Налет по наводке

Утром на кухне заголосило радио, призывая нас всех отметить день рождения Владимира Ильича Ленина ударным трудом на ленинском субботнике.

Ехать на работу ужасно не хотелось, но начальство достало какие-то пожелтевшие списки, в которых значилось, что я уже который год подряд манкирую бесплатным трудом во славу КПСС.

Я приехал в «контору» и не пожалел об этом. Издательство «Молодая гвардия» уничтожало старые архивы. Многие десятилетия в стенных шкафах пылились папки с делами, заведенными на авторов. И хотя это были не уголовные дела, но на оперативные они очень смахивали.

В папках до пятьдесят пятого года хранились авторская карточка и анкета автора, вся переписка по поводу его рукописи, внутренние рецензии, заключения редактора, заведующего редакцией.

Анкета автора попадала в отдел кадров к соответствующему сотруднику, и он «пробивал» ее со всем положенным чекисту мастерством.

Если автор не имел родственников за границей, не стоял на платформе, чуждой партийной, не находился на временно оккупированной территории, не имел среди родственников врагов народа, его рукопись рассматривалась. В противном случае вызывали рецензентов — «палачей», и они из любого, даже самого гениального, романа делали форшмак.

Впрочем, хочу оговориться: профессия эта существовала вплоть до перестройки. Когда издательству надо было отказать хорошему писателю, к примеру такому, как Юрий Трифонов, или Василий Аксенов, или, упаси боже, Владимиру Войновичу, вызывались именно такие специалисты. Они ничего не теряли, анонимность их работы была гарантирована, а платили за это вполне прилично. Вот они и рубили коллег, как кавалеристы лозу, забыв на время о своих либеральных взглядах.

Кстати, на всевозможных сборищах по поводу присуждения премий «Триумф» или Букер, которые так любят показывать по телевидению, за обильными столами я постоянно наблюдаю их лица в тесном соседстве с молочными поросятами.

Но вернемся в «Молодую гвардию» в день ленинского субботника.

Я с интересом просматривал папки сороковых годов, читал рецензии и отзывы на работы никому не ведомых авторов и думал, что среди этих неизвестных наверняка были новые Платоновы, Катаевы, Булгаковы. Шкаф со старыми папками стал могилой неизвестного писателя.

И вдруг в одной из папок середины пятидесятых я встретил знакомую фамилию — Аркадий Адамов.

Его повесть «Дело „пестрых“ рецензировали корифеи тогдашней литературы. Авторы романов „Далеко от Москвы“, „Белая береза“, „Кавалер Золотой Звезды“. Я специально не называю эти три фамилии, так как вряд ли названия романов и их авторы знакомы нынешнему читателю. Но тогда, в середине пятидесятых, это были три столпа отечественной словесности, сталинские лауреаты, орденоносцы, секретари Союза писателей.

Они по-разному оценивали язык и стиль молодого автора. Оценки ставили от пятерки до тройки, но в одном они были непримиримы и беспощадны: таких людей, о которых пишет Аркадий Адамов, нет и не может быть в нашей стране, практически закончившей строительство коммунизма. Где автор разыскал эту галерею подонков!

Позже я выяснил, что по поводу повести «Дело „пестрых“ было еще несколько здоровенных томов переписки.

Об этом я, естественно, рассказал Аркадию Адамову, а он поведал мне о своих мытарствах.

Главное, на что указывали рецензенты, были нетипичные представители общества. Герои Адамова сильно отличались от надуманных персонажей Ажаева, строителей газопровода, или кубанских колхозников Бабаевского. Персонажи Адамова были люди, с которыми мы постоянно сталкивались на улице, в магазине.

Сегодняшний детектив часто напоминает жанр «фэнтези», а раньше, могу сказать исходя из собственного опыта, работа над криминальным романом — это было прежде всего изучение эпохи и подлинных уголовных дел. Иногда из нескольких реальных персонажей собираешь один, который начинает жить на страницах книги.

Конечно, образ главного преступника в «Деле „пестрых“, Папаши, был собирательным, но если внимательно прочесть роман, то можно узнать, что когда-то он имел кличку „Пан“. А это вполне реальная фигура уголовного мира. У него была всепоглощающая страсть коллекционировать миниатюры, но, в отличие от литературного героя, он никогда не был бандитом и убийцей. У него имелась другая, доходная, но менее опасная уголовная специальность — наводчик. Работа эта посложнее, чем просто ворваться со стволами в контору или кассу, убить сторожа, припугнуть кассира и уйти. Настоящий наводчик — это организатор налета. Он не просто говорит: „Завтра в артель „Напрасный труд“ привезут два миллиона упаковок“. Это не подвод, а лишь информация.

