- Почему спутали? - сказала Марья. - Все верно. Он - по статусу - самый настоящий бомж и есть. Нетипичный - да, но бомж.
      Я подумал, что такая встреча с прошлым, да еще дома у Марьи - это неспроста. В жизни так не бывает. То есть в жизни и не такое бывает. Она, жизнь, чего только нам не подсовывает. Но подсовывает почему-нибудь и зачем-нибудь, а не от фонаря.
      - Ты не видела, где моя кошка?
      - Вон, спит на подушке.
      И к столу начали стекаться гости. Они рассаживались по своим местам, идентифицировали свои тарелки и вступали в общий разговор ни о чем, разговор вокруг закуски и выпивки, разговор ради разговора.
      Сеня сел рядом со мной, и сегодня это выглядело естественно, сегодня он не мог сесть никуда, кроме как рядом со мной. Я сказал "здравствуй, Сеня". Он положил в рот артишок и сказал "здравствуйте". После чего вспомнил меня и узнал.
      Сказать, что он обрадовался встрече, я не могу. Наверно, опасался вопросов из серии как жизнь молодая, каковы ваши в ней достижения и грандиозны ли планы на будущее. Но я спросил о Марье. Благо она отвернулась и говорила сейчас с кем-то через стол.
      - А тебе, вам, что? - нагрубил мне Сеня и, закрывая тему, нагрубил еще раз: - Марья - это личное дело каждого, - сказал он.
      "Дело или тело?" - подумал я, сказал Сене, что полностью с ним согласен, и в дверь позвонили. Марья встала и пошла открывать.
      - Ваня умер, - услышал я чей-то голос. - Если можете, дайте на похороны.
      Марья вернулась в комнату, вынула из кармана плаща какие-то деньги и отнесла их в прихожую.
      - Ваня - это кто? - спросил я, когда она вернулась.
      - Не знаю, - сказала Марья. - Наверно, какой-нибудь сосед.
      - Они что, не могли до утра подождать? - сказал Сеня. А Марья сказала "наверное, не могли. Тем более что наступит или не наступит утро - сегодня неизвестно".
      - Ну, это, положим, никогда неизвестно, - сказал я, - не только сегодня.
      Тут все дело в наличии ощущений. Или в их отсутствии. Сегодня просто все реально ощутили, что утро может реально не наступить. А раньше абсолютное большинство сознательного населения этой опасности не ощущало. Что, конечно, не означает отсутствия самой опасности. Так выходит, для нас ощущения имеют первостепенное значение. Но лучше бы таких ощущений не испытывать. По крайней мере, не испытывать на себе. А на других испытать ощущения нельзя. То есть - можно. Если тебе не нужны результаты. Когда дело касается ощущений, результаты принадлежат тем, кто их - ощущения - испытал. И никому больше.
      ...Вдруг все эти псевдораздумья и размышления на пустом месте стали казаться мне туманным бредом, кисловатым и булькающим, как дрожжевая масса в начальной стадии своего брожения. Ее медленные, ленивые, густые пузырьки вздувались где-то внутри, под спудом, и поднимались изжогой к горлу, чтобы лопнуть там с тихим всхлипом. И с ними вместе или, может быть, в их нутре, туда же, к горлу, поднимался мой страх, страх муторный (или мутный?), безотчетный, неуправляемый. В смысле, мною не управляемый. А кем-то, наверное, управляемый. Хотя сейчас страх наслали не на меня одного. Страх наслали на всех. Мне от этого, конечно, не легче. И никому не легче. Всеобщий страх складывается из страхов каждого отдельного человека и не становится меньше, если этих отдельных человеков много, очень много и даже бесконечно много. Здесь законы деления не действуют.
