— Да вот на той улице.

— Выходит, она на самой окраине живет.

— Вроде того. Ну вот и пришли.

В темноте дом казался вымершим. Степан прошелся вдоль забора, толкнул калитку. Она оказалась запертой.

— Собака у нее есть?

— Нет.

— Сергей, давай через забор.

Белов подошел, поднял руку, измеряя высоту, потом подпрыгнул, уцепился руками за край. Степан подтолкнул его, и Белов легко перебрался во двор. Он несколько минут повозился с замком, щеколда тихо звякнула, и калитка открылась.

— Так, — Полесов всмотрелся в темноту, — стойте здесь, я обойду дом.

Вернулся он через несколько минут.

— Сережа, встань к той стене, — прошептал он, — там два окна. Если что…

— Есть, — Белов, осторожно ступая, скрылся в ночи.

— Ну, Павел Сергеевич, — Полесов придвинулся к начальнику узла, — пошли. Будьте наготове.

— Я понял.

Они постучали в дверь, обитую дерматином, и стук получился глухой. Постояли, послушали. В глубине дома все было тихо. Тогда Полесов сошел с крыльца и сильно ударил в ставню. Потом еще и еще.

— Кто там? — спросил испуганный женский голос.

— Дробышева, это я, Климов!

— Павел Сергеевич?

— Он самый!

— Да что же такое?

— Ты открой, что я из-за двери кричать буду. Валю подменить надо. Заболела.

— А вы один?

— Нет, всех монтеров с собой взял. Конечно, один.

— Я сейчас. Оденусь только.

— Давай быстрее.

Степан, припав к двери, настороженно слушал дом. До него доносился какой-то стук, чьи-то легкие шаги, шорох. Нет, он не мог определить — одна была Дробышева или кто-то еще прятался в темной духоте дома.

— Я войду, — тихо сказал он Климову, — а вы в дверях встаньте. Чтоб мимо вас никто!

— Не пройдет.

И по этому твердому «не пройдет» Степан понял, что Климов шутить не будет, что вряд ли кто-нибудь прорвется мимо живого связиста.

За дверью послышались шаги, и из щели на крыльцо проник свет. Загремели засовы, дверь распахнулась.

На пороге стояла женщина, лица ее Полесов не разглядел, в левой руке она держала керосиновую лампу, правой запахивала халат у горла.

— Ой! — сказала она тихо. — Вы же не один, Павел Сергеевич…

— Ничего, ничего, — Степан начал теснить ее в комнату, — идите, гражданка Дробышева, я из уголовного розыска.

— Зачем это, зачем?! — Голос ее сорвался, и она, отступая, подняла лампу выше. Пятна света прыгали по прихожей, выхватывая из мрака отдельные предметы. Прихожая была маленькая, заставленная какими-то старыми картонками, обои на стене пузырились и отставали. Все это Степан уловил краем глаза. И понял, что здесь никто спрятаться не может и дверь из комнаты в прихожую выходит всего одна.

— Климов, — позвал он и услышал, как тот вошел в прихожую. — Вы, гражданка, засветите-ка лампу как следует и еще чего-нибудь зажгите. Только быстренько.

Дробышева выкрутила фитиль и вошла в комнату. Сразу же в маленькой столовой, обставленной старой, потемневшей от времени мебелью, стало светло и уютно. На столе стояли остатки ужина, бутылка вина и недопитая бутылка водки. Но главное, что увидел Степан, было два прибора.

— Вы одна в доме?

— Конечно, — Дробышева пожала плечами.

— А это? — Степан кивнул на стол.

— Вечером заходил мой знакомый, мы закусывали.

Полесов быстро оглядел комнату. Вот дверь закрытая, стол с закуской, этажерка с патефоном, тяжелый, резной буфет, на нем какие-то безделушки: собачка, поднявшая лапу, мальчик со свирелью, охотник; маленький Наполеон, поблескивая серебряным сюртуком и шляпкой, стоял между бронзовым охотником и чугунной собачкой. Сложив на груди руки, он спокойно глядел на человеческую суету, словно осуждая ее.

И тут Степан совершил ошибку. Подойдя к буфету, чтобы взять серебряную фигурку, он на секунду оказался спиной к двери, ведущей в другую комнату.

