Лишняя десятка (сборник рассказов)

А состоял парк из простых деревьев, лавочек со спинками и без спинок, двух клумб с цветами, ну и качелей нескольких примитивно сделанных без электропривода, карусели - тоже полностью немеханизированной - и горки, с какой дети съезжали сидя и лежа - как придется. И из-за этого легко его было снести и разровнять, этот парк. Пеньки, от деревьев оставшиеся, трудновато, правда, выкорчевывать пришлось - бульдозерами и экскаваторами потому что деревья в бывшем парке были старых времен, вековые, как говорится, и корни у них, конечно, разрослись толстые и на большую глубину достигли. А не выдергивать их, корни, нельзя было. Они прокладке подземных коммуникаций вредили, вот. И теперь, а именно пятнадцать лет назад, на месте того прошлого парка театр возвели по современному типовому проекту, разработанному одним всесторонне известным творческим коллективом архитекторов. Такие театры во многих крупных городах республики тогда понастроили, а в городах, которые помельче, в районных там и в прочих, в них по точно такому же проекту аналогичные дворцы культуры выстроили. Только соответственно уменьшенной общей площади. Но на внешний вид если смотреть то один к одному. А у нас, на основании того, что наш Угорск - областной и административный центр, большой как по занимаемой территории, так и по количественному составу населения, конечно, не дворец культуры построили, а театр. Большой театр, вместительный, на восемьсот посадочных мест, чтоб он всю область, от края и до края, обслуживал и удовлетворил бы раз и навсегда растущие культурные потребности нашего народа-труженика, и чтоб самые разнообразные, на любой взыскательный вкус - и оперные, и балетные. И оперетные тоже заодно - чтобы не строить еще и отдельный театр оперетты. Короче выражаясь - чтоб удовлетворил все, какие только возможно представить, потребности в музыкальном смысле слова. Артистов со всей буквально страны тогда завезли - и простых, и заслуженных, и народных. Квартирами их привлекли, не очень далеко от центральной улицы города. Сам первый секретарь обкома выделил им эти квартиры улучшенной планировки из своего собственного личного фонда. И звания дополнительно к квартирам пробили через министерство сверх разнарядки и помимо утвержденных ранее планов для заинтересования творческих сил посредством не одного материального, а и морального стимулирования. И вот в этом-то театре оперы и балета областного уровня Юлька Почалина работала уже законченных пять лет с хвостиком - в буфете буфетчицей. Раньше - Юльке рассказывали, - когда этот театр только вступил в строй действующих объектов соцкультбыта, в буфете и три буфетчицы не управлялись - столько то есть желающих тут посещало и приезжало в порядке экскурсии организованным путем из самых отдаленных уголков области на автобусах "ИКАРУС", "ЛАЗ" и так далее. А сейчас она в единственном числе с объемом работ справляется. И еще тетя Даша у нее в подчинении - стаканы помыть, посуду унести-принести и такие разные подсобные операции выполнить. А все остальное Юлька сама делает. И в антрактах всех успевает обслужить. Хотя на прошлой, кажется, "Хованщине", что ли, ну, в среду, одним словом, семнадцать человек в зале присутствовало. Но так совсем мало зрителей все-таки нечасто бывает, это уже из целого ряда вон выходящее событие в театральной жизни. Обыкновенно до ползала набирается народу, а в школьные каникулы и на елки иногда даже и балкон отпирать бывают вынуждены, из-за невозможности всем внизу уместиться. В такие дни - это и есть самая работа у Юльки, в такие дни и тетя Даша в буфетчицы выдвигается и торгует с Юлькой на равных правах. А в рядовые дни работы в буфете - одно название. Двадцать минут антракта, если, конечно, он один - как сейчас модно, а если антракта два - тогда вдвое больше работы. И плюс к тому - подготовка. Товар принять, напиток заболтать из сока, по стаканам его разлить и на стойке сверху расставить (у нее напиток зрители сами берут, на самообслуживании, а деньги - по двадцать копеек - ей отдают без сдачи), пирожные разложить в удобные места - чтоб все под рукой были, бутерброды нарезать и, приготовить к продаже. Юлька бутерброды сама нарезывает. Оно, можно, конечно, и готовые получать, но даром, что ли, она полгода воевала за то, чтоб колбаса ей не в нарезанном состоянии поступала, а в целом - через весы. Чтоб самой, значит, это делать - нарезывать, своими руками. Потому что, если уметь колбасу правильно нарезать и на хлебе распределить, то с тридцати копеек цены одной штуки бутерброда, десять копеек легко иметь можно. А можно и пятнадцать. А если еще к этому и колбасу подменить на нужную? Ну кто ее будет проверять, анализы делать - в десять она рублей или в шесть семьдесят? И кто знает, какой ей на театральном бутерброде по правилам советской торговли полагается быть? Сухая - и сухая. Купят, съедят, напитком сверху запьют - и привет съезду, снова пойдут оперой любоваться или же девок балетных в бинокли общупывать, а чего там общупывать - один Бог в курсе, кости острые и жилы, как у лошадей в цирке.
