Я пришла домой, окрыленная внезапной любовью Феди Рыжи кова.
      Дуся из школы еще не пришла. Я взяла спички и села за стол. Я должна была заслужить не только любовь, но и уважение Рыжикова. Я сегодня же научусь ломать спички и завтра своими способностями поражу Федю. Он скажет:
      «Ты меня изумила, Веткина!»
      Я взяла спичку и поставила на ладонь. Сейчас надо думать о чем-то совсем другом. Я хожу по углям, угли красные, жаркие. А я иду по ним босая, ничего не ощущаю. Так, обычная прогулка. Тут, конечно, переполох, меня хватают, везут в больницу. А врач смотрит и говорит: «Что вы мне голову морочите, ваш ребенок абсолютно здоров».
      Никто ничего понять не может, врачу не верят. Врач тоже не верит, что я по углям ходила. Но тут входит Рыжиков, пожимает мне руку и что-то произносит на иностранном языке.
      Я так сильно отключилась, что совсем забыла про спичку. И не заметила, как Дуся пришла.
      — Что с тобой? — спросила она.
      Тут я ударила по спичке. Спичка не сломалась. Она меня решила победить. Видимо, что-то у меня не в порядке с волей и духом.
      — Что с тобой? — снова спросила Дуся.
      Я сказала, что закаляю волю и дух.
      — А при чем тут спички?
      Я ей все рассказала. Дуся мне не очень поверила, но все же взяла спичку и поставила на ладонь.
      — Отключайся, — приказала я. — Не думай, что тебе будет больно.
      — Не думаю, — сказала Дуся и стукнула по спичке.
      — Ты плохо отключилась, — сказала я. — Попробуй еще раз.
      — Ищи дурака, — сказала Дуся. — Очень мне нужно спички ломать.
      Когда пришли папа и мама с работы, я им тоже показала, как нужно спички ломать и тем самым закалять волю и дух.
      Папа, выслушав меня внимательно, взял спичку, поставил на ладонь и сказал:
      — Ну что ж, я отключаюсь.
      Мы все, затаив дыхание, смотрели на папу. Лицо его было сурово и отрешенно. В самый последний момент он улыбнулся, подмигнул мне и этим все испортил.
      Мама не удержалась и тоже попробовала. Лучше бы не пробовала.
      — Она занимается какими-то глупостями! — рассердилась мама, потирая ладонь. — Все плохое прямо липнет к ней! Неизвестно, как она проводит время, пока мы на работе.
      — Она же ходит в кружок мягкой игрушки, — сказал папа.
      — Где эта игрушка? — спросила мама. — Где? — Она обвела рукой стены, чтоб все убедились, что игрушки нет.
      — Я решила ходить в драматический кружок, — сказала я. — Может быть, я буду актрисой.
      — Ты будешь экономистом, — сказала мама. — Как я. Сейчас это самая важная профессия.
      — Экономистом будет Дуся, — сказал папа.
      Дуся заревела и ушла в спальню.
      Все расстроились. Мама перестала разговаривать с папой. И папа ворчал, что перестал что-либо понимать.
      — Буду я экономистом, — сказала я, чтоб всех успокоить.
      Но никто не успокоился, даже наоборот.
      — В конце концов ты должна заниматься полезным делом, а не ломать спички! — сказал папа и взял газету.
      Я подошла к окну. На улице было темно. Зимой в восемь вечера уже ночь, не то что летом, можно до двенадцати не спать. И в эту беспросветную мглу я пойду на тайное свидание! Он будет ждать меня, посматривая на электронные часы. Метель заметет мне дорогу. Он уже потеряет надежду, а я явлюсь, возникну из мрака. И его лицо осветится радостью.
      Но как же мне из дому уйти, ведь уже поздно?
      — Мама, — говорю я, — мне надо сходить к Оле Карповой, отнести ей домашнее задание. У нее острое респираторное заболевание.
      Я сказала чистую правду. Оля жила в нашем доме, у нее болело горло, и я собиралась к ней идти.
      — Сходи, — сказала мама, — только недолго.
      Папа читал газету, но тоже сказал:
      — Сходи, сходи.
