Ночной ковбой (сборник)

      И он ей письма писал: "Что свиданий не дают, это ничего, - писал. - Они мне назло не дают. Задавить хотят. Но это - болт им в рот". А когда срок ему там, в зоне, добавили, он ей ничего не написал - подробностей. "Добавили, написал, - бляди, ни за что". Но в письме только слово "добавили" осталось, а остальное замазали. Они всегда, если что им не нравилось, замазывали.
      Ну, а теперь вот и первый срок, и этот, добавленный, кончился у Самаева, и он освободился на волю. Откинулся, как говорится. И к жене поехал. К Ольге.
      Вот приехал он, на этаж поднялся, к двери подошел. Смотрит, под ручкой бумажка торчит в линеечку. Развернул Самаев бумажку, а там написано, чтоб он, Колечка, значит, ключ взял у соседки, той, что напротив - она даст - и чтоб ждал ее, Ольгу, с работы, со второй смены, а есть чтоб взял в холодильнике, но холодное чтоб не ел, а нагрел.
      Ну, он позвонил в квартиру напротив, соседка из глубины откуда-то пришлепала и дверь на цепочке приотворила. И в щель высунулась.
      - А, - говорит, - арестант, - и дала ключ. В щель эту самую просунула. И дверь бегом захлопнула. И ушлепала куда-то в глубину.
      Открыл Самаев замок, дверь отпихнул и через порог переступил. Разулся в прихожей, разделся, пальто на вешалку повесил с краю и зашел в комнату сначала, потом - в кухню. В комнате Самаев на кровати посидел, покурил, а потом, значит, в кухню пошел и там посидел. Потом он в холодильнике порылся и пожрать нашел. Там, в дверце, и бутылка стояла целая, но Самаев ее не стал открывать. Он борща достал и котлет. На газу разогрел и поел. С хлебом. Он хлеба к этому, к борщу и котлетам, с полкило умял, потому что по белому хлебу соскучился. Там хлеб какой-то, не поймешь, какой. И не белый, и не черный, а пластилин пластилином. И вкус у него пластилиновый. А тут, на воле, хороший хлеб.
      Поел Самаев, еще покурил после еды - привычка у него была такая, после еды покурить - и посуду за собой вымыл. И вытер полотенцем. У Ольги специальное полотенце на гвозде для посуды висело. Возле раковины. Он им и вытер посуду. Вытер и стал Ольгу ждать. Если б знал, куда идти, пошел бы встретить, а так - сидел и ждал.
      - Вторая смена, - прикидывал, - часов в одиннадцать кончается или около двенадцати. Около двенадцати по-любому должна кончаться. И пока доедет. Транспорт ночью, наверно, редко ходит.
      Но Ольга пришла, еще десяти не было. Пришла, говорит:
      - Ну вот. Я отпросилась. А то, думаю, ты сидишь тут, а я - там. Я у бригадира отпросилась. Бригадир говорит: "Иди, чего там, - говорит, понятно". Ну, я и пошла. А так-то мы до без четверти двенадцать работать обязаны, когда во второй. Мы, правда, бросаем раньше минут на двадцать. Пока душ, пока то-се. И транспорт. Не успеешь до двенадцати - все тебе: будешь час на остановке куковать - до дежурного. Или пеши идти будешь. Транспорт у нас плохо ходит, ты ж знаешь. А теперь еще хуже стал ходить. И людей стало больше.
      Говорила все это Ольга, а Самаев сидел и ее слушал. И на нее смотрел. Она говорит, ходит, переодевается в домашнее, а он смотрит. А Ольга говорит:
      - Давай, -говорит, - поужинаем. Я ж после смены. И ты тоже - вот.
      - Я ел, - Самаев говорит. - Борщ, котлеты.
      - Ну и ничего такого страшного, - Ольга отвечает. - Со мной поешь за компанию. И выпьем по случаю тебя. Мне завтра во вторую, отосплюсь.
      Она говорила уже из кухни и тарелками там гремела и железным чем-то. Газ зажгла, потом холодильником раза три хлопнула. Наверно, что-то оттуда доставала. А Самаев все в комнате сидел. Сам.
      - Ну, иди, - Ольга его позвала. - Чего ты там?
