– Я никогда не утверждал, что дела обстоят так плохо. – Квентин вышел в кухню, чтобы налить себе чашку кофе, и снова вернулся в гостиную. – Но ты не можешь не признать, что этот отель не в пример лучше тех, где мы обычно останавливаемся.

Кендра окинула взглядом высокие потолки, панорамные окна и ковры на полу. Квентин был прав: насколько она помнила, они еще никогда не жили в двухместном люксе. Особенно сильное впечатление на нее произвела гостиная, где на широкой тумбе у стены стояли телефон с несколькими рабочими линиями, факс и мощный компьютер. Середину комнаты занимал стол для совещаний, за которым могло поместиться не меньше десятка человек. Дальний конец гостиной был оборудован для отдыха – там разместились несколько мягких кресел, газовый камин с керамическими березовыми поленьями и широкоэкранный настенный телевизор.

Разумеется, такой номер нельзя было назвать роскошным в общепринятом смысле этого слова, ибо никакой роскоши не было: ни вычурной бронзовой ванны «под старину», ни раззолоченной лепнины на потолке, ни тяжелых бархатных драпировок с золотыми кистями. Это, однако, не мешало комнатам выглядеть по-настоящему красивыми, располагающими и к интенсивной, плодотворной работе, и к отдыху. Приглушенные тона занавесок и ковров, со вкусом подобранная мебель и почти стерильная чистота – на всем этом буквально отдыхал глаз. Впрочем, в лучшем отеле города иначе и не могло быть.

Увидев, что Квентин разглядывает картину над столом, Кендра улыбнулась:

– Странно, что ты пошел работать в ФБР, с твоей любовью к роскоши…

– При чем тут любовь к роскоши? – перебил Квентин. – Просто мне нравится жить в комнате, которая отличается от тысяч других гостиничных номеров.

Притворившись, будто не заметила, как Квентин – в который уже раз! – уклонился от ответа на вопрос о своем прошлом, Кендра сказала:

– Ладно, любуйся, не буду тебе мешать. Кстати, пока ты бездельничаешь, будь так добр – подай мне последний отчет экспертизы. Я должна ввести его в компьютер. Когда я закончу, у нас будет все, что есть у полиции по этому делу. Точнее, все, чем они готовы поделиться…

– Во-первых, я вовсе не бездельничаю, я размышляю, – ответил Квентин. – А во-вторых… ты становишься такой же недоверчивой и подозрительной, как Джон. – Он взял со стола пластиковую папку и передал Кендре.

– Мне это не нравится!.. – сказал Джон, появляясь из дверей спальни. В руках у него был мобильный телефон, по которому он только что разговаривал. Сунув его в карман своей куртки, висевшей на спинке стула возле стола, он нервно прошелся по комнате из угла в угол и остановился у камина, заложив руки за спину.

– Что именно тебе не нравится? – Квентин ухмыльнулся. – Правда глаза колет? Но согласись, ты ведешь себя как самый настоящий параноик, а это заразная болезнь. Во всяком случае, я уже замечаю сходные симптомы не только у Кендры, но и у себя… Ты нашел Мэгги? – внезапно спросил он.

Джон покачал головой.

– Нет, ее мобильник не отвечает. Пришлось оставить на ее «голосовой почте» сообщение с просьбой срочно приехать сюда, как только она освободится.

– А если она не освободится?

Джон посмотрел на часы.

– В четыре я собираюсь быть в участке. Надеюсь, что перехвачу ее там.

– А если она не…

Джон улыбнулся.

– Я был очень вежлив и старался на нее не «давить», как ты выражаешься. И я именно просил ее приехать к нам в отель в ближайшие два часа. Не требовал, не приказывал, а просил. Кажется, я даже сказал «пожалуйста».

– Поверь мне, Джон, – серьезно сказал Квентин, – настанет время, когда тебе придется и требовать, и даже грозить.

– Что ты хочешь этим сказать? – удивился Джон.