      Я оделась, пристально посмотрела на себя в зеркало. Подумав, я сняла шапку с длинными ушами и надела Дусин красный берет, сдвинув его на правое ухо.
      Я отдала Оле домашнее задание, ее мама хотела напоить меня чаем, но я побежала. Было восемь часов двадцать минут.
      Метели не было, и она не заносила мне дорогу. Но мороз слегка окреп, и стало скользко. Еще гололед начнется! Тогда можно будет в школу на коньках ездить.
      На небе взошла луна. Круглая-круглая. Она висела прямо над домом и, казалось, вот-вот его заденет. И звезд мерцало много-много. И никому было неизвестно, что там, в темном космосе, делалось.
      Я прошла последний девятиэтажный дом, дальше был пустырь. Старые дома снесли, а стройка еще не началась. «Вдруг Рыжиков не придет? — подумала я. — Зачем ему из дома ночью выходить?»
      Но тут я услышала:
      — Веткина! — и увидела Рыжикова.
      Он стоял под деревом и, может быть, очень давно и безнадежно ждал меня.
      — Я думал, ты не придешь. Молодец, Веткина. Иди за мной.
      Рыжиков твердым шагом пошел в темноту. Мы свернули за развалины старого дома, от которого осталась только крепкая кирпичная стена. Ее сносили, сносили — так и не могли снести. На этой стене с Аней Суховой мы играли в цирк. Днем, конечно.
      Рыжиков остановился. Сейчас, наверно, начнет в любви объясняться. Я проглотила комочек снега и от волнения закашляла.
      — В Одессе была? — спросил Рыжиков.
      — В Одессе? В какой Одессе? А… Не была в Одессе.
      — Ты больная, что ли? — спросил Рыжиков. — Голос потеряла.
      — Здоровая. А при чем тут Одесса? — Я все еще переживала, что Рыжиков мне в любви будет объясняться, а я ведь еще не решила, полюблю ли его навеки. Но если он будет уж очень страдать, то полюблю.
      — В Одессе есть катакомбы. Слышала? — спросил Рыжиков.
      — Слышала.
      — А этот сугроб видишь?
      — Вижу.
      Сугроб около стены правда был высокий и длинный как будто весь снег специально всю зиму валил в одно место, вот сюда, к этой стене.
      Рыжиков нагнулся и стал что-то делать в снегу. Я увидела, что он будто дверь открыл в этот сугроб. Черная дыра возникла. Неужели клад здесь зарыт!
      — Это что? — спросила я и заглянула в дыру, из которой повеяло холодом и мраком.
      — Это тоже катакомбы, — сказал Рыжиков. — Сам вырыл. Я полезу вперед, ты за мной.
      — Зачем? — Мне совсем не хотелось лезть туда. И так темно, а там еще темнее… — Давай завтра днем.
      — Днем и дурак может, — сказал Рыжиков. — Так и скажи, что боишься.
      Я поняла, что настала минута испытать свою волю и дух.
      — Я готова, — твердо сказала я.
      Рыжиков нагнулся и полез. Я взглянула на луну и на звезды и тоже полезла.
      Снежная пещера была довольно узкая и низкая. Можно было лишь ползти. И мы ползли. Прямо у моего носа торчали ботинки Рыжикова. В сапоги мне набился снег, твердый, ледяной. Надо было брюки надеть и шапку с длинными ушами. Дусин берет сползал все время на глаза.
      Мне казалось, что мы очень давно ползем. Как это Рыжикову удалось вырыть такую длинную пещеру? Неожиданно Рыжиков остановился, и я ткнулась носом в его ботинки.
      — Все, — сказал он, — доползли.
      Голос его звучал глухо, растворялся в снегу.
      Я посмотрела вперед. Смотри не смотри, впереди чернота. Но зачем-то я поползла дальше, прямо на Рыжикова.
      — Куда? — зашипел он.
      Я вытянула вперед руку и уперлась в снеговую стену. Дальше ползти было некуда.
      — Давай назад! — прошептал Рыжиков.
      Но было так тесно, что я боялась пошевелиться. Время шло. Часы Рыжикова исправно показывали час, день, месяц, год.
