20

А дома… В Мелтоне главной темой разговора по-прежнему была Нелли и то, как ей зарабатывать на жизнь.

— Вот что, — сказал однажды Уонтидж миссис Уинтер. — А почему бы ей для начала не позаниматься с Тедовыми детьми?

Того самого Теда, что жил в Ковентри и у которого было семеро детей… Дело в том, что у Теда нынче имелся не только сарай, где он собирал гоночные велосипеды и всякие «чудеса», которые сам изобретал, — у него теперь был механик и мастерская, где стояли «свифты», «раджуитворты» и насосы, а также собственный домик. (Отдельный. И нестандартный.) Словом, Тед уже поднялся на ступеньку выше тех, кто посылает своих детишек в государственную школу… В любой же другой школе надо такую прорву платить, а ребят-то ведь семеро! Подумать только, есть частные школы, где хватает нахальства требовать по восемь гиней за семестр! Так что, если Нелли станет обучать его детишек, оба от этого только выиграют…

Миссис Уинтер и мистер Уонтидж как раз закончили обед (старшие горничные приходили в комнату экономки только на пудинг, а потому двое старых друзей были снова одни).

— Хотите не хотите, — продолжал Уонтидж, — а ничего другого она ведь не умеет.

— Всю жизнь занималась только тем, что детей производила на свет. А сколько лет его Джорджу? — осведомилась миссис Уинтер.

— Четырнадцать, так что он из школьников уже вырос. Работает с отцом. А кроме него, только последние двойняшки — мальчики.

— По сколько же им лет?

Он на мгновение задумался.

— Да сразу после войны родились. — (Значит, лет по пять, а остальные — девочки… Миссис Уинтер вздохнула с облегчением.) — Но только, — продолжал Уонтидж, — на Тедди она не слишком разживется. Одна еда да комната будут стоить ей около фунта, а то и больше, с ребенком-то: цены ведь нынче бешеные.

— Хозяйка платит ей два шиллинга за час.

Уонтидж фыркнул.

— Такую прорву с Теда нечего и спрашивать! Он пошлет ее подальше. Ведь это в два раза больше, чем он платит своему механику! — Он помолчал. — Понимаете, Тед — это для Нелли только начало, вроде первое звено, а потом она составит себе цепь — ну, звена в три.

— Тогда у нее будет очень мало времени для мальчика.

— Ну и что? Будет платить шесть пенсов за присмотр. Главное для нее — заработать, чтобы он с голоду не помер. А то ведь годика через два он уже будет есть, как ястреб.

Миссис Уинтер подумала с минуту и изрекла:

— Напишите Теду, посмотрим, что он скажет.

Уонтиджу надо было еще позаботиться о вине для сегодняшнего ужина, но, прежде чем покинуть комнату, он с порога спросил:

— А фортепьяны? — И, услышав ответ миссис Уинтер: «Нет, она ни единой ноты сыграть не может», добавил: — А Теду наверняка нужны фортепьяны. Пусть поучится по почте — много времени это у нее не займет.

И с этим он вышел.

«Надо же, Тед-то стал какой, — думал Уонтидж, твердой рукой откупоривая бутылку кларета. — Неплохо он пробился, Тед… Одна вот беда — уж больно у него детишек много…»

Тед … Родились они неподалеку от Бинли — Фред и Тед Уонтиджи. В ту пору в Бинли еще не было шахт, и братья родились на ферме, принадлежавшей одному джентльмену; отец их служил там скотником, пока бык не пропорол ему рогом пах, отчего он и умер. К тому времени оба его сына были по горло сыты коровами (Фред и по сей день терпеть не мог молоко — даже с чаем), а потому, когда Фреду представился случай поступить в услужение к владельцам Стамфортского замка, он сразу ухватился за эту возможность: еще бы, такие предложения не сыплются с неба! Правда, у Фреда уж очень подходящая была фигура и осанка, чтобы служить в господском доме… А Тед был тонконогий коротышка — ни ростом, ни икрами он для ливрейного лакея не вышел, а главное, ничего не мог с собой поделать: вечно ухмылялся во весь рот. И вот хозяин отца заплатил за ученичество, и Теда отправили в город Ковентри к дяде в обучение.

