любишь?" "А кого мне еще любить, кроме тебя?" "А вдруг ты меня разлюбишь в Москве?" "Не могу, если даже очень захочу. Никого у меня нет в целом свете, только ты. Я и жить без тебя не хочу".
      "Я тебя буду ждать каждый день и каждую ночь видеть во сне. Ты почувствуешь это?" "Да, родная".
      Она помещалась у меня в руках вся -- маленькое любящее человеческое существо, которое я был готов защищать до пос-ледней капли крови, единственное, необходимое мне тогда и во все времена потом, и я целовал ее и вдруг ощутил тоску, щемя-щую и странную, потому что не мог тогда знать ничего из того, что мне предстояло испытать потом.
      Ты должен любить меня всегда, я умру, если ты меня раз-любишь".
      "Я люблю тебя, Эля! И никто мне больше не нужен!"
      Я ее увидел, как мы и условились, через шесть месяцев, ко-торые навсегда опрокинули мир. Она молча стояла передо мной, с лицом, покрытым коричневыми пятнами, с пожелтевшими бел-ками глаз, лицом, какое иногда бывает на шестом месяце бере-менности. Я хотел отвести взгляд от ее живота и кольца на ее руке, надетого тем самым парнем из нашей группы, который всегда уверял меня, что я не умею толком жить и никогда не научусь, и не мог. Я ничего не спросил у нее о проклятой вече-ринке в его доме, на которой она выпила как раз столько, чтобы* с того дня ей хотелось выпивать столько же всю жизнь. И я ничего не сказал ей о том, что мне хочется умереть...
      Я говорил ей все слова, которые она не услышала от меня в тот день, они рвались, обгоняя друг друга, из самого сердца, и не было в них укора или обиды, а только нежность. Я говорил ей о своей любви, не отпускающей меня ни днем ни ночью. Я го-ворил ей о величайшем, ни с чем не сравнимом счастье быть рядом с любимым человеком и готовности во имя этого счастья простить все.
      Я рассказывал о страданиях, равных которым нет в жизни, нестерпимой боли воспоминаний, боли навсегда утраченной, изувеченной чужими руками любви. Я сказал ей, что не хочу без нее жить, потому что не могу так жить, и каждое слово мое было правдой, идущей от сердца... Я говорил ей... говорил...
      Она стояла в передней, прислонившись спиной к двери, от-кинув голову. Я увидел ее глаза, в которых светились восторг, и неслыханная мука, и ожидание, я увидел побелевшие кисти рук, охватившие плечи, и еще я увидел ее губы,
      Я просто лежал и думал. Я говорю -- думал, за неимением другого подходящего слова. Мне даже кажется, что такого и слова не существует, посредством которого можно определить состояние мышления человека, который проснулся утром в пре-восходном настроении и, лежа на своей кровати, старается ни о чем не думать по той простой причине, что ему очень приятно и спокойно, и ни в каких, даже самых возвышенных или прак-тически выгодных мыслях у него потребности нет. К сожалению, это состояние продолжалось очень недолго -- я почувствовал, как мозг, словно стыдливая восьмиклассница, застигнутая врас-плох на задней парте новым учителем, молодым и чрезвычайно мужественным, за выщипыванием бровей во время сочинения, мгновенно встрепенулся и заработал не останавливаясь, возмож-но, даже более старательно, чем обычно, хотя ему, а следова-тельно и мне, было абсолютно ясно, что сегодня никакой нужды в этой суете нет. Вообще ради справедливости должен сказать.
      что я им доволен. Мозгом. Ни разу он еще меня ничем не под-водил. Бывали, правда, случаи, когда мне казалось, что в неко-торых критических ситуациях он был недостаточно быстр, но потом, спустя некоторое время, поразмыслив, я приходил к убеждению, что при очень высоком качестве его решений это была, пожалуй, максимально возможная скорость. Конечно же, я им очень доволен. Я ведь ему многим обязан. Благодаря ему все в жизни дается мне гораздо легче, чем подавляющему боль-шинству моих близких. Многое в нем меня восхищает. И еще, и в этом я убежден, думая об этом, я всегда испытываю ощу-щение уверенности и радости -- я знаю точно, что не открыл для себя все возможности и качества его, еще скрытые для меня, подобно залежам урана, до поры до времени спокойно лежащим на дне интенсивно разрабатываемого свинцового рудника или золотого прииска. Я знаю, что когда-нибудь, может быть, сегод-ня, а может быть, через десять лет, этот день наступит, я не знаю, где он застанет меня -- за письменным столом или в постели, в лаборатории, на пляже, или в самолете, но я жду встречи с ним, когда он выступит, и прозвучит "откройся. Се-зам", и родится в ослепляющем людское воображение озарении дитя с именем, еще никому не ведомым, но прекрасное в своей гениальности, в той же степени и в том же ряду, что "Война и мир", теория относительности или "Героическая симфония"... Стоп! Хорош, хорош! Ничего не скажешь. Настроение у меня и впрямь, видно, отличное. Ну что ж, остановимся и вывесим табличку: "Посторонним..,", а еще лучше, чтобы это не выгля-дело чересчур серьезным: "Посторонним В.", и улыбнемся при этом как "все-все-все", кто увидел ее на дверях одного поросен-ка, очень хорошо понявшего ее смысл...