      Мне казалось, что если я пошевелюсь, то снег обвалится на нас. И мы будем тут лежать под снегом, а мама с папой думают, что я к Оле ушла. Может быть, они все-таки догадаются, возьмут собаку-ищейку, она по следам разыщет, и нас откопают. А вдруг метель началась, все можно ожидать, и следы замело. Тогда уж всё, никто не догадается.
      — Ползи, тебе говорят, а то замерзнем, — зашептал Рыжиков.
      Но позади было так же темно, как впереди, никакого просвета. Может быть, нас замуровали?
      Рыжиков пошевелился. На голову мне сразу посыпался снег.
      — Ползи! — приказал Рыжиков. — Да не вперед, а назад.
      Я тихонько перевалилась на бок и двинулась с места. Мы ползли молча. Наверно, темнота никогда не кончится. Наконец я почувствовала: ноги выползли, а потом и голова.
      Мы сели на снег. Ночь была прекрасна. Никогда я еще не видела столько звезд и такой большой и желтой луны. Рыжиков тоже смотрел на луну.
      — У тебя клаустрофобия, — сказал он.
      — Что у меня?
      — Кла-ус-тро-фо-би-я, — по слогам произнес Рыжиков. — Это значит — боязнь замкнутого пространства. Есть еще а-го-ра-фобия. Боязнь открытого пространства. Давай съездим куда-нибудь в поле, на простор, посмотрим, есть ли у тебя агорафобия.
      Я поняла, что только еще начала себя познавать, Но, наверно, у меня всё есть.
      — А у тебя ничего такого нет? — спросила я Рыжикова.
      Рыжиков промолчал. Наверно, он устал, и ему надоело разговаривать. Я тоже устала.
      Но дома мне пришлось еще долго говорить.
      — С собакой хотели тебя искать! — возмущалась мама. — Посмотри, на кого ты похожа! Нельзя на улицу выпустить!
      На следующий день, когда я пошла в школу, взяла с собой коробок спичек. Тренироваться надо ежедневно и ежечасно, так говорит Рыжиков.
      — Хочешь закалять волю и дух? — спросила я подругу Таню.
      — Ты что — в проруби решила купаться? — спросила она.
      — Почему в проруби? — удивилась я, потому что мне такое и в голову не приходило.
      — Вчера по телевизору показывали «моржей», так называются те, которые зимой купаются, — сказала Таня. — Я сразу подумала, что, наверно, Веткина запишется, «моржом» станет.
      Почему Таня так решила? Я и плаваю-то плохо, один раз даже чуть не утонула. Да и разве меня мама отпустит в проруби купаться?
      — Между прочим, есть такие люди, которые по углям ходят, — сказала я.
      — По горячим? — удивилась Таня.
      — По раскаленным.
      — Ну уж это ты сочиняешь, — сказала Таня.
      — Спроси Рыжикова. Он сам, может быть, скоро будет ходить по углям. Надо закалять волю и дух.
      Тут я достала спички и рассказала Тане, как и что нужно делать.
      — А если будет больно? — спросила Таня.
      — Ты не думай о боли, решительно бей.
      Таня осторожненько стукнула по спичке. Спичка свалилась, только и всего.
      — Я не поверю, что спичку можно так сломать, — сказала Таня.
      — Подожди, придет Рыжиков, запросто весь коробок переломает.
      К нам начали подходить ребята и спрашивать, что мы делаем. Я все рассказывала, как закалить волю и дух.
      Из моего коробка все стали брать спички.
      — Я правильно делаю, я правильно делаю? — спрашивали все наперебой.
      — Правильно, — говорила я.
      Но спички ни у кого не ломались, и у меня тоже.
      Тут появился Федя Рыжиков.
      — Рыжиков, Рыжиков, — зашумели все. — Рыжиков, покажи, как спички ломать?
      Федя снисходительно улыбнулся, потом взял спичку, поставил ее на ладонь.
      — Нужно уметь отключаться, — сказал он и некоторое время сосредоточенно смотрел в потолок.
      Затем он ударил ладонью по спичке, и спичка переломилась. Все восхищенно смотрели на Рыжикова.
