1

      Европейцы до сих пор знакомы с крестовыми походами только по одной стороне. Как и в эпоху своего движения на восток, так и теперь, через много столетий, западные народы все еще не узнали того Востока, куда их влекла неодолимая сила, не оценили своего врага, не задумались над тем, нельзя ли видеть в нем своего собрата, с которым может быть общая цель, уничтожающая вражду. Восток молчал, потому что немыми казались для европейца его памятники, его литература. Знакомство с историческими произведениями арабов не всегда позволяло проникнуть в самую жизнь тех людей, порабощать или умерщвлять которых стремились с далекого Запада крестоносцы. Конечно, исследователи этих произведений скоро должны были увидеть, на чьей стороне – у Востока или Запада – было тогда больше действительно исторического чувства, больше политического понимания, больше вкуса в форме и искусства в изложении. Однако здесь читатель встречал знакомые ему по средневековой Европе произведения. Полуофициальные летописи-хроники излагали деяния правителей, войну и походы, междоусобия и смуты, иногда превращались в панегирик герою века, иногда служили только канвой для риторических блесток, рассыпанных талантом автора, которого чаровало его собственное красноречие, который был влюблен в изящество слов. Народ в этих произведениях «безмолвствовал»; среднего человека здесь не было видно, и даже будничная жизнь тех самых правителей [24]и великих людей, о которых повествовали хроники, проходила где-то за сценой, оставалась недоступной взору зрителя, Мало и в арабской литературе таких памятников, которые позволяют проникнуть за кулисы этой показной жизни, но их скудость искупается той неожиданной картиной, которая при этом открывается. Невольно делается грустно и даже жутко, когда обнаруживается вся глубина рокового непонимания, точно вызванного какой-то трагической ошибкой. Оказывается, что этот неведомый Восток пытливо присматривался к Западу и понимал его гораздо лучше, чем можно было ожидать, оказывается – нужно сказать с сознанием своей прошлой вины – он не был его врагом по существу. Больно думать, какие перспективы могли бы открыться перед человечеством, если бы Запад в эпоху крестовых походов шел на Восток не с одним только оружием, а хотя бы с той долей желания понять, с которой встречал врага на своей родине Восток. Мало произведений вскрывает эту картину, и одно из первых мест, если только не первое, занимают воспоминания сирийского эмира Усамы.
      Сорок лет прошло с тех пор, как европейский ученый в буквальном смысле слова открыл их в Эскуриале, среди пачек с разрозненными листками арабских рукописей, но и теперь хочется повторить слова, вырвавшиеся при первом знакомстве с текстом у проф. В. Р. Розена, крупнейшего из русских знатоков арабской литературы: «Значение их... в том, что они дают живую, выхваченную из действительности картину духа и быта этой эпохи. Я не знаю ни одного арабского историка времен крестовых походов, полный перевод которого мог бы представить столько любопытного для исследователя-неориенталиста. Масса мелких бытовых черт, превосходно рисующих жизнь современных автору сирийских, египетских и месопотамских эмиров, султанов и воевод, равно как и отношения их к крестоносцам и крестоносцев к ним, разбросана по всей книге, и почти невозможно отмечать отдельные места, как наиболее интересные».
      Казалось, что сама судьба предназначает этого эмира быть современником первого крестового похода и всех переворотов, вызванных им на его родине. Меньше чем за полгода до того, как папа Урбан II выступил в Клермоне 26 ноября 1095 года с проповедью этого похода, в маленьком сирийском городке Шейзаре у брата правившего эмира родился 4 июня сын Усама. Грозные события пронеслись над его ранним детством: 3 июня [25]1098 года была взята Антиохия, а через год – 16 июня 1099 года – Иерусалим. Для мусульман наступило, казалось, тяжелое время, но Аллах послал Усаме долгую жизнь, и вот, еще за год до его смерти, великий Саладин разбил крестоносцев у Хиттина, и Иерусалим снова перешел к единоверцам Усамы. Латинскому королевству наступил конец; созданное на заре жизни. Усамы, оно как бы вместе с ним сошло в могилу.