      Самаев встал с кровати, где сидел и в кухню вышел, к столу. Ольга в кухне стол накрыла - чтоб быстрее. Водку поставила, котлеты в сковороде, с огня, и картошку в глубокую тарелку навалила горой. Ну, и там хлеб, капусту. И сала еще подрезала. Белое такое сало, с двумя прожилками, видно, на базаре брала.
      Сели они к столу. Посидели. Самаев водку взял, кепку содрал с бутылки а лить некуда.
      - Ох, - Ольга говорит. - Балда я, - встала и из полки стопки достала тоненькие, две штуки. Самаев водку в них налил, и они с Ольгой выпили. И Ольга ему картошки положила и котлет. И сала на хлеб положила. И себе то же самое взяла. И они стали есть. А когда поели, Самаев говорит:
      - Ну что, еще по одной?
      - Ага, - Ольга говорит, - мне ж завтра во вторую. За тебя давай выпьем.
      - Чего это за меня? - Самаев говорит. - За нас давай выпьем, за обоих вместе.
      - Ну давай за нас.
      И они еще выпили, и еще поели. И больше уже не стали ни пить, ни есть так посидели, просто. А после Ольга посуду мыла, а Самаев со стола прибирал. Водку в холодильник поставил недопитую, сало в морозилку положил - сало в морозилке надо держать, - хлеб - в хлебницу, а крошки и другой всякий мусор тряпкой стер со стола в руку и в ведро выкинул.
      Вот, помыла Ольга посуду, вытерла полотенцем и говорит Самаеву, вернее спрашивает:
      - Ну что, - спрашивает, - будем спать идти? А то мне завтра на работу.
      - Давай, - Самаев говорит.
      Ольга кровать разобрала и перестелила: свежую простынь положила, наволочку на подушке сменила и пододеяльник. А Самаеву чистые трусы вынула, майку и полотенце толстое, лохматое.
      - На вот, - сказала. - Переодеться, если что. Горячая вода сегодня есть. Всегда на ночь отключают, а сегодня, видишь, есть, идет. Как знали. Мне-то, - сказала, - не надо. Я после смены в душе моюсь, а тебе, видишь как? Повезло.
      Самаев взял белье у Ольги, сказал:
      - Вообще-то, у меня свое там есть, в чемоданчике.
      - А это чье? Мое? - Ольга спрашивает.
      - Ну да, - Самаев отвечает. - Ну да.
      Пошел, короче, Самаев в ванную. Помылся там под душем и в ванне посидел. В ней лежать нельзя, а сидеть можно, она специальная ванна, сидячая. Значит, посидел в ванне Самаев после душа, вылез на резиновый коврик - колючие такие коврики бывают, чтоб ногам было приятно, - потоптался на нем и вытирать себя начал. Вытер насухо, трусы натянул, а майку в ванной оставил. Ну, и воду из ванны слил. И свет погасил. А в комнате тоже свет уже потушен. Вошел Самаев в комнату, подошел к кровати медленно, чтоб не перецепиться обо что-нибудь и говорит Ольге:
      - Ольга, - говорит, - подвинься, я лягу.
      - Так я, - Ольга в темноте говорит, - и так под стенкой.
      Самаев одеяло откинул, пощупал кровать - места много - и лег. А Ольга к нему сразу прислонилась. Всем телом прислонилась - и ногами, и животом, и всем.
      Тут и получилось с Самаевым это. Ольга прислонилась к Самаеву и лежит. И Самаев лежит. Лежит - и ничего. "Что ж такое, - думает, - она - это, а я ничего. Ерунда какая-то".
      Полежали они так, прислонившись, полежали, Ольга видит, такое дело, отодвинулась от Самаева и говорит:
      - Ты, Коля, устал сегодня. И водки выпил. Ты, Коля, спи. И я спать буду, мне ж на работу завтра, во вторую. На три пятнадцать. А выходить в час надо. У нас же транспорт, сам знаешь. Пока доедешь, пока переоденешься. И в магазин сходить надо. В нашем магазине утром и молоко, бывает, завозят, и колбасу. Масло даже завозят. Но масло с пяти только продают. Распоряжение у них такое - с пяти продавать. А сырки плавленые продают и раньше. Ага. Так ты спи, Коля, а завтра я, может, тоже отпрошусь. Спи.