На его вопрос ответила Кендра.

– В расследованиях подобного рода, – сказала она, продолжая порхать пальцами по клавиатуре компьютера, – напряжение, которое испытывают его участники, неизбежно нарастает с течением времени. И это касается не только жертв, но и тех, кто идет по следу преступника. Нам всем придется нелегко, но тяжелее всего будет Мэгги, потому что она – эмпат. Она чувствует, переживает все гораздо острее, чем мы. В конце концов настанет такой момент, когда груз эмоций станет для нее невыносимым. И тогда, – хотя бы просто для того, чтобы не сойти с ума, – Мэгги попытается дистанцироваться от той боли, в которую ей раз за разом приходится погружаться. Инстинкт самосохранения – довольно сильная штука, и не каждый человек способен его контролировать. Особенно в критических обстоятельствах.

– И тогда нам придется требовать, чтобы она работала? – спросил Джон, разглядывая Кендру с невольным восхищением. Сегодня он впервые встретился с постоянной партнершей Квентина, и ему никак не удавалось понять, что она за человек. Спокойная, невозмутимая, миниатюрная женщина с густыми каштановыми волосами и задумчивыми темно-карими глазами, она производила впечатление «синего чулка», но только на первый взгляд. Приглядевшись к ней повнимательнее, Джон понял, что она очень хороша собой, хотя он так и не понял, в чем секрет ее обаяния. В Кендре не было ничего особенного, она сама была особенной, ни на кого не похожей и… загадочной.

– Да, – подтвердила Кендра. – Я, правда, не думаю, что нам придется ее как-то поддержать, быть может, напомнить, что от нее зависят жизни других людей. Все зависит от того, будет ли Мэгги помогать расследованию или, напротив, тормозить его.

– Тормозить? Но почему?! – изумился Джон. – Ведь я… мы рассчитываем в основном на нее, на ее уникальные способности!

– Сильные эмоции и переживания затуманивают мозг, в особенности мозг эмпата, – объяснила Кендра. – Мэгги будет очень трудно остаться, так сказать, над схваткой. Она по определению не может быть беспристрастной, нейтральной. Надеюсь, Мэгги уже научилась как-то справляться со своими личными чувствами или, по крайней мере, отделять их от всего остального. В противном случае боль может вынудить ее на поступки, которых она никогда бы не совершила при других условиях.

– Например?

– Например… – Кендра немного подумала. – Например, она может стать беспечной, может неосмотрительно поделиться информацией с посторонним лицом. Она может увлечься какой-то одной версией в ущерб остальным вплоть до полного их исключения. Наконец, она может просто начать вымещать раздражение на тех, кто ее окружает.

– То есть на нас, – уточнил Квентин.

Кендра кивнула и добавила:

– Не исключено, что Мэгги будет испытывать желание завершить расследование как можно скорее, любой ценой, и это, мне кажется, едва ли не самое неприятное. Как только ей представится такая возможность, она пойдет напролом, не считаясь ни с чем и ни с кем, и в первую очередь – с собой, с собственной безопасностью. А это может плохо кончиться не только для нее, но и для всех нас.

– Но ты только что говорила про инстинкт самосохранения! – возразил Джон.

– Боюсь, она успеет наломать таких дров, что ой-ой-ой!.. Мэгги уже давно работает в полиции. Все эти годы она постоянно сталкивалась с чужими страданиями, с жестокостью, болью, в том числе и с физической болью. И все-таки она не уволилась, не ушла, следовательно, у нее есть… должна быть какая-то очень сильная мотивация. Но не исключено, что это расследование будет для нее самым тяжелым и физически, и в первую очередь – психологически. Любой женщине всегда очень тяжело думать о насилии. Еще тяжелее – подвергнуться ему, пусть и опосредованно, через эмоции и чувства другого человека. А когда человеку очень больно, он готов на все, лишь бы избавиться от страданий.

– Но ведь она могла отказаться.