Дядя Теда был одним из последних старых мастеров-ткачей, чьими стараниями в свое время так прославились ленты, изготовлявшиеся в Ковентри: там умели ткать по шелку даже замысловатые портреты. Эти затейливые изделия создавали надомники, объединявшиеся вокруг какого-нибудь одного движка, но ткацкие фабрики стали теснить их с рынка — нынче такой надомник на своем станке едва мог заработать себе на пропитание (ведь запретили использовать детей, чтобы крутить ножной привод, а на этом можно было изрядно сэкономить). Тед понял, что дело дрянь и, как только отработал свое ученичество, тут же бросил ремесло и перекинулся на велосипеды. Учиться ему приходилось заново, и он поступил на завод Хамбера.

А тут умерла королева, и черные ленты потребовались в таком изобилии, что их продавали не на метры, а на мили: черные атласные — девочкам в косы, черные шелковые — на мужские шляпы, черные бархатные — на дамские. Ну и, конечно, креп — сколько его ни производили, все равно не хватало… Фред считал, что у брата его не все дома: мог на худой конец взять ссуду в банке и подработать, установив ткацкие станки, потому как ведь не только сопливые девчонки ткали ленты, была работа и для ткачей. «Не все дома…» Но так ли это? Вот теперь у братца Теда есть любящая жена и разрастающийся выводок, от которого одни беды; есть красивый домик с тремя комнатами наверху и двумя внизу и своя велосипедная мастерская. А у него…

Фред вздохнул. Но чувство жалости к себе длилось недолго, в конце-то концов, он же обеспеченный человек… Хотя жить в услужении не так уж и сладко, но все же… «Старые слуги», есть у них сбережения или нет, голодать они не будут, если, конечно, работают у настоящих джентльменов. А в Ковентри многие голодали, или жили на грани голода, или голодали до недавних пор, потому что теперь положение вроде бы стало выправляться. У Теда даже нос отсекло куском стекла во время волнений в Родгейте, когда в День мира разгромили магазин Данна пять лет тому назад (толпа осатанела тогда при виде очередной леди Годивы, застегнутой на все пуговицы ).[10]

Уонтидж в тот вечер послал брату письмо и три дня спустя получил ответ.

Последний разговор Мэри с трижды потерпевшей Нелли закончился, как всегда, ничем: роковые слова так и не были произнесены. Отдать ребенка в приют или на усыновление — какой еще выход можно придумать, раз Нелли должна работать? Но Мэри была просто не в состоянии этого сказать, тем более что сама мать так вовсе не думала — с каждым днем это становилось все яснее. А теперь, оказалось, и хорошо, что ничего не было сказано, — миссис Уинтер пришла и сообщила, что проблема решена и все устроилось: Уонтидж получил ответ от своего брата из Ковентри, и Нелли может переехать туда (вместе с ребенком) на квартиру, которую он для нее нашел, и давать почасовые уроки — детям почтенных лавочников и прочим…

Мэри вздохнула с огромным облегчением, правда, к чувству облегчения примешивалась легкая досада от того, что с ней даже не посоветовались: придумали все сами, сами все и исполнили, без всякой помощи с ее стороны, а она ведь столько для Нелли сделала… И тем не менее чувство облегчения преобладало над всем остальным, а лицо экономки, когда она сообщила Мэри свою новость, сияло, как луна в полнолуние. Через две недели приезжала мисс Пенроуз (настоящая гувернантка), так что проблема решена была вовремя, и — господи! — какая тяжесть свалилась у Мэри с души!

Всю первую половину августа погода стояла сырая, но сегодня снова выглянуло солнце. Ярко пламенели пионы, и, когда Мэри, перегнувшись через подоконник, посмотрела на свой залитый солнцем августовский сад, вид его напомнил ей картины Рубенса — и красками, и пышностью форм (и даже запахом). Внизу на террасе дятел молотил клювом небольшую змею, угревшуюся и заснувшую среди маков, по всему парку пели птицы, вознося хвалу выглянувшему после дождя солнцу, а где-то среди деревьев, невидимая отсюда, пела Полли.

На бархате лужайки черный дрозд сражался с червяком, а за лужайкой, в тени раскидистого кедра — ну, прямо полотно Ренуара, исполненное вечной красоты! — спала в своей колясочке, обитой шелком, Сьюзен-Аманда; рядом на раскладном парусиновом стуле сидела Минта, приспустив соломенную шляпу на глаза, одной рукой она тихонько покачивала коляску, а в другой держала шестипенсовый любовный роман.