Наводчик вроде Пана называет время, когда привезут деньги, количество охранников, их вооружение, способ, как незаметно подойти к кассе или бухгалтерии, а главное, путь отхода. Вот тогда это настоящий подвод, за который налетчики платят хороший «карабач», то есть долю.

Пан был именно таким. Он родился в Варшаве в 1890 году, в хорошей польской семье. Отец его был известным органистом. Пан закончил реальное училище, и все бы шло, как надо, если бы не прикипел он к карточной игре.

В притоне на Крахмальной он сильно проигрался серьезным ребятам, знаменитым кобурщикам братьям Пашковским. Выхода у него не было: или стать под ножи, или отдать деньги.

Пашковские находились тогда в своего рода творческом простое. Брать банки и кассы кобуром было чисто польским изобретением, которое все могли увидеть в замечательном фильме «Ва-банк». В то время они еле унесли ноги с Нижегородской ярмарки и находились под пристальным наблюдением начальника сыскной полиции Варшавы надворного советника Курнатовского. Значит, надо было менять масть, то есть заняться иным промыслом.

Они поставили Пану условие: даешь подвод на богатую квартиру — и мы в расчете, более того, получишь приличную долю.

Пан был мальчиком из хорошей семьи, имел знакомства самые обширные. Для налета он выбрал квартиру своего товарища по реальному училищу Гохмана, папа которого держал на Маршалковской процветающую ювелирную торговлю. Пан даже ухаживал за сестрой своего товарища, и родители строили планы о будущем родстве двух приличных и вполне обеспеченных семей.

Пану понравилось дело, которое ему поручили, он выведал, где хранятся деньги и украшения, дорогая посуда и банковские облигации. Придя в гости, он открыл замки на двери черного хода, оставив одну хилую задвижку.

И вот, когда в еврейский праздник вся семья и горничная отправились в синагогу, братья Пашковские разобрались с квартирой ювелира за двадцать минут. Наводка была дана настолько профессионально, что Пашковские начали убеждать Пана, что он станет королем воровского мира.

По наводке Пана в Варшаве было взято еще две квартиры.

А потом началась война. Отец будущего преступного короля был коротко знаком с князем Львовым, ставшим председателем Союза городов. Вместо окопов Пан попал в санитарный отряд Союза городов, что тоже было не подарком, поскольку отряд часто находился в зоне артобстрела.

После ранения, когда немцы уже захватили Варшаву, Пан перебрался в Москву. Что он делал с шестнадцатого по восемнадцатый год, мне неизвестно. Все дело в том, что откровения короля наводки, написанные им самим, я раскопал в архиве.

Надо сказать, что знаменитого наводчика так ни разу по делу не взяли. Его прихватили в 1930 году, когда заметали всех, готовясь к началу строительства Беломорско-Балтийского канала. Он попал на стройку, стал нарядчиком и ударно работал. Но однажды знаменитый чекист Фирин, замначальника стройки, вызвал его к себе и сказал:

— Хочешь выйти на свободу — напиши все подробно о своем преступном прошлом. К нам приезжает бригада писателей. Сам Максим Горький будет готовить книгу о нашей стройке. Выхода у тебя нет, пиши.

И он написал. Правда, откровения налетчика не попали в капитальный труд «Беломорско-Балтийский канал», и вообще никуда не попали. Затерялись в архиве, так как Сталин и Ягода, видимо, посылали писателей на эту замечательную стройку, чтобы они познакомились со своим будущим. Ровно через два года после выхода этого труда он был запрещен и изъят, все чекисты-герои и большинство авторов отправились в расстрельные подвалы.

В своих откровениях Пан ничего не написал, как в октябре 1918 года в кафе «Бом» на Тверской встретился со старым другом братьев Пашковских налетчиком Иваном Гусевым по кличке «Гусак» и Николаем Дмитриевым по кличке «Ойдате», выдававшим себя за командира Третьего татарского полка.

