Лысенковцы забеспокоились. Ведь успех гибридной кукурузы служил одним из аргументов в пользу их противников. Решили осторожно прощупать Хрущева.
      - Ваши теоретические споры меня не интересуют, - ответил отец, - в Америке гибридные семена дают хороший урожай. Послужат они и нам, а в теориях пусть разбираются ученые.
      Бой был проигран, но Лысенко не думал сдаваться. Он ждал удобного случая, и такой случай подвернулся.
      Председатель Ленинградского областного Совета Смирнов, сам по профессии агроном, вернулся из поездки в Австрию. Заграничные вояжи тогда еще были в диковинку, и отец с интересом расспрашивал о впечатлениях, о технических новинках и вообще - "какое в свете чудо". Смирнов увлеченно рассказывал о том, что австрийцы сажают рассаду вместе с кубиком земли, смеси перегноя и торфа. Процесс можно механизировать, поднять производительность труда, а главное рассада не болеет, урожаи повышаются.
      Со свойственным ему энтузиазмом отец стал проталкивать у нас заграничную идею. Когда кампания набрала силу, к нему пришел то ли Шевченко, то ли Поляков. Дело было на даче в выходной, они нередко заезжали поглядеть на посадки отца, а заодно решали свои дела. Среди других вопросов, обсуждавшихся на поле, гость как бы невзначай посетовал отцу на то, что, мол, совсем забыли нашего Трофима Денисовича. Вейсманисты-морганисты не дают ему голову поднять, работать мешают. Сами ничего предложить не могут, вот и вымещают злобу на настоящем ученом, дающем так много сельской практике. Своего не видят и видеть не хотят, признают только то, что приходит из-за границы. Свежий пример торфоперегнойные горшочки, все их расхваливают, признают, что они дают значительный эффект, а на днях приходил Трофим Денисович, много интересного рассказывал. У него есть хорошие предложения, и как урожай поднять, и как надои увеличить.
      Принес, кстати, любопытную статью. Жаловался. Он, оказывается, еще несколько лет назад предлагал внедрить в практику овощеводов торфоперегнойные горшочки. Куда только не обращался. Везде получил отказ. Еще над ним и посмеялись. А пришла та же идея из-за границы - ее все на руках носят. Не ценим мы своих ученых. Всё стремимся пристроиться в хвост буржуазной науке. Опять все мухами занимаются, а о том, как урожаи поднять, народ накормить, у них голова не болит.
      Гость достал из порфеля оттиск статьи и передал ее отцу. Действительно, там речь шла о торфоперегнойных горшочках, на фотографии они были точь-в-точь такие же, как австрийские. Брешь была пробита. Отец недовольно бурчал что-то о нашем преклонении перед иностранщиной, о необходимости поддержки советских ученых и тут же распорядился предоставить Лысенко все условия для творческой деятельности, оградить его от несправедливых нападок.
      - Спорить - пусть спорят, - заключил он, - но условия для работы должны быть у всех.
      Большего и не требовалось. Остальное было делом техники. Аппарат прекрасно освоил методы раздувания угодных ему указаний и торможения самых настойчивых директив, если они приходились не по нутру. Не сразу, постепенно Лысенко возвращал утраченные позиции. Он писал записки в ЦК, обещал быстрые результаты, стал снова штатным оратором на совещаниях. Его сторонники в сельхозотделе ЦК умело замазывали просчеты. Но если хоть одно слово подтверждалось - восхвалениям не было границ. Об очередном успехе отцу твердили наперебой. Голоса сомневающихся, не говоря уж о критиках, просто не были слышны.
      Очередной благоприятный для лысенковцев случай не заставил себя ждать. Происшествие было мелким, но зато оно наглядно показывало, какой психологический эффект может иметь любая мелочь, если ее хорошо приготовить и умело подать.
