— Дуся тоже не была, — сказала я, — а ее никто не гонит.
      — Дуся ходит в цирк с классом, — ответила мама. — Кроме того, она ушла в кино.
      Моя двоюродная тетя Олимпия очень странно смотрела на меня, словно я чем-то ее оскорбила.
      — В нашем городе все ходят в цирк, — сухо сказала она. — Все. И стар, и млад.
      На меня надели новые скрипучие туфли и повели в цирк.
      — Хоть львы-то там будут? — спросила я по дороге.
      — Какой несовременный ребенок, — сказала тетя.
      Ей никто ничего не ответил. Да и что отвечать? Каково это слышать маме? А каково папе?
      Наступило тягостное молчание. Его нарушал скрип моих новых туфель.
      Наверно, так до самого цирка мы бы и молчали, если бы не встретили мою одноклассницу Аню Сухову.
      На Аню все прохожие обращали внимание, потому что она была очень румяная. По крайней мере, все так считали, кроме меня.
      — Здравствуйте, — сказала Аня.
      — Здравствуй, — сказала мама и сказал папа.
      — Привет! — сказала я.
      Аня грустно улыбнулась — маме, папе, тете, мне — всем по очереди и, храня грустную улыбку, села в трамвай.
      — Какая румяная девочка! — воскликнула тетя.
      — Она не румяная, а бледная, — сказала я.
      — Она похожа на булочку, которую только что; вынули из печки!
      — Ни на какую булочку она не похожа. Она бледна. Бледна и печальна.
      Тетя как-то судорожно рассмеялась. Папа ухмыльнулся. А мама, вздохнув, сказала:
      — Ее не переспорить. Аня, конечно, бледна. Все видят, как она бледна.
      — Да, бледна. Бледна и печальна, — твердо сказала я.
      Все замолчали — видимо, решили со мной не связываться. Тетя даже с опаской на меня посмотрела.
      «Просто из-за ее румянца никто не замечает, что она бледна и печальна», — подумала я.
      Аня в прошлом году пришла к нам из другой школы. Марья Степановна поставила ее перед классом и сказала:
      — Аня Сухова. Наша новая ученица. Всю жизнь Аня учится только на пятерки.
      Все рот раскрыли и стали смотреть на Аню, как на какое-то чудо. Аня до слез покраснела и опустила голову.
      Жалко мне стало Аню. Да и вообще что-то уж больно все просто — и румянец, и сплошные пятерки.
      — Аня сядет на вторую парту с Вадимом Хазбулатовым, — сказала Марья Степановна.
      — А на заднюю нельзя? — тихо спросила Аня.
      — Зачем же