      В класс вошла Марья Степановна и начала урок. Время от времени она прерывала урок и внимательно смотрела на класс. Все сидели тихо. Но когда она начинала рассказ, снова слышался неясный шум, а иногда одинокие хлопки.
      — Вы что — в театре? — спросила Марья Степановна, но, в чем дело, не могла понять.
      Как только прозвенел звонок и она вышла за дверь, раздался радостный вопль:
      — Вышло! У Иванова вышло!
      Все повскакали с мест.
      — Иванов спички ломает!
      Коля Иванов был самым тихим мальчиком в классе. Иногда о нем все забывали, а когда вспоминали, то удивлялись, что Иванов все-таки есть. Он сидел на последней парте, в уголочке, один. Рядом с ним часто садились какие-нибудь представители, которые присутствовали на уроках. Даже моя мама, как член родительского комитета, однажды сидела рядом с Ивановым и потом долго вспоминала о его скромности.
      Иванов и сейчас сидел в уголочке и тихо ломал спички. Так, между прочим как бы, без особых усилий. Спички ломались надвое, и он их отбрасывал, как ненужные. У него уже под партой куча сломанных спичек валялась. Все безмолвно смотрели на Иванова. Даже не заметили Федю Рыжикова, который тоже стоял и смотрел.
      — Не может быть, — наконец тихо произнес Федя Рыжиков. — Когда ты научился?
      — Сейчас, сам же показывал, — сказал Иванов.
      — Тебе действительно не больно? — спросил Рыжиков.
      — Нисколько, — ответил Иванов. — А разве тебе больно?
      Рыжиков ничего не ответил.
      — О чем ты думаешь в этот момент, когда отключаешься? — спросила я у Иванова.
      — Ни о чем, — растерянно сказал Иванов. — А о чем думать? Да я и не отключаюсь. Как это отключаться?
      Ему никто не ответил. Иванов взял спичку и опять сломал. Потом еще с десяток переломал. Тут Иванова схватили и стали качать. Кто качал, кто кричал чего-то.
      Федя Рыжиков стоял у окна и смотрел, как взлетает вверх Иванов.
      Мы даже не слышали, как звонок прозвенел. Вошел математик Сергей Афанасьевич, и все рассыпались, как горох, по своим местам.
      Федя Рыжиков был любимый ученик Сергея Афанасьевича. «Мыслили бы вы, как Рыжиков!» — говорил он обычно. Но никто, как Рыжиков, не мыслил, и Сергея Афанасьевича это очень огорчало.
      — Иди-ка, Веткина, к доске, реши уравнение, — сказал Сергей Афанасьевич.
      Я вышла к доске, взяла мел и старательно стала писать, так старательно, что даже мел посыпался.
      Я написала уравнение и правило ответила четко, без запинки.
      — Значит, А плюс В равняется С? Ты убеждена в этом? — спросил Сергей Афанасьевич.
      Он всегда так иронически спрашивал и не ждал ответа. Я посмотрела на Рыжикова. Лицо его было странно печально.
      — Не убеждена, — сказала я.
      — Как не убеждена? — ужаснулся Сергей Афанасьевич. Он еще раз прочитал уравнение, которое я написала. — Все правильно, — произнес он.
      — Все равно не убеждена, — сказала я.
      Все засмеялись, а Иванов громче всех. Один Рыжиков не засмеялся, а посмотрел на меня с удивлением.
      — Какую же оценку, Веткина, ты заслужила? — размышлял Сергей Афанасьевич вслух, склонившись над журналом. — Неважную оценку, Веткина, неважную. Правило выучила, но не усвоила. Двойку тебе ставлю, Веткина. Мыслить надо!
      В дневнике у меня появилась жирная двойка. Подруга Таня смотрела на меня с осуждением.
      После уроков меня встретил Капустин. В этот день он в школе не был.
      — Болею, — сказал Капустин охрипшим голосом. Я с сомнением посмотрела на него. Капустин возмутился — Все болеют, а мне нельзя?
      — А чего по улице ходишь?
      — В аптеку иду, — гордо произнес он.
      Тут вывалилась из школы толпа ребят. Впереди независимо шел Иванов, а все бежали за ним. Капустин глазам своим не поверил.