Они попросили Пана дать несколько приличных подводов. В то замечательное время уголовного беспредела операции не нужно было разрабатывать с особой тщательностью. Если раньше налетчики боялись крови, то теперь лили ее ведрами.

Позже, когда с бандой Гусака-Ойдате было покончено, выяснилось, что в нее входили кроме известных налетчиков Баса, Целовальника, Калмыка и еще восьми менее авторитетных уголовников сотрудник ВЧК Гец, комендант Сущевского военного комиссариата, краском (красный командир) Николай Желобов и милиционеры Первого Бутырского комиссариата Смирнов и Чачин.

Ойдате, у которого была печать Третьего татарского полка, спроворил всем по тем временам вполне надежные документы, комендант Желобов вооружил банду револьверами и гранатами.

В конце ноября в продовольственный кооператив № 4 на Новослободской улице пришел высокий, весьма приятный в обращении молодой человек в форме Союза городов со споротыми погонами. Он представился бывшим помощником уполномоченного Союза городов по Московской губернии и сказал, что мог бы свести кооператоров с поставщиками муки из Зарайска.

И что самое интересное — свел. Кооператив хорошо заплатил новоявленному снабженцу за комиссию. Так Пан стал своим человеком в кооперативе. Ему не составило труда выяснить, что 12 декабря в кооператив привезут 800 тысяч рублей, полученных в банке для закупки фуража.

За несколько дней, которые Пан проработал в кооперативе, он выяснил главное: в его помещение можно было попасть или с улицы, или через чердак примыкающего дома.

Гусак и Ойдате так и сделали. Они прошли в кооператив со стороны черного хода, дверь которого была заколочена досками снаружи. Доски заранее ночью сняли и ворвались в бухгалтерию. Всех связали, уложили на пол, деньги погрузили в два рогожных мешка и покинули кооператив.

Налет обошелся без крови, что среди профессионалов считалось большой удачей. Но когда они спускались с чердака примыкающего дома, то на площадке второго этажа напоролись на милиционера.

Сотрудник 3-го Сущевского комиссариата разносил повестки. Он увидел людей с мешками, выдернул наган, а выстрелить не успел — Ойдате его тяжело ранил.

Но в больнице милиционер, как мог, описал преступников, в уголовной секции МЧК теперь были их приметы. Милиционер отметил главное: почти все бандиты были одеты в форму краскомов.

Пан получил хорошую долю от Гусака и в сентябре 1919 года разработал план ограбления склада «Богатырь» на Лесной улице.

В ноябре он дает сразу два подвода — на кооператив № 1 на Бутырской улице и на рабочий кооператив у Бутырского моста.

Добычу бандиты взяли богатую, можно было немного переждать, пока Пан не подготовит новое дело.

Наводчика в банде никто, кроме Гусака и Ойдате, не знал. Это, кстати, железное правило налетчиков: наводчика знает только главарь и никогда не сдает. Хороший наводчик в блатном мире стоит выше любого удачливого вора.

Итак, решено было ждать хорошего подвода, но — жадность фраера сгубила — в декабре пошли на дело без подвода, решили взять магазин на Верхней Масловке, подзапастись жратвой перед Новым годом. Налетчики шли без подвода, поэтому не знали, что в торговом зале постоянно ночует милиционер.

Завязалась перестрелка. Милиционер был тяжело ранен. Тогда контрольные выстрелы еще не вошли в моду, поэтому мента посчитали убитым, взяли харчи и ушли.

А милиционер, очнувшись в госпитале, сразу дал показания, что в нападении участвовали его коллеги, милиционеры Чачин и Смирнов.

Тем же утром их взяли. При обыске нашли продукты из магазина и отрезы сукна, похищенные на складе «Богатырь».

В ЧК и МУРе методы были традиционные, и Смирнов и Чачин прямо на квартирах дали показания и сказали, что банда находится на даче в Петровском парке. Дачу эту Ойдате реквизировал у цыган из хора Полякова.

На дверях дачи висела грязная вывеска «Штаб Третьего татарского полка», на крыльце стоял человек при полной форме и с наганом на поясе.

Чекисты и летучий отряд МУРа плотно обложили дачу. На предложение сдаться «бойцы татарского полка» ответили огнем из ручного пулемета. Тогда руководитель операции Яков Мартынов приказал открыть огонь на поражение. Четыре пулемета «максим» да сорок винтовок за несколько минут сделали из деревянной дачи решето. Гусак и Ойдате погибли, несколько бандитов были захвачены и расстреляны. А человек по кличке «Пан» продолжал свое прибыльное дело, пока не загремел на Беломорстрой.