      Вообще Юлька с "Кулинарией", из которой буфет их, театральный, товар получает, долго борьбу вела. За бутерброды эти сначала. Они ей: "Бери готовые", - самим, значит, им нарезывать хотелось и химичить. А она: "Не возьму. Они, готовые, покуда к зрителю дойдут - засыхают до нецензурной черствости". Потом насчет пирожных тоже драка была не на жизнь. Они все пирожные ей подсовывали по двадцать две копейки ценой, в широком, правда, ассортименте - и заварные, и "корзиночки", и "трубочки", но все по двадцать две копейки. Постоянно. А Юлька с ними грызлась, чтоб давали не их, а маленькие, те, что по пятнадцать копеек цену имеют. Говорила:
      - Их быстрее раскупают, потому что по две штуки многие зрители берут на человека. А два пирожных по пятнадцать стоят тридцать копеек, а одно по двадцать две, так и стоит - двадцать две. И мне, выходит, для плана по пятнадцать экономически выгоднее.
      Длительный период времени Юлька боролась с бюрократкой-завкулинарией, но выстояла на своем и добилась положительного конечного результата. Стали ее этими маленькими пирожными снабжать, пятнадцатикопеечного размера. Ну, а она их, конечно, по двадцать две продавала. Они ж, пирожные эти пресловутые, ничем не отличаются друг от друга. Те же самые трубочки-корзиночки. По весу, правда, отличить возможно, ну так их же не на вес продают, а на штуку. И никто ничего не возражал никогда. Редкие бывали случаи, спросит кто-нибудь сильно грамотный - чего это ради пирожные таких недопустимо мелких размеров, а она ответит: "А я их пеку или что?" - и на этом все прекращалось. Ведь народ же, когда в театре, ему ругаться и собачиться неохота и нервы себе травить. Он же культурно отдыхать пришел, и ему неудобно перед друг другом. Не на базаре ж и не в гастрономе. А в театре. Прилично все, как один человек, одетые, и дамы тоже - женщины - рядом при сем присутствуют и в празднично приподнятом настроении духа. Не та, короче, обстановка, чтоб скандалить и справедливые требования выдвигать. Это ж даже не ресторан, а как-никак храм. Хотя и искусства. Тут люди обогащают свой внутренний и общеобразовательный уровень жизни, постигая, значит, на практике музыкальный язык межнационального общения и наслаждаясь богатством его звуковой палитры. А буфет в театре - это второстепенный объект, обладающий вспомогательным значением. И это именно и хорошо для Юльки Почалиной, буфетчицы. А еще что хорошо - начальство театральное в буфет не вмешивается своей властью - ну, разве вот в случаях, когда ему продовольственные продукты питания какие-нибудь остродефицитные нужны бывают. И общепитовские руководители тоже Юлькин буфет всерьез не воспринимают и не учитывают в смысле деловых возможностей, у них в распоряжении поинтереснее точки есть. Тем более собрания торжественные и сессии областных масштабов из театра теперь перенесли. Теперь отдельный конференц-зал заседаний в городе существует типа как Дворец съездов. А когда проводились такого рода собрания и сессии в театре, то у Юльки и икра бывала в буфете, и балык, и зефир в шоколаде. А самое из этого ценное - пиво бывало чешское. И в банках также бывало, производства заграничных пивзаводов Запада. Юлька эти банки после сыну своему относила, и он из них башни разномастные сооружал вавилонские, крепости, и в детсад таскал - цацки какие-нибудь на эти банки выменивать. Сейчас-то с этим хуже, конечно, стало, значительно. В связи с событиями. Но и сейчас бывают концерты некоторые для делегатов-депутатов, когда буфет особо уважительно снабжают. Правда, и буфетчиц добавляют специальных для устранения очереди и поддержания высокой культуры обслуживания на должном уровне. То есть Юльке от этих концертов практически ни холодно, ни кисло. Хоть буфет и по повышенной категории, а при чужих людях не разгонишься откровенно. В один присест, обэхээсэсникам сдадут. А Юльке этого не надо ни зачем. И концертов этих не надо. У нее свой заработок, постоянный. Не шикарно какой, если по сравнению с многими общеизвестными предприятиями общепита, но пятнадцать - двадцать рублей она всегда за день заработать в состоянии. Пускай трешку тете Даше отдать необходимо, пускай завкулинарией старой жабе - на именины и на Восьмое марта подарок надо купить, а все равно нормально. Потому что бывает же и по два спектакля в день - это по субботам-воскресеньям и в каникулы, бывают и елки вышеупомянутые - по четыре штуки ежедневно, ну и выходит среднее арифметическое около двадцатки. И зарплата еще, и алименты от мужа бывшего кой-какие, вот оно все в общей сумме и нормально. Если не быть жадной. Но Юлька, она и не жадная женщина. Одеться, конечно, в согласии с требованиями мод у нее личная надобность заметное место имеет, кино посетить, ресторан - когда выходной или праздничный день, летом. конечно, в Гурзуф надо съездить - в море откиснуть, ну и ребенка обуть-одеть надо. А разные видики-музыки-книжки-украшения - это в ее потребности не попадает, этого она не признает ни в каком виде. И со жратвой проблем у Юльки, естественно понятно, нету и намека. И в квартиру все давно своевременно куплено, что надо для жизни - и мебель, и ковры, и хрусталь. Юлька так и говорит о себе людям: "Я, - говорит, - социально защищенная женщина. И в корне самостоятельная. Мне, - говорит, - главное здоровье", - да. Вот таким, вот, значит, макаром она и работала, Юлька Почалина. Полных пять лет уже с хвостиком и чувствовала себя всегда хорошо. А тут, значит, зовет Юльку администратор и говорит, чтоб она после спектакля дневного, детского, накрыла сидячие столы на тридцать четыре человека и каждому чтоб было накрыто пирожное, бутерброд и напиток из расчета двадцать две, тридцать и двадцать. На семьдесят две копейки, значит, итого. А всего на двадцать четыре сорок восемь получается. А Юлька ему говорит:
      - С какой это я тихой радости в неурочное время буду корячиться? У меня днем один антракт рабочий. А администратор говорит:
      - Накрой, накрой. Там делов на полчаса лишних, а потом сочтемся каким-нибудь доступным способом.
      Ну, Юлька побурчала, повозмущалась, мол, знаю я эти полчаса и пошла к себе в буфет. Антракт обслужила и стала столы накрывать, и все никак в голову взять не могла, что это за фигуры странные могут пожаловать после дневного спектакля напиток пить. А у администратора она не поинтересовалась чего-то, не подумала. Он сказал ей накрыть, она и накрывает, ей не жалко. Да и лишняя десятка особого вреда ей не нанесет. А что повозмущалась - так это так, для полного порядка. Чтоб начальство не воображало себе, будто бы на ней ездить позволено куда вздумается и когда всхочется.