— Откуда она у вас? — Степан повернулся и сразу увидел открытую дверь. Пытаясь выхватить из кармана наган, он понял, что уже опоздал.

Его сначала обожгло и отбросило к стене, он упал, потянув за собой стул. Падая, все же поднял наган, но выстрелить не успел: вторая пуля словно припечатала его к полу. Умирая, он услышал голос Климова, хотя слов уже не мог разобрать. А потом увидел фонтан, который все увеличивался в размерах, и вода в нем падала бесшумно, постепенно темнея.

— Ложись, гадина! — крикнул Климов Дробышевой.

Из темноты спальни ударил еще выстрел, и пуля отбила от косяка двери большую щепку. Климов присел и выстрелил из нагана трижды, потом одним броском пересек комнату и опрокинул стол, загородившись его дубовым телом.

Он прислушался. Тихо. Только, забившись в угол, всхлипывала Дробышева. Что делать дальше, Климов не знал. И потому приказ охранять выход он принял как единственную для себя возможность что-то предпринять в сложившейся ситуации. Бывший лейтенант Климов знал, что приказ надо выполнять точно. Он вынул из кармана три патрона и засунул их в пустые гнезда барабана. Теперь он был готов.

На крыльце послышался топот. Бежало несколько человек, но это не смутило Климова. Он поднял наган. В комнату ворвался сержант с автоматом, за ним двое бойцов.

— Кто?.. Кто стрелял?

И вдруг сержант увидел Полесова, лежавшего на полу. Он сделал шаг к нему, вглядываясь.

— Степа! Полесов! — сержант наклонился к убитому.

Когда они проникли в спальню, то увидели маленькую дверь, ведущую в кладовку. Прямо посередине кладовки виднелась поднятая крышка люка погреба.

— Выходи! — крикнул сержант. — Выходи, сволочь!

Он вскинул автомат, и гулкая очередь разорвала тишину. На пол со звоном посыпались гильзы.

— Прикройте меня! — крикнул сержант и спрыгнул вниз.

Через несколько минут в глубине подвала вспыхнул свет фонаря.

— Ну что, Миша? — Один из бойцов наклонился к люку.

— Ход здесь, видно, во двор. — Голос сержанта звучал глухо.

Он не верил своим глазам. Не мог смириться с тем, что в углу комнаты лежал, разбросав руки, убитый Полесов, что две пули, выпущенные бандитом, оборвали его жизнь, и она ушла из этого большого и сильного тела.

Данилов изо всех сил пытался справиться с тяжелой волной ненависти, захлестнувшей его. Будто зачумленный, он посмотрел на забившуюся в угол Дробышеву и против своей воли тихо заскреб пальцами по крышке кобуры, еще не решаясь расстегнуть ее и вынуть оружие.

— Не надо, Иван Александрович, не надо, — сказал сержант и встал рядом с ним. — Незачем вам из-за этой суки под трибунал идти.

— Это ты прав, Миша, прав, не наступило время трибунала, — сказал Данилов и только тут понял, что рядом с ним стоит Костров, Мишка Костров, о котором думал последние несколько дней.

— Это ты, Мишка?

— Я, Иван Александрович.

— Видишь, горе у нас какое. Ах, черт возьми…

Дом заполнялся народом. Приехали люди из райотдела и из госбезопасности. Уже протокол писали, и Климов кому-то давал показания. И все они занимались его, Данилова, делом.

— Белов, — спокойно позвал Иван Александрович.

— Здесь, товарищ начальник.

— Немедленно прикажи посторонним оставить помещение.

— Есть!

— Сержант Костров, задержитесь, — добавил Данилов.

Теперь в нем словно сработала какая-то система: ушла ненависть, и жалость тоже, остался только профессионализм.

Иван Александрович наклонился над убитым, провел рукой по его лицу, закрывая глаза, внимательно рассмотрел пол рядом с телом Степана. Рядом с правой рукой лежал наган, левая крепко сжимала какой-то блестящий предмет. Данилов с трудом разжал пальцы и высвободил из них фигурку Наполеона. Он перевернул ее печаткой к свету, посмотрел инициалы.