      Я стал по очереди, одного за другим, рассматривать находящихся в комнате людей. И из всех из них наружу проступал страх. Им казалось, что они этого не показывают, что держат свой страх под контролем, в узде, при себе. Но я видел, как они вдруг погружались во что-то плотное и непрозрачное, замыкались там, отгораживались от действительности, и она переставала для них существовать. Потом они снова возвращались, встряхивались и какое-то время присутствовали в общем контексте происходящего праздника - что-то выпивали, что-то съедали, о чем-то переговаривались. Сам я, видимо, тоже то погружался в свой страх, то из него выныривал. И в одно из таких выныриваний на моих коленях обнаружилась кошка. Она лежала, по-змеиному распластав свою мордочку, и смотрела в одну неподвижную точку. Что она там видела, определить было невозможно. Точка, куда смотрела кошка, не содержала в себе ничего. Кроме пустоты. Правда, может быть, ее глаза видели что-либо в пустоте (как видят они в темноте), чего не видели мои глаза и глаза других, таких же как я, людей.
      Кошка на коленях обычно всегда меня успокаивает. Сейчас я этого не чувствовал. По-моему, она сама не была спокойной, и от нее исходило какое-то незнакомое, тоскливое, почти осязаемое напряжение. Напряжение это мерно росло, усиливалось, распространялось по пространству квартиры. Оно стояло уже во всех ее углах, скапливалось толстым слоем под потолком, обволакивало присутствующих людей - каждого отдельным коконом и всех, вместе взятых.
      Наконец, Марья попробовала это напряжение разрядить. Как все, что она делала - решительно и с плеча.
      - Так! - громко сказала она. - Концерт окончен. Всем спасибо.
      Постояв и дождавшись, пока все правильно ее поняли, она произнесла:
      - А вас попрошу остаться.
      "Вас" касалось Сени, меня и еще одного мужика. Которого я раньше не видел. А когда увидел, у меня чуть не вырвалось "нет, это уже перебор, это плохое кино". И от этого плохого кино наяву мне стало еще страшнее.
      Не видел я его раньше, потому что он сидел на моей стороне стола, с самого края. И чтобы его разглядеть, нужно было или наклониться самому, или поймать момент, когда наклонится он. А я был занят другим. И другими. Едой, Сеней, Марьей. Короче, он оказался тем мужиком со шрамом, за которым я таскался по городу. Прямо мистика, Эмануэль Сведенборг какой-то. Или мир действительно стал по-настоящему тесен. Так тесен, что это все начали замечать на своей шкуре. И теперь он жмет и натирает мозоли при передвижениях по нему. Хотя, отчего бы не принять повторную встречу с этим меченым мужиком, еще за одно случайное совпадение, а нынешний день - за день сюрпризов. Если бы таких дней набиралось у меня по десятку в году - было бы над чем задуматься. А один на сорок лет - величина малозначимая.
      Гости послушно, выстроившись друг другу в затылок, потянулись сквозь коридор к двери и стали за ней скрываться. Марья провожала их с радушием, повторяя "приходите еще, приходите еще, приходите еще". Ей отвечали в движении, не задерживаясь, "до свидания, до свидания, до свидания", но самый последний гость остановился и громко сказал: "Разумеется!". После чего переступил с ноги на ногу, взял руку Марьи в свою, склонился, поцеловал ее тяжелую кисть и добавил к вышесказанному: "Непременно!"
      Как только он ушел, Марья приказала:
      - Сеня, выварку. Там, в ванной.
      Сеня сходил в ванную и вышел оттуда с вываркой наперевес.
      - Сюда, - показала Марья, и Сеня поставил выварку у стола. С которого и полетело в нее все съестное. Без разбору. Подряд. Исключение делалось только для напитков. Напитки она не трогала, оставляя их бессмысленно торчать бутылками посреди разрушенного, погибшего стола. А ведь буквально минуту назад он имел праздничный жизнерадостный вид.
      Закончив со столом, Марья сказала:
      - В кухню.
      Сеня с напарником взяли выварку за уши и понесли. В кухне Марья открыла холодильник и догрузила ее до краев и даже с верхом. То, что в выварку не поместилось, она вывернула в полиэтиленовый мешок для мусора.
      - Поехали.
      Мы вышли на улицу, к уткнувшемуся в палисадник "Трабанту". Кошка снова выразила свое крайнее недовольство моим поведением. Ей не хотелось передвигаться, ей хотелось лежать в спокойном тепле и ждать того, чему предстоит быть и чего никак нельзя миновать.