Тут Мэри увидела и Полли: дочурка медленно шла по траве — медленно-медленно, в надежде, что на плечо ей сядет малиновка (а у Полли очень ладились отношения с малиновками). Небо было молочно-голубое, как крыло ангела… Сердце Мэри переполнилось счастьем, так что, казалось, оно сейчас разорвется; каждой клеточкой своего существа — от макушки и до кончиков пальцев на ногах — Мэри радовалась жизни.

Раскрутив до конца спираль песенки, Полли отошла от старого, усеянного гнездами ракитника, на котором любила посидеть, там, где ствол словно вырастает из зарослей цветущего кустарника (от него все еще сладко пахло, даже сейчас, когда цветы уже сошли), и, отчаявшись поймать малиновку, принялась тихонько пробираться к партеру, обсаженному стеной самшита. Здесь был устроен небольшой круглый бассейн для золотых рыбок, окруженный каменным парапетом, вода в нем пестрела лилиями, а посредине бил фонтанчик. И здесь, глядя в пруд, сидел один из самых близких и самых верных друзей Полли — бронзовый человек в натуральную величину. На голове у него красовалась плоская, как у священника, шляпа, но поскольку на нем больше ничего не было, если не считать крылышек на ногах, то, по всей видимости, он не был священником. Скорее всего (думала Полли), он индеец, потому как совсем шоколадный.

Полли взобралась к нему на колени и зашептала на ухо, время от времени вздрагивая от попадавших на нее брызг; ведь теперь, когда исчез Огастин, все секреты она поверяла ему.

21

В Америке мода на Куэ уже сходила на нет, но молодежь так редко шагает в ногу со временем, что Ри каждое утро, выкатившись из кровати в мятых пижамных штанах (все лето она спала без куртки) и став перед зеркалом, по-прежнему повторяла магические слова: «С каждым днем я во всех отношениях делаюсь все лучше и лучше». По всей вероятности, она хотела этим сказать, что становится все привлекательнее. Затем она кулаком протирала глаза и, еле продрав их, смотрела, не выросла ли у нее за ночь грудь и не стало ли больше волос под мышками. После чего, обернув зачатки бюста махровым полотенцем, она шлепала в ночных туфлях вниз, на кухню.

Но сегодня, чистя зубы над раковиной, Ри с трудом подавляла тупую боль в сердце, а потом, когда, одевшись, села за стол есть кашу, ни к чему притронуться не могла. Неуклюжий младший братец, проходя мимо, толкнул ее стул, и она чуть не разрыдалась: жизнь казалась ей бессмысленной, ей хотелось умереть. Сестренка верещала, не желая есть сливы, Эрл играл на окарине, а мать бубнила и бубнила не переставая — так стучат колеса мчащегося поезда… А Ри хотелось побыть одной, она вышла во двор и целый час просидела в полумраке уборной, глядя на мошек, которые танцевали в солнечном луче, проникавшем сквозь отверстие в виде сердца — «специалисты» прорубали его повыше, но так, чтобы видно было, есть ли кто внутри.

Не может этого быть, не может! Когда Джейнис рассказала о том, как Огастин ее оскорбил, Ри ушам своим не поверила: Джейнис врет, мерзкая старуха, жена Потифара![11] Ведь он же совсем не такой, уж кому это знать, как не Ри! Но он наверняка слышал, что говорит про него Джейнис, и, однако, никак не опроверг этих россказней — ни при всех, ни в разговоре с кем-либо. Тут в душу Ри начали закрадываться сомнения, и с каждым днем они одолевали ее все больше…

— Ри-и! Чертова девчонка, куда ты запропастилась?! Расс пришел!

Пронзительный голос принадлежал ее матери, и Ри ничего не оставалось, как наконец выйти из темноты. Сначала ее отвыкшие от света глаза различили лишь мать, выливавшую помои в канаву, отмахиваясь от мух, а потом она увидела «додж» Рассела. Он заехал, чтобы сказать, что «стая» двинулась на озеро купаться. И Ри помчалась наверх за купальным костюмом, от души надеясь, что ей повезет и она утонет.