      Заспорили два академика - Н.В.Цицин и Т.Д.Лысенко, чья пшеница урожайнее. Отец всегда интересовался селекционной работой, знал наизусть основные параметры новых сортов, с удовольствием посещал сортоиспытательные станции, был знаком со многими селекционерами-практиками - авторами новых сортов пшеницы, подсолнечника, картофеля. И в этом он проявил живой интерес, даже позвал обоих в гости на дачу.
      Каждый из спорящих приводил массу доводов в защиту своей позиции. Разобраться, кто прав, кто виноват, было невозможно. Тогда отец решил схитрить и предложил соревнование. Неподалеку от нашей дачи, за Москвой-рекой, было поле. Отец взялся договориться с председателем колхоза, чтобы тот под его ответственность на один сезон выделил его спорящим. Каждый засеет свою половину, будет вести агротехнику, как считает нужным, а урожай покажет, кто прав. На том и порешили. Вспахали, удобрили, засеяли.
      По выходным дням, когда было тепло, отец садился на весла, а мы размещались в лодке. Отец любил эти гребные прогулки. От Усова, где мы жили на даче, до Ильинского, где расположилось опытное поле, недалеко - путешествие занимало минут сорок. За лодкой отца в отдалении следовала лодка с охраной, сидевший на корме дежурный начальник охраны зорко наблюдал за обстановкой. Держались охранники на почтительном расстоянии, поскольку отец их близко не подпускал и грубовато ставил на место:
      - Что вы за спиной толчетесь, нюхаете? Держитесь подальше, дышите свежим воздухом.
      Наконец мы у цели, высаживаемся на левом берегу. На поле, как правило, отца ожидали Лысенко или Цицин. Неподалеку на пригорке размещался дом отдыха Московского Комитета партии "Ильинское". Там проводили выходные дни руководители Московской партийной организации. После возвращения в Москву из Киева в 1949 году отец привык во время прогулок заходить в "Ильинское", собирал там компанию, и все вместе шли по полям, обсуждая дела, а то и просто, по выражению отца, "зубоскаля". Не оставил он этой привычки и после перехода в ЦК.
      Словом, посещение опытного поля подчас бывало многолюдным. Понятно, что всех интересовало, кто же выйдет победителем. Вначале по всем признакам побеждал Цицин - на его половине растения были мощнее, зеленее. Тут Лысенко одержал психологическую победу. В одно из воскресений, когда отец в очередной раз приехал и появился на поле, он подзадорил Лысенко:
      - У Цицина-то пшеница лучше.
      Лысенко молча ходил среди растений, сначала на своей половине, потом у соперника. Вырвал несколько штук с корнем, внимательно осмотрел и не согласился. Он заявил, что у него урожай будет, какой обещал, а у Цицина ничего не получится, потому-де, что растения перекормлены, а значит, зерна не будет. Осенью предсказание подтвердилось, и авторитет Лысенко в глазах отца неизмеримо вырос.
      Теперь Лысенко мог приняться за своих противников. То и дело звучали жалобы на зажим ученых со стороны идеалистов-вейсманистов. Все настойчивее подчеркивались успехи Лысенко и бесплодность буржуазной лженауки. И отец бросался в бой, вставал на защиту "настоящих" ученых. Так Лысенко снова стал всесильным.
      Должен сказать, что по мере укрепления отцовской веры в правоту Лысенко я, напротив, все больше сомневался. То тут, то там в научных журналах появлялись статьи с описанием основных постулатов теории наследственности, публиковались результаты опытов с носителями наследственной информации - генами. Я недоумевал, как эта теория может считаться идеалистической, если она оперирует чисто материальными объектами?
      Несколько раз я затевал разговор с отцом на эту тему. Но время было упущено, он уверовал в Лысенко и в моих аргументах не нуждался. И не только в моих. Его пытались убедить академики И.В.Курчатов, М.А.Лаврентьев, П.А.Капица и другие. Однако усилия эти были бесплодны. С одной стороны, "специалисты сельского хозяйства" сплоченно стояли за Лысенко, обещали скорые результаты. Они их уже просто видели, щупали руками, показывали самому Хрущеву. Противостояли же им, по мнению отца, неспециалисты сельского хозяйства: математики, физики. С их доводами он считаться не хотел.