      И накрыла Юлька положенные столы как раз к финалу второго отделения музыкального спектакля "Малыш и Карлсон" по одноименной сказке. Накрыла, облокотилась локтями и грудьми на стойку буфетную и ждет. Минут пять подождала, и шум в фойе начался, и публика на выход повалила. И уже почти вся ушла из помещения театра, а в буфет никто и носа не показывает. Юлька думает: "Ну ни фига себе финты. Да я, - думает, - этому организатору плешивому... за такие шутки... да я..." Но не вышло у Юльки додумать до логического конца про то, что она сотворит администратору. Из-за того, что в буфет к ней посетители входить начали. Юлька их увидела, и по шкуре у нее дрожь мелкая разбежалась во все стороны, и даже под прическу, которую ей парикмахерша знакомая за червонец сделала, - забежала. И тетя Даша челюсть оттопырила и на стул села. И сидит так. А в буфет дети в это время заходят. Или, если говорить правильнее, то не заходят. Ну, или не все заходят, а частично, А частично - на колясках различных въезжают. Сами или их сзади подталкивают женщины. А других дети подталкивают. Допустим, руки у кого болезнью незатронутые, а ноги - сухие и плохо совсем ходить в состоянии, но все ж таки в состоянии. И они, эти дети, за спинки колясок держатся руками, а ноги следом переставляют - вот им и самим продвигаться легче и тем, кто только в коляске ездить может, от них помощь исходит реальная. А те, что сами идут, они в основном на костылях, на таких низеньких костыльках детских размеров. Но есть и с палочками - тоже с детскими. А одна девчонка совсем сама идет, легко так, вприпрыжку, без всего. Потому что ноги у нее крепкие, как у всех нормальных детей, которые полностью от рождения здоровые. И сама она вся крепкая и ровная. Только кистей на руках у нее не хватает, на обеих. Гладкие такие концы рук. а кистей с пальцами нету.
      Ну вот вошла эта группа детей в буфет, или въехала, ну, в общем, пускай будет - вошла. Женщины, которые с ними, с детьми, были, воспитательницы, наверное, или няньки, часть стульев от столов поотодвигали и коляски к ним подкатили, а те дети, которые сами пришли, своими силами, они на стулья разместились - кто без постороннего вмешательства, а кому эти женщины физическую поддержку оказали. И девчонка, та, что без кистей на руках, села. А костыли и палки дети рядом с собой, на стулья оперев, примостили, чтоб потом, значит, не мучиться их брать. А одна из женщин сопровождающих к Юльке подошла и говорит:
      - С нас, - говорит, - как нам подсчитали, двадцать четыре рубля и сорок восемь копеек. Вот, - говорит, - без сдачи, - и деньги Юльке на прилавок положила - бумажки отдельно, мелочь отдельно.
      А Юлька стоит, глазами моргает и не говорит ничего. И не слышит. Тогда женщина отошла от нее к детям и с другими женщинами вместе помогать им стала - бутерброды кушать и пирожные, особенно тем, у кого с руками что-нибудь не так и кому без помощи принимать пищу затруднительно. А та девчонка, у которой кистей не было, она сама кушала. Как-то так бутерброд брала двумя руками - откусывала, потом стакан. Отпивала. И пирожное сама съела. И не запачкалась совсем. Только руки в креме были немного. Ей пирожное "корзиночка" досталось, а в нем же сверху крем масляный. Поэтому она и испачкала себе руки. А губы - нет. Но руки ей одна из этих женщин - из тех, что детей привели, - быстренько носовым платком обтерла, и она, девчонка, по буфету гулять пошла. Пока остальные доедали. Ходит и рассматривает внимательно все, что на глаза попадается. Она и перед Юлькой остановилась, руки за спину завела и разглядывала ее с минуту. И перед тетей Дашей постояла с любознательностью.