— Где врач? — спросил он, ни к кому конкретно не обращаясь.

— Здесь, — ответил Белов.

— Пусть увозит тело.

Он сказал и сам удивился. Как он мог сказать это слово: тело. А чье оно?! Это же Степа Полесов, спокойный, рассудительный, справедливый и добрый Степа Полесов. Один из самых лучших его, Данилова, друзей. Но он опять сжал внутри себя какую-то, одному ему известную, пружину. Начиналась работа, сыск, и у него не должно быть эмоций и переживаний — только объективная реальность.

Прибывшая оперативная группа райотдела НКВД внимательно осматривала каждый уголок дома, подвал, чердак. На стол ложились пачки писем, обрывки бумажек с надписями, деньги, ценности. Данилов бегло осматривал все это, но пока ничего интересного не было. Правда, нашли несколько ящиков водки, муку, сахар, консервы. Иван Александрович посмотрел на задержанную, она все сидела в углу, сцепив на коленях руки, уставившись взглядом куда-то в одну точку.

— Гражданка Дробышева! — громко позвал Данилов.

Она не шевельнулась, даже глазами не повела в его сторону. Стоявший рядом милиционер потряс Дробышеву за плечо.

— Да, да… Что?.. Это не я… Это все он, он!..

— Кто он? — Данилов шагнул к ней. Дробышева вскочила и прижалась к стене, закрыв лицо руками.

— Кто он? — повторил Данилов.

— Я скажу, я все скажу, я не хотела!.. — И она заплакала, почти закричала.

— Дайте ей чего-нибудь, пусть успокоится, — приказал Данилов милиционеру.

И пока Дробышева пила воду, стуча зубами о край стакана, он уже для себя решил твердо, что начнет допрос немедленно, пока она находится в состоянии нервного шока.

— Я предлагаю вам, — наклонился он к Дробышевой, — добровольно указать место, где ваши сообщники прячут ценности, оружие и боеприпасы.

— У меня нет ценностей… Нет… В сарае они что-то закапывали под дровами, а что именно, я не знаю. Только запишите, я добровольно, я сама… Чего же вы не пишете? Почему?

— Пожалуйста, без истерики. Все запишем и дадим подписать вам. Смотрите за ней, — сказал Данилов милиционеру и пошел к двери.

На дворе, кажется, начинало светать. Уже проступали очертания ближайших строений. Из-за закрытых дверей сарая пробивался желтый свет фонарей.

— Они там копают, — тронул Данилова за рукав Быков. — Как же так, Иван Александрович, а?..

— Не надо об этом сейчас… Потом, Быков, потом.

Дверь сарая распахнулась, и вышел Плетнев.

— Есть, — устало сказал он, — нашли.

— Что там?

— Патроны в цинках, два автомата, пулемет и еще золото — небольшой такой ящичек, но полный.

— Надо оформить как добровольную выдачу.

— Какая разница. Дробышевой уже не поможет. По нынешним временам все равно стенка.

— Это трибуналу решать, а не нам с тобой. Наше дело написать все, как было на самом деле.

— Вы какой-то странный, товарищ Данилов, — Плетнев пожал плечами, — она вашего опера заманила в засаду, а вы…

— Его никто не заманивал, он сам шел, и, между прочим, шел за правдой и погиб за нее. Поэтому мы, живые, с этой правдой обращаться как со шлюхой не имеем права.

— Ну как хотите, я, конечно, распоряжусь.

— Давайте и все документы мне.

— А нам?

— Вы себе копии оставите, а я бумагу соответственную сегодня же напишу.

Плетнев ушел в сарай, а Данилов достал папиросу, размял табак. Его уже не интересовало, что нашли в сарае, главное было зажато в холодной руке Степана. Та самая печать, серебряная фигурка Наполеона, похищенная из дома Ивановского. Значит, человек, убивший Ерохина, находится здесь, где-то совсем недалеко, может быть, в нескольких километрах. Теперь надо было допросить Дробышеву.

Они сидели в спальне. Данилов на стуле, Дробышева на разобранной постели, безвольно опустив плечи, зажав кисти рук между коленями. Окно было открыто. На улице стало почти совсем светло, но в комнате еще прятались остатки темноты, и поэтому лицо Дробышевой казалось особенно бледным.