– Отказаться? – Кендра на мгновение подняла глаза. Ее пальцы на секунду замерли над клавиатурой, потом побежали дальше. – Вне зависимости от того, веришь ты в ее способность к эмпатии или нет, ты не можешь отрицать, что любой человек, который постоянно и осознанно подвергает себя жесточайшим испытаниям ради других, должен обладать незаурядной волей, решимостью и преданностью своему делу. Каковы бы ни были причины, заставляющие Мэгги исполнять эту неблагодарную работу, они достаточно сильны. Она просто не сможет отказаться!..

– Мэгги будет держаться до последнего, – сказал Квентин. – Она будет подставлять себя под новые и новые удары, раз за разом погружаясь в самый настоящий ад.

– Иными словами, Мэгги – это заряженное ружье, – подвел итог Джон. – Ружье, которое может случайно выстрелить не в ту сторону.

– Скорее уж нитроглицерин в бумажном стаканчике.

Джон вздохнул:

– Но она сможет нам помочь?

Квентин кивнул:

– О да, тут ты не ошибся. Мэгги нам поможет. Не исключено, что к тому времени, когда все закончится, она сможет помочь и самой себе. Словом, нам всем будет очень и очень нелегко, и это еще очень мягко сказано.

– Я похоронил сестру всего несколько месяцев назад, – глухо сказал Джон. – Что может быть тяжелее этого?

Квентин переглянулся с Кендрой, потом задумчиво покачал головой.

– Я знаю, Джон, тебе трудно это понять, – медленно проговорил он, – но когда новая боль накладывается на старую, а ведь именно так и происходит с Мэгги… У тебя была только одна сестра, а у нее… Она одна знает, через что она прошла и сколько раз она умирала вместе с другими женщинами. Я думаю, это намного тяжелее, чем даже потеря близкого человека.

Последовала долгая пауза. Кендра первой нарушила затянувшееся молчание.

– Окулист напал на четырех женщин и ухитрился не оставить никаких следов, – сказала она, не отрывая взгляда от разложенных на столе документов и продолжая что-то быстро печатать. – Коль скоро у нас нет ни улик, ни вещественных доказательств, волей-неволей придется сосредоточиться на пострадавших – допросить их, выявить круг общения: друзей, родственников, близких людей. Все эти люди тоже страдают – скорбят, сочувствуют, боятся, наконец.

Джон нахмурился и посмотрел сначала на Кендру, потом на Квентина.

– Вы что, пытаетесь убедить меня не впутывать Мэгги в расследование?

– Мы никогда не ставим перед собой невозможных задач, – мягко произнес Квентин.

– Почти никогда, – уточнила Кендра.

Квентин некоторое время обдумывал ее слова.

– Собственно говоря, мы хотели только предостеречь тебя, объяснить, что положение может стать гораздо хуже, прежде чем в конце тоннеля забрезжит хотя бы луч света.

– Интересно, как оно может стать хуже?

Квентин страдальчески сморщился.

– Никогда, никогда не задавай этого вопроса, потому что любая, самая скверная ситуация всегда может стать – и, как правило, становится – стократ хуже. А как это может произойти, я думаю, ты и сам поймешь. Окулист – этот опаснейший маньяк – до сих пор разгуливает на свободе, а мы не имеем ни малейшего представления, где и как его искать. Нет никаких гарантий, что он остановится. Мы не знаем, по какому принципу он выбирает свои жертвы. Тех, на кого он уже напал, объединяет только одно: все они были белыми женщинами примерно одного возраста, но это не значит, что завтра Окулист не нападет на негритянку или мулатку. Примерно трети населения большого города угрожает серьезная опасность, а мы ничего не можем сделать. И, как будто этого мало, у нас связаны руки. Честолюбивый и упрямый лейтенант полиции, который не отступит, пока не исчерпает все свои возможности, население, которое вот-вот ударится в панику, весьма активная пресса, готовая поднять шум на всю страну, – вот три основных фактора, которые действуют против нас. Попробуйте-ка в этих условиях что-нибудь расследовать – особенно если учесть, что всем нам необходимо соблюдать максимальную осторожность, так как официально нас никто не приглашал!