      А может быть, и не будет этого дня. Обойдемся и не будем стонать и ныть.
      Так или иначе, наступит этот день или нет, будем держать себя в постоянной форме. И самое главное -- ни к кому не при-выкать, а следовательно, ни от кого не зависеть. Чувство -- самый страшный враг независимости. Один раз удалось выпу-таться, понеся крупные потери при переходе из сословия "раб чувств" в разряд "свободный гражданин", второго не будет.
      А когда наступит тот день... Интересно, кто бы это мог так рано позвонить?
      -- Я слушаю.
      Все понятно. Как я сразу не догадался? Все-таки великое качество -такт. Я убежден, что любого человека, потратив на это дело какое-то время и энергию, можно отучить плеваться на улице или в саду при зоопарке и даже есть при помощи ножа котлеты и рыбу... Можно. Любые хорошие манеры можно при-вить, а вот насчет такта -- абсолютно безнадежное предприя-тие; или он есть, или его нет, и никогда уже не будет. Возьмем, к примеру, сотрудников нашей лаборатории: и того, с которым сейчас разговариваю, и двух остальных, что стоят рядом и шлют мне приветы. Люди вроде интеллигентные, да и не "вроде", а действительно интеллигентные, и образование у них выше не бывает, а с тактом дела из рук вон плохи... Это же элементарно -- нельзя больному человеку звонить так рано! Ведь они-то уверены все, что я болен, так какого же черта зво-нят в такую рань?
      _ Здравствуй, дорогой мой! Гораздо лучше. Думаю, что дня через два-три буду в состоянии прийти. -- Господи, только это-го мне не хватало! Собираются прийти навестить. Ведь весь отдых к чертям полетит. -- Спасибо, спасибо, очень тронут... У меня все есть, не беспокойтесь. Я был бы очень рад, если бы вы пришли, но, честно говоря... -- Последние слова надо сказать, понизив тон, и после них сделать паузу человека, который
      смущается.
      Удивительно ценная вещь -- инерционное мышление собе-седника, всегда на него можно рассчитывать -- моментально сработало, _даже слова он сказал те, которые я от него ждал, те самые слова, которые позволили мне в ответ скромно, но вместе с тем неуловимо игриво хихикнуть, как мужчина, -которо-му есть что скрывать.
      -- Между нами говоря, ты тоже в этой области своего не упустишь. И не старайся, все равно не отгадаешь. Вы ее не знаете. -- Пора переводить разговор. Еще, чего доброго, растро-гают меня эти разговоры. -- А как последние замеры? Как с графиком дела?.. Что?! Кривая, по крайней мере, должна быть на два порядка ниже! -- Теперь ясно, почему они позвонили сразу, как только пришли на работу. Непонятно только, для чего была нужна увертюра с вариациями на тему о здоровье, лекарствах и фруктовых соках. И чего это проклятая линия ни с того ни с сего полезла вверх? .
      -- Да не нервничай ты так, ничего еще не случилось... Ну еще подумаем, время пока терпит. Ты мне можешь подробно рассказать вчерашнюю операцию? Вот и прекрасно, прочти по журналу... -- Читает, а голос прямо дрожит от волнения. Я-то его понимаю: если эта проклятая кривая не остановится, то опять придется начинать сначала, весь месячный труд насмарку, но, понимая, такого волнения не испытываю. Не должен человек из-за пустяков так расстраиваться, ведь его тогда на мало-мальски крупное просто физически не хватит, а этот читает с таким выражением в голосе, как будто у него в руках не лабораторный дневник-журнал, а, по крайней мере, роман с главами ."Библия", "Коран" и "Талмуд". Так-так, так! Или мне это показалось, или он все же это сказал -- "ноль целых одна десятая", а ведь должна присутствовать всего лишь одна сотая... В любом слу-чае торопиться не будем. Не будем. Никаких вопросов. Через страницу эта цифра опять будет произнесена... Есть! Точно -- "одна десятая". Прекрасно. Ларчик открывается просто, но дадим его сперва подержать всем по очереди. Пусть сперва все трое пройдут над миной, в данном случае именуемой "одной десятой", чтобы ни у кого из оставшихся двух не было возмож-ности сказать: "Я непременно заметил бы эту ошибку, если бы читал журнал сам. Ты же знаешь, на слух цифры всегда вос-принимаются хуже..." -- или что-то в этом роде. Сейчас глав-ное -- установить и довести до сведения моих собеседников, что ошибку совершили все, естественно, кроме отсутствующих, в частности меня. Приступим к фиксации. -- Спасибо. 1 ы извини меня, пожалуйста, но я не успел сделать кое-какие пометки. Тебе придется прочитать все сначала... -- Как можно небреж-ней: -- Передай дневник Алику, пусть он и прочитает, нечего ему бездельничать. Да я нисколько не сомневаюсь, что тебе не-трудно, но пусть и Алик потрудится, тем более что сегодня я его голоса еще не слышал. И ради бога, не волнуйся так, что-нибудь всем коллективом придумаем... -- Хороший голос у Алика, по телефону особенно заметно, сразу же и мембрана зазвучала удивительно полнозвучно, словно это не типовая угольная пластинка трубки польского аппарата, а стереофониче-ские динамики "Эстонии" или "Грундика", из которых доносит-ся внешне бесстрастный, но полный внутреннего драматизма голос диктора Центрального радио, читающего ту часть сообще-ния о землетрясении в Перу или тайфуне над Пакистаном, где рассказывается об убитых и раненых, страдающих от голода и холода и зарождающихся эпидемий. Он кончил читать как раз на том месте, где обычно начинается лаконичный абзац с вестью о том, что медикаменты, продовольствие и остальные предметы первой необходимости при катаклизмах, безвозмездно посланные Красным Крестом, уже находятся в пути, на борту быстроходных самолетов. Будут, будут самолеты со спасатель-ным грузом на борту, и прилетят они вовремя -- Красный Крест уже принял решение. Но с объявлением повременим.