      И тут с Юлькой что-то ненатуральное произошло независимо от ее сознания и воли. Она заметушилась вся - всем своим обильным телом, туда кинулась, сюда, вынесла пачку салфеток неразрезанных, и одной из воспитательниц ее сунула, так как на столах отсутствовали салфетки. Она никогда на детские представления салфеток на столы не выставляла. Потом она к себе за стойку вернулась, хотела колбасы нарезать десятирублевой, а ее не оказалось в буфете. Ни грамма. И она какую была, достала и резать ее взялась, и на хлеб класть не учитывая, и пирожные - все, что в холодильнике оставались, - на тарелки вываливать. И сок открыла, и по стаканам разлила. Стаканы мытые у нее на стойке стояли, целый поднос, она их и наполнила. Все, прямо соком натуральным наполнила, а не напитком, как обычно. А пока она это делала, дети доели все, что им было куплено, и допили. И стали из-за столов выбираться. Кто костыли пристраивает перед тем, как вставать пробовать, кто откатывается, кого отвозят. Юлька поняла, что уходят они, захватила поднос с соком натуральным - и к ним. На стол его ближайший взгромоздила и за бутербродами мотнулась - и их тоже на этот стол поставила. И пирожные принесла на тарелках. Принесла и говорит:
      - Пожалуйста, - говорит, - кушайте на здоровье.
      Дети вроде бы приостановились и на своих воспитательниц - или кем они там им доводятся - смотрят со знаком вопроса. А та женщина, которая деньги Юльке платила, испугалась и говорит:
      - Нет-нет, - говорит, - что вы! Нам на сегодняшнее мероприятие, кроме билетов и транспорта, двадцать пять рублей выделено, наличных денег. И превышать мы не имеем права.
      И дети, когда ее ответ услышали и уяснили, снова задвигались, задергались и как-то быстро-быстро из буфета ушли. Входили и рассаживались долго, а ушли быстрее других здоровых. И все бутерброды с колбасой, Юлькой нарезанные, и пирожные разные в тарелках на столе остались лежать. И сок яблочный натуральный на столе остался, в стаканы налитый до самого верху. И тетя Даша осталась на стуле в углу, а возле прилавка - Юлька. И стоит это она возле прилавка в пустом буфете и думает: "Господи, - думает, - сколько я товара перевела и угробила из-за своей доброты проклятой - это ж прямо какой-то кошмар".
      НОЛЬ ГРАДУСОВ
      Кроме Тихона, у Тамары Борисовны Шашель не было никого. Как-то так у нее все сложилось. И в молодости никого не было и потом. То есть она была старой девой. А Тихон-это ее кот. Серый, тигровой масти. А живот у него кремовый. И вот этот Тихон теперь от нее ушел. Или скорее он не от нее ушел, а случайно. Она дверь не захлопнула, потому что сразу на кухню прошла, сумку с продуктами поставить, а Тихон в щель шмыгнул. А тут еще лифт, как назло, не успел закрыться. Тихон туда забежал, а на первом этаже, видно, кнопку нажали на вызов. Тамара Борисовна вниз спустилась бегом, но Тихон уже пропал. А обратно же сам он прийти не может, он же не знает, что ему на одиннадцатый этаж нужно.
      И осталась Тамара Борисовна без Тихона. И вообще без никого. Она и всегда-то без никого была, почему - неизвестно. Сказать, что уродина она или змея - так нет. Женщина как женщина. А до пятидесяти почти лет дожила без никого. Старой девой. Год назад вот Тихона купила себе на птичьем рынке за трешку, а он теперь взял и ушел. Замерзнет там, черт такой. Он же не привык к холоду. Тамара Борисовна гулять его выносила под пальто, чтоб одна голова торчала - и то он дрожал. Он и дома-то по утрам, если форточка открытой бывала, замерзал. И всегда в постель к ней лез - греться. Уткнется мокрым носом под мышку и урчит от удовольствия и тепла. Тамара Борисовна его гладит, а он спит и урчит. Конечно, она расстроилась, когда Тихон ушел. Во-первых, на улице ноль градусов и дождь со снегом, хотя и весна уже. А во-вторых, она же к нему привязалась, к Тихону. А он, подлец, ушел.