      Как деятель Усама был только рядовым современником первого крестового похода, одним из мелких камешков той сложной мозаики, которую в эту эпоху представлял, собой мусульманский Восток. Былого единства славной эпохи халифата давно уже не существовало; от прежнего величия багдадского двора осталось одно воспоминание, и только призрак духовной власти правоверных аббасидских халифов осенял давно лишенную светского могущества династию. На сцену как раз около этого времени, с половины XI века, выступает свежая сила, вливается более энергичный молодой элемент в лице сельджуков, племени тюркского происхождения. Их династия создает эпоху в истории восточной части халифата, и сельджукские султаны с резиденцией в Исфахане, еще признавая духовный авторитет аббасидских халифов, являются уже фактическими вершителями судеб Месопотамии и Сирии. Они выступают передовыми бойцами с крестоносцами, выдвигая целый ряд талантливых наместников – атабеков – в разных областях.
      Судьбу правоверного халифата в Багдаде разделяет его былой соперник по блеску – шиитский халифат Фатымидов в Египте. Величайшая из средневековых египетских династий, утвердившаяся здесь с половины Х века, теряет всякие следы своего влияния в Сирии с подчинением Иерусалима крестоносцам. Еще живы воспоминания о торжественном выезде Фатымидов, о их сокровищнице, затмившей аббасидскую, еще и теперь любимец халифа получает в подарок серебряные блюда с золотыми динарами или десятки породистых лошадей с полной запряжкой, но чувствуется, что это все, что осталось в утешение халифу – пешке в руках своих войск или своих везиров. Его смещают, его убивают, возводят на трон малолетнего ребенка, и «даже две козы не сшибутся из-за этого рогами», по образному выражению Усамы. Аббасиды и Фатымиды теперь – тени прошлого.
      Судьбой правят другие звезды, и в Египте начинается путь великого Саладина, полагающего конец династии Фатымидов [26]в 1171 году. И в Сирии ему удается создать известное единство, но это совершается уже на склоне дней Усамы. Вся жизнь его протекает еще на калейдоскопическом фоне крупных и мелких династии, князьков и правителей. Трудно сказать, на чьей стороне – у христиан или мусульман – здесь поражает большее разнообразие и эфемерность. Иерусалимское королевство, Антиохийское княжество, Триполийское графство хорошо известны Усаме; с другой стороны – пестрой толпой проходят эмиры Алеппо и Дамаска, атабеки Мосула, мелкие правители Хомса или Хама, таинственная религиозно-политическая секта исмаилитов, перешедших в европейскую литературу с грозным именем ассасинов.
      Едва ли не одним из самых мелких феодальных родов в этом конгломерате оказываются Мункызиды, к которым принадлежал наш герой-писатель.

2

      Родина Усамы – маленький городок Шейзар – Sisara крестоносцев, Цезарея древних, нынешняя деревушка Сейджар. Расположен он в области Алеппо, к северу от Хама (древней Элифанни), в двадцати километрах к югу от Апамеи. Река Оронт – этот вечный «бунтовщик» (аль-Асы), как его звали арабы, омывает Шейзар с трех сторон. Самый поселок лежит у подножия холма, на котором высится замок; через Оронт здесь перекинут мост с предмостным укреплением, в названии которого Gistrim, сохраненном латинскими хрониками, нетрудно узнать арабское слово аль-Джиср(мост) . Шейзар разделял бурную жизнь Сирии в эту эпоху и в разное время видел себя во власти разных владык. В конце первого тысячелетия нашей эры он принадлежал египетским Фатымидам, в 20-х годах XI века подчинился мелкой алеппской династии Мирдасидов, с 1081 года перешел в ленное владение деда Усамы, который и был основателем могущества династии Мункызидов, если можно считать могучим один из многочисленных феодальных родов в Сирии. Хотя этот дед умер уже в 1082 году, однако ему удалось не столько военными подвигами, сколько тонкой политикой дипломата-авантюриста расширить область влияния до гавани Латакии на Средиземном море. При его сыне и преемнике Насре [27](1062 – 1098) Мункызидам пришлось отдать львиную долю своих владений сельджуку Мелик-шаху, и вся их область ограничилась почти исключительно одним Шейзаром с соседними деревнями. Маленькое княжество не привлекало больше ничьих завистливых взоров, оно казалось слишком ничтожной добычей, и его властители могли сравнительно спокойно вести обычную жизнь мелких эмиров того времени. Много неудобств вызывало только географическое положение – на большой дороге в Алеппо и Дамаск; приходилось постоянно заискивать перед разными, более могучими, соседями и пришлыми завоевателями. Мункызиды справлялись с этой задачей успешно и, не смущаясь, вступали в союз то с одними, то с другими, впоследствии то с крестоносцами, то с мусульманами.