— Что мне будет?

— Это решит суд. — Данилов встал, прислонился к стене.

— Я скажу всю правду.

— Единственное разумное решение. Итак, откуда у вас эта печать?

— Мне ее подарил Музыка. В мае, здесь у меня.

— При каких обстоятельствах?

— Они вернулись из Москвы: последнее время туда часто ездили…

— Кто они?

— Музыка Стасик, его брат Бронек и Виктор Колугин, их шофер.

— Кто это такой?

— Я не знаю. Он при немцах шофером в полиции служил.

— А что делал до войны?

— Он из этих мест. Судимый, тоже водил машину.

— Так, кто еще?

— Сережа, его так звали. Нет, они его называли Серый, он всегда в военной форме ходил. Веселый был, смеялся, пел хорошо.

— Фамилия Серого?

— Не знаю. Ни разу не слышала, чтобы называли его по фамилии.

— Кто еще?

— Еще четыре или пять человек с ними, но я их видела мельком, ничего не могу сказать.

— Хорошо, вернемся к печати. Так кто именно приехал к вам из Москвы и когда?

— Бронек и Виктор Колугин. Когда это было, не помню. Ко мне они пришли ночью. Пили сильно, и Бронек все плакал, он Стасика вспоминал, убитого, и поклялся за него отомстить.

— В каких отношениях вы были с братьями Музыка?

— Я дружила со Стасиком.

— Дружила, иначе говоря…

— Да, иначе говоря, спала. Я любила его, — Дробышева поднялась, и впервые за все время разговора глаза у нее оживились. Даже лицо стало другим: оно разгладилось, тени на нем исчезли, и появился румянец. И голос стал звонким. Таким голосом люди обычно отстаивают свою правоту.

Данилов глядел на нее и думал: да, эта женщина, безусловно, любила бывшего начальника полицейской команды Станислава Музыку, и ей безразлично, что делал он, кого убивал, после каких дел приходил в этот дом. Она просто любила. Впрочем, нет. Она невольно становилась сопричастной к жизни этого человека, становилась его помощником, а, следовательно, врагом всего того, что защищал Данилов. Значит, такую любовь он оправдать не мог. И сейчас она была для него не любовницей Станислава Музыки, а его соучастницей.

— Давайте оставим лирику, — резко сказал Иван Александрович, — лучше займемся фактами. Итак, как вы стали соучастницей Станислава Музыки?

— Я с ним познакомилась в октябре сорок первого, когда пришли немцы.

— Вы знали, чем он занимался?

— Да.

— И тем не менее поддерживали с ним отношения?

— Да! Да! Да! Мне было безразлично. Наплевать мне на все было! На вас, на немцев! Я его любила, понимаете это?!

— У меня хороший слух, так что кричать не надо.

— А я не кричу, я плачу.

— Это тоже лишнее. Вы находитесь на допросе, и мне нужны факты, а эмоции можете оставить при себе. Кто-нибудь знал о ваших отношениях?

— Только его брат.

— Что было потом?

— Когда немцев выбили, они прятались с неделю у меня, Станислав с Бронеком, Колугин и Серый. А потом они закопали какие-то ящики в сарае и ушли.

— Куда?

— Этого я не знаю.

— Допустим. Часто вас навещал Станислав?

— Раза два в неделю.

— А он не боялся приходить к вам?

— Вам не понять этого. Он меня любил.

— Что вы собирались делать дальше?

— Стасик говорил, что они должны кое-что сделать и тогда у нас будет много денег, мы уедем в Ташкент.

— Он приходил один?

— Да.

— А после его смерти?

— После его смерти пришел Бронислав и просил меня помочь ему. Он назвал мне несколько фамилий. Об этих людях я должна была передавать ему или Колугину все, что услышу.

— В числе названных была фамилия Ерохина?

— Да.

— Что вы еще передавали?

— Многое. Все переговоры милиции и НКВД, сообщения о вашем приезде, о том, что в Дарьине нашли свидетеля.

— Так, ясно. Кто был у вас сегодня?

— Я его видела впервые. Он был от Бронислава, звали его Константин.