Квентин перевел дух, вновь обменялся с Кендрой взглядами и закончил:

– Ты спрашиваешь, как может ситуация стать еще хуже? Да она может стать просто катастрофической!

– О'кей, – сказал Джон. – Ты прав.

Казалось, Квентин был вполне удовлетворен этим ответом.

– Кендра заканчивает формировать запрос для Бюро, – сказал он. – Когда все будет готово, мы сравним эти четыре случая со всеми нераскрытыми преступлениями подобного рода, происшедшими в стране за последние годы. Да, формально одиночные преступления на сексуальной почве не относятся к нашей компетенции, но на самом деле ФБР уже много лет собирает сведения об изнасилованиях, совершенных с особой жестокостью. Давно известно, что чем дольше сексуальный маньяк остается на свободе, тем опаснее он становится. За каждым из них тянется целый шлейф преступлений. Увы, если преступления совершаются в разных штатах или даже в разных округах, их сходство может ускользнуть от внимания местной полиции. Чтобы выявить маньяка, который гастролирует по всей стране, и нужна объединенная база данных ФБР.

– Нельзя ли поконкретнее, я что-то не совсем тебя понял, – проговорил Джон, и Квентин улыбнулся.

– По оценкам полиции, здесь, в Сиэтле, Окулист действует примерно полгода. Но он явно не новичок, для этого у него слишком устоявшийся почерк.

– Я не знал, что ты специализируешься в психологическом профилировании.

– Ты прав, я не профессионал, но я много работал с настоящими асами этого дела и кое-чего нахватался. Кстати, Кендра со мной согласна. Этот Окулист демонстрирует и опыт, и сноровку.

– Значит, до того, как перебраться в Сиэтл, он орудовал где-то в другом месте?

– Не исключено.

– Но разве полиция это не проверяла?

– Конечно, проверяла, об этом даже написано в деле. Но Кендра считает, что запрос составлен поверхностно. В нем перечислены лишь самые очевидные особенности нападений – такие, как стремление калечить жертвы, острое нежелание разговаривать с ними, привычка оставлять тела в малолюдных местах… Этого слишком мало для полноценного поиска по всем имеющимся базам данных – так, во всяком случае, подсказывает нам опыт.

– А что же тут можно добавить? – удивился Джон.

– Во-первых, Окулист предпринимает поистине экстраординарные меры предосторожности, чтобы не быть опознанным, – ответила Кендра. – Вместе с тем совершенно очевидно, что перед нападением он какое-то время выслеживает свою жертву. Похоже, он выбирает объект для нападения достаточно тщательно, руководствуясь какими-то своими соображениями. Можно считать установленным, что, выбрав жертву, он идет к цели, не считаясь с трудностями. – Она ненадолго замолчала, чтобы перевести дух, и даже на мгновение перестала печатать. – Известно, что не все жертвы Окулиста были ослеплены одним и тем же способом. Он пробовал разные методы. Было бы логично предположить, что это сравнительно новый элемент его ритуала. Не исключено, что в самом начале своей преступной деятельности он либо завязывал жертвам глаза, либо оглушал их, прежде чем изнасиловать. Это, кстати, одна из важных особенностей его поведения, которую обязательно надо учитывать. Мне представляется, что хирургическое удаление глазных яблок, к которому Окулист прибег в последних двух случаях, естественное для него завершение целой серии экспериментов. Может быть, когда-то давно одна из его жертв увидела его и сообщила приметы полиции. С другой стороны, тот факт, что с каждым разом Окулист действует все более жестоко и изощренно, свидетельствует – он совершает свои преступления уже довольно давно и привык к безнаказанности.

– Ты хочешь сказать, – задумчиво проговорил Джон, – что однажды, пусть и очень давно, этот подонок все же попался и даже, быть может, оказался за решеткой?