      Помню, однажды я попал на прием в Кремль и оказался рядом с академиком Лаврентьевым. К тому времени я уже понял, кто прав, а кто лжет. Сомнений у меня не было. Я, что называется, рвался в бой. Известны мне были и позиция Лаврентьева, и то глубокое уважение, которое испытывал к нему отец. Они были хорошо знакомы еще по Киеву, а после организации Сибирского отделения Академии наук СССР отец отзывался о Лаврентьеве просто восторженно. Я решил, что нашел союзника, и в разговоре для затравки произнес общие фразы об истинности формальной генетики и ошибочности позиции Лысенко. Реакция была неожиданной. Лаврентьев, посмотрев на меня, как на провокатора, пробурчал:
      - Я этим больше не интересуюсь.
      И отошел.
      Я остался на месте как громом пораженный. Через некоторое время мне попалась в руки книга биолога Жореса Медведева, описывающая всю (сейчас хорошо известную) историю становления Лысенко и гибели биологической науки. Отпечатанный на машинке экземпляр и по сей день хранится на полке в моей библиотеке. Когда я прочитал ее, у меня волосы встали дыбом. Я решил во что бы то ни стало открыть глаза отцу, донести до него истину, да и просто спасти его от позора. Долго перебирал я аргументы, искал неотразимые доводы, выжидал подходящего момента. Несколько раз начинал разговор, казалось, бесспорной посылкой:
      - Зачем тебе вмешиваться? Пусть ученые разберутся сами, тем более что полученные результаты подтверждают существование хромосом, их просто видели.
      Но ничего не выходило. Отец мрачнел, сердился и отбривал меня:
      - Ты инженер, ничего в этом не смыслишь. Тебя подговорили, а ты как попугай повторяешь чужие слова. Специалисты, люди знающие, говорят обратное.
      В его аргументации была своя логика, и от этого становилось еще обиднее. И все же я не мог понять его. Он поддерживал дух соревнования в других направлениях науки и техники. Конструкторы предлагали, боролись, и их правоту определял только конечный результат. А здесь отец почему-то был непреклонен, последним его непробиваемым аргументом было обвинение в идеализме и ссылка на проникновение к нам буржуазной идеологии.
      Ему часто приходилось сталкиваться с учеными, приходившими со своими проблемами в ЦК. Его очень беспокоило положение, когда именно он обязан был принимать окончательное решение в поддержку той или другой стороны, выделять немалые ресурсы на осуществление очередного проекта. Принимать решения с закрытыми глазами он терпеть не мог и обычно искал среди ученых человека, на объективность которого мог бы всецело положиться. Больше всего он боялся оказаться инструментом для достижения чьих-то, пусть и чисто научных, целей. Приглядывался он к ученым долго. Наконец остановился на Игоре Васильевиче Курчатове.
      Впервые они тесно соприкоснулись в апреле 1956 года во время визита в Великобританию. Общались они больше всего на крейсере, по пути туда и обратно.
      Игорь Васильевич удачно сочетал в себе знания ученого с мудростью государственного деятеля. В сферу его интересов входили не только вопросы, связанные с военным и мирным применением ядерной энергии, но и, казалось, совсем далекие от его профессии науки - философия, биология, космология.
      Тогда, в 1956 году, огромный интерес вызвала прочитанная им в английском атомном центре в Харуэлле лекция о возможностях мирного применения атомной энергии. Впервые он рассказал об исследованиях, проводившихся в Советском Союзе. Ведь раньше эти сведения хранились за семью печатями.