      Послушал Самаев Ольгу, полежал и говорит ей:
      - Ты, Ольга, это... Что-то я устал, наверно. И водки давно не пил. За деньги там можно все было, и пить и все, но я не пил. А тут это, выпил. Две стопки. Я посплю. Ладно?
      - Поспи, поспи, - Ольга говорит. - И я посплю.
      Ну, Самаев долго не засыпал, а потом, правда, понемногу заснул. Устал он. Сегодня же еще там был, а теперь - тут, и с Ольгой. Устал.
      А Ольга еще дольше Самаева не спала. Думала: "Конечно, что устал он, Коля. Пять лет - там. Да ехал часа четыре, да меня здесь ждал. И водки еще выпил".
      Ну, а завтра встали они - пока то, пока другое. Позавтракали. Самаев вчерашние сто грамм допил. Ольга не пила, так как ей во вторую на работу надо было идти, а Самаев сказал:
      - Чего ей стоять, выдыхаться? - и допил.
      Потом Ольга в магазин ходила. Долго ее не было. Зато она молока принесла пять пакетов и колбасы килограмм в два двадцать. А долго ее не было, потому что очереди же и в тот отдел, и в тот. Она-то, конечно, заняла в оба сразу, но все равно получилось долго. А там пришла, туда-сюда - пора на работу уходить. Ольга Самаеву говорит:
      - Пойду я, чтоб не опоздать. А то у нас, сам знаешь, транспорт.
      И ушла она. Во вторую. А Самаев после того, как она ушла, послонялся с полчаса по комнате и тоже ушел. По городу походил, посмотрел, в кино сходил. А больше вроде и некуда идти. И Самаев подумал, что надо бы к брату зайти, поздороваться. У него брат еще жил тут родной. Они близнята с ним были. Он Коля, а брат - Толя.
      Дом братов Самаев нашел по памяти спокойно. Не забыл, получается, за пять лет. Позвонил два раза, как всегда он звонил, подождал. Открывает какая-то тетка в юбке.
      - Вам чего? - говорит.
      Самаев говорит:
      - Мне Самаева Анатолия, я брат его буду.
      Тетка говорит:
      - Похож. Они, - говорит, - с женой разъехались, а мы в их квартиру, в эту вот, съехались. А он сейчас на Столярова живет, дом шесть, квартира восемнадцать.
      Поехал Самаев на Столярова. Транспорта минут двадцать ждал. Приехал, позвонил два раза. Выходит брат. Уставился на Самаева и стоит. Потом говорит:
      - Тю бля, я думал, уже выехал с похмелюги. Дверь открываю, а там - я. А это, значит, ты.
      - Я, - Самаев говорит. - Кто ж еще?
      - Ну заходи, - брат говорит. - Давай.
      Зашли они. Брат говорит:
      - Ты это, не обращай... на это... Я со своей разошелся, так у меня тут бардак. Вчера с мужиками бухали. Но ты не обращай. Я бабу какую-нибудь приведу, она тут поубирает.
      Самаев говорит:
      - Ясно. А я, - говорит, - иду, гадаю, дома ты или нету тебя.
      - Дома я, - брат говорит. - Я всегда дома. А куда ходить? Хата своя, пускай, кому надо, ко мне ходит. А? Так или не так?
      - Угу, - Самаев отвечает, - так.
      - Слышь, - брат Самаева вспомнил, - а ты когда вышел?
      - Вчера, - Самаев говорит.
      - Ё! - брат говорит. - Так надо ж отметить.
      - Давай в другой раз, - Самаев ему говорит. - А то мне еще тут надо... кое-чего... дело одно.
      А брат говорит:
      - Ты кончай. Я, - говорит, - сейчас. У тебя это есть?
      - Есть.
      - Гони.
      Дал Самаев брату червонец, брат залез в штаны, пальто сверху надел и побежал.
      - Я сейчас, - говорит, - сейчас.
      И точно. Он быстро назад вернулся. Бутылку самогона принес, сказал: "Тут у меня сосед производит, градусов шестьдесят", - минтая две банки, хлеба и икры кабачковой банку.
      - Ну давай, - брат говорит. - Чего тянуть? Будьмо.
