VI

Нажмем на акселератор – до чего упоительна эта власть, как будто во сне: длишь, растягивая удовольствие, какой-то момент времени, а потом – о чудо! – все приходит в движение, дни бегут, не успеешь оглянуться, перетекают один в другой… Подрейфуем немного в океане событий, происходящих на планете Земля осенью 1957 года. Чувствуется глубинное волнение… Среди плавающих на поверхности щепок время от времени мелькнет что-то знакомое – Рафаэль с встревоженными, полными любви и заботы глазами, Саффи со взглядом, неизменно обращенным внутрь, – но их уже подхватила волна и унес поток новостей, который накатывает, то убаюкивая нас, то ошеломляя.

Вот, например, с января, когда была начата секретная операция “Шампань”, немало французских новобранцев волей-неволей научились пытать алжирских партизан, а заодно тех, кого подозревают в укрывательстве партизан, и тех, кто может что-то знать о том, где скрываются партизаны, то есть практически все местное население… Тем временем Федеративная Республика Германия вот-вот станет самой процветающей страной в Европе… Мао Цзэдун, вдыхая аромат Ста Цветов, собирается с силами для Великого Броска вперед… В России запуск на орбиту спутника открыл космическую эру… А президент США, тот самый Дуайт Эйзенхауэр, чьи вооруженные силы разбили вермахт в 1945-м, начинает поглядывать в сторону Вьетнама…

Лепажей с улицы Сены все это занимает мало. Правда, Рафаэль исправно покупает каждый вечер “Монд”, как до него его отец покупал “Тан”, но чаще всего он только листает газету, рассеянно просматривая заголовки. А Саффи и вовсе, мягко говоря, не увлекает злоба дня. Оба далеки от сегодняшней действительности, хотя и по разным причинам. Саффи замкнулась в своем горе, недоступная окружающему миру, как жемчужина в раковине. А Рафаэль больше склонен к сосредоточенности, нежели к любопытству: мысли о беременной жене и о вечернем концерте занимают его ум целиком.

Поэтому, обнаружив утром 17 октября, что все выключатели в квартире не работают, а газ не горит – как и фонари на улице, – и услышав доносящийся с перекрестка Одеон в ста пятидесяти метрах от дома гвалт чудовищной пробки, они понятия не имеют, что происходит. Они не прислушивались в последние недели к крещендо ропота и угроз работников “Электрисите э газ де Франс”. А когда позже в тот же день Нобелевский комитет присуждает премию Альберу Камю, им невдомек политическое значение этого выбора. Они знать не знают Камю, не читали ни одной его строчки, им не известно даже, что он – алжирский француз.

Саффи тяжело переносит беременность. Вот какие у них дела.

В первые четыре месяца она теряет вес вместо того, чтобы набирать. Почти ничего не ест. А то, что после терпеливых уговоров Рафаэля все же решается проглотить, сразу выходит обратно. Ребенок, лишенный пищи, питается материнскими костями. Ее красота, и без того уже бледная, совсем потускнела: лицо тает, из-под него проступает маска черепа, под глазами залегли глубокие темные круги, десны кровоточат, силы покидают ее.

Она больше не ходит за покупками на улицу Бюси, не готовит. От одного вида мяса ее выворачивает наизнанку, и Рафаэлю приходится вернуться к холостяцким привычкам: перекусывать на скорую руку, иногда дома, иногда в ближайшей забегаловке.

Однако все другие домашние дела Саффи выполняет прилежно; даже тяжко от ее усердия. При Марии Фелисе, например, Рафаэль, если оставлял свои стоптанные тапки под любимым креслом, там и находил их утром. Саффи же сразу убирает все. Да так тщательно иногда убирает, что он не может найти свои вещи и вынужден упрашивать ее отдать их.

Он пугается, расспрашивает Мартена: не было ли у Мишель подобных странностей, когда она ждала детей? Нет… не то чтобы… во всяком случае, такого не бывало.

Когда он приходит вечером домой, при виде Саффи, неподвижно сидящей за кухонным столом в темноте (даже когда не бастуют электрики), у него щемит сердце.