Брат Рассела погиб смертью героя, удирая от полицейских, следящих за соблюдением сухого закона, а потому, когда надо было ехать за спиртным в ту закусочную на шоссе, что ведет в Нью-Милфорд, посылали кого угодно, только не Рассела, ибо хватит и одного покойника в семье. Зато все остальные мальчишки ездили по очереди. Огастина сначала держали в стороне как гостя и чужака; он же, узнав об этом, тотчас заявил, что так дело не пойдет, и теперь, после «оскорбления», нанесенного им Джейнис, «стая» наконец изменила к нему отношение. Для начала ему разрешили ехать только в качестве пассажира, чтобы показаться хозяину «Гостиницы Утренней Зари» Мики Малдуну и узнать дорогу, ибо ребята предпочитали менять маршрут и почти никогда не возвращались тем путем, каким ехали на дело. Но завтра, в воскресенье (вообще-то поездка должна была состояться сегодня, но сегодня все машины были заняты из-за экскурсии на озеро), он уже поедет сам в стареньком «додже» Рассела.

Его не слишком волновала возможность погони или облавы со стороны федеральных агентов, поскольку Мики Малдун, уж конечно, закупил их всех с потрохами, — нет, волновало Огастина то, что машина может сломаться, а его познания по части автомобилей ограничивались надежным «бентли», что едва ли могло пригодиться, если сломается дряхлый «додж». Или какой-нибудь полицейский вдруг попросит водительские права, а у него их нет: начнутся расспросы.

Но до завтра об этом можно не беспокоиться, а сейчас поедем на озеро и будем купаться, думал он, залезая в купальном костюме, приобретенном в лавке, к кому-то в машину… И Рассел, и Ри — вся компания, включая его самого, — были в толстом трикотаже и серже! В Англии после войны со всей этой ерундой было покончено: молодые британцы из высших слоев общества объявили теперь, что оба пола должны отбросить стеснительность и, подобно шведам, купаться вместе в чем мать родила. Но здесь закон и нравы равно запрещали плавать даже в бумажном трикотаже, потому что он слишком облегает тело, — здесь требовался костюм, шерстяной, длинный, с рукавами, и даже у мужчин была маленькая юбочка. Что же до девушек, то они для купания накручивали на себя куда больше, чем в любых других случаях.

22

Озеро лежало неровным овалом высоко в горах, и с плотины (откуда они иногда ныряли) открывался чудесный вид на раскинувшийся внизу край. Вы сворачивали с Нью-Милфордского шоссе у старой выцветшей надписи, гласившей: «НИКАКИХ автомобилей, НИКАКОЙ охоты, НИКАКОЙ рыбной ловли, НИКАКОГО купания. Это Относится Ко Всем», но, видимо, никто не обращал на эту надпись внимания, и все пользовались озером, как кому заблагорассудится. От этой надписи ехать дальше надо было по плохой дороге, среди сосен. Вскоре она разветвлялась: один проселок круто спускался вниз к плотине, другой, петляя среди деревьев, вел к более мелкому концу озера в миле от развилки. На сей раз передняя машина повернула к плотине, но все остальные громко загудели, машины остановились, и разгорелся спор, в итоге которого выяснилось, что большинство за то, чтобы ехать «на наш остров»…

Этот сказочный островок, который они обнаружили и присвоили, лежал где-то посредине, если ехать вдоль озера, в излучине берега. Находился он в бухточке, скрытой от глаз, увидеть его можно было, лишь подойдя совсем близко, и с плотины добраться до него было нельзя. Поскольку «стая» никогда не разделялась, любители нырять с высоты вынуждены были сдаться, и вся компания, продолжая спорить, затряслась по давно не езженному проселку к более мелкому концу озера.

Добравшись наконец до озера, они выключили моторы и шумной гурьбой высыпали на крошечный пляж. Там они обнаружили семейство на отдыхе: отец спал, накрыв шляпой глаза от солнца; мать возилась с банками и картонными стаканчиками; детишки с визгом плескались в мелкой воде, а ярдах в двадцати от берега бабушка плавала на автомобильной шине. «Стая», не обратив на все это семейство — в том числе и на мальчика с девочкой — ни малейшего внимания, словно победоносная армия, прошествовала мимо, а вернее, шагнула через — и двинулась дальше.

До бухточки с крошечным островком, который так их привлекал, можно было добраться только отсюда, причем минут двадцать по крайней мере надо было идти по камням, перепрыгивая с глыбы на глыбу, когда с одной стороны — непроходимый лес, а с другой — само озеро. Это была их тайна, этот остров, где березы клонились над водой, — остров, о существовании которого, считали они, никто не знал.