      Не меньшее внимание англичан привлекла и черная, лопатой, борода академика. В те далекие времена, когда наши страны только начинали вновь сближаться, борода считалась неизменным атрибутом образа русского. За исключением Булганина, носившего небольшую "профессорскую" бородку, вся делегация оказалась бритая. А тут такая борода. Всю поездку за Курчатовым, стоило ему появиться на улице, ходили толпы.
      После возвращения домой общение отца с Курчатовым стало очень тесным. Встречались они в рабочем кабинете отца. Не раз Курчатов бывал у нас на даче. Оказалось, идеи их совпадают. Игоря Васильевича беспокоили перспективы развития науки, его неуемная натура требовала большего простора. Как-то во время одного из визитов к нам на дачу Курчатов посетовал на то, что отцу все больше приходится заниматься научными проблемами, принимать ответственные решения. А ведь для этого требуются глубокие знания, и не только специальные. Необходимо проникновение в кухню ученых, сказал он, и тут же предложил свои услуги в качестве консультанта по науке. Видно было, что это не экспромт, а хорошо продуманная, выношенная идея.
      Отец не любил, когда ему что-либо навязывали. А особенно навязывались. Я ожидал вежливого отказа. Однако все произошло иначе. Какое-то время отец молчал, видимо, обдумывая ответ, а потом заявил, что Курчатов попал в точку. Он и сам давно раздумывал на эту тему и не раз вспоминал Игоря Васильевича. По словам отца, его останавливали два обстоятельства: Курчатов - это вся наша атомная программа, а это дело упускать никак нельзя. Кроме того, Игорь Васильевич - ученый, академик, а роль консультанта - чиновничья.
      "Я думал об этом, - возразил тогда Курчатов, - и предложил консультировать на общественных началах. - Он улыбнулся. - Бесплатно, продолжая работать в своем институте".
      К сожалению, судьбе было угодно распорядиться иначе. После отдыха Курчатов не вернулся. Он скоропостижно скончался. Отцу сообщили это печальное известие на дачу по телефону. Он распорядился об организации похорон на Красной площади и, положив трубку, задумчиво проговорил:
      - Отличный был человек. Жаль, что не удалось вместе поработать. Очень я рассчитывал на него...
      Фантазия в таких делах - вещь ненадежная. Но мне кажется, что, осуществись этот план, и Лысенко стало бы очень трудно, а скорее, и невозможно дурачить отца дальше. Теперь же на пути у него препятствий не было.
      Я же продолжал упорствовать. Чаще один, иногда вместе с сестрой Радой* пытался донести до отца правду, но мы неизменно наталкивались на глухую стену непонимания.
      Последнее столкновение произошло летом 1964 года. Я его очень хорошо запомнил. Был теплый вечер. Мы на даче сидели на террасе, выходившей на Москву-реку. На небольшом плетеном столике отец разложил бумаги. Вид у него был усталый. Вокруг (каждый со своим делом) разместились Рада, я и Алексей Иванович Аджубей. Такое совместное сидение было делом обычным. Внезапно оторвавшись от лежащей перед ним папки, отец, ни к кому особенно не обращаясь, произнес какую-то фразу о достижениях Лысенко и кознях антинаучных идеалистов "вейсманистов-морганистов".
      Мы толком не поняли, к чему он сказал это, но не ответить не могли. Рада и я стали осторожно доказывать, что генетика - такая же наука, как и другие, никакого идеализма в ней нет. Тезис же Лысенко, что гена никто не видел, абсурд. Атом тоже никто не видел, а атомная бомба есть. Этот довод казался мне несокрушимым. Изредка вставлял слово Алексей Иванович.
      Разговор очень рассердил отца. Хотя дома он никогда не кричал, не ругался и голоса не повышал, сейчас же распалился и повторял в повышенных тонах свои старые аргументы: нас-де используют нехорошие люди в своих целях, а мы, не зная дела, повторяем чужие слова. Наконец он окончательно вышел из себя и заявил, что не потерпит носителей чуждой идеологии в своем доме, а если мы будем придерживаться ее, то чтоб мы не смели попадаться ему на глаза. Словом, получился скандал. Вместо прогулки, рассерженные и расстроенные, мы разошлись по своим углам. Рада с мужем уехали домой.