– Не исключено, – подтвердила Кендра.

– А дальше? Он что – сбежал? – требовательно спросил Джон.

– Вероятно. А может быть, просто отсидел свой срок и вышел на свободу на законных основаниях. – Кендра сухо усмехнулась. – По моим подсчетам, Окулисту сейчас примерно лет тридцать пять – сорок; вполне достаточно, чтобы отсидеть лет десять или около того.

– Ты считаешь – это возможно?

Кендра перестала печатать, но лишь для того, чтобы перевернуть страницу отчета.

– Честно говоря, нет, – ответила она. – Почему-то мне кажется, что Окулист никогда не сидел в тюрьме. Скорее всего, он перебирается на новое место либо по прошествии какого-то определенного периода времени, либо после какого-то вполне конкретного события.

– Даже это предположение мы включили в запрос, – подхватил Квентин. – Мы решили собрать всю имеющуюся у нас информацию, включая предположения и обоснованные догадки, и сравнить ее с базой данных ФБР, в которой имеются сведения обо всех преступлениях на сексуальной почве по всей стране. Если нам очень повезет, мы сможем составить перечень прошлых преступлений этого ублюдка. А когда мы изучим его, так сказать, послужной список, у нас появятся дополнительные возможности вычислить его.

– Чтобы обработать такой запрос, как наш, системе понадобится день или два, – добавила Кендра. – Но даже после этого мы получим всего лишь список вероятных совпадений, думаю, довольно большой. Придется потрудиться, чтобы исключить случаи, которые не относятся к Окулисту, а значит, нужны дополнительные сведения как о преступнике, так и о его жертвах. В полицейских досье таких сведений нет. Следовательно, наша ближайшая задача – собрать их.

Джон повернулся к Квентину.

– Как ей удается печатать и говорить? – спросил он.

– У нее уникальный, наполеоновский мозг, – ответил Квентин. – Она может делать сразу несколько дел одновременно.

– Когда я смотрю на нее, мне становится не по себе, – признался Джон.

– Мне тоже, – ответил Квентин. – Впрочем, я уверен – ей нравится действовать мне на нервы.

Кендра улыбнулась, не переставая печатать.

– Кроме того, было бы неплохо выяснить, не раскопала ли полиция что-нибудь новенькое, – заявила она как ни в чем не бывало.

– Именно поэтому я и хотел, чтобы Мэгги приехала сюда, – сказал Джон. – Ну ничего, может быть, я увижу ее в участке. Я не думаю, что копам удалось что-то выяснить, однако появиться в участке необходимо. Если я не буду торчать там денно и нощно, Энди сразу догадается, что дело нечисто.

Говоря все это, Джон смотрел на Кендру. Та внезапно перестала печатать. Проследив за ее взглядом, Джон почувствовал, как по спине его пробежал холодок.

Квентин замер в совершенной неподвижности. Его устремленный в пространство взгляд был странно расфокусированным, и вместе с тем – пристальным и сосредоточенным, словно Квентин разглядывал что-то, видимое только ему одному. При этом он не мигал и даже, кажется, не дышал.

– Квентин? – негромко окликнула его Кендра.

Квентин ответил не сразу. Прошла, наверное, целая минута, прежде чем он пошевелился и повернулся к ним. Выражение его лица почти не изменилось, но взгляд был суровым, почти мрачным.

– У копов есть новости, – сказал он медленно. – Или, вернее, вот-вот будут.

У Мэгги был незаурядный голос – ласковый, приятный и в то же время почти властный. Слушая его, Холлис невольно представляла себе безмятежную водную гладь пруда или озера, но кто знает, что скрывается за этой безмятежностью в глубине?

– О чем мы будем говорить? – переспросила Мэгги. – Да о чем хотите… Выбирайте тему: спорт, погода, короли, капуста – что вам больше нравится?

Холлис улыбнулась.