      - Куда это ты собралась? - спросил я, пряча на груди кошку.
      - Какая тебе разница? Везут - езжай, бьют - визжи.
      - Это юмор? - сказал я.
      Разницы мне действительно никакой не было. Сеня с напарником по имени Серега погрузили выварку и мешок в багажник "Трабанта", привязали крышку веревкой, чтобы она не хлопала при езде по выварке и от этого не согнулась, сели на заднее сидение. Я сел впереди, и "Трабант" рванул с места, чуть не встав на дыбы.
      - Тебе как, жить не надоело? - спросила у меня Марья.
      - У меня это сегодня уже спрашивали, - сказал я.
      - А вам? - Марья обернулась к сидящим сзади.
      - Нам - нет, - ответили ей сзади.
      Сказав "это хорошо", она понеслась дальше не сбавляя скорости и не собираясь делать этого в ближайшем будущем. "Трабант" ревел двигателем, выл подшипниками, шумел шестеренками, но летел, рассекая своим угловатым телом воздух и оставлял в нем длинный разреженный тоннель. Трасса была пустой и темной, если не считать двух метелок света, которые мели асфальт перед сорвавшимся с цепи "Трабантом".
      Мы сидели тихо, молча, глядя перед собой. Как гипсовые изваяния. Марья тоже замерла в кресле, побледнев от недостатка освещения и став похожей на старый советский манекен - только пошевеливала руль - вправо, влево, вправо, влево. Так продолжалось недолго. В какой-то момент она привалилась ко мне плечом, и машина, удивленно взвизгнув тормозами, свернула с трассы и потащилась строго перпендикулярно ей по ухабам, рытвинам, впадинам и подъемам.
      - Полегче, - сказал Сеня, - не расплескай.
      Что он имел в виду - выварку или то, что плескалось у него внутри, было неясно. Да и неважно.
      Никогда не думал, что буквально в двух шагах от моего дома местность имеет такой пересеченный и такой заброшенный вид. Сейчас, в темноте, казалось, что мы едем не на паршивом германском автомобильчике прошлых десятилетий, а на каком-нибудь луноходе будущего. Тем более что всевозможных кратеров вокруг да около здесь никак не меньше, чем на Луне, Марсе и других мертвых планетах нашей несчастной солнечной системы. Марьин автомобиль чувствовал себя среди них, как Бог - преодолевал все препятствия, не буксовал, не глох, а честно и упрямо стремился к указанной Марьей цели. А мы, находясь внутри ее автомобиля и не имея возможности выбирать, стремились туда же. То есть цель нам была неизвестна, но мы к ней послушно стремились. И не замечали, что стремимся. Так всегда бывает, когда к цели тебя везут. Или ведут.
      Первых собак я увидел в свете левой фары. Эта фара била дальше, чем правая, метров на десять. Собаки бежали нам навстречу, а попав в свет, стали тормозить, приседая на задние лапы. И вот уже свора бежит за нами следом. Сначала только слева от машины, потом и справа. Было похоже, что они нас окружают.
      - Куда ты нас завезла? - спросил я. - У меня же кошка за пазухой.
      - Кошкой больше, кошкой меньше, - сказала Марья. - Одна кошка погоды не делает.
      - Не нравится мне это, - сказал я. - Меня собаки должны не любить. Потому что от меня всегда пахнет кошкой.
      - Ты поэтому всегда в тяжелых ботинках?
      - Поэтому. На крайний случай.
      Марья сказала, что никакого крайнего случая на этот раз не предвидится, так как этим собакам абсолютно безразлично, чем от меня пахнет, а Сеня рассказал, что у них в Петровке есть аморальный ничейный пес, который живет интимной жизнью с кошкой председателя сельсовета. И делает он это без стеснения на глазах у всех и у самого председателя в том числе. Пока Сеня все это рассказывал, мы приехали. На какой-то пустырь. Посреди его стоял дом. А вся земля вокруг дома была покрыта собаками. Они лаяли. Но лаяли не зло. Скорее, они лаяли радостно. Я сидел в машине и смотрел на них. И выходить мне не хотелось. Хотя я очень скоро разглядел, что здесь полно не только собак. Здесь есть и кошки. И их много.