      Преемником Насра явился другой его брат, Абу-ль-Асакир-султан. По праву власть должна была перейти к отцу Усамы, Муршиду (1068 – 1137), однако он отказался в пользу своего младшего брата. Оба князя ярко выступают в воспоминаниях Усамы. Особенной симпатией овеян образ отца. Страстный охотник и хладнокровный воин, он по этическим соображениям не принял власти, боясь, что она в некоторых случаях заставит его поступать не согласно с книгой Аллаха – Кораном. Не только вояка, но и поэт, все свободное время он посвящал переписыванию книги божией со всеми ухищрениями каллиграфического искусства. И уже через много лет, в середине XII века, уроженец среднеазиатского Мерва историк ас-Самани среди виденных им в Багдаде достопримечательностей вспоминает про Коран, написанный рукой Муршида Мункызида. Самая смерть его связана с легендой, трогательно венчающей благочестивую жизнь. Услыхав вести о том, что царь румов (византийцев) в союзе с франками (европейцами) готовит поход в Сирию, Муршид обратился к Аллаху с молитвой взять его к себе, если врагу суждено унизить его родину. И он умер за год до осады Шейзара Иоанном Комненом. Почти вся жизнь его протекла в родном городе и протекла, если применять понятия того времени, достаточно мирно: ведь война была таким же обыденным и очередным занятием той эпохи, как и охота.
      Войне и охоте была посвящена жизнь его сына Усамы, но протекла она очень бурно и разнообразно. На перевале жизни он должен был забыть про свою родину, куда больше не суждено ему было вернуться. В воспоминаниях, причудливо свивающих в одну нить события самых разнообразных периодов, наряду [28]с Шейзаром, мелькают Дамаск, Каир, Палестина, Месопотамия, и другие этапы его жизни. Старческая память, любовно всматриваясь в прошлое, комбинирует рассказы по редко понятным нам ассоциациям. Нужна руководящая хронологическая нить, чтобы найти путь в лабиринте этих воспоминаний; только неослабное внимание к ней позволит отчетливо представить ту обстановку, в которой происходит отдельный случай.
      «Глазами любви» созерцает Усама свое детство и вообще весь период жизни в Шейзаре. Поэтому, несмотря на вечную войну, постоянные стычки, здесь так много мягких тонов. Отчетливо вырисовываются женские фигуры, только здесь ярко очерченные: мудрая бабушка, своим острым умом проникающая в замковые интриги лучше, чем неустрашимый, но неопытный внук; энергичная мать и сестра, предпочитающие смерть позору; тетка, которая в минуту опасности может взяться за меч лучше любого мужчины, – все женщины, которых смело можно назвать, по примеру арабов, «матерями мужей», мастерские контуры которых так далеки от наших обычных представлений о мусульманках. Здесь же появляется и бессмертный тип нянюшки, выходившей три поколения. Добродушно над ней подтрунивает Усама, но в обращении «моя матушка» сквозит та глубина чувства, на которую были способны эти сарацины. Проходят перед нами и фигуры учителей Усамы, этих людей книги, далеких от военных интересов той среды, в которой они живут: не смущаясь, они доказывают своим покровителям, что участвовать в бою может только человек, лишившийся рассудка, или во время охоты обращаются к Аллаху с трогательно звучащей молитвой спасти куропатку, которую преследует ястреб. Но главных учителей у Усамы два: в военном деле – его дядя, который с искусством тонкого психолога приучает племянника, не дрогнув, смотреть в глаза опасности, а в охоте – отец, ценивший эту забаву не меньше ратного дела.