      Ему-то что, он не помнит, как котенком болел. То глисты у него заводились откуда-то, то он со стола неудачно спрыгнул и лапу себе повредил, а глисты, просто непонятно - где он их брал? С кошками ведь не общался, ел все вареное, сто раз мытое. Сколько Тамара Борисовна с ним возилась! Лечила, ухаживала. Надо только на Тихона посмотреть - какой он холеный и чистый и как шерсть на нем блестит. Теперь, наверное, он уже не такой. Измазался, наверное, весь, блох нахватался. И питается, небось, всякой дрянью по помойкам. А спит скорее всего в подвале. В нем, правда, крыс полно, но хоть не холодно. Тамара Борисовна ходила туда с фонарем - какие-то кошки там живут. Но Тихона как будто бы среди них нет. Не мог же он так одичать, что она его не узнала. Да и он бы должен был ее вспомнить. Год все-таки у нее жил. С самого детства. Нет, его там точно не было, в этом подвале. Может быть, в другом каком-нибудь. Здесь везде дома и во всех домах подвалы есть. И в любом из них Тихон может прятаться. Потому что в подвалах обычно тепло бывает. От труб. Не будет же он по улице бегать, когда там ноль градусов. Он же умный, Тихон. И холода боится. Вечно у нее под пальто дрожал. А еду он себе какую-нибудь найдет. Живут же как-то кошки бездомные. В крайнем случае мышей ловить научится. Лишь бы по помойкам не лазал. Глистов подхватит - кто его будет лечить?
      Тамара Борисовна, конечно, надеялась еще найти своего Тихона. Вряд ли он далеко ушел. Наверно, тут где-нибудь живет. Может, тоже ее ищет. Бабушки-пенсионерки говорили, что приходил к подъезду кот, на ее Тихона похожий. Но он это был или не он, они не знали. Если б Тамара Борисовна жила на первом этаже или на втором, например, Тихон бы по запаху свою квартиру нашел. И главное, когда квартиру получала, жеребьевку устраивали, чтоб по справедливости, а первый этаж можно было так выбрать, любую квартиру. Но она не захотела на первом этаже жить, думала - одна все же, а тут первый этаж. Страшновато. И не взяла. Одиннадцатый по жребию вытащила и с самой лучшей планировкой. Кухня - девять метров, комната - восемнадцать. Радовалась тогда, что повезло, потому что в доме и пятиметровые кухни были, и окна - на трассу. А в ее квартире - во двор. Знала бы, что Тихон у нее будет и уйдет, конечно, согласилась бы на первый этаж. Брать-то у нее, если подумать, нечего. И сама она тоже... Кому нужна? И раньше не нужна была, а теперь и говорить глупо об этом. Теперь даже сослуживцы косятся. Говорят, вполне без нее обойтись можно. Уже и сократить пробовали. Спасло только то, что тридцать лет она на одном месте работает. Из техникума в девятнадцать пришла в лабораторию и до сих пор работает. И всех всегда устраивала. Хотя они, сослуживцы, правы. Как Тихон ушел, ей не до работы стало. Думает о нем все время. А работа ее внимания требует. Она же у микроскопа целый день. Ну, и ошибается, само собой, раз о другом думает. Да если б только на работе. Она и в выходные, и по вечерам Тихона ждет. Вроде понимает, что не может он прийти, а ждет.
      По подвалам, правда, ходить Тамара Борисовна перестала. Потому что все равно не найдешь его там - разбегаются кошки, когда человек в их подвал лезет - и потому еще, что нарвалась недавно. Еле целая осталась. В какой-то очередной раз полезла она в подвал, который через пять домов от ее дома, спустилась, а там, в подвале, свет горит, штанги, гири стоят, маты постелены - для борьбы, наверное, а на матах мальчики и девочки молоденькие совсем лежат, ну и все вместе... А в углу двое в шашки играют. Девчонка между ними раздетая, а они на животе у нее играют. Увидели Тамару Борисовну, шашки сбросили девчонке этой на живот и встали.
      - Чего тебе, бабка? - один из них спрашивает.
      Тамара Борисовна говорит:
      - Ничего. Я Тихона своего ищу.
      - Вали отсюда, - этот мальчик говорит. - Нет здесь никакого Тихона. А не то мы тебя сейчас тоже тут положим, - и смеются. И громче всех девочка та, на которой они играли, заливается.
      Тамара Борисовна к выходу попятилась, а этот, что выгонял ее, подошел к одной паре на матах, пнул их носком ботинка и говорит:
      - Я сколько повторять буду, что в двери замок стоит? И закрывать его должны последние.