– «В иные дни я успевала поверить в десяток невозможностей до завтрака!» – сказала она. – Помните, Алиса у Белой Королевы? Мне всегда казалось, что это – наилучший способ смотреть на вещи.

Мэгги кивнула.

– Вы правы. В последнее время мир стал таким сложным, что жить в нем можно, только имея открытый, восприимчивый ум. Кажется, не проходит и дня, чтобы какая-то из истин, в которую мы неколебимо верили, не была опровергнута.

– Я часто думаю – может, это и значит быть человеком? – проговорила Холлис. – Сомневаться в непреложных истинах, постоянно проверять их опытным путем и – иногда получать непредвиденный, парадоксальный результат…

– Возможно, – согласилась Мэгги. – Во всяком случае, ваше определение ничем не хуже остальных. – Она немного помолчала. – Врач сказал мне, что через несколько дней вам снимут бинты. Что вы по этому поводу думаете?

– Вы говорите совсем как наш больничный психотерапевт! – рассмеялась Холлис, но на вопрос не ответила.

– Извините, это просто профессиональная привычка. Должно быть, я слишком часто спрашиваю людей о том, что они думают и что чувствуют по тому или иному поводу. Впрочем, сейчас мне действительно интересно… Предположим, операция прошла успешно и вы снова сможете видеть… Как вам кажется, это поможет вам забыть все, что с вами произошло, и начать с чистого листа?

Холлис не особенно хотелось говорить об этом, но неожиданно для себя она сказала:

– В каком-то отношении, безусловно, – да, поможет. Если ко мне вернется зрение, это будет означать, что он так и не сумел меня победить, уничтожить, как ни старался. Я снова смогу рисовать, как раньше, а для меня это важно. Очень важно. Как минимум у меня будет занятие, которое поможет мне не сойти с ума.

– Я уверена, вы снова сможете рисовать, но сомневаюсь, что ваше искусство не… не изменится, – сказала Мэгги. – Происшедшая с вами трагедия не могла не повлиять на ваше мировоззрение. Вы, наверное, и сами чувствуете, что изменились.

– Вы имеете в виду сны? – прерывающимся голосом спросила Холлис.

– Да, – ответила Мэгги все так же спокойно и даже чуть небрежно, словно в ее словах не было ничего необычного. – Ваши сны стали тревожными и куда более яркими, выпуклыми, реалистичными. Вы стали часто просыпаться по ночам, даже если вам не снятся кошмары. Все ваши чувства обострились. Вы быстрее реагируете на малейшие внешние раздражители. Извините, что я снова говорю как врач, – улыбнулась Мэгги, – но поверьте моему опыту, это будет продолжаться. Пройдет немало времени, прежде чем вы снова почувствуете себя в полной безопасности. Если, конечно, это вообще произойдет.

– Что ж, вы, во всяком случае, гораздо откровеннее, чем наш психотерапевт. – Холлис усмехнулась.

– Я не вижу никаких причин приукрашивать действительность. – Мэгги пожала плечами. – Вы – умная женщина, к тому же в последние недели у вас было достаточно времени для размышлений. Для вопросов и ответов, загадок и отгадок. Я думаю, вы ясно представляете себе, что в вашей жизни уже изменилось и еще изменится. Ваше искусство, бесспорно, будет другим, только не спрашивайте – каким; этого я все равно не могу сказать, хотя бы потому, что не видела ваших прежних работ.

– Да, вы, конечно, правы. – Холлис с такой силой вцепилась в подлокотники кресла, что побелели пальцы. – Все изменится. Но как изменится?..

Мэгги покачала головой.

– Вы узнаете это, когда начнется ваша новая жизнь. До тех пор мы с вами можем только гадать. Впрочем, в живописи вы почти наверняка придете к простым, суровым формам и ярким краскам. Вы можете зациклиться на одном или нескольких образах, которые будут неотступно преследовать вас, пока вы не выплеснете их на холст вместе с вашими подсознательными чувствами и переживаниями.