      - Ну что, - сказала Марья, - пошли?
      - Куда? - спросили мы все.
      И Марья сказала:
      - Правильно. Некуда нам идти. И спешить некуда. Подождем Петровича.
      - Петрович - это у нас кто?
      - Петрович - это Петрович. Хозяин территории.
      Я еще раз осмотрел то, что Марья назвала территорией.
      - И он здесь живет? Среди этих собак и кошек?
      - Да, - сказала Марья. - Живет. - И сказала: - Почему тебя это удивляет? Разве жить можно только среди людей?
      - Как раз среди людей можно с трудом, - сказал я.
      - Вот и Петрович скорей всего так считает, - сказала Марья.
      И Петрович вышел. Он был с ног до головы мятый сонный и удивленный. Очевидно, по ночам к нему мало кто приезжал. Петрович подошел, ежась и позевывая, и отодвигая лежащих на его пути животных ногами, постоял в тяжелом раздумье, заглянул в окно "Трабанта" и сказал:
      - С приездом.
      И сказал:
      - Разгружать?
      - Разгружай, - сказала Марья. - Пусть отпразднуют мой день рождения.
      - Поздравляю, - сказал Петрович.
      - Не за что, - сказала Марья.
      Петрович обошел машину и начал отвязывать веревку от крышки багажника, Марья вышла к нему. За ней выбрался на пустырь Сеня. А я спросил у Сереги:
      - Понравился вашей даме цветок?
      Серега реагировал неадекватно:
      - Какой даме? Какой цветок?
      - Желтый, - сказал я. - В целлофановом кульке.
      Серега открыл рот, посидел так, в ожидании слов, и когда они пришли, сказал:
      - Ты кто? Здесь? Есть?
      - А ты? - сказал я. - И, кстати, откуда у тебя этот шрам?
      Серега провел рукой по щеке.
      - Шрам - это случайность. Шрама почти не видно.
      - Кому надо, тем видно.
      - А кому надо? - спросил Серега.
      - Ну мало ли, - сказал я, а Серега сказал:
      - Выходим.
      Выходить я не собирался. Я собирался переждать наш визит к Петровичу в машине. Кошка спала и снова, в который уже раз за сегодня, беспокоить ее было бы свинством. Ну, и обилие собак меня не радовало и не вдохновляло. Все-таки к собакам у меня существовало какое-то предубеждение. Возможно, врожденное. Мою мать, когда она была мною беременна, укусила бродячая собака. Отец собаку поймал, чтоб посмотреть - не бешеная ли она. Собака оказалась не бешеной, но голодной. И ее держали во дворе на привязи еще недели две. За это время она привыкла к месту и к кормежке, и когда отец ее отвязал, она никуда не ушла, а осталась жить явочным, так сказать, порядком. Впоследствии ей выстроили деревянную будку, и она прожила там всю свою собачью жизнь. А матери тогда уколов в живот делать не стали, чтобы не рисковать плодом (в смысле, ребенком) и таким образом мать сама рисковала заболеть бешенством. Естественно, вместе с не родившимся мной. А когда я все-таки благополучно родился и начал жить, меня мать этой собакой пугала. Мол, не будешь слушаться - придет собака и унесет тебя в собачью будку, и будешь там с нею жить до смерти. Я спрашивал:
      - Без тебя?
      Мать говорила:
      - Без меня.
      Я говорил:
      - И без папы?
      - И без папы, - говорила мать.
      И я сразу становился, как шелковый.
      Так что я ответил Сереге:
      - Ты вылезай, а мы вас тут подождем.
      Серега сказал:
      - Кто это "мы" и сколько вас?
      И я ему объяснил, что нас с кошкой двое.
      - Ну ладно, - сказал Серега и полез из машины наружу.