      Что же произошло? Оказывается, перед самым отъездом с работы к отцу пришли "специалисты" по сельскому хозяйству. Они принесли ворох жалоб на "идеалистов", не дающих жить и работать "настоящим" ученым, а особенно Трофиму Денисовичу. Не забыли упомянуть нас: мол, подпевают им и Рада с Сергеем, не со зла, конечно, а по недомыслию...
      За последнее время кое-кто из окружения отца специально выбирал время, когда он особенно уставал, и выливал ушат помоев на идеологических "перерожденцев", сбивающих страну с пути истинного. Эти ловкачи не без основания рассчитывали вызвать раздражение, бурную реакцию отца, которую тут же можно было соответствующим образом использовать. В случае, о котором идет речь, отец был слишком утомлен для немедленной реакции, и потому только молча выслушал и расстроенный уехал домой. Весь вечер все это копилось, кипело и в результате выплеснулось на нас. Утром о вечернем инциденте не вспоминали. Отец, видимо, стыдился своей несдержанности, но цели своей Трофим Денисович достиг. Надолго были перекрыты любые наши попытки втянуть отца в разговор о генетике, а после октября спор потерял практический смысл.
      В последующие годы я не заговаривал с отцом о Лысенко, не желая доставлять ему лишние неприятности, поскольку теперь его точка зрения ни на что не могла повлиять. Тем не менее он, видимо, не стал менять ее в корне. Иногда гости задавали ему этот неудобный вопрос, и он, правда, без особого запала, не ругая уже "вейсманистов-морганистов", защищал Лысенко как практика, много сделавшего для нашего сельского хозяйства.
      ...Вернусь к февральскому Пленуму 1964 года. Кроме доклада министра сельского хозяйства, было выслушано еще множество содокладов по различным аспектам, связанным с ведением сельского хозяйства. Выступал на Пленуме и отец.
      Многих свидетелей уже нет в живых, но, если собрать воедино крупицы информации от разных людей, так или иначе причастных к событиям того периода, можно с уверенностью сказать: в период января-марта 1964 года в Секретариате ЦК сформировалась оппозиция Хрущеву, в которой объединились Подгорный, Брежнев, Полянский и Шелепин. Цели этих людей окончательно ясны не были, роли, видимо, не распределены, но работа началась.
      Кто явился центром консолидации оппозиционных отцу сил, сказать нелегко, и это несмотря на то, что многие участники событий тех лет оставили свои воспоминания. Одни, впоследствии обиженные Брежневым, смазывают, преуменьшают свою роль в сравнении с реалиями 1964 года. Другие, прежде всего Шелепин и Семичастный, строят глухую оборону перед историей. И тем не менее можно попытаться воспроизвести расстановку сил. Старики, в первую очередь выходцы с Украины, на роль лидера прочили Брежнева, но с известными оговорками. Вот как о зарождении сговора вспоминает Виктор Васильевич Гришин: "Это было рискованное дело, связанное с возможными тяжелыми последствиями в случае неудачи. Идейным, если можно так выразиться, вдохновителем этого дела являлся Подгорный... Практическую работу по подготовке отставки Хрущева вел Брежнев..."*
      "Молодежь", недавние комсомольцы, не сомневались, что будущее принадлежит им. Когда настанет пора действовать, инициативу перехватит Шелепин. Брежнева же они считали в какой-то степени подставной фигурой.
      Нужно было выявить настроение членов ЦК, секретарей обкомов, руководства армии. В памяти свеж был урок 1957 года, когда Пленум ЦК встал на сторону потерпевшего, казалось, окончательное поражение Хрущева. Процесс предстоял кропотливый, таивший немалую опасность в случае провала плана.