Хуже всего, гораздо хуже то, что она больше не хочет спать с ним в одной постели. Под тем предлогом, что у нее бессонница, а ему надо высыпаться, чтобы быть в форме для игры на флейте, она теперь ночует на диване в библиотеке, в другом конце квартиры. Рафаэль только головой качает, не понимая: три месяца женаты и уже спать врозь?

Однажды утром он случайно заходит в библиотеку в тот момент, когда Саффи в ванной, и среди смятых простыней ему бросается в глаза какой-то предмет. Он подходит к дивану, берет его. Вертит в руках, недоумевая. И тут входит Саффи; она дикой кошкой бросается на мужа и вырывает у него плюшевую лапку:

– Отдай!

Это вопль отчаяния. Рафаэль такого никак не ожидал. Он даже не пытается сопротивляться.

– Что это, Саффи? – едва слышно выдыхает он.

– Это мое! – кричит Саффи, вся дрожа. Потом, смущенная своей бурной реакцией, добавляет: – Это просто… игрушка… когда я была маленькая. Поэтому… прости…

– Но что это такое?

– Это глупо. Ты будешь смеяться…

– Что ты, Саффи! Разве я когда-нибудь смеялся над тобой?

Саффи прячет лапку под подушку и застилает постель, быстро, безукоризненно, как медсестра, как солдат.

– Пойдем. Сделать тебе кофе?

Это, наверно, самый длинный их разговор за всю осень.

Действительно, говорят они друг с другом все меньше и меньше. Хоть Рафаэль и влюбился в Саффи за ее загадочное молчание, с тех пор, как они поженились, и особенно после того, как он узнал, что она беременна, все иначе. Ее молчание кажется ему тяжелым, угрожающим. Ну почему она такая замкнутая? Ломать над этим голову – сущая мука, он не переносит душевного дискомфорта.

В каком-то смысле у Рафаэля до женитьбы на Саффи никогда не было настоящих проблем. Смерть отца – печально, конечно, но это не совсем то, что можно назвать проблемой.

Он просто не знает, как обращаться с бедой.

Когда Мартен и Мишель звонят, чтобы справиться о самочувствии его супруги, он отвечает неопределенно и более или менее оптимистично. “Уже заметно!” – говорит он, например.

Да, его уже заметно, этот до смешного маленький комочек – ни дать ни взять отросток того комка, которым была Саффи в злополучный летний день, когда Рафаэль без предупреждения завел будильник. Теперь он с грустью констатирует, что визг и смятение того утра по сравнению с теперешним раздраем стали почти отрадным воспоминанием.

– Я уверен, что все обойдется, – говорит он в другой раз Мишель по телефону. – Но, сказать по правде, она временами выглядит довольно… подавленной.

– Может быть, у нее какое-то горе? – предполагает Мишель. – Может, в войну на ее глазах погиб ребенок и беременность связана для нее с тяжелыми воспоминаниями? Как знать… А она часто плачет?

Вопрос застает Рафаэля врасплох.

– Нет, – отвечает он, помедлив и несколько раз запустив пальцы левой руки в несуществующие волосы. – Пока ты не спросила, я как-то не задумывался, но я никогда не видел, чтобы она плакала. Ни разу.

Он надеется, что появление ребенка – скоро, в марте, – снимет проблемы, разрядит атмосферу… Да, он в это твердо верит. Ясно, что, по неизвестным ему причинам, Саффи боится этого еще не родившегося младенца. Но когда он появится на свет, станет реальностью, это будет он и никто другой – а покажите мне мать, которая не считала бы свое дитя лучшим в мире, таких не бывает!

Тогда все будет хорошо. Должно быть.

Но пока отчаяние Саффи просачивается во все щели и отравляет каждый квадратный сантиметр квартиры на улице Сены. Даже воздух в ней им пропитан. Как же выдыхать этот воздух в любимый инструмент Луи Лота из литого серебра? Для “Пяти заклинаний” Жоливе, которые он сейчас репетирует, Рафаэлю необходима вся сила его искусства. Он начинает работать даже над сольными партиями в репетиционном зале оркестра у Орлеанской заставы и возвращается домой поздно вечером.

Другие женщины? Нет. Это ему и в голову не приходит. Он влюблен в Саффи. Умилен ее беременностью. Переживает, видя, как она несчастна.

Дни тянутся бесконечно. Это самые короткие дни в году, но они тянутся бесконечно. И так же бесконечно тянутся длинные ночи.