Сначала они будили криком эхо и громко шлепали по мелководью, но в какой-то момент, когда мир людей остался позади и даже семейство, расположившееся на берегу, уже не могло их видеть, поистине уолденовская атмосфера этих мест захватила их и даже наиболее шумные умолкли. Они были столь же молчаливы, как стоявшие вокруг деревья, никто не говорил, никто больше не плескался в воде; они шагали беззвучно, как бы сливаясь с тихими водами, камнями, лесом, этим погожим августовским днем и друг с другом, и чуть ли не начинали верить в бога. Они пропахли лесом, сосной и ступали тихо-тихо — ноги их словно приклеивались к камням, казались уже не ногами, а как бы корнями, которые приходилось отдирать от земли, и руки их были словно ветви, а глаза отражали небо (у всех, кроме Ри, чьи глаза были до краев заполнены Огастином).

Над ними стеной стоял густой лес. Внизу простиралось озеро, спокойное и чистое, на дне его переплетались затонувшие ветви деревьев, отчего живые отражения казались чем-то призрачным… совсем… совсем как там, на болоте в Уэльсе, где что-то белое лежало под водой. И сердце Огастина сжалось печалью: он с болью вспомнил о несчастном ребенке, чье тельце тогда нашел…

Оставалось обогнуть еще один скалистый, поросший деревьями выступ. В царившей вокруг тишине Огастин всецело погрузился в размышления о том, какую утрату понес мир, когда утонуло то маленькое существо, и совсем забыл, где находится. Остальные тоже молчали и шли так тихо, что никто не мог услышать их, а они были слишком заняты собой и друг другом, чтобы в их сознание могли проникнуть чьи-то голоса. Наконец они обогнули скалу, достигли бухточки и обратили взоры к своему острову и там, под березами, сквозь тонкие перышки листочков увидели…

Ри, да и почти все эти мальчики и девочки впервые увидели то, что сотни раз представляли себе в воображении, — они увидели свальный грех, переплетение извивающихся друг на друге тел.

Путь домой старенький «додж» Рассела проделал с большим трудом. Клапан в моторе заедало, и сердце машины работало с перебоями: ясно было, что старику противопоказано спешить в гору. Вот как получилось, что Рассел и Ри вернулись домой позже остальных. Поездка казалась бесконечной, и Ри всю дорогу подташнивало. Когда Рассел попросил ее сбегать к Огастину и сказать ему, что «додж» не может завтра ехать в «Гостиницу Утренней Зари», она категорически отказалась, так что пришлось Расселу самому поздно ночью отправиться к Огастину и сообщить ему об этом.

В ту ночь Ри никак не могла заснуть. Уже и днем-то ей было худо, а ночью стало хуже во сто крат: закрывала ли она глаза или нет, она видела в темноте переплетенные тела. Так вот, значит, чем занимаются «любовники» — только ведь это больше похоже на убийство, чем на любовь. Где же то божественное, магическое слияние души и тела, которое она рисовала себе в воображении? Вместо этого — хриплое дыхание, стоны… Да наверное, и больно до ужаса, и она, словно стремясь оградить себя, натянутая как тетива, обеими руками закрыла низ живота.

Значит, Джейнис все-таки ударила его! Нет, просто нельзя поверить, чтоб у Огастина могло возникнуть желание творить такое с нами, девочками, — ведь он же такой добрый и мягкий, ее Огастин! Правда, произошло это с Джейнис, не с ней, но что, если бы в один из тех дней, когда они вдвоем бродили по лесу — а ведь случалось это сотни раз! — он вдруг вздумал… Ночь шла, и груди у Ри постепенно наливались желанием, низ живота горел, и она вертелась на кровати и так и этак, жгутом скрутив простыню. А если бы он попытался, позволила бы она ему делать с ней все, что он захочет, не думая о боли, лишь бы он был доволен?

Заснула она почти на заре, и приснились ей окна, затянутые красным кружевом, и птицы.