      "Брежнев лично переговорил с каждым членом и кандидатом в члены Президиума ЦК", - вспоминает Гришин**. Ему вторит бывший Секретарь ЦК Компартии Украины Петр Ефимович Шелест: "Главным интриганом и карьеристом выступал Брежнев. Нельзя сказать, чтобы он сам это делал, но хитро привлек разными посулами на свою сторону немало руководящих работников. Но мотив был один: сместить Хрущева, которого он смертельно боялся и перед которым подобострастно заискивал".***
      Когда же конкретно началась подготовка к смещению отца?
      Бывший Председатель КГБ Владимир Ефимович Семичастный в беседе с одним из журналистов сказал, что подготовка к снятию Хрущева началась месяцев за восемь до отставки. Ему, как он заявил, это стало известно с самого начала, поскольку без него этого никто не начал бы.
      Шелест приводит точную дату - 14 февраля. Он рассказывал:
      - Это был день моего рождения. Я нахожусь в особняке... Поздравить приехали Подгорный и Брежнев. Основательно посидели за столом и выпили изрядно. Разговор вертелся в основном вокруг положения дел в стране... Подгорный и Брежнев вели себя неуверенно, чувствовалось, что их что-то тревожит. Они говорили о трудностях взаимоотношений в верхах, о несработанности центрального аппарата... Жалобы Подгорного и Брежнева на судьбу были, по сути дела, лейтмотивом всей нашей беседы.
      Уже тогда у меня зародилось чувство тревоги, неловкости. Не знал я, чт? за всем этим... Какую роль предстоит сыграть мне в последующие месяцы в смене руководства партии, государства. Мысли подобной не было, но чувствовал тревогу. Не сознавал ее. Еле уловимо все же предчувствовал... Не очень доверяли. Прощупывали.
      Видимо, для тех месяцев подготовки слово "прощупывали" - ключевое.
      Велась незаметная, но настойчивая работа: поездки, разговоры. Все это сопровождалось непомерным раздуванием культа отца: все чаще мелькали его портреты на улицах Москвы и других городов, его непрерывно цитировали, на него ссылались по любому поводу. На экраны выпустили фильм по сценарию писателя Василия Захарченко "Наш Никита Сергеевич". Сделан он был в "лучших" традициях недавнего прошлого: с неумеренными славословиями и назойливыми восторгами. Фильм показали отцу. Он просмотрел его молча, не похвалил, но и не запретил.
      Окружающие восприняли это как сигнал. Началась работа над новым фильмом с претенциозным названием "Славное десятилетие". Возглавил ее Аджубей. Об этом недавно напомнил мне один из соавторов Алексея Ивановича, журналист Мэлор Стуруа.
      К семидесятилетию подготовили красочные альбомы с фотографиями Хрущева: до войны, на войне, после войны. Часть из них успела выйти, часть так и не увидела свет. В каждом выступлении к месту и ни к месту упоминался отец. Тон этой кампании задавали Брежнев, Подгорный, Шелепин, а уж им вовсю подтягивали остальные.
      Отец между тем совершал ошибки одну за другой, слишком вяло сопротивляясь развязанной кампании восхваления. Он не нашел в себе сил хлопнуть кулаком по столу и потребовать ее прекращения. Человек слаб...
      Конечно, все это началось не вдруг. Помню, в 1962 или 1963 году, летом, по дороге в отпуск, отец решил по старой памяти проехать по областям Украины. Он хотел посмотреть поля перед уборкой, посетить промышленные предприятия. Это вошло в привычку. Да и просто - тянуло его на украинские просторы. Ведь тут прошли лучшие годы жизни. На этот раз в программу поездки входил осмотр недавно сооруженной Кременчугской ГЭС. Рядом вырос целый город с неблагозвучным названием КремГЭС.
      Из Киева поехали на машинах. Впереди Хрущев с Подгорным и руководителями республики, а за ними целый "хвост". Я был далеко сзади. День, помню, выдался солнечный, жаркий. Подъехали к городу, утонувшему в зелени. Вдруг я поразился: на придорожном указателе надпись по-украински: "Мiсто Хрущов".