      Скоро начинается и школа жизни. Уже пятнадцати лет он участвует в боях, когда Танкред с войском Антиохии делает попытку взять Шейзар (в 1110 г.). Видит тогда Усама и войска сельджукского султана Мухаммед-шаха, посланные против Танкреда. Через три года исмаилиты покушаются на Шейзар, тоже безуспешно. В 1119 году Усама руководит уже очень ответственной экспедицией – в том самом году, когда крестоносцы понесли такое сильное поражение у аль-Балата, где был убит Рожер антиохийский. Проходит еще десять лет, и – вольно или [29]невольно – Усама все чаще начинает покидать родной город. Почти девять лет (1129 – 1138) проводит он в свите у грозы крестоносцев – мосульского атабека Зенги. Во многих предприятиях последнего он принимает участие, и до стен Багдада заносит его военный жребий. Пока жив отец, Усама имеет в Шейзаре родной дом и часто туда наезжает. Но вот умирает Муршид, и дядя, воспитавший в племяннике героя, чувствует, что его присутствие дает повод для невыгодных сравнений с собственными детьми. Проницательная бабушка оказывается права: Усама с матерью и всеми братьями должен покинуть Шейзар, покинуть навсегда. Начинается его скитальческая жизнь по дворам властителей; с места на место гонят его судьба и люди, десять лет – обычный срок, дольше которого ему нигде не удается обосноваться.
      Первый этап новой жизни – Дамаск (1138 – 1144). Там, при дворе мелкой династии Буридов, он находит покровителя в лице главного везира. Зенги недоволен поселением Усамы здесь, и не без основания. Через два года, чувствуя опасность для самостоятельности Дамаска, Буриды заключают союз с иерусалимским королем против Зенги, и Усама принимает деятельное участие в посольствах и переговорах. Ему не представляется случая применить свои военные познания; только охотой он продолжает развлекаться по-прежнему, но зато ближе знакомится с франками в мирной обстановке – во время поездок по Палестине в 1140 – 1143 годах. Среди иерусалимских храмовников он приобретает друзей. Между тем в Дамаске усиливается партия, недовольная влиянием чужестранца Усамы на правительственные дела, положение обостряется, и ему приходится поспешно покинуть город, лишившись всего своего состояния.
      Второй этап – Египет (1144 – 1154), где Усама ищет убежища, быть может, потому, что здесь живет один его дядя. Целый ряд дворцовых переворотов, военных мятежей приходится ему пережить. По-видимому, он и сам оказывается втянутым в интриги разных партий, и хотя в воспоминаниях затушевывает свою роль, но в других источниках она представляется не в особенно благоприятном свете. Быть может, жизненная школа не прошла даром, и тот наивный Усама, которого бабушка должна была предупреждать о готовящейся интриге, теперь стал опытным политиком. И в Египте он приобретает влияние. Около 1150 года по просьбе везира Усама едет с посольством в Сирию; однако конец пребывания здесь таков же, как и в Дамаске: [30]надо спасаться бегством, пробиваясь среди бедуинов и франков вооруженной силой. Второй раз Усама теряет свое состояние, разграбленное в пути при участии иерусалимского короля, не брезговавшего ремеслом пирата.
      Опять Дамаск на десять лет (1164 – 1164) видит в своих стенах Усаму. Обстоятельства переменились: Буридов уже нет у власти, правит знаменитый Нур ад-Дин, такой же враг крестоносцев, как и его умерший к этому времени отец, мосульский атабек Зенги. Надежда когда-нибудь вернуться в Шейзар у Усамы окончательно пропадает: в 1157 году страшное землетрясение разрушает город, погребая под развалинами всех Мункызидов, собравшихся на семейное торжество. Из Дамаска Усама совершает паломничество в Мекку, пользуясь случаем проехать через Месопотамию (1160). Годы не ослабляют его военной энергии – в 1162 и 1164 годах он участвует с Нур ад-Дином в осаде и взятии принадлежавшей крестоносцам антиохийской крепости Харим. Там он, по-видимому, знакомится с властителем небольшого замка Кайфа, в области Диярбекра в Верхней Месопотамии.