      Он еще попинал ногами эту пару, но они на него и внимания не обратили. И другие тоже не обратили. А Тамара Борисовна спиной, спиной - и за дверь. И опять замок открытым остался.
      После этого случая Тамара Борисовна сказала:
      - Все. Хватит. В воскресенье иду на рынок и покупаю себе нового Тихона.
      Только сказала, Тихон и объявился. Сидел возле дома и ждал ее с работы. Грязный, конечно, тощий, но - он. И с ним кошка какая-то незнакомая рядом сидела. Тоже грязная и худая. Тамара Борисовна схватила Тихона на руки и чуть не целует. А Тихон мяучит и вырывается. Она его держит, а он царапается. Потом извернулся и выскользнул из рук. Но не убежал, а в подъезд пошел. И кошка за ним пошла, И Тамара Борисовна. В лифт вошли, поднялись, Тамара Борисовна дверь отперла, пальто сбросила - и к холодильнику. А Тихон с кошкой сидят в прихожей, ждут. Вынула она колбасу, рыбу, хлеб маслом намазала, молока в тарелку налила. И отошла. Тихон кошке кивнул, и они вместе на еду набросились. Едят, ворчат, друг друга отталкивают. Поели и еще просят. Тамара Борисовна остаток колбасы им скормила, а потом консервов открыла банку. Слопали они это все. молоко допили, и Тихон о ее ногу потерся, спасибо, значит, сказал. А подруга его, кошка, умылась, подошла к входной двери и просится, чтоб ее выпустили. Тамара Борисовна дверь отворила, кошка вильнула хвостом и выбежала. А Тихон - за ней. Тамаре Борисовне дверь бы надо было сразу захлопнуть, а она не сообразила. На площадку выскочила, а они - по лестнице вниз. Тамара Борисовна лифт вызвала, съехала в нем - какое там! Ни Тихона, ни кошки. Одни бабушки-пенсионерки у подъезда гуляют и возмущаются:
      - Развели, - говорят, - котов, прямо жизни от них никакой нет.
      Постояла Тамара Борисовна немного на тротуаре и домой вернулась. Она же без пальто выскочила, а на улице холодно. Ноль градусов всего, хоть и весна.
      БАТАЛЬНАЯ ПАСТОРАЛЬ
      Танаев с женой лежали в своем уютном двуспальном окопчике на плащ-палатке, выкрашенной в нежный защитный цвет хаки, и под монотонное бормотание телевизора составляли любовный акт. То есть они любили друг друга - типа того, как Ромео и Джульетта Шекспира. Рядом с ними крепко и безмятежно спали дети от их гражданского брака, а где-то невдалеке, в районе высоты 121 "Безымянная", мирно строчил пулемет. По звуку судя - пулемет врага, или, как говорят тактики и стратеги, супостата. Строчил весело, и противно. И еще - надоедливо.
      - Взял бы ты его, что ли, гранатой, - говорила в перерывах между любовью жена Танаева и мать его детей Маша. - Мужик ты в конце концов или не мужик?
      А Танаев ей отвечал:
      - Я - мужик. Но не сегодня, так завтра танки могут пойти, а я гранату на тарахтелку срасходую. А плюс к тому детей наших малолетних будить неохота. Ты ж сама гранату мою у их в головах приспособила в качестве подушки.
      И они опять начинали любить друг друга до гроба под музыку телевизора и вражеского пулемета. Или, вернее, они не начинали, а продолжали в том же духе. И говорили, когда продолжать кончали:
      - Эх, хорошо жить! - так говорила Маша.
      - Хорошо, - говорил Танаев. - Только беспокоит меня, - говорил, - что с воздуха я неприкрытый все время постоянно. В смысле, со спины. Если это, на бреющем, припустим, зайти, то цель очень даже просто поразить возможно. Хоть она и движущаяся в достаточной степени, а - белая. Что сильно ее демаскирует в глазах предполагаемого противника на общем фоне окружающего чернозема.
      - На черноземе пшеница обильно родит, - говорила на это Маша.