      Последним из школы вышел Рыжиков. Он шел, глубоко надвинув шапку, и катил впереди себя ледышку.
      — Чего это философ такой пришибленный? — удивился Капустин.
      — Мне кажется, Капустин, что все не так, — сказала я.
      — Что не так?
      — Не знаю что, только не так.
      — Вот ты узнай сначала.
      — А ты знаешь, почему обещают мороз, а идет мокрый снег?
      — Наука еще не дошла. Метеорологи в погоде ничего не понимают, — авторитетно сказал Капустин.
      Тут подул ветер, и целый столб снега прямо на глазах вырос, закрутился, как змей, а потом опустился на землю и пополз на нас. Мы побежали.
      — Кто за тобой гнался? — спросила Дуся, когда я прибежала домой.
      — Буран напал неожиданно.
      Я села за уроки и очень быстро все сделала. Думаю, хоть этим порадую родителей. Дуся удивилась.
      — Любовь к знаниям у меня пробуждается, — сказала я.
      — Неспроста у тебя эта любовь к знаниям.
      Я вздохнула: Дуся всегда все понимала. Я ничего не стала ей говорить про двойку по математике, все равно родителям надо будет дневник показывать.
      — Дуся, — говорю я, — после уроков у меня по расписанию прогулка на свежем воздухе.
      — С каких это пор ты живешь по расписанию? — хмыкнула Дуся. Но тут же добавила: — Правильно, сходи за хлебом.
      Я надела брюки и свою любимую шапку с длинными ушами и вышла на улицу. Я надеялась встретить Рыжикова. Мне казалось, что за это время что-то изменилось. Может быть. Рыжиков мечется в постели в бреду? А может быть… Что еще может быть, я не знала. Но что-то может быть.
      Где можно встретить Рыжикова? Скорее всего, там, у пещеры. И я пошла туда.
      Но у пещеры никого не было. Да и пещеры не было. Сугроб лежал чистый, нетронутый, как будто его только что нанесло. Наверно, ночью была метель, и пещеру задуло снегом. Я побродила по сугробу, поползала, даже полежала. Сугроб был покрыт твердой ледяной корочкой, припорошенной сухим чистым снегом. Куда все-таки делась пещера? Я залезла на кирпичную стену и прыгнула. Провалилась по пояс. Но пещеры не было.
      На улице подымался буран, и морозило все сильнее. Щеки щипало, нос. А по радио сегодня передали: «Во второй половине дня ожидается повышение температуры, мокрый снег, переходящий в дождь». Как только сообщили сводку, тут и мороз ударил, которого ожидали две недели назад. Все наоборот. Ждешь мороз — мокрый снег, ждешь дождя — тут тебе мороз. Капустин неправ. Метеорологи тут ни при чем. Просто вместо снега идет дождь, и все.
      А сейчас мороз вместо дождя. Я быстрее побежала в булочную, потому что уж совсем замерзла. Купила хлеба, выхожу из булочной и вижу — Федя Рыжиков идет. Не идет, а бежит. В одном свитере, в вязаной шапочке. А впереди него — дяденька, тоже в свитере, совсем без шапки, невысокий такой, в очках. Раз без шапки — значит, отец Феди.
      — Рыжиков! — крикнула я.
      Рыжиков остановился, и дядя остановился. Я подошла к ним и спросила:
      — Ты куда?
      — Никуда, с папой, — неохотно ответил Рыжиков, потирая покрасневший нос.
      Сейчас Рыжиков совсем не походил на философа. А папа его не походил на чемпиона по боксу, уже совсем не походил.
      — Пещеры почему-то нет, — сказала я тихо.
      — Нет, — сказал Рыжиков. — И не было.
      Федина шутка мне не понравилась.
      — Бегом занимаешься? — спросил меня отец Рыжикова.
      — Иногда, — сказала я.
      — А меня Федя заставляет бегать каждый день, — сказал он, довольный. И побежал дальше.
      — В субботу, в четыре часа, на этом же месте, — сказал мне Рыжиков.
      — Будем бегать?
      — Увидишь. — И Рыжиков скрылся за поворотом.
      Я тоже побежала домой, закрыв варежкой нос и думая об отце Феди Рыжикова. Наверно, его Федя закалил, и он стал чемпионом.