      А снаружи Петрович делил еду на порции и разносил их по пустырю. Собаки и кошки суетились вокруг него, подлизывались, но свалки не устраивали и драк тоже не устраивали. Марья взирала на дело рук своих издали и со стороны. Сеня и Серега стояли у машины и коротко переговаривались. Серега скажет два слова и Сеня скажет. Потом опять. Серега два слова и Сеня столько же (см. сноску. Если есть желание. А если нет - не см.). И сначала у меня возникло желание узнать, о чем можно говорить в таком ритме, потом это желание пропало. Наверно, потому, что внимание мое целиком переключилось на Марью. И думать я стал о ней же. В частности о том, что никогда она мне ничего не рассказывала ни об этом собачьем пустыре, ни о Петровиче, ни о кормлении зверей. И конечно, я не мог не подумать о том, сколько стоит одно такое кормление. Марья же явно кормила их неоднократно. Возможно, регулярно. Если судить по поведению собак и Петровича.
      Что-то слишком много нового пришлось мне узнать о моей Марье за один-единственный, хотя и длинный вечер. И усомниться пришлось во многом. Даже в том, что она моя. Муж, день рождения, Сеня, Петрович. Представить себе Сеню и Марью в общей постели мне было достаточно трудно, и тем не менее умом я понимал, что, когда дело касается Марьи, все возможно и все реально. Почему-то же она исчезала, сделав вид, что обижена. И зачем нужно было рассказывать мне сказки о несуществующем муже и о том, что она хочет замуж за меня? Хотя... Может, и хочет. По-моему, она сама не знает, чего хочет, а когда узнает, оказывается, что хотела совсем другого.
      К слову сказать, и в этом она похожа на меня. Или тут скорее я похож на нее.
      Пока я обо всем этом думал, впрочем, думал невнимательно и вскользь, лишь потому думал, что такое количество неизвестной ранее информации обычно вываливается на человека неспроста, кормление закончилось, и я услышал слова Марьи - она стояла уже у дверцы "Трабанта" - что сегодня выварка останется здесь. Петрович сказал:
      - Вы больше к нам не приедете?
      - Приеду, - сказала Марья. - Но сейчас мне нужен будет пустой багажник.
      Петрович помолчал, держа выварку за одно ухо, и сказал:
      - В газете про комету какую-то писали. Не читали?
      - Я газет не читаю, - сказала Марья, - и вы не читайте. Зачем вам газеты?
      - Ну как же так, - сказал Петрович. - В газетах пишут много всякого. Нового и интересного.
      Марья поцеловала Петровича в щеку и сказала:
      - Я всегда завидовала людям, которые из газет могут узнать много нового и интересного.
      Она запустила Сеню с Серегой на заднее сидение, а сама села за руль. Петрович стоял с вываркой и тер ладонью щеку.
      - Желаю счастья, - сказал он, когда "Трабант" завелся и медленно покатился назад, освобожденный от ручного тормоза.
      - Взаимно, - сказала Марья и включила скорость.
      Собаки, заслышав мотор, оставили еду и побежали нас провожать. Кошки остались есть и в проводах участия не приняли. У меня, кажется, снова начинала болеть голова. Теперь, похоже, с похмелья. Нельзя было прекращать застолье так скоропостижно. Это никогда не кончается добром.
      Марья выехала на дорогу, нажала на газ, и собаки отстали.
      - Сейчас заедем на склад, загрузимся, сказала она, - а там посмотрим. Она поехала к дому, где мы обычно встречались с нею для любви.
      - Ночь еще, - сказал я. - Что и зачем ты собираешься загружать?
      - Так все равно по пути, - сказала Марья. - А загружать я собираюсь товар. Мне же сегодня в поездку.
      - В какую поездку?
      - А, я тебе разве не говорила? - сказала Марья. - Что я проводницей работаю.
      - Не говорила, - сказал я, подумав, что новости о Марье не кончатся, видимо, никогда, если их поток не прервет долгожданная комета.
      - Как не говорила? - сказала Марья. - Киевский поезд, СВ, элита.