      Несколько лет назад по инициативе отца было принято решение не присваивать городам имен живых политических деятелей. Многие сопротивлялись, особенно почему-то Ворошилов, но постановление было принято.
      Мы не раз слышали, как отец с возмущением вспоминал предвоенные годы, когда появилась мания "коллекционирования" городов и сел, названных по собственной фамилии. Целое соревнование - и Молотов, и Молотовск, и Ворошиловград, и Кировабад - чего только тогда не выдумывали.
      Машины остановились у здания горкома. Я пробился поближе, по реакции окружающих вижу - отец промолчал. Напрягшиеся было лица местного начальства расплылись в улыбках. Осмотрели город, съездили на плотину, поговорили в горкоме. Отец будто и не видел надписи. Наконец приехали на пристань, дальше предстояло плыть на пароходе до Днепропетровска. Отчалили. Все собрались в салоне, предстоял обед.
      Отец начал с благодарности, ему очень приятно, что город назвали его именем, поблагодарил за честь. Все закивали, наперебой стали говорить о заслугах отца, как много он делает для страны, для народа, как все его любят.
      Я окончательно перестал что-либо понимать. С момента въезда в город меня преследовало чувство неловкости. Я ожидал, что отец запротестует, и такое начало меня обескуражило.
      Но это было только начало.
      - Вы разве не читаете постановления ЦК или считаете не обязательным их выполнять?! - продолжал отец. - Я настоял на запрещении присваивать городам имена руководителей. А тут моя фамилия! В какое положение вы меня ставите?!
      Последовал разнос. В газетах на следующий день давалась информация о посещении Первым секретарем ЦК КПСС Н.С.Хрущевым города КремГЭС.
      К сожалению, так было не всегда.
      Неблагополучие в делах всегда вызывает неудовлетворенность, заставляет искать виновных. Не обошло это поветрие и отца. Нам трудно сегодня судить о степени обоснованности принимавшихся тогда решений о кадровых перемещениях, об их причинах и поводах. Одно не вызывает сомнений - высшие партийные круги принимали их сквозь зубы, симпатии были не на стороне Хрущева. Состоявшийся 9-13 декабря 1963 года Пленум ЦК после принятия решения о широкой химизации сельского хозяйства - именно в ней, по примеру Америки, отец видел единственный путь решения продовольственной проблемы - без обсуждения принял решения и по кадровым вопросам. Он освободил Председателя Совета Министров Украины В.В.Щербицкого от обязанностей кандидата в члены Президиума ЦК КПСС. На его место был избран П.Е.Шелест. Отец Шелеста близко не знал, его очень продвигал Подгорный. После недавнего переезда в Москву Подгорный стал быстро входить в силу, и на последних октябрьских торжествах именно он делал доклад. А это свидетельствовало о многом.
      Истинной причины снятия Щербицкого мы не знали. Говорили, что Хрущев был очень недоволен докладом о состоянии дел в народном хозяйстве Украины, который Щербицкий сделал во время последнего посещения им Киева. Много говорили и о том, что серьезную роль в его перемещении сыграли его заместители. С ними отец работал на Украине и к их мнению прислушивался. После Пленума Щербицкий недолгое время возглавлял Совет Министров республики и вскоре уехал секретарем в одну из областей. Всеобщее недовольство этим решением стало почти открытым, поскольку Щербицкий считался хорошим хозяйственником и способным руководителем.
      Следом за Щербицким пришла очередь Мазурова. 6 января 1964 года отец вместе с Кириллом Трофимовичем направился по приглашению В.Гомулки и Ю.Циранкевича в Польшу с неофициальным визитом. В середине зимы отец, по настоянию врачей, обычно брал отпуск дней на десять. Поляки пригласили его на несколько дней поохотиться, и он взял с собой Мазурова, желая, как всегда, совместить отдых с делами: помочь установлению более тесных прямых экономических связей между Белоруссией и Польшей. Да и вообще к Мазурову он относился с симпатией и уважением.