      Выпили. Консервы ножом открыли и икру. Закусили: Самаев - чуть-чуть, не хотелось ему, а Толя, брат, первую хорошо закусил, плотно. Закусил, значит, сок из минтаевской банки хлебом вымакал, в рот хлеб этот положил и говорит жуя:
      - Ну, чего? - говорит. - Теперь попиздим? Ты, - говорит, - как жил? Там.
      - Хреново жил, - Самаев говорит. - Разве там - это жизнь?
      - А тут думаешь, жизнь? - брат спрашивает.
      - Думаю, жизнь, - Самаев отвечает.
      - Зря думаешь, - брат говорит.
      - Может, и зря. Но тут воля, все ж. А там...
      - Воля. Где воля? Каждый писюн газированный - тебе начальник. И вся воля.
      - Это да, - Самаев говорит. - Наверно, и тут не ахти. Да. Ну а там, там - совсем. Задавить любого им ничего не составляет. Свободно.
      - И тут свободно не составляет, - брат говорит. - Давай еще.
      В общем, допили они самогон, брат закосел, а Самаев почти что и нет, трезвый. Правда, как-то ни с чего взял он и сказал брату:
      - Понимаешь, Толян, - говорит, - одному тебе доверяю как брату. Легли мы вчера с Ольгой спать, она прижимается ко мне, а я - ничего. Она - это, а я - вот... Ерунда просто-таки какая-то.
      Брат на Самаева поглядел мутновато и говорит:
      - Атрофировалось, - говорит, - или что?
      - А я откуда знаю? - Самаев говорит. - Я водки перед тем выпил. Может, водка так подействовала?
      - Водка - не. Водка - не может быть. Я слыхал, у моряков такое бывает, какие долго в море плавают и без баб. Так это, кажись, временно. Это лечат.
      - Что ж я с этим, в больницу пойду? - Самаев говорит.
      А брат говорит:
      - А чего?
      - А ничего. Не пойду я.
      - Ну, я не знаю, - брат говорит. - Оно, наверно, и само пройдет. Постепенно. Ты ж мужик здоровый.
      А Самаев говорит:
      - Постепенно - оно, может, и это... А сегодня? Ольге чего говорить, если оно опять? Ну... Не встанет?
      Брат посидел, подумал и предлагает Самаеву:
      - Слышь, Колян, а давай я заместо тебя к Ольге твоей пойду. Трахну ее. Она и не отличит, что это не ты.
      Самаев говорит:
      - Ты в натуре совсем оборзел?
      А брат его говорит:
      - Чего это я оборзел?
      А Самаев помолчал и говорит брату:
      - У меня волоса почти нету, а у тебя - вон.
      - Отрежем, - брат сразу и ножницы нашел. - На, - говорит, - режь.
      Ну, Самаев это мог, еще в армии приходилось ему. Накрыл он брата газетой, на табуретку посадил и обстриг его ножницами под "Первый день на воле". Обстриг, а сам все равно говорит:
      - Не, Толян, ну ты в натуре серьезно?
      - Отвечаю, - брат говорит и руками волосы с себя стряхивает - с лица, с головы, с колен. Потом он с Самаева шмотки снял, оделся в них.
      - Давай, - говорит, - ключ, я к Ольге поехал. - А ты, - сказал, - сиди тут. Жди меня, и я вернусь.
      И Самаев один остался. Лег на лежанку братову и лежит. И говорит себе:
      - Надо домой ехать. Я ж не пьяный.
      А потом думает:
      - Приеду, Ольга уже дома будет. И Толян там, с ней. Что я скажу? - ну, и не поехал он. Остался лежать. И лежал, пока брат не вернулся. А он вернулся, говорит:
      - Вставай. Вставай, - говорит, - слышь?
      Самаев встал, а брат говорит:
      - Ты только это, не психуй. Ладно?
      - Что там? - Самаев спрашивает.
      - Но ты не психуй.
      - Я не психую, - Самаев говорит, - рассказывай.