      - А мне казалось, что ты профессорская дочка, - попытался я ее уличить. Но ничего у меня не получилось, так как Марья ответила:
      - Одно другому не мешает.
      Против этого возразить было совсем уже нечего и я, поерзав в неудобном кресле, умолк, притих и обмяк.
      Дальше все происходило как-то скучно и никак не походило на то, что произошло в предыдущие часы, и вообще не походило ни на что. Мы ехали, стояли у подъезда, выносили из квартиры какие-то сумки и коробки, и они не помещались в машине, потому что их было слишком много. Марью это раздражало и она говорила, что в пустую машину, без пассажиров, все бы прекрасно влезло, а так придется приезжать еще раз. Но в конце концов, все так или иначе разместилось - выручил багажник на крыше "Трабанта". Туда навалили гору всякого барахла и привязали его резиновым жгутом с карабинчиками на концах, часть сумок мы поставили себе на колени. И Марья мне сказала:
      - Сейчас заброшу домой тебя - поскольку это по дороге, - а потом, после погрузки - остальных.
      - Меня не надо забрасывать, - сказал Серега. - Я от вокзала пешком дойду. Тем более уже утро.
      - Точно, - сказала Марья, - а говорили "не наступит, не наступит". Надо хоть фары выключить.
      - Фары - надо, - сказал я. - А радоваться - подожди. Они же не сказали, что точно сегодня утром. Сказали - вероятно.
      Да, вероятно. Вероятно - это такое слово. Вероятно - да, вероятно нет. Вероятностей много. Я, помню, очень удивлялся, почему "Теория вероятностей", а не "Теория вероятности". Оказалось, нечему тут удивляться. Все проще простого. Вероятность не одна, вероятностей - много. Часто бесконечно много. В чем мы и убедились. Именно в это утро. Именно в этот час. Хотя ехали и ничего подобного не подозревали. Это потом одни будут кричать - что, мол, предвидели и предупреждали, и этого надо было ожидать, а другие будут отчитываться о проделанной работе и героизме вверенных им служб и подразделений. А тогда все было тихо и на дворе стояло самое обыкновенное, ничем не примечательное утро. Утро пятницы, последнего рабочего дня недели.
      Дикий женский крик "Вова, выходите!" мы услышали издалека. Крик повторялся несколько раз и было похоже, что он усиливается мощными динамиками. Потому что так орать человек не способен.
      А когда мы подъехали к моему дому, из него выбегали люди. Почти все раздетые, в спортивных костюмах, в халатах.
      - Смотрите, - сказала Марья.
      Мы посмотрели и увидели, что слева и справа от дома, по склону, в балку ползет асфальт, ползут деревья, ползут фонарные столбы. "Как в фильме ужасов", - сказал не то Сеня, не то Серега, и это были именно те слова, которые пришли в голову мне.
      А люди все выбегали и выбегали, их становилось все больше и больше, они видели ползущую мимо них землю и начинали кричать и плакать, и отходить вверх, все дальше от своего дома, который трещал по всем швам и уже начинал подрагивать и пошатываться всеми своими девятью этажами.
      Марья дала задний ход и "Трабант" тоже поехал вверх, к запорожскому шоссе, поехал туда, куда пятились все здесь присутствующие. А поверхность земли продолжала двигаться вниз, продолжала стекать в огромную древнюю балку, на дне которой лежала железная дорога, а на склонах теснились сотни гаражей, частных домиков, дачек и тому подобных человеческих построек.
      Наконец, люди почувствовали себя в безопасности и остановились, и повернулись лицом к своему дому, и стало тихо. Остановилась и Марья. И мы вышли из машины. Я хлопнул в тишине дверцей - и дом рухнул. Поднялась пыль, как от взрыва. А когда пыль улетучилась или, может быть, осела, на месте дома ничего не было. Даже горы обломков. Был котлован, с бурлящей грязью, яма с полужидкой подвижной субстанцией.
      Я стоял над ней, смотрел и пытался сообразить, как связано исчезновение в этой субстанции моего дома с тем, что было со мной сегодня - с головной болью, с грозой, кометой, со всеми этими неудачными людьми и смутными бессмысленными встречами, и одновременно я повторял: "Это был мой дом. Мне некуда теперь прийти и уйти мне неоткуда. У меня ничего нет. Только кошка".