      Гостем этого эмира Усама проводит еще десять лет своей жизни (1164 – 1174). Годы берут свое: реже мы слышим про участие в сражениях, хотя охота по-прежнему влечет старца. На смену войне выступают другие интересы: свой досуг Усама посвящает теперь литературным трудам. Старость и мысли о вечном покое настойчиво направляют внимание к «людям Аллаха» – святым и анахоретам. Рассказы о них пестрят за этот период. Однако в основе характер Усамы не переменился, он все тоскует о былой шумной жизни, о войне, может быть, и о придворных интригах. Когда на горизонте восходит новая звезда, мечты начинают настойчиво влечь Усаму к засиявшему светилу. Великий Саладин, родственник дамасского покровителя Усамы Нур ад-Дина, начинает свое шествие с Египта. Там он в 1169 году появляется еще только везиром, но в 1171 году уже низлагает последнего фатымидского халифа и, признав номинально духовную власть Аббасидов, фактически является правителем Египта. Через три года он объединяет под своей властью Сирию и, утвердившись в Дамаске, проходит всю страну до Евфрата. Усама не в силах больше ждать. При дворе Саладина находится его любимый сын Мурхаф. Через него Усама добивается разрешения переселиться в Дамаск – в третий раз в своей жизни – и проводит там последние годы (1174 – 1188). [31]
      Нерадостно, по-видимому, проходит у него остаток дней. «Нечего делать со стариком эмирам» – чувствует он сам, и действительно, великий Саладин, развлекшись немного стихами и воспоминаниями бывалого героя, скоро про него забывает. Кроме того, он возвращается в Египет, и только за год до смерти Усамы окончательная победа его над крестоносцами и взятие Иерусалима еще раз вдохновляют старого поэта-героя. Девяноста трех лет от роду он находит в себе силы обратиться с панегириком к герою мусульман. В 1188 году Усамы уже нет в живых; через сто лет на его могиле у подножия горы Касьюн, в Дамаске, за душу великого эмира из Шейзара молится знаменитый историк Ибн Халликан.

3

      Причудливо извивается нить жизни Усамы, богата канва, на которой она выткана. Рядом с ним встают крупнейшие фигуры первого крестового похода: атабек Зенги, сын его Нур ад-Дин, великий Саладин; на втором плане группируются эмиры, богатыри, ученые, медики, анахореты. Отчетливее всех вырисовывается все же фигура автора со всеми ее достоинствами и недостатками, симпатичными и неприятными сторонами, фигура живая, как в фокусе отразившая в себе не какую-нибудь выдающуюся, исключительную личность, а частый тип мусульманского рыцаря. В этом особая ценность воспоминаний.
      Рисунок, по-видимому, не прикрашен. Повествуя о своих ратных подвигах, Усама не без иронии над самим собой рассказывает, как однажды его вместе с другим всадником обратил в бегство один пехотинец. Только в рассказе о египетских мятежах он, кажется, немного расходится с историей, затушевывая свою собственную роль: «так много совершилось в то время гнусного», по его выражению. Хотелось бы нам не слышать и таких воспоминаний, как про убийство уже в десятилетнем возрасте одного слуги, где Усаму более всего поразила только слабость раненого. Плохо с нашими представлениями вяжется и бесплодная жестокость, когда Усама отрубает головы утонувших франков. Черты эти и важны тем, что дают облик живого человека, быть может, что-нибудь позабывшего по «наследственной от праотца Адама слабости», но не сознательно изменившего картину.
      ...В общем тона этой картины мягки. Глубокое чувство сквозит в воспоминаниях о семье, благоговение перед памятью отца, [32]на которого он смотрел «глазами любви», что не мешало, однако, подмечать и слабости (вроде увлечения астролябией). Даже против дяди, лишившего Усаму родины, не вырывается резкого слова – наоборот, подчеркивается сделанное им добро в военном воспитании племянника. Все превратности судьбы смягчаются тем, что «жизненного срока не изменить», но эта глубокая вера в судьбу, проникающая едва ли не каждый рассказ, не носит мрачного, подавляющего характера: ведь «когда люди твердо решат что-нибудь сделать, они достигают этого». Единственный раз вера в фатум, в моральную законность происшедшего колеблется: повторная утрата имущества только отмечается несколькими фразами, но гибель собранных в Египте книг остается раной в сердце на всю жизнь. Один этот штрих сразу открывает душу Усамы, внутреннюю истинную культурность этого мусульманского «всадника», поднимая его на большую высоту сравнительно с теми франкскими рыцарями, которых он так близко знал и справедливо оценивал.
      С первого взгляда в воспоминаниях легко найти опору шаблонному мнению о фанатизме мусульман. Самое упоминание франков сопровождается традиционной фразой: «да проклянет их Аллах», «да покинет их Аллах», но часто в эпитете «дьяволы»-франки сквозит известное уважение перед их военной, доблестью – единственным качеством, которое признает за франками Усама. Это нужно подчеркнуть, потому что его представление сложилось не только благодаря войне, но и мирным сношениям. Самая возможность последних обнаруживает, что фанатичные фразы – только традиционная формула, которой и говорящий не придает внутреннего содержания. Она не относится к христианам вообще, и для нее нельзя было бы подыскать религиозную основу: не надо забывать, что среди придворной челяди Усамы много христиан, и не только охотничьих или стремянных; врачи той эпохи – почти исключительно христиане, и все они мирно живут при дворе мусульманских князей как раз во время ожесточенной борьбы их с крестоносцами.