23

Утро сложилось удачно для Огастина. Было воскресенье, и вскоре после завтрака в поселок прибыл старший брат Беллы, Эррол. Он приехал на сверкающем «штутце» модели «Биркэт», — во всю длину его желтого кузова тянулась тщательно отполированная медная выхлопная труба, точно флейта, прижатая к щеке; машина эта принадлежала второму вице-президенту (по реализации продукции) компании, где служил Эррол, но прибыл он на ней с согласия второго вице-президента (по реализации продукции) или без оного, никто не стал выяснять. Эррол гнал машину всю ночь, и потому ему надо было дать выспаться, а кроме того, все считали, что, чем меньше он будет знать о миссии, возлагаемой на его машину, тем для него же лучше, а то ведь мало ли что может случиться… Из самых лучших побуждений они ничего не сказали и Белле: к чему вносить раскол в отношения между братом и сестрой? Что же до Огастина, то ему было лишь сказано, что вот наконец нашлась машина, на которой он может ехать.

Огастин обрадовался: это, конечно, не «бентли», но все же… А когда сел за руль большого желтого «штутца» и, выведя его на вчерашнюю дорогу, промчался мимо развилки на озеро, то обрадовался еще больше. Проселки изобиловали колдобинами, крутыми поворотами под прямым углом, на них не было никакого покрытия, но вот он выехал на шоссе, содержащееся за счет штата, и почувствовал, что на своем коне быстро справится с порученным делом. Да и все так считали: Огастин мигом вернется, во всяком случае задолго до того, как проснется Эррол.

У Мики Малдуна, пузатого толстяка, опоясанного ремнем, который висел под его конусообразным животом, точно лепная гирлянда, приделанная архитектором к стене для украшения, был обычно такой вид, точно он спит: его единственный налитый кровью глаз всегда прикрывало тяжелое веко. Однако Мики если когда кого-то видел, то уж не забывал. Остановившийся перед дверью его заведения «штутц» был ему незнаком, тем не менее, когда Огастин зашел с заднего хода и попросил галлон виски, ему тут же его отпустили — после одного быстрого взгляда, — точно он просил не виски, а пакетик гороха. Вокруг не было ни души, когда Сэди (а она настояла на том, чтобы поехать. «На всякий случай, — сказала она. — Все-таки лучше, когда кто-то сидит рядом с шофером») укладывала на заднее сиденье под ковер две полугаллоновых бутылки спиртного.

Выведя машину на шоссе, Огастин двинулся домой на крейсерской скорости в семьдесят миль: дорога здесь была прямая, без крутых поворотов и почти пустая. Вообще «штутц» оказался очень быстроходной машиной: хотя обгонять особенно было некого, но всякий раз возникало впечатление, будто обгоняемая машина не движется, а стоит — даже «джордан» модели «Плейбой». Нет, в самом деле «Биркэт» летел как птица! Встревожился Огастин лишь однажды, когда на дороге появился «мерсер» модели «Рейсэбаут», но за рулем сидел такой же молодой человек, как он сам, который, кстати, не понятно, каким образом вел машину, ибо обеими руками обнимал сидевшую рядом девушку.

Сэди запела, вторя рокоту мотора, — есть женщины, которые начинают петь, как только заводишь мотор, — и, хотя, голос у нее был не звонкий, девичий, а грудное контральто, Огастин вспомнил, как вез Полли на своем «бентли» в Дорсет и как Полли тоненьким голоском вторила гулкому басу «бентли». Полли была простужена, и няня укутала ее в шарфы и пледы, так что она походила на горошину в стручке, но голосок у Полли звенел, как у жаворонка… Огастин досадливо покосился на Сэди, сидевшую рядом в брюках и распахнутой на груди рубашке, из-под которой виднелось ее несвежее белье, и распевавшую во все горло. Намалеванное помадой «сердечко» не совпадало с природной линией ее губ; шпильки вываливались из ее жирных волос, которые на такой скорости трепал ветер, и рогулька на ближайшем к Огастину ухе распустилась, так что волосы упали Сэди на плечо.

Огастин отвел от нее взгляд и посмотрел в зеркало. «Мерсер» исчез из виду, но в четверти мили от них Огастин обнаружил машину, которую они наверняка не обгоняли.

— Что это там, позади? — спросил он.

Сэди встала коленями на сиденье и, повернувшись, посмотрела назад, поверх скатанной крыши.

— Ого! — воскликнула она. — Это не обычная модель, по-моему, заказная! — И, чуть не захлебываясь словами, добавила: — Похоже, сверхмощный «дюзи»… — С каким почтением было это произнесено!