      Подошел Семенович.
      - Ну, как тебе это безобразие? - спросил он.
      - Да, - сказал я.
      - А ведь я же ничего не успел с собой взять, - сказал Семенович. - Вся моя генеалогия погибла.
      - Я мебель вчера завез, - сказал какой-то босой мужик в кимоно. - Себе и дочери. Австрийскую.
      А женщина с больными глазами сказала:
      - Господи, я трусы не надела. У меня под халатом ничего нет. - И все посмотрели на нее, как будто желали убедиться в том, что под ее халатом ничего нет, воочию.
      Так стояли полуодетые люди над ямой, стояли, наверное, час. Или больше часа. И откуда-то возникло и повисло над ними слово "оползень", против которого протестовала председательша кооператива, крича "какой оползень? Семь лет вода в подвале стояла и вокруг дома одна вода кругом вместо земли, и в соседних домах все точно то же самое". Она очень громко кричала, наша председательша. Громче транзистора в руках старухи. Видно, в панике схватившей то, что схватила ее рука, и это оказался работающий транзистор. Теперь он рассказывал о комете Лоренца, о ее несуществовании среди небесных тел. И о том, что самого Лоренца тоже не существует в списке ученых-астрономов, говорил приемник, и, значит, это очередная газетная утка мирового масштаба.
      Кроме меня, на это сообщение мало кто обратил внимание. Потому что именно в это время к месту происшествия начали съезжаться власти всех уровней, вплоть до самого губернатора, и охранники общественного порядка, и пожарные, и телевизионные репортеры. И уже говорили, что ожидается приезд президента страны и ее премьер-министра собственными своими персонами.
      Как ни странно, но вся эта кутерьма меня успокоила. Я подумал, что падение дома гораздо лучше столкновения с кометой, подумал, что раз поднялось столько шума, то и квартиры нам всем дадут, и деньги на приобретение необходимых для жизни вещей выделят, и еще какую-нибудь компенсацию выдадут на руки как пострадавшим от стихийного бедствия. И совсем уж некстати подумал я о том, что все это означает как минимум одно: у меня будет наконец в кармане трешка и даже больше, причем гораздо больше, намного больше, несоизмеримо больше.
      - Поехали отсюда, - сказала Марья. - Нечего тут стоять.
      - Вы езжайте, - сказал я. - А мы побудем. Мало ли что? Надо же узнать, что теперь будет и как и вообще.
      Марья села в машину, Серега и Сеня сели тоже. Машина отъехала, потом сдала задом, и Марья протянула мне в окошко три сотенных бумажки.
      - Возьми на первое время, а там видно будет.
      - Вот и трешка, - сказал я. - Сбылась мечта моей жизни.
      - Какая мечта, - не поняла меня Марья. - Что ты такое несешь?
      - А я, - сказал, - ничего не несу. - И еще я сказал ей: - Спасибо.
      _____________________
      * Здесь описаны основные и случайные встречи, вошедшие в повесть. О побочных, вспомогательных и ошибочных встречах рассказывается в приложениях No1, No2 и No3.
      1 Многое об этом человеке - в приложении No1, а также и в приложении No2.
      2 О жизни одного члена этой бригады вы узнаете из приложения No3. Но лучше - позже, чем сейчас.
      3 О нем - приложение No2. Перед чтением приложения No2 рекомендуется прочесть приложение No1. Но можно этого и не делать.
      4 Некоторые подробности из жизни Марьи можно узнать из приложения No2 (здесь она фигурирует под именем Машка) и приложения No3.
      Сноска: Серега говорит Сене, что, кажется, он этого Петровича5 знает и, кажется, пил с ним его водку, закусывая его же котлетой в тесте. А Сеня ему отвечает, что пить - не означает знать.
      5 Все о Петровиче вы можете узнать, если прочтете приложение No3.