      - Ладно, - брат говорит. - Вот. Ну, приехал я. Ехал, бля, долго. Транспорт, собака, не ходит, совсем обнаглели. Да. Ну, приехал, Ольги еще нету. Ну, я разделся, свет потушил и - в люлю. Приходит Ольга. "Коля, говорит, - ты спишь?" Я молчу. Ну, она там, в коридоре, разделась, на кухне чего-то повозилась, а я лежу. Вот. Ну, подходит она. Ольга. А свет не включает, чтоб меня, ну, в смысле тебя, не разбудить, и ложится. А кровать пружиной заскрипела. Ну, я вроде бы от скрипа этого просыпаюсь. Ну, и все как надо. Все класс. А потом заснули мы. И она заснула, и я заснул. Да. Ну, сплю я, а меня как затрясет. Просыпаюсь - Ольга. "Ах ты, гад, - говорит, где, - говорит, - Коля мой?" Узнала, понял? Что я - это не ты. Я говорю, что живой твой Коля, чего ты, говорю. А она: "Где Коля?" - и все. Я говорю: "Дома у меня спит", - а она: "Ах вы ж, - говорит, - падлюки. Я с ним пять лет не развелась, а вы? Гады вы все", - говорит, и к окну подошла, и - вниз с окна. Дура. Я ничего и не успел. Слышь? Спустился, она лежит. Дышит. Я по автомату позвонил, "Скорую помощь" вызвал. Ее и забрали. Я из-за угла видал.
      - Куда отвезли? - Самаев спрашивает.
      - Ну, куда-куда. Я не знаю - куда. В больницу, наверно, отвезли. Куда.
      Дослушал Самаев брата и пошел. Ни до свидания, ничего не сказал. На улицу вышел - рано совсем, темно. И транспорта никакого нету. Идет Самаев, когда видит, навстречу фары: две внизу, две сверху. Самаев на дорогу вышел и стоит. Машина подъехала - "Скорая помощь". Шофер с монтировкой из кабины вылез, а Самаев у него спрашивает:
      - Друг, спрашивает, - куда отвозят, если с третьего этажа человек падает?
      - Кто это, - шофер говорит, - с третьего этажа упал? Ты?
      - Жена моя, - Самаев говорит. - Отвезли ее, а куда, я не знаю. Меня дома не было.
      - Травмы - это в шестую, - шофер говорит. - Они сегодня ургентные.
      - Спасибо, друг, - Самаев говорит. - Ты извини.
      Пришел Самаев в шестую больницу, это уже светать стало, нашел приемное отделение, там: "Да, - говорят, - поступила такая. Перелом обеих ног". Самаев хотел к ней в палату пройти, а его не пустили, сказали:
      - Передачи с одиннадцати принимаем и с семнадцати. А внутрь нельзя. Карантин.
      Самаев стал говорить, что ему пройти надо обязательно, что он муж, но его все равно не пустили. Тогда он отступился и в ментовку решил ехать. На остановке стоял, стоял, плюнул и пешком снова пошел, так и не дождался ничего. А в райотделе дежурит лейтенантик. Самаев говорит ему:
      - Я человека покалечил.
      - Какого? - лейтенантик спрашивает.
      - Самаеву Ольгу Степановну. Супругу свою, - Самаев говорит.
      Лейтенантик бумагу Самаеву дал и ручку.
      - Пиши, - говорит, - все, как было.
      Самаев написал, что жену свою покалечил, Самаеву Ольгу Степановну, а лейтенантик говорит:
      - Идите, Самаев, разберемся.
      - Чего разбираться? - Самаев говорит.
      А лейтенантик выпроваживать его стал. А Самаев не идет. Тогда он, лейтенантик то есть, вызвал сержанта, и они вдвоем Самаева из отделения вывели. А Самаев со злости схватил каменюку - и по окнам. После этого, конечно, его закрыли в КПЗ. Комната у них там есть такая. Не камера, как в тюряге, а комната. Простая. Только дверь железом обита и решетка на окне.
      Сел в этой комнате Самаев на пол и сидит. День просидел. И ночь. Потом вызвали его в кабинет на второй этаж, а там мужик за столом жирный и без формы. Самаев стал перед ним, мужик говорит:
      - Пятнадцать суток тебе. И скажи спасибо, что мало.
      - Спасибо, - Самаев говорит. - А только я человека покалечил. Какие ж пятнадцать суток?
      - Иди, - мужик говорит ему. - Никого ты не калечил. Мы с твоей женой говорили и выяснили.
      - А в больнице ж карантин, - Самаев говорит. - Как же вас пустили?
      - Нас пустили, - мужик ему отвечает, - а ты с сержантом пойдешь. Все.