О нем мне рассказал еще один герой «Дела „пестрых“. В повести Аркадия Адамова он именуется полковником Сандлером. На самом деле его фамилия Ляндрес, и был он дядей моего друга Юлика Ляндреса, впоследствии знаменитого писателя Юлиана Семенова.

Илья Ляндрес, который с большим, надо сказать, профессиональным интересом следил за Паном, рассказал мне, что в двадцатые годы Пан закончил медицинский техникум, стал фельдшером, и весьма неплохим.

В сорок первом, несмотря на то что ему пошел шестой десяток, добился в военкомате призыва в армию и служил фельдшером в медсанбате. Получил положенные награды и вернулся в Москву. Купил домик в Измайловском парке, увлекся собиранием миниатюр. Но основной профессии не оставил.

У МУРа были оперативные данные, что Пан причастен к нескольким громким преступлениям. Но как опера ни бились, наводчика никто не сдавал.

Пан умер в 1962 году. Коллекцию миниатюр, весьма ценную, он завещал музею. Но она исчезла. А через несколько лет следы ее обнаружились в Париже и вели к одной весьма высокопоставленной партийной даме, но об этом я напишу, когда полностью соберу материал.

В сентябре 1958 года я пришел в МУР и поднялся в приемную Ивана Васильевича Парфентьева.

— Подождите, — сказала мне секретарша, — он очень занят.

Я сел в уголок и начал читать свежий номер милицейской газеты «На боевом посту». Минут через двадцать дверь открылась и из нее вышел знакомый мне человек, которого я знал как журналиста.

Мы раскланялись.

— Откуда ты его знаешь? — вцепился в меня выскочивший из кабинета начальника мой друг Эдик Айрапетов.

— По Дому журналистов.

— Пойдем ко мне, расскажешь.

А что, собственно, было рассказывать? Восемь лет назад, когда джаз считался проводником буржуазной идеологии, в Москве устраивались полуподпольные танцульки, именуемые «ночниками». Самые лучшие были в Доме журналистов, там играл знаменитый ударник Боря Матвеев, кумир московских любителей джаза. Но попасть на эти предприятия было крайне сложно. Беспрепятственно проходили на них члены Домжура или их родственники. Никакого Союза журналистов тогда в помине не было.

У меня был товарищ, мой ровесник, который уже репортерил в «Труде» и «Советском спорте». Звали его Леша Егиозаров, впоследствии он станет неплохим писателем Алексеем Азаровым.

Лешка был истинным репортером, пробивным и наглым. Конечно, он был членом Дома журналистов, но по своему билету проводил любимую девушку с компанией.

— Поехали в Домжур, — сказал он мне, — я тебе достану билет.

Ах, старый Дом журналистов! До перестройки, затеянной Аджубеем, это было место с огромным рестораном, стены которого были обшиты дубовыми панелями, с великолепной кухней и прекрасной бильярдной. Там потом сделают знаменитый пивбар. У дома был свой стиль, как у хорошего английского клуба.

В этом замечательном доме Леша познакомил меня с веселым журналистом Романом Берковским. Выслушав просьбу, он рассмеялся, повел меня к милой даме, администратору, и сказал:

— Евгения Михайловна, это мой племянник, он по моему билету будет брать пропуска на танцульки.

Перед каждым «ночником» я брал у Романа Берковского темно-коричневый членский билет, получал по нему искомые пропуска и веселился, как мог.

На другой день после танцев мы встречались в ресторане, и Берковский произносил магическую фразу:

— Вы физкультурник, вам пить нельзя, поэтому я приму двойную дозу.

Однажды мы стояли у стойки, а из бильярдной поднялась шумная компания весьма почтенных людей. С одним из них, известным журналистом Ковалевым, Роман меня познакомил. Потом я несколько раз встречал его на улице Горького, и мы раскланивались.

Вот его-то я и встретил через несколько лет в МУРе. Оказывается, гражданин Ковалев был не только журналистом, но и последователем знаменитого Пана.

Ранней весной 1958 года следователю горпрокуратуры Власову в кабинет позвонил дежурный милиционер из проходной.

— К вам на допрос гражданин Фридман.

— Я его не вызывал, — ответил Власов.