Однажды вечером, после обеда, еще более тягостного, чем обычно (на столе – для Рафаэля, приготовленные Рафаэлем же, поскольку Саффи не переносит даже запаха разогретого жира, – яичница и картофель фри, поджаренный, к сожалению, на слишком сильном огне, черный снаружи, сырой изнутри и, что говорить, практически несъедобный; для Саффи несколько гренков без масла и травяной чай без сахара), звонит телефон.

Рафаэль снимает трубку.

– Мама!

Он ничего не может с собой поделать: сердце, как в детстве, подпрыгнуло от радости.

– Ну, – говорит Гортензия де Трала-Лепаж. И после короткой паузы: – Как дела?

– Все в порядке, – отвечает Рафаэль – и умолкает.

Даже не будь с ним в комнате Саффи, он вряд ли смог бы откровенно рассказать матери, как обстоят у него дела. Негусто для итога шести месяцев брака с немочкой-служанкой? “Все в порядке…”

– Ты, конечно, приедешь на Рождество? – продолжает Гортензия – и, небывалое дело, в голосе ее слышатся предупредительные, даже просительные нотки. Рафаэль чувствует, как она боится, что его ответ может оказаться отрицательным.

– На Рождество? – тупо повторяет он, чтобы потянуть время.

Еще ни разу мать и сын не встречали Рождество врозь. Ему вспоминается череда довоенных школьных праздников: его родители оба в зале, не сводят глаз со своего отпрыска в уголке сцены, играющего на флейте Пана в пастушеском костюмчике… Каждый год, подбегая к матери после спектакля, он видел ее мокрые от слез щеки. Почему же Саффи никогда не плачет?..

Молчание начинает тяготить, и Рафаэль чувствует, что должен дать ответ. Все равно какой, только быстро.

– То есть… Мама, было бы замечательно, если б мы смогли приехать…

– Я не говорила вы. – Перебивая его, мать все же не забывает добавить в свой голос капельку елея. – Я сказала ты. О, Рафаэль, только не говори, что ты оставишь меня на Рождество одну с Марией Фелисой!

– Но, мама… – в смятении бормочет Рафаэль. И добавляет, совсем тихо, чтобы не услышала Саффи – но та уже в кухне, моет и вытирает посуду, так энергично, что даже жутковато: – Я теперь женатый человек, мама, пора тебе наконец с этим примириться!

– Мне очень жаль, – вздыхает Гортензия, и по голосу ясно, что ей действительно жаль. – Я не могу встретиться с этой женщиной.

– Мама… Эта женщина, как ты выражаешься, скоро станет матерью твоего внука.

На том конце провода – долгое молчание. Наконец до слуха Рафаэля доносятся сдавленные рыдания.

– Не плачь, мамулечка, милая, ну пожалуйста! Не мучай меня.

– Это ты меня мучаешь!

– Перестань, прошу тебя… Знаешь, я по тебе скучаю! И по дому тоже скучаю… Какая у вас там погода? А как наша славная Мария Фелиса?

– На будущий год, – говорит мать, – или когда захочешь, можешь приехать с малышом. Он-то ни в чем не виноват. Но с ней, уж прости… после всего, что было…

Итак, Рафаэлю и Саффи придется встречать их первое Рождество на улице Сены вдвоем.

Но как, спрашивается, устроить праздник с человеком, который ничего не ест?

С тяжелым сердцем Рафаэль заказывает для себя рождественское блюдо из ресторана. Сам накрывает стол: красивая белая скатерть, белые вышитые салфетки, серебряные приборы, свечи, высокие бокалы для шампанского. С большим трудом уговаривает он Саффи пригубить “Вдову Клико”.

– За тебя, сердце мое… и за нашего ребенка.

Она ничего не отвечает.

– Я люблю тебя, Саффи.

– Я тоже.

Но без имени (а раньше она когда-нибудь его произносила? он не помнит).

Каждый раз, когда они перестают говорить хоть какие-то слова, молчание встает между ними, тяжелое и серое, как бетонная стена.

– На будущий год мы поставим елку, правда? – тараторит Рафаэль наигранно весело. – Для нашего малыша. А сейчас, пока мы вдвоем, необязательно.