«Дюзенберг»! И кузов у него прочнее, да и вообще «Биркэту» нечего с ним тягаться, и все же, решил Огастин, он им покажет! Вот это будут гонки! И Огастин поставил себе цель: сохранить расстояние между ними до поворота на Нью-Блэндфорд… Возбужденный предстоящим состязанием, Огастин нажал на газ и затянул рождественский гимн. Игла спидометра поползла вверх — за семьдесят, скорость сближала виражи, и Огастину требовалось все его мастерство, чтобы выравнять автомобиль. Восторг зажег огонь в его крови: почти год, как он не сидел за рулем столь быстроходной машины… Но на таких же крыльях летели и неизвестные. Сэди по-прежнему стояла на коленях и глядела назад. По мере того как расстояние между машинами сокращалось, нос задней машины вырастал на глазах и обрисовывался все отчетливее; «заказной» это был «дюзи» или нет, только не частный — окна его больше походили на амбразуры для пулеметов, словом, только какой-нибудь гангстер высокого полета мог пользоваться такой машиной или… Пот прошиб Сэди так, что даже брови у нее вспотели, еще прежде, чем взвыла сирена, и она выкрикнула:

— О господи! Ф-ф-фараоны!

Звук ее голоса и жуткий вой сирены, словно острие булавки, пронзили воздушный шар восторга, переполнявшего Огастина, — кровь, певшая в его жилах, застыла свинцом. Что-то из далекого детства поднялось в его душе, и он, сам того не сознавая, даже начал молиться. Он снова взглянул на приборную доску: стрелка спидометра нехотя доползла почти до восьмидесяти и остановилась на этой цифре, ибо дорога тут шла в гору, однако распаленный погоней «дюзи», невзирая на тяжесть пуленепробиваемой брони, мчался на скорости почти в девяносто миль, так что Огастину нечего было и надеяться, что он сумеет добраться до поворота на Нью-Блэндфорд!

Он уповал лишь на то, что они не станут стрелять по его шинам, пока не подъедут ближе: ведь конец погони ясен, правда, оставалась всего минута до поворота… Но вполне возможно, что не одна эта машина охотится за ними, а вдруг вот сейчас, за поворотом, он обнаружит, что дорога перегорожена грузовиком? Сердце его сжалось: он вспомнил о брате Рассела и подумал, что из-за такой ерунды можно расстаться с жизнью, а она ведь одна, — и чуть не остановил машину и не сдался… Да, наверное, так бы он и поступил, если бы вдруг не увидел задок старенького «бьюика» с Тони и с самим Расселом, подпрыгивавший впереди него на дороге.

Резко взяв влево, чтобы обойти их, Огастин увидел на противоположной стороне дороги, на краю лесной опушки старую доску с надписью: «НИКАКИХ автомобилей»; отсюда ответвлялся проселок на озеро — только на озеро и никуда больше… Сэди теперь уже не смотрела назад, она сидела, забившись в угол, с минуты на минуту ожидая, что по машине откроют огонь. Огастин круто затормозил, сворачивая на проселок, Сэди качнуло вперед, и она с такой силой ударилась о ветровое стекло, что кровь потекла у нее из носа.

— Чумной, совсем рехнулся! — прошептала она, с трудом разжимая стучавшие зубы, когда «Биркэт» запрыгал по еле различимой дороге. — Она же никуда не ведет!

Затем они услышали визг шин преследователей, когда те обходили «бьюик» Тони, попытавшегося было задержать машину, а потом следом за «Биркэтом» свернули в лес.

24

И преследуемые, и преследователи ехали теперь медленно: дорога петляла между деревьями, которые стояли стеной по обе ее стороны, и настолько изобиловала колдобинами, что если делать больше пятнадцати миль в час, то и сам вылетишь из машины, и ее сломаешь, потому что нет еще на свете таких амортизаторов, которые могли бы выдержать подобную тряску. Теперь скорость ничего не решала — лишь бы продвигаться вперед, а низко посаженный «Биркэт» не был приспособлен для такого рода путешествий. Правда, дорога змеилась среди густого соснового бора, заросшего кустарником, так что преследователь не видел тебя, как бы близко он к тебе ни подобрался (сирена преследователей теперь молчала, поэтому судить о том, на каком расстоянии они находятся, было просто невозможно).

Пахло хвоей, нагретой солнцем — оно стояло прямо над головой… Огастин вцепился в руль и припал к нему, совсем как мартышка шарманщика к груди своего хозяина, а Сэди прильнула к приборной доске.