– Вы хотите сказать: я буду рисовать только ножи, похожие на тот, которым он вырезал мне глаза?

– Не обязательно. Это может быть любой другой предмет, который символизирует для вас жестокость, насилие, трагическую утрату. – Голос Мэгги по-прежнему оставался ровным, спокойным, но теперь в нем звучали сострадание и понимание.

Холлис судорожно вздохнула:

– Раньше я даже мыслила образами, а не словами, не представляю, какие зрительные образы могут остаться после того, что случилось. Я помню только темноту, непроглядный мрак – и ничего больше. Как же я смогу что-то изобразить, если я ничего не видела?

– Да, ты ничего не видела, но были другие ощущения, они-то и заполнят для тебя эту темноту. Ты нарисуешь то, что ты чувствовала, слышала, к чему прикасалась. И что прикасалось к тебе.

Холлис содрогнулась.

– Это было Зло. Само Зло! Как я смогу его нарисовать?

– Этого я не знаю. Но ты сумеешь. Больше того, тебе придется нарисовать Зло, чтобы придать ему форму. Ведь именно этим и занимаются художники, это их работа.

– А ты? Ты тоже придаешь форму Злу?

– Я? Наверное, да. Во всяком случае, я стараюсь, чтобы оно обрело конкретное лицо.

Холлис невесело рассмеялась:

– Как ужасно подшутила надо мной судьба! Я приехала в Сиэтл как раз для того, чтобы начать новую жизнь. Примерно полгода назад я получила наследство – не слишком большое, но достаточное, чтобы бросить малевать глупые рекламные картинки и потратить пять лет, пытаясь выяснить, достаточно ли у меня таланта, чтобы стать настоящим художником. Но не успела я толком оборудовать студию, как… все это случилось. – Она вздохнула. – Говорят, судьба играет человеком, но лично мне кажется, что ее любимое занятие – давать нам пинка под зад как раз тогда, когда нам кажется, что все в порядке, что лучше и быть не может.

– Да, я тоже все больше и больше склоняюсь к подобному выводу. – Мэгги немного помолчала и добавила: – Наверное, не стоит даже спрашивать, не замечала ли ты чего-нибудь подозрительного или странного накануне нападения? – К этому моменту обе незаметно перешли на «ты».

– Например?

– Например, странных телефонных звонков. Посторонних людей у подъезда. Еще чего-нибудь?

– Нет, я не заметила ничего странного. Если он и следил за мной, то я его ни разу не видела. Теперь-то мне даже подумать об этом жутко!.. Как ты думаешь, почему он выбрал именно меня?

– Не знаю. Полиция пока не нашла ничего, что объединяло бы тебя с… с тремя другими женщинами. Вы все были очень разными, и не только внешне. Профессия, стиль жизни, возраст. Впрочем, он, похоже, предпочитает женщин в промежутке между тридцатью и двадцатью пятью.

– Какое страшное слово – «предпочитает»!.. – Хол-лис снова вздрогнула. – Можно подумать, речь идет о людоеде из сказки!

– Он и есть людоед, – спокойно ответила Мэгги, но в голосе ее впервые за все время послышалось легкое напряжение. – Не человек. Зверь. Хуже зверя! Поэтому, – добавила она, – ты не должна терзаться. Ты не виновата, что он напал на тебя. Просто ты лучше других удовлетворяла его, гм-м… – она чуть не ляпнула – «эстетическое чувство», – …запросы.

– Как ты думаешь, – снова спросила Холлис, – он сделает это снова?

– Да.

Столь быстрый ответ озадачил Холлис.

– Он будет снова и снова калечить женщин, пока его не остановят, – проговорила она, словно размышляя вслух. – Но почему? Зачем он это делает?

Теперь Мэгги ответила не сразу:

– Я уверена, что психиатр назвал бы тебе сразу несколько причин. Причины есть всегда. Иногда их можно понять. Даже чудовище в человеческом облике всегда руководствуется какими-то своими глубинными инстинктами и желаниями.