      ПРИЛОЖЕНИЕ No1
      ПОЧТИ ВСЕ О СЕРЕГЕ
      Это навалилось на Серегу как-то враз. Неожиданно и необъяснимо, и главное дело, непонятно, с чего и почему и вообще. А если впрочем и c другой стороны смотреть, то, может, оно и несложно, и как все другое, свои первоистоки имеет. Но Серега в истоках этих не силен был разобраться, потому что он больше чувствами жил и владел и эмоциями, чем размышлениями и выводами из них. А чувства в данном случае ничем Сереге помочь не могли, хотя он и продолжал ими жить, как жил раньше, не противореча своей сущности и самому себе в целом. Только по выходным он теперь больше дома сидел не высовываясь - не то что раньше. Когда дома он тяготился собой и не знал, что можно в квартире делать и чем себя занять. На улицу выйдешь - пойдешь куда-нибудь или просто так пройдешься туда, сюда и обратно, встретишь кого-то обязательно знакомого, поговоришь с ним или он с тобою поговорит. Или допустим, зайдешь в какое-либо культурное, не очень злачное заведение чтобы выпить какого-никакого бодрящего спиртного напитка в пределах нормы и опять же поговорить о различных случаях и аспектах повседневной жизни во всем ее, так сказать, многообразном богатстве и проявлении. Да и вообще на улице Серега себя как-то свободнее чувствовал и увереннее в завтрашнем дне. Может быть, потому что улица, она ни к чему его не обязывала, кроме как ходить по ней прогулочным шагом да смотреть на все встреченное без разбору, чтоб глаза не скучали. И главное, на улице, когда идешь по ней, всегда кажется, что идешь ты куда-то и по какому-то определенному и важному поводу, даже если идти совсем некуда и не к кому и никому твой приход не будет в радость. Далеко не у каждого человека есть такие места, куда он может прийти в любое время без предупреждения и без приглашения, прийти - и чтобы ему обрадовались. Или хотя бы не обрадовались, но и не расстроились и не сочли помехой и нахалом, припершимся, непонятно зачем и почему, и к кому.
      Серега, он и сам не слишком любил, когда к ним кто-нибудь притаскивался с бухты, как говорится, барахты. Правда, он не любил этого потому, что притаскивались всегда одни и те же, неприятные ему люди - родственники и подруги жены, которая и сама давно была Сереге неприятна. И они приходили, садились и начинали что-то такое рассказывать из своей личной жизни и спрашивать советов и тому подобное. И всегда втягивали Серегу в свои разговоры, а он втягивался в них с трудом и через силу, преодолевая себя и свою неприязнь ко всем присутствующим. Особенно он не любил брата своей жены Мусина, потому что тот через каждое слово повторял слова из песни "скажи, Серега", требуя таким образом от Сереги подтверждения каким-то своим собственным высказываниям и утверждениям, к каковым Серега отношения не имел и причастен не был никаким, как говорится, боком. Да и подруг жениных Серега недолюбливал с молодых лет. Они ему еще на свадьбе не понравились, поскольку только и делали, что ели и орали какие-нибудь глупости, вроде "горько" и "танцуют все". А свадьба, между прочим, происходила не в ресторане или столовой, а в двухкомнатной квартире Сереги, где и развернуться-то было как следует нельзя, не то что танцевать и колобродить, тем более четвертый этаж и внизу люди, имеющие право на отдых. А когда все уже съели и выпили подчистую, эти самые подруги еще и уходить не желали, а желали остаться и лично присутствовать при первой брачной ночи, чтобы посмотреть, как это все у молодых получится и произойдет и порадоваться за них от всей души и от всего тела. А Серега, он, конечно, понимал, что нет ничего хуже и на вид противнее пьяных женщин, и что трезвыми они ничего такого подобного не творили бы, но все равно злился на них, и они своими вспотевшими телами и размазанными ртами, и пьяными движениями, и глупыми выходками вызывали у него даже какое-то омерзительное отвращение, а молодая жена - бывшая невеста - видела это и говорила ему незаметно на ухо "ну, ладно тебе, кончай, неудобно же все-таки, ну".