      Сержант Самаева во двор вывел и говорит:
      - Сегодня, - говорит, - все уже на работу ушли, так ты стекло вставишь, которое выбил. А завтра с утречка пойдешь дорогу ремонтировать, со всеми. А то дороги в городе - ни в задницу, поэтому и с транспортом такая проблема, понял? А сегодня стекло будешь вставлять.
      Дал сержант Самаеву кусок стекла и стеклорез, гвоздей восемь штук дал и молоток. Самаев молоток взял и говорит:
      - Я человека калекой сделал, может, на всю жизнь, супругу свою, Ольгу Степановну, а вы, менты поганые, на пятнадцать суток меня хотите?
      Сержант, конечно, на Самаева обиделся за такие несправедливые слова тем более он при исполнении - и кобуру взялся расстегивать, попугать чтоб Самаева. Но не получилось у него ее расстегнуть. Не успел он. Потому что у Самаева же в руке молоток был. Причем в левой руке. А он, Самаев, как раз левша.
      1990
      РАВНОБЕДРЕННЫЙ ТРЕУГОЛЬНИК
      Интимной жизнью Митя Салов жил с двумя женщинами одновременно. И не так жил, как все прочие представители мужского пола во всем мире живут, - когда одна женщина, служит мужчине женой, а другая, как говорится, любовницей. У Мити Салова обе они, его женщины, женами не являлись. С женами Салов расстался раньше: с первой по счету из-за несхождения характерами, а со второй - по экономическим мотивам. И теперь вот имелось у него в наличии сразу две женщины, одна из которых была Мариной, а другая - Галиной или еще проще - Галей. И имел он их двух, так сказать, в единицу времени не потому что у него был низкий моральный облик, а потому что по обстоятельствам так вышло. Само. И он Марину очень искренно любил, и Галину тоже любил. И каждую из них любил Митя Салов по-своему и по отдельности от другой. И они, женщины, со своей стороны отвечали, Мите взаимностью чувств и благодарностью за доставленное счастье в жизни. А Митя, в свою очередь, старался как мог никого из них не обижать и встречаться и с Мариной, и с Галей приблизительно на равных условиях и уделять им примерно равное количество внимания и времени. Он для себя набросал как бы план в виде графика по числам месяца и дням недели и пользовался этим графиком при организации своего досуга и при распределении его между Мариной и Галей по справедливости и по совести - ну раз уж образовался у них такой, что ли, своеобразный равнобедренный треугольник. Ведь же Салов не хотел специально, по расчету, чтоб у него было целых две женщины. Он хотел, чтобы была только одна какая-нибудь. Он конкретно для этой цели и завязал знакомство с Мариной в пансионате "Лесной". Он по путевке профсоюза тридцатипроцентной стоимости проводил там свой очередной отпуск. И она, Марина, проводила свой отпуск в этом же пансионате. И они в нем встретились и познакомились, и полюбили друг друга, имея в виду далеко идущие намерения на будущее.
      А с Галиной Салова сама же Марина и познакомила, по собственному желанию. Уже когда они отпуск провели и обратно в город вернулись. Галина подругой была Марине со школьной парты и, конечно, Марина ее с Саловым познакомила, не утерпела. И, конечно, Салова нельзя обвинять в том, что он на нее оказал неизгладимое впечатление своей обаятельной наружностью и что она, Галина, ему понравилась не меньше Марины. А Марина тоже - как раньше нравилась, так и осталась нравиться, несмотря на Галину. И ему захотелось, чтоб и Марина была с ним. как и прежде до этого, и Галину тоже он хотел сохранить при себе и любить, тем более что и она, так же, как и подруга ее Марина, в браке ни с кем не состояла, и препятствий никаких в этой области у Салова с ней создаться не могло.
      Вот так, значит, это все выглядело насчет возникновения у Мити Салова двух женщин параллельно. И теперь он ходил то к Марине, то к Гале. То с Мариной делил свое личное время, то с Галиной. А иногда бывало, что и с обеими с ними вместе. Допустим, надо идти ему к Марине, а вдруг появляется желание и Галину повидать вне плана, ну он ей позвонит с работы, так как у него не было домашнего телефона, и скажет, что к Марине сегодня пойдет, а она тоже тогда созвонится с Мариной и тоже к ней в гости попросится. И они все втроем в таких случаях вечер отдыхали. И Салов после этого у Марины не оставался, а, наоборот, шел с ее, Марининого, согласия и, уступая ее убедительным просьбам, Галину провожать, чтоб не страшно ей было поздно домой возвращаться. И оставался у Галины. И с ней ночевал.