      - Пшеница - обильно, - соглашался с женой Машей Танаев. - Но и рожь тоже - обильно.
      И они снова друг дружку любили, как никто другой. А в телевизоре шло "Время". А пулемет перешибал звук диктора и не позволял им прослушать прогноз на завтрашний день. А в природе всякое может произойти или случиться. Вплоть до снега с дождем и града с куриное яйцо, невзирая на неурочное время года и место действия. И какая может быть большая любовь под градом? Одно неудобство - крыши-то над окопом устав строевой службы не предусматривает. И Маша, жена Танаева, почувствовала и ощутила реальную угрозу для своей вечной любви. И сказала Танаеву твердо, что, так как любовь их находится в опасности, надо ему на правах главы семьи - ячейки общества чего-то срочно делать и принимать меры. Не ради нее, конечно, а ради детей и внуков.
      - Ты, - сказала, - если нас не жалеешь, так хоть Родину нашу многострадальную пожалей. Или она зазря тебе гранату доверила и вручила?
      И сердце Танаева вздрогнуло и не выдержало, когда про Родину заговорила Маша, верная его жена и подруга.
      И встал он тогда с нее в полный рост, и привел в боевой порядок форму одежды, и достал из-под детских головок последнюю свою гранату, и кинул ее с размаху в направлении звука пулемета, который настырно продолжал доноситься со стороны высоты 121 "Безымянная", и замолчал пулемет, захлебнулся.
      И настала везде тишина. Правда, дети Танаева нарушали ее громким бессмысленным плачем, потому что они проснулись и испугались, когда папа Танаев гранату из-под них доставал. Но и они постепенно затихли, а телевизор вышел из строя от страшного взрыва гранаты, кинутой Танаевым без какого-либо промаха и поразившей цель прямым попаданием в нее. И ночь, наступившая вскорости после попадания, прошла в тиши и спокойствии и в страстной любви Танаева к жене своей Марье Сергевне.
      А наутро, как только все население окопов бодро проснулось отдохнувшее от ночного сна, пришел к ним в гости по ходу сообщения гвардии старшина Колыванов - сосед Танаева справа. Пришел, закурил грустно "козью ножку" и сказал сквозь махорочный дым из ноздрей:
      - Вот же, - сказал, - гадство.
      А Танаев зевнул по-утреннему просторно и радостно, обнял жену свою Машу за левое ее плечо и спрашивает:
      - Где ж гадство, когда красотища кругом нас и восход солнца?
      А Колыванов говорит:
      - А гадство находится в закрепленном за мной секторе обстрела. Там, говорит, - на высоте 121 "Безымянная" пара аистов, понимаешь ты, проживала. Гнездилась она там, значит, ну, а какая-то падла ржавая - гранатой их. Обоих. А у них любовная пора была как раз в самом соку и в разгаре. Клювами выстукивали до того в гроба мать красиво - ну что твой тебе пулемет. И танцы свои танцевали, аистовые. Тоже красиво.
      Сказал это гвардии старшина Колыванов, вылез из танаевского окопа и пошел себе по полю брани. И голову даже не пригнул. А оно. поле это, простреливалось огневыми средствами супостата как поперек, так и вдоль.
      И засвистели пули, и загрохотали разрывы. Но шел гвардии старшина Колыванов по полю, и ничего его не брало. А Танаев с любимой своей женой Машей и малые их детки смотрели на него из-за бруствера и чувствовали себя в безопасности.
      ТЕТРАДКА
      Когда Валька от свекрови в новую, свою, квартиру переезжала, она так ей сказала на прощание:
      - На порог не пущу, - сказала, - и не пытайтесь. Вы ж меня знаете.
      И Дарья Васильевна цель себе в жизни определила - прожить еще не менее десяти лет. Ну или хоть, на худой конец, девять. Для того, чтоб внуки смогли вырасти и стали бы способны понимать. И тогда она им расскажет, какая у них есть мать на самом деле, правдиво. А было ей, Дарье Васильевне, в то время уже шестьдесят пять лет, и общее состояние имела она изношенное до мозга костей, а сын любимый ее - единственный и поздний ребенок - был лопух.