      Первое пребывание в Дамаске дает Усаме возможность близко узнать франков в их обыденной обстановке. Иерусалимские тамплиеры становятся его «друзьями», как он сам называет этих франков, забывая теперь про титул «дьяволы»; какой-то рыцарь предлагает взять его сына в Европу для настоящего рыцарского воспитания. В общем жизненный опыт накопляет у него в этой области скорее горькие картины: коварство иерусалимского [33]короля, не останавливающегося перед грабежом беззащитных женщин, для которых им самим была дана охранная грамота; жестокость Танкреда, приказывающего выколоть пленному герою не левый, а правый глаз, чтобы он в сражении не мог ничего видеть, если придется закрываться щитом; торгашество рыцарей при выкупе пленных – все суровые примеры жестоких нравов могли бы составить и более мрачную характеристику франков, чем та, которую дает Усама. В полном противоречии с его здравыми понятиями оказывается «божий суд», грубые развлечения, дикое невежество в медицине, и он тонко подмечает, что только те франки становятся воспитаннее, культурнее, которые дольше живут в мусульманской стране. Этот вывод нам кажется странным: мы вспоминаем, что мусульмане нисколько не уступают в жестокости и коварстве своим христианским противникам, что примеры такого рода легко было бы подобрать в тех же самых воспоминаниях. Только одна черта проводит резкую грань между Востоком и Западом: эта грань настолько ясна, что сразу можно разглядеть, где в эту эпоху культура выше – в Европе или Азии. Черта эта – культура ума, потребность в ней и органическая связь ее с жизнью. Отец Усамы, этот вояка и охотник, ночи посвящает каллиграфии, переписывая Коран; он, кроме того, поэт; сын его не только поэт, он литератор, историк и богослов, для которого самая тяжелая утрата в жизни – потеря книг. И это не единицы: такова вся среда. Нас не удивляет, что «дом мудрости» существовал в Багдаде, а «дом науки» в Каире – этих центрах тогдашней образованности, но из воспоминаний Усамы мы узнаем, что «дом знания» был и в маленьком городке Триполи. И вот, когда Триполи был взят крестоносцами, два соседних эмира, сейчас же едут к ним выкупать не драгоценности, не святыни, не женщин, наконец, а двух человек – ученого и каллиграфа. Едва ли пришедшие с Запада люди знали, что двигало душу их восточных собратьев, а если и знали, то едва ли могли понять.
      Благодаря воспоминаниям Усамы мы ближе знакомимся с типом мусульманского рыцаря; мы знаем его теперь лучше, чем знали его современники в средние века, чем знала его масса крестоносцев. Мы видим отчетливо обе стороны, и невольно нас охватывает глубокое сострадание. Невольно кажется, что народы сделали бы лучше, если бы меньше сражались и больше старались понять друг друга. Нас поражает громадный размах [34]войн, которые велись тогда, и ничтожество достигнутых результатов. Крестоносцы не могли усмотреть, что у мусульман культура стояла выше, была более тонкой, более блестящей; под влиянием ее христианская цивилизация средних веков могла бы окрепнуть и очеловечиться, могла бы подойти ближе к тому синтезу, который и теперь далеким идеалом мерцает перед взорами людей. Этого не случилось, и, конечно, пути истории имеют свою разумность. Заслуга воспоминаний Усамы в том, что они показывают, как могла зарождаться взаимная симпатия между отдельными представителями мусульман и христиан, Востока и Запада. Самая возможность этой симпатии в такое время и в такой обстановке, служит лучшим доказательством возможности ее существования и между целыми народами, целыми культурами.

4

      Историческая важность воспоминаний Усамы бросается сразу в глаза, и невольно хочется говорить о ней еще и еще. Она заслоняет другие стороны произведения, и до сих пор исследователи не обратили внимания на то, что «Книга назидания» совершенно своеобразный памятник литературы, притом стоящий особняком среди других арабских книг.
      Как и большинство крупных деятелей своего времени, Усама был человеком литературно образованным. Собирая воедино мелкие черточки, разбросанные по разным местам воспоминаний, можно составить достаточно ясное представление и об этой стороне его личности.