— Зачем он находился у вас?

— Бронислав сказал, что для связи. Ему было необходимо знать, что вы собираетесь предпринять.

— Кстати, он не дарил вам никаких украшений?

— Нет. Наполеона, как я уже говорила, мне подарил Стасик.

— Хорошо. На сегодня все. Подпишите протокол. — Данилов повернулся к Белову, сидевшему за столом у окна: — У тебя все готово?

— Так точно.

— Дай подписать и отправь в райотдел.

«Ах ты, Мишка, Мишка. Вот ты какой стал, мой крестник. Старший сержант, две медали „За отвагу“. Молодец, ай какой молодец», — Данилов глядел на Кострова, на гимнастерку его ладную, на медали и радовался. Нашел-таки дорогу свою в жизни бывший вор Мишка Костров. Впрочем, нашел он ее давно, еще до войны, только шел по ней неуверенно, как слепой, палочкой дорогу эту трогал. А теперь его ничто не заставит свернуть с нее. Настоящим человеком стал.

— Ну что, Михаил, теперь давай поздороваемся. — Они обнялись. И постояли немного, крепко прижавшись друг к другу.

— Вот видишь, беда какая у нас.

— Это я, Ван Саныч, виноват. Я упустил гада. Эх! — Мишка скрипнул зубами, замотал головой. — Я бы его за Степу…

— Еще успеешь. Я тебе эту возможность предоставлю. Ты где служишь?

— После ранения при комендатуре нахожусь. А так я в разведроте помкомвзвода был. Подбили меня, попал в госпиталь, потом в команду выздоравливающих, ну, а затем сюда. Правда, говорят, временно. Иван Александрович, — Мишка заглянул в глаза Данилову, — как там мои?

— Нормально. Заезжал к ним, продуктов завез. Я же их эвакуировать хотел. Да жена у тебя с характером.

— Малость есть, — улыбнулся Мишка. — Так как же она?

— Ждут тебя, беспокоятся. Письма твои читать мне давали, фотографию из газеты показывали, где генерал тебе руку жмет.

— Это под Можайском генерал Крылов, комкор наш, первую медаль мне вручал.

— Да уж слышал о твоих подвигах, — Данилов улыбнулся.

— Какие там подвиги. А вы, значит, по-прежнему.

— Как видишь, нам генералы руку не жмут. Нас, брат, они в основном ругают.

— Да, вы скажете…

— Значит, слушай меня, Миша. Сегодня в восемь часов вечера придешь в райотдел НКВД, там тебя к нам проводят. С начальством твоим согласуют. А я пойду, Миша, плохо мне сейчас.

— Я понимаю, Иван Александрович, понимаю.

Данилов притиснул Кострова к себе, тяжело вздохнул и, резко повернувшись, пошел по переулку. Мишка смотрел ему вслед, и в усталой походке, опущенных плечах Данилова было столько горя, что у него, Кострова, защипало глаза.

Во дворе дома на подножке «эмки» сидел Быков. Данилов прошел мимо него, потом остановился, что-то вспоминая. Быков встал.

— Вот что, у тебя где коньяк?

— Здесь, в машине.

— Принеси, — Иван Александрович, тяжело ступая по скрипучим ступенькам, поднялся в дом.

В комнате он снял портупею, бросил на кровать, расстегнул крючки гимнастерки. Тут же появился Быков с бутылкой. Он остановился в дверях, не решаясь войти в комнату.

— Ну, чего стоишь, — не поворачиваясь от окна, сказал Данилов, — наливай.

— И себе?

— И себе налей. Помянем Степу.

Быков разлил всю бутылку в две кружки.

— Закусим чем, а, товарищ начальник?

— Ты как хочешь, я так прямо, — Данилов подошел к столу, взял свою кружку, несколько минут глядел на темную жидкость, подступившую к краям, и выпил ее в три глотка.

— Вы бы поспали, Иван Александрович.

— Ладно, Быков, ты иди. Мне одному побыть надо.

Данилов сел на кровать, внимательно прислушиваясь к себе. Коньяк горячил, разливался по телу и словно какую-то запруду ломал где-то под сердцем.