      В середине января я, взяв отпуск, встречал их на границе. Еще пару дней отец намеревался провести в Белоруссии. Его поселили на даче в Беловежской Пуще. Во время одной из прогулок Мазуров долго рассказывал, какими ему видятся пути развития народного хозяйства республики. О чем конкретно шла речь, я не слушал, хотя все время и держался рядом. Таких разговоров при мне происходило множество. Помню только, что отцу мысли Мазурова не понравились, и он стал поправлять его. Мазуров не согласился - вышла размолвка. Расставались они недовольные друг другом, тем не менее корректно, по-дружески. Каково же было мое удивление, когда на Белорусском вокзале отец вдруг сказал членам Президиума ЦК, встречавшим его, что ему очень не понравился Мазуров. Они, мол, с ним долго говорили, но предложения его не выдерживают критики. Надо думать о его замене. Эти слова были для всех неожиданны, правда, и возражений не последовало.
      Что происходило дальше, я не знал. Видимо, отец остыл, еще раз обдумал разговор и от своих намерений отказался. Во всяком случае, разговоров об освобождении Мазурова больше не возникало. Без сомнения, слова отца немедленно донесли Мазурову, и после этого он никак не мог числиться в сторонниках Первого секретаря.
      Тем временем жизнь шла своим чередом. Как всегда, на неотложные дела, связанные с актуальными хозяйственными и политическими вопросами, накладывались встречи, приемы, поездки. Зимой и весной отец побывал в Венгрии, на Украине, в Ленинграде. В Москве он проводил все меньше времени. Нити центрального руководства все больше переходили в руки Брежнева и Косыгина. В отсутствие отца они чувствовали себя увереннее и свободнее. Его возвращения становились все менее желательными, поскольку он мешал им проводить свою линию. Отец вмешивался во все вопросы - и большие и маленькие. Такая опека их, естественно, раздражала.
      Мне кажется, историки недооценивают встречу отца с Кеннеди в Вене в июне 1961 года. Многие пишут о том, что отец якобы поучал молодого американского президента, время прошло в бесплодных спорах, и Кеннеди отбил атаки Хрущева.
      В Вене, насколько я уяснил, произошло главное - знакомство. Отец вернулся после встречи с прекрасными впечатлениями о собеседнике. Он оценил его как достойного партнера, сильного государственного деятеля, а еще и как просто обаятельного человека, который ему понравился.
      В одной из бесед возникла дерзкая по тем временам идея организации совместного советско-американского полета на Луну. Мир тогда бредил космосом. Мы и американцы соревновались за первенство высадки на Луне. Совместный проект давал многое для укрепления доверия. Но дело не пошло. Ни у нас, ни у них не была подготовлена почва.
      Особенно сильно сопротивлялись военные, ведь в случае претворения идеи в жизнь пришлось бы открыть американцам наши военные секреты, продемонстрировать ракеты, а в мирных космических кораблях многие технические решения одинаковы с боевыми ракетами.
      Помню, осенью 1963 года, незадолго до трагических событий в Далласе, гуляя вокруг дома на Ленинских горах, отец вновь вернулся к манившей его идее. Однако выстрел оборвал жизнь Кеннеди, а с его преемником отец обсуждать эту проблему не захотел. К Кеннеди он испытывал человеческую симпатию и доверие, а в жизни отца внутренние симпатии и антипатии всегда занимали большое место. Он мог преодолеть их как политик, но по-человечески неизменно оставался во власти своих пристрастий.
      Вот так же ему полюбился Вэн Клайберн (тогда его называли Ван Клиберн) открытостью, талантом, своей обаятельной улыбкой. Отец несколько раз ходил на его концерты, пригласил пианиста в воскресенье на дачу. Навсегда у него сохранились самые теплые воспоминания о милом молодом американце.