      Когда папа и мама пришли с работы, настроение у них было хорошее. Папе премию за что-то дали. Мне очень не хотелось портить им настроение.
      Мы поужинали все вместе, разговаривая о том о сем.
      — Ну, как, — спросил папа, — научилась спички ломать?
      — Нет, еще не научилась, — без энтузиазма сказала я.
      — У нас на работе все заразились, — засмеялся папа. — И ни у кого не получается. Я говорю: моя дочь покажет, как это делается.
      — Покажу, — уныло пообещала я.
      — А сейчас покажите-ка дневники, — весело сказал папа.
      Сначала показала Дуся. У нее все было хорошо, ее не спрашивали. Папа остался доволен.
      Потом он взял мой дневник. Некоторое время папа молчал, улыбка медленно сходила с его лица. Потом он позвал маму. Мама сразу выразила свое мнение.
      — Какой позор! — воскликнула она и села на диван, расстроенная.
      Я хотела ее успокоить, но папа сказал:
      — Молчи! — Я замолчала. — За что тебе поставили двойку? — спросил он.
      — Я все ответила правильно. Но Сергей Афанасьевич спросил, убеждена ли я, что А плюс В равняется С. Я сказала, что не убеждена.
      — Почему же ты не убеждена? — удивился папа.
      — А ты убежден?
      Папа как-то заколебался. Зато мама очень возмутилась:
      — Все убеждены, кроме тебя!
      Мама зачем-то открыла мой портфель, который стоял у дивана, и увидела коробок спичек.
      — Вот в чем дело! — воскликнула она и бросила коробок на стол. — Вот почему у нее двойка! Ей некогда учиться: она ломает спички! В голове у нее не то!
      Я потрогала голову. Как это — не то? А что такое — ТО? Почему-то никто никому не говорит: «У тебя в голове — ТО!»
      — Что молчишь? — спросила мама. — Тебе нечего сказать родителям?
      — Я закаляла волю и дух.
      — Другим способом надо закалять, — покашлял папа.
      — Может быть, мы все вместе станем «моржами»? — сказала я.
      — Кем-кем? — спросила мама.
      — «Моржами». Будем все в проруби зимой купаться.
      Больше со мной никто разговаривать не стал. Мама так и сказала:
      — Больше не о чем говорить.
      Я ушла спать. Всю ночь мне снились какие-то погони, а под утро Рыжиков приснился.
      Будто плывем мы с ним в Северном Ледовитом океане. Не на теплоходе, не на лодке, а как рыбы, ныряем, бултыхаемся. Льдины кругом. Под одну льдину поднырнем, у другой вынырнем.
      Вдруг подплывает какая-то странная рыбина, огромная, глаза светятся. Подплыла ко мне и укусила за руку. Я тут же вынырнула и села на льдину. Рыжиков тоже вынырнул и сел рядом со мной.
      Тут снова рыбина подплыла и как укусит Рыжикова за ногу! Он тихо заплакал и лег на льдину.
      Лежит Рыжиков на льдине. Льдина большая-большая, белая-белая, а Рыжиков такой маленький-маленький и плачет.
      — Как мы до дома сейчас доберемся — раненые? — спросил он.
      — Давай раскачаем льдину, оттолкнемся и поплывем, — сказала я.
      Мы стали раскачивать льдину. Качали-качали и раскачали. Поплыла льдина. Рыжиков смотрит на часы, которые показывают север и юг. Вот уж и берег видно.
      — Приедем домой, заведу собаку Боби, черную и лохматую, — сказал Федя.
      — Почему Боби, а не Бобика?
      — Я давно хотел Боби.
      Как мы прибыли в родные края, я не знаю, потому что Дуся меня разбудила.
      Когда я пришла в школу, Рыжиков уже сидел за партой, а рядом с ним Капустин. Все ребята собрались на последней парте, вокруг Иванова.
      Я подошла к Рыжикову и спросила:
      — Ты не завел собаку?
      Рыжиков грустно покачал головой. Тут я заметила, что лицо у Феди поморожено: одна щека белая, а другая темно-бордовая.

Старший брат Геня