– Но настоящая причина только одна, я угадала? – спросила Холлис почти шепотом. – Одна-единственная главная причина, которая определяет все его действия и поступки!

– Да. У каждого такого хищника всегда есть одна главная причина, главный побудительный мотив.

Слегка наклонив голову, Холлис прислушивалась к этому голосу, такому обманчиво-спокойному, ровному, мягкому. На мгновение ей даже показалось, что за этим голосом она слышит, нет, не мысли, а, наверное, только эхо мыслей Мэгги.

В нем, в этом отзвуке чужих чувств, было что-то холодное, не просто холодное – ледяное. Словно где-то в полярной ночи, в штормовом море сталкивались и звенели промороженные глыбы льда.

Что это было? Может быть, страх? Знание? Понимание?

Холлис не осмелилась спросить об этом вслух. Почему? Может быть, просто потому, что слишком плохо знала Мэгги, хотя они уже почти час называли друг дружку на «ты». А может, все дело было во внезапном осознании того, что собственное воображение завлекло ее слишком далеко во мрак, царивший под плотными бинтами, закрывавшими ее глаза.

Усилием воли Холлис заставила себя сосредоточиться на главной теме их разговора – на побудительных причинах, которые превращают обычного человека в чудовище.

– Он делает это просто потому, что ему это нравится, – сказала Мэгги.

Холлис глубоко вздохнула. Она только сейчас поняла, что последние несколько секунд вообще не дышала.

– Д-да, пожалуй, – согласилась она. – Я почувствовала что-то в этом роде. То, как он прикасался ко мне. Он не лапал меня, нет – он вел себя так, словно его восхищала моя кожа, мой запах. Так мужчина любуется только что купленной дорогой машиной.

– Ему понравился твой запах?

– Мне так показалось. А может быть, он просто хотел запомнить его, чтобы вспомнить… потом. Во всяком случае, он… принюхивался. Я чувствовала его дыхание на горле, на груди, животе… везде. Я слышала, как он сопит. К этому времени я уже перестала… просить. – Холлис говорила и не узнавала своего голоса. Слова как будто сами выскакивали из нее, все быстрей и быстрей. – Он связал меня, так что я не могла двинуться. Когда я в первый раз пришла в себя, то поняла, что он ослепил меня. Я пыталась вырываться, я боролась, кажется, я даже проклинала его, но все было бесполезно. Как бы громко я ни кричала, как бы ни сопротивлялась, на него это не действовало. Он сделал что хотел. Изнасиловал меня. А потом, когда я перестала кричать и проклинать его, он избил меня. Он действовал как-то очень методично, почти спокойно, а мне понадобилась вся моя сила воли, чтобы не закричать. В других обстоятельствах я бы, наверное, не выдержала и завизжала от боли, но мне не хотелось доставить ему это удовольствие. Я не проронила ни звука, только прислушивалась.

– Что ты слышала, Холлис?

– Его. Как он дышит. Он все время молчал, но пару раз мне послышалось, что он что-то напевает себе под нос. Нет, слов я не расслышала, но мелодия показалась мне знакомой. И еще…

– Что?

– Было еще что-то. Как будто какой-то звук, который меня взволновал. Мне казалось, я узнала его – или должна была узнать. Но сейчас я не помню. – Холлис почувствовала, что Мэгги наклонилась вперед. Прохладная ладонь накрыла ее пальцы.

– Ты вспомнишь, когда сможешь.

– Но ведь все остальное я помню! Я подробно помню все гнусности, которые он со мной проделал, помню даже, что, когда он наклонялся надо мной, у него изо рта пахло мятной жевательной резинкой. Я помню запах мыла «Айвори», помню, какой горячей и скользкой от пота была его кожа, когда он прижимался ко мне или садился на меня верхом. Я прекрасно помню, как он… удовлетворенно покряхтывал, когда насиловал меня. Я помню все, Мэгги! Все, кроме этого. Скажи, почему?