Саффи опять не отвечает.

– У тебя дома ставили рождественскую елку, когда ты была маленькая?

Отчаявшись разговорить жену, он начинает петь (голос у него красивый) единственную песню, которую знает по-немецки:

– О Tannenbaum, о Tannenbaum…

– Перестань! – хмуро бросает Саффи.

Рафаэль опускает голову. Принимается за индейку с каштанами.

– А скажи… – не выдерживает он через десять минут, желая во что бы то ни стало рассеять это молчание, словно издевающееся над праздничным столом… – Тогда, с родителями, ты ходила в церковь на Рождество?

– Да. Конечно, – покладисто кивает Саффи.

– У меня отец был атеист, говорил, что ноги его никогда не будет в церкви, но мать настояла, чтобы я принял первое причастие. А потом мы ходили с ней в церковь вместе, уж на Рождество и на Пасху всегда… Как я любил церковное пение! Если хочешь, мы можем пойти к мессе в полночь. Это так красиво… Будут петь… Даже если ты не знаешь слов, мелодии, наверно, те же.

– Нет, не сегодня. Я устала.

– Да ведь в том-то и дело, что сегодня! – хмурится Рафаэль. – Завтра уже не будет Рождества! Ладно… как хочешь.

Молчание сразу же повисает снова, и ему сразу же хочется его нарушить.

– Ты… ты тоже в какой-то момент перестала верить в Бога?

Глаза Саффи вспыхивают зелеными огнями, словно говорят: ты нарушаешь правила, сюда нельзя .

Но кем написаны эти чертовы правила? – думает Рафаэль. Нет, он наплюет на запрет, встряхнет ее, потеребит немножко; он хочет услышать хоть что-нибудь о ней от нее. Она отдала ему – делай что хочешь! – свое тело, но ничем не поделилась из своей истории, своего прошлого, музыки своей души…

– А твой отец, он был кто? Я имею в виду до войны.

К его удивлению, Саффи отвечает просто:

– Доктор для животных.

– Ветеринар?

– Да. Ве-те-ринар… – старательно повторяет она.

– А твоя мама?

– А моя мама… – Саффи непонятно почему заливается краской. – Мама, и все.

И встает, чтобы убрать со стола.

Ну почему нельзя засидеться за столом, болтать и пить часов до двух ночи, думает Рафаэль. А ведь это одно из удовольствий, которые я люблю больше всего на свете. Когда же я смогу снова жить?

– Я пойду спать, – объявляет Саффи, домыв посуду.

Так заканчивается их рождественский вечер.

Рафаэль играет на флейте. Он играет все лучше и лучше, потому что новое чувство – тревога – повлияло на его характер, пожалуй, чересчур простодушный и жизнерадостный. Наложившись на его безумную любовь (но не вытеснив ее), оно вплетается и в музыку, обогащает ее, расцвечивает новыми красками – более сложными, более насыщенными красками, чем раньше. Особенно в адажио: каждая сыгранная им нота – словно водная гладь, под которой мерцают во мраке сокровища.

В оркестре все обратили внимание: Лепаж играет, как одержимый, будто от этого зависит его жизнь. Он стал одним из выдающихся флейтистов своего поколения. Сам Рампаль его заметил.

А Саффи тем временем – моет. Моет.

Однажды холодным днем в конце января, когда она оттирает пол в кухне жавелевой водой, как всегда по понедельникам, средам и пятницам, глухая, глубинная боль скручивает ей живот, потом слабеет и отпускает.

– Рафаэль! – испуганно кричит она, как только к ней возвращается голос.

Они едут в машине “скорой помощи” под проливным дождем.

– Рано, слишком рано, – бормочет Рафаэль тихим, срывающимся голосом. – Еще шесть недель – слишком рано. Они должны дать тебе что-нибудь, чтобы прекратить схватки… а потом тебе надо отдохнуть… полежать… Ох, Саффи! Неужели обязательно было мыть пол в кухне? Туда все равно никто не заходит, он даже не грязный!

Рафаэль боится потерять ребенка. Пот струится по его лбу, как дождь по ветровому стеклу. Саффи не слушает. Затравленно молчит и цепляется за него, машинально, не сознавая, что это он. Каждые две минуты она, чтобы не кричать, кусает свой шелковый шарф.