      Конечно, Галину не особо радовало и устраивало такое ее двусмысленное положение в отношениях с Митей, но она придерживалась того мнения, что лучше иметь хоть какую-нибудь свою личную жизнь, чем не иметь вообще никакой совсем, тем более что он, Митя, обещал ей связь с Мариной прекратить, но как-нибудь постепенно, чтоб не причинять ей чрезмерной душевной боли и излишних мук и страданий. А Марине Салов никаких обещаний не давал, так как она про их с Галей тайную близость и связь не догадывалась и находилась в полном неведении. Но и прекращать с ней отношения в соответствии с обещанием, данным Гале, Салову не улыбалось и не хотелось. Ему же хорошо было и с Мариной, и с Галей. С Мариной, например, ему более интересно было в общении, потому что она и книжек много прочитала и вообще, а с Галей Салову лучше было в интимном смысле слова. И готовить она умела разные вкусные блюда восточной кухни. Ну, короче, они как бы дополняли в его глазах одна другую, и без любой из них ему было бы намного хуже и скучнее жить на свете. И им без него тоже было бы хуже. А так все-таки всем им троим вместе взятым было вполне более-менее. Только с праздниками проблемы перед Саловым вставали, так как праздники же и Марина хотела праздновать в компании с Митей, и Галина хотела быть с ним, а не в полном одиночестве. А Салов, как всегда, и Марине не мог отказать, и Галине. И поэтому он совсем падал духом от безвыходности обстановки и соглашался дежурить на своем производственном предприятии по двенадцать часов за оплату в двойном размере. А они - Марина и Галя - звонили ему в дежурку по телефону и разговаривали с ним. И обе жалели, что он вынужден нести праздничные дежурства в то время, когда все люди всей страны празднуют и отдыхают в свое удовольствие, и высказывали ему справедливые нарекания и упреки за то, что он дает согласие на эти дежурства, хотя мог бы и не давать. А Салов говорил им обеим одно и то же что не может он не давать согласия, если хочет, чтоб ему не мотали нервы и давали спокойно работать и жить. Говорил он им так, а сам про себя думал, что вот же и Новый год уже не за горами, а на Новый год этот спасительный вариант с дежурством никак не пройдет, ни под каким соусом и видом. И не надо бы им, Марине то есть и Гале, портить праздничное настроение и кровь. Он же, Салов, наоборот, хотел, чтоб и им, и ему хорошо всегда было, а получалось, что выходило прямо противоположное. И надо было с этим что-нибудь срочно делать, а что - неясно и неизвестно. И Салов не делал вообще ничего. Он пустил все на самотек, чтоб, значит, само собой что-нибудь произошло и разрешило весь этот гамлетовский вопрос. И в конце концов, конечно, произошло то, что всегда происходит в результате тесных половых контактов между мужчиной и женщиной. А именно, произошла у Гали беременность. Салов как-то пришел к ней по своему графику и говорит, что пошли, сходим куда угодно, в кафе, что ли, мороженого съедим мягкого дли вина выпьем в дегустационном зале "Нектар". А Галя говорит ему:
      - Не хочу я.
      А Салов говорит:
      - Почему это ты не хочешь?
      А она отвечает, что не хочу, вот и все. И пить не хочу, и мороженого. Не лезет мне, говорит, внутрь никакая пища. А Салов ей тогда говорит:
      - Может, тебе, - говорит, - в таком случае к врачу сходить надо, состояние здоровья обследовать?
      А Галя говорит:
      - Да была я у врача. И состояние здоровья, - говорит, - у меня в пределах нормы, если принимать во внимание мое положение.
      - Какое твое положение? - Салов у нее спрашивает.
      А она отвечает:
      - Ну, обыкновенное женское положение. Беременность.
      - Это тебе врач лично сказал? - Салов спрашивает.
      А она говорит:
      - Лично.
      И начинает плакать. А Салов вытер руками ей с лица слезы и говорит:
      - Ты, - говорит, - это, давай одевайся нарядно. В ЗАГС пойдем. А Галя говорит:
      - Честно?