      -- Так, так. Я здесь все записал, сейчас просмотрю и поду-маю. И вы думайте. Вместе на что-нибудь и набредем. Я к вам через часик позвоню. Ну, конечно, если раньше что-нибудь на-думаю, позвоню сразу. Честно говоря, я не думаю, чтобы было что-то уж очень серьезное, скорее всего какая-то ошибка не кон-структивного характера... Ни в чем я не уверен, чисто интуитив-но... И еще, пожалуйста, это на всякий случай, попроси Тимо, пусть он прочитает мне две странички в части реакции с вана-дием. Привет, Тимо... Думаю, выкарабкаемся как-нибудь. Чи-тай, а я буду записывать... -- Старательный человек наш Тимо. И добросовестный. Медленно читает, слоги все раздельно про-износит, но и эту злополучную ванадиеву "одну десятую" тоже по слогам прочел, так, чтобы я успел записать. Очень не хоте-лось бы, чтобы Тимо, с его добрыми прозрачными глазами, узнал бы когда-нибудь, что вместо блокнота с карандашом я держал в руке стакан с яблочным соком из холодильника.
      -- Ну, всего доброго, ребята. Начинайте думать. Как только прояснится что-нибудь, немедленно созвонимся. Ну как вам не стыдно, не такой уж я и больной. Какие могут быть между нами счеты? Позвоню минут через сорок.
      Можно и раньше, но не стоит, напряжение должно достигнуть предела, чтобы наиболее полно ощутить радость. А напряжение будет максимальным, за это уж я ручаюсь. Им ведь сейчас вся-кие ужасы мерещатся, уже сомнения всякие появляются по по-воду правильности всей работы в целом. Ведь работа к концу близится. И вот вам -- на одном из самых последних этапов, можно сказать, почти заключительном, какая неприятность. И впрямь с ума сойти можно. Пожалуй, я им не через сорок, а минут через двадцать позвоню, жалко ребят, они и на самом деле хорошие люди, да и работники неплохие, но с потолком, видимым потолком среднего ученого. Да ведь это и не так уж плохо -- быть средним ученым, добросовестно делающим свое дело, пользу приносящим, так что не буду я их томить, а обрадую через двадцать, а точнее, уже через пятнадцать ми-нут. Есть время допить сок и понежиться в полудреме. Заслу-жил. Без лишней скромности скажу, заслужил. И всех троих заставил вслух повторить ошибку. И самое ведь главное -- очень тонко это сделал, незаметно, как раз с тем самым так-том, отсутствие которого так заметно в поведении большинства людей. И причем ведь я это не для собственного удоволь-ствия делаю или ради праздного развлечения, а во имя целей не сразу заметных, но в конце концов свои плоды прино-сящих и в сути своей не низких, а благоразумных и даже гу-манных. Вот позвоню я им, сообщу, что нашел ошибку, обра-дуются все несказанно после всех треволнений, и мне будет искренне приятно оттого, что удалось товарищей обрадовать. Но ведь это одно, причем лежащее на самой поверхности об-стоятельство. Я же из-за другого старался, когда троих заставил произнести "одна десятая". Ведь предотвратил же я этим уни-зительные для всех поиски виновного, а следовательно, неиз-бежное появление в здоровом коллективе жалкого и всеми пре-зираемого козла отпущения, поставившего своей грубой ошибкой под угрозу срыва работу, от исхода которой зависит, без преувеличения, благополучие и успех дальних планов остальных. Не будет козла, а будет три человека, по справедливости ощущающих свою вину и еще раз получивших возможность убедиться, что рядом с ними работает человек незаурядный, но вместе с тем скромный и на первенство ни в коей мере не пре-тендующий и но всему этому достойный не только всяческого уважения, а и теплого внимания и чуткости. Дело это тонкое, успехи каждый раз приносящее незначительные, но каждый раз в сознании окружающих закрепляемые и со временем оказываю-щие на общественное мнение действие приятное и весомое, по-доено тому приятному давлению, какое оказывает на ладонь благонравного и рассудительного мальчика пестро раскрашен-ное