“Скорая помощь” подъезжает к родильному отделению большой парижской больницы (другой, не той, где не состоялся выкидыш), и Рафаэль смотрит, как его жену – с искаженным, незнакомым лицом – увозят на каталке туда, к священным мукам матерей.

“Только бы… – бьется у него в голове. – Только бы…”

В 1958 году мужья не присутствовали при родах. Не видели, перепуганные и беспомощные, распятого тела любимой женщины. Не брали в руки – и с отвращением, и с восторгом, и с чумной головой – свое чадо, едва вышедшее на свет из адского рая, еще липкое от крови и слизи… Нет, в 1958 году им полагалось смирно сидеть на почтительном расстоянии от всего этого, в комнате ожидания, в чистоте и сухости, как существам мыслящим. Большинство мужчин обычно в таких случаях ходят взад-вперед, прикуривая одну сигарету от другой. Некурящий, в отличие от остальных трех или четырех без пяти минут отцов, Рафаэль водит и водит левой рукой по лысеющей голове. Впервые способность сосредотачиваться на двух вещах изменила ему: даже раскрой он один из валяющихся на столике старых номеров “Пари-матча”, все равно не понял бы ни строчки из репортажей. Все его существо устремлено к тому, что происходит сейчас так близко, но за пределами его досягаемости: там рождается или умирает – он не знает, что из двух, – его ребенок…

Зачем, Боже мой, зачем ей понадобилось мыть пол?

Крики рожениц слышны из-за плотно закрытых дверей. Иногда можно даже различить слова (“Мааа-мааа!”, “Бооо-ольно!”, “Неееет!”, “Не мо-гууууу!”), но в основном это душераздирающие рыдания, нечленораздельные стоны, дикий вой… как послушаешь – впору навсегда отказаться от альковных радостей.

“Господи!” – потрясение вздыхает Рафаэль. Пробует представить себе, как Гортензия, тужась, выталкивала его между ляжек с такими вот воплями… нет, лучше и не пытаться.

Среди всех криков ни один, кажется, не похож на голос Саффи… но узнал бы он ее крик, если б услышал? Вряд ли это тот же визг, что прошлым летом, пронзительный и до странного детский…

Саффи действительно не кричит. Не потому, что она терпеливее других будущих матерей, – просто десять минут назад ей дали общий наркоз. Ее лицо и ноги скрыты под простыней, а хирург делает скальпелем разрез на животе.

Никак не могла разродиться, бедняжка.

Не хотела тужиться.

Теперь никуда не денется: согласна, не согласна, ребенок у нее будет.

О! Вот он уже и появился, комочек в руках врача: мальчик. Какой некрасивый. Весь синий. Крошечный синий младенчик.

Его уносят – скорей, скорей, нужен кислород, вливания, переливания – но его сердечко бьется! – бум-бум, бум-бум – да-да, оно бьется!

Ребенок весит меньше двух килограммов. Это мало, даже для семимесячного.

Мать его не кормила.

Ничего не давала ему есть, кроме собственных костей.

Теперь Саффи – вот она, лежит, отключенная, разрезанная, в окружении анестезиологов и медсестер. У нее идет кровь, она уже потеряла много крови, все отвлеклись на ребенка, которым надо было заняться срочно, даже хирург ушел, но вот он уже бежит обратно, это молодой врач, только что закончил интернатуру, случай тяжелый, он растерян, но не может уронить свой авторитет, поэтому, видя, что надо что-то делать, чтобы остановить кровотечение, он выбирает самое простое:

– Будем удалять.

Медсестры шокированы, анестезиологи тоже, но решения принимает врач; и вот уже он приступает к удалению кровоточащего органа, потом зашивает лежащую без сознания женщину, пласт за пластом, зажимы, швы. Длинный, уродливый, пурпурно-лиловый шрам перечеркнет ее живот навсегда.

Рафаэль остался в комнате ожидания один, и от этого ему только страшнее. Уцелей у него волосы спереди, он бы их рвал на себе. Он стоит, неподвижный, зажмурившись, обхватив руками голову. Случай распорядился так, что все остальные мужья уже прошли к своим измученным женам и новорожденным крикунам; только Рафаэля так и не позвали. Страх душит его. Трогательная вещь (ведь он еще юношей разделил невозмутимый атеизм отца): он принимается молиться. Выученные давным-давно на уроках катехизиса молитвы сами приходят на ум, и губы шепчут их одну за другой: “Богородице Дево, радуйся, Отче наш, Иже еси на небесех, Верую…” Порывшись в памяти и не вспомнив больше ничего, он начинает сначала: “Богородице Дево, радуйся…”

– Месье Лепаж?

Голос сестры что-то чересчур любезный. Его ребенок, наверно, умер.

– Вы хотите увидеть сына?

Волна блаженства. Не передать, какая радость, какое облегчение захлестывают его. Он не в состоянии вымолвить ни слова.

Пойдемте теперь вместе с ним, посмотрим на крошечное человеческое существо в кувезе. Как это вы не любите младенцев? Ну же, все-таки подойдите, приблизьтесь тихонько, сами увидите. Это будет особенный младенец, обещаю вам. Мне тоже противно при виде толстощеких, розовых, словно с конвейера сошедших пупсов, которыми полны наши скверы. Но тут – нет, ничего похожего. Этот младенец, понимаете… как бы это сказать? Он величиной с ваши два кулака, но это уже кто-то. Посмотрите, как он часто дышит. Посмотрите на взъерошенные прядки черных волос. Посмотрите на малюсенькое сморщенное личико с такими на диво выразительными чертами. Видите, как из его черных глазок в щелку век пробиваются зеленые блики? Ему полчаса от роду, этому мальчику, но он уже окружен аурой чуткости, какую нечасто встретишь.

Рафаэль не может ни взять его на руки, ни даже потрогать. Ребенка пока держат под стеклом. Его могли и не спасти. Но удалось, теперь уж наверняка Эмиль будет жить.

По щекам Рафаэля катятся слезы.

А Саффи? Она в отключке. Все еще в отключке.

VII

Прошел месяц. Саффи уже дома – а через две недели домой привезли и весящего два с половиной кило Эмиля. (В мэрии Рафаэль записал его с немым “е” на конце, по-французски, но в голове Саффи он Emil, без “е”, на немецкий манер.)

Молока у нее, само собой, нет. Если чуть-чуть и было, то перегорело, пока они были врозь: Эмиль оставался в кувезе, и Рафаэль один, без Саффи, каждый день ездил к нему в больницу. Патронажные сестры предвидели, что молоко перегорит, и перед выпиской из больницы показали ей, как стерилизовать бутылочки и готовить “заменитель материнского молока”: отмерить количество порошка, развести минеральной водой (негазированной!), согреть до температуры тела (не слишком холодное, у него будут судороги! не слишком горячее, обожжет горлышко!). Еще ей показали, как купать ребенка (чтобы не утопить!) и как пеленать (чтобы не уколоть английской булавкой животик!)…

Рафаэль делает все, чтобы убедить себя, что прекрасная жизнь конечно же начнется теперь, раз ребенок выжил и стал полноправным жителем Земли. Он заказывает в ближайшей типографии роскошные уведомления о рождении – на темно-синей мелованной бумаге, с золотыми буквами и рассылает их всем: матери, старым и новым друзьям, всему оркестру…

Саффи не посылает ни одного.

По телефону Рафаэль сообщает добрым друзьям из Клиши, что мать и ребенок чувствуют себя великолепно. Скоро, обещает он, они смогут познакомиться с будущим владельцем виноградников Трала, алжирских и бургундских. Но дни идут, а он их не приглашает. Все-таки она пока еще странная, Саффи.

Она снова трудится по дому. Не так рьяно, как во время беременности, но все же больше, чем следовало бы. Совсем не умеет проводить время с ребенком, который оказался таким же апатичным, как и его мать. Эмиль мало спит, почти не требует ее внимания и не плачет, можно сказать, никогда. Но и не гукает. Это, наверно, ненормально, говорит себе Рафаэль, чтобы новорожденный был таким молчаливым, таким серьезным. Когда он видит эту картину: Эмиль смирно лежит на спинке в своей колыбели, глаза широко открыты, ручки и ножки почти не шевелятся, а мать тем временем снует по квартире с тряпкой и пульверизатором, – неприятный холодок пробегает у него по спине.