      - А Салов ей отвечает:
      - Ну!
      И Галя быстренько оделась и лицо с прической перед зеркалом подправила. Собралась, значит, и спрашивает:
      - Митя, а как с Мариной теперь?
      - А с Мариной, - Салов ей говорит уверенно, - теперь все. Покончено навсегда.
      Ну и пошли они в райотдел Дворца бракосочетаний и составили заявления, что, мол, желают создать еще одну новую семью и быть мужем и женой. А оттуда, из Дворца, Салов решил ехать непосредственно к Марине. Чтоб не откладывать эту тему в долгий ящик.
      - Я, - сказал, - сейчас к ней поеду, а ты иди домой и жди моего к тебе скорого возвращения.
      И вот приехал Митя Салов к Марине, а она отперла ему дверь и говорит:
      - О, - говорит, - как удачно, что ты пришел. Ты, - говорит, - наверно, почувствовал, да? И пришел.
      А Салов ей отвечает, что просто пришел, по одному делу, и "что это я, спрашивает, - мог такого почувствовать?".
      А Марина ему говорит весело:
      - А то, - говорит, - что у нас с тобой ребенок будет.
      - Кто у нас будет? С тобой? - Салов спрашивает.
      - Ну ребенок, - Марина говорит и повторяет еще раз: - ребенок.
      И после повторения этого слова "ребенок" у Салова, видно, что-то на лице изменилось. Или отразилось, может быть. Потому что Марина глянула на его лицо и спросила:
      - Ты что это, - спросила, - не рад?
      А Салов сначала замялся на какое-то неопределенное время, а потом говорит:
      - Чего это я не рад? Я рад.
      И замолчал. А Марина говорит:
      - Мить, - говорит, - а ты на мне теперь женишься или как?
      - Женюсь, - Салов ей отвечает. - Конечно. Куда ж я, - отвечает, денусь?
      Ну, Марина обниматься полезла, а он, Салов, говорит:
      - Только я сейчас на минутку забежал. К тебе. По одному делу. И мне обратно надо бежать. Назад. А завтра я позвоню и, это, приду. И женюсь. На тебе.
      И Салов ушел от Марины и поехал не к Гале, а к себе. Домой. Сел в троллейбус и поехал. А в троллейбусе в этом, куда он сел, в нем ехали следующие люди: сзади ехали двое парней подросткового возраста с такого же близкого возраста девушкой, и девушка эта сидела на руках у одного парня и целовалась с другим парнем. Потом там ехала группа женщин, находящихся в алкогольном опьянении высокой степени, а одеты они были в натуральные меховые изделия, и на пальцах у них блестело по многу колец с камнями и без камней, и все они ругали матерными словами и выражениями сучка Геру Мухина. Еще в троллейбусе ехал старый дед с костылем и без левой ноги. Он лежал, обняв свой костыль, в проходе на полу и спал, и от него пахло свежей мочой. А на сиденье впереди, которое развернуто против хода троллейбуса, ехал плоский человек с зеленой гармошкой. Человек был вроде как не в себе. Он таскал гармошку туда и сюда и дурным голосом на одной ноте орал украинскую народную песню:
      Ты ж мэнэ пидманула,
      Ты ж мэнэ пидвэла,
      Ты ж мэнэ молодого
      З ума-розуму звэла.
      Так орал этот человек всю дорогу без передыху. А когда троллейбус приехал на конечную остановку и остановился, и открыл все двери, из них никто не вышел. Ни один человек не вышел. И Митя Салов не вышел. И водитель троллейбуса включил микрофон и сказал в него по типу того, как, слышал он, говорят в метрополитене города Москвы:
      - Конечная, - сказал водитель в микрофон, - троллейбус дальше не пойдет, большая просьба освободить салон.
      Но и водителя никто не послушал. Или же его не услышали. Или не поняли из-за звуков гармошки и голоса плоского человека, который все громче и громче орал свою жуткую песню, и песня эта не имела в его исполнении ни конца, ни смысла.
      1990
      НОМЕР
      Самолет улетал рано. То есть почти ночью. И такси Кротов вызвал по телефону на два тридцать плюс-минус пятнадцать минут. А с женой он так договорился заранее, что посадит их в это вызванное такси, а сам с ними в аэропорт не поедет.