Очень давно, когда он, Данилов, пришел на работу в отдел по борьбе с бандитизмом ЧК, у него был друг — веселый и добрый Миша Резонов, студент-геолог, влюбленный в революцию. Они работали в одной бригаде и дружили крепко, взахлеб, как это случается только в молодости. Зимой девятнадцатого, под Новый год, когда они проводили очередную проверку в гостинице «Лиссабон», Миши не стало. И случилось все это совсем глупо. Когда они уже выходили в вестибюль, из дверей номера выскочил пьяный мальчишка в замшевом френче и офицерских бриджах и, крича что-то непонятное, стал палить из пистолета вдоль коридора. Он едва держался на ногах, и наган в его руке прыгал, посылая пули куда попало. Одна из этих пуль ударила Мишу в висок. Увидев, как падает Резонов, Данилов выхватил свой наган и с первого выстрела свалил бандита.

Потом они приехали в ЧК. Иван Александрович не говорил ничего, только почернел весь. Заглянул в комнату начальник бригады Чугунов, бывший прапорщик по адмиралтейству, выслужившийся во время войны из матросов, поглядел на него и закрыл дверь. Он снова появился минут через двадцать и поманил Ивана пальцем. Они зашли к Чугунову, и тот из-за дивана достал бутылку водки, запер дверь и налил Данилову стакан.

Иван с удивлением посмотрел на начальника.

— Пей, — сказал Чугунов, — только сразу. Так надо.

Данилов, давясь, выпил водку, и ему стало тепло и грустно. Придя к себе, он запер дверь, сел за стол к заплакал. Боль, сжимавшая грудь, уходила вместе со слезами, точно так же, как в детстве, когда он дрался с гимназистами на пустыре за артиллерийским заводом.

Но восемнадцать — это не сорок два. В юности все проще, легче приобретаешь друзей, спокойнее расстаешься с ними. После сорока друзья становятся как бы частью тебя самого, и потеря их напоминает ампутацию без наркоза. Да и плачется труднее, кажется, что жизнь высушила тебя и нет уж больше слез, есть только пронзительная горечь утраты, невероятной болью разрывающая сердце.

И, чтобы заглушить эту боль, Данилов лег лицом в подушку и заснул сразу, словно провалился куда-то в темноту. Он не слышал, как в комнату вошел Муравьев, как Быков рассказал тому о смерти Степана…

Проснулся Данилов так же внезапно. Сон освежил его, и он чувствовал себя неплохо, хотя тяжелое чувство утраты так и не покинуло его. В комнате было прохладно, остро пахло зеленью, и Иван Александрович понял, что прошел дождь. Он поглядел на часы: вытянувшиеся в одну прямую линию стрелки показывали восемнадцать. Значит, он проспал почти двенадцать часов.

Иван Александрович натянул сапоги и вышел на крыльцо. У машины на перевернутых ящиках сидели Быков, Муравьев и Сережа Белов. Они смотрели на начальника и молчали.

— Сейчас я побреюсь, — сказал Данилов, — и ты, Игорь, зайди ко мне минут через двадцать.

— Хорошо.

Данилов повернулся и пошел в дом.

Ровно через двадцать минут Муравьев вошел в комнату. Начальник стоял у окна свежевыбритый и холодно-официальный.

— В общем, так. Ты едешь в Москву, — сказал после некоторой паузы Данилов.

— В Москву?

— Да, да, вот почитай, — Иван Александрович подошел к столу, расстегнул полевую сумку, вынул спецсообщение.

Муравьев пробежал его глазами.

— Это обязательно?

— Просто необходимо, — Данилов вынул из кармана галифе серебряную фигурку Наполеона и поднес ее к лицу Игоря.

— Тот самый? Где взяли?

— У Дробышевой.

— Так. Значит, вышли.

— Вышли. Теперь нам нужен Гомельский и Гоппе. От них сюда нитка тянется. А у нее, у нитки этой, два конца. На одном Музыка, на другом Шантрель. Они-то думают, что мы их здесь трясти будем, и постараются при случае в Москву уйти, а там ты.

— Как думаете, Иван Александрович, подход к Гомельскому есть?

— Есть.

— Кто поможет?

— Костров.

— Мишка?! Где же он?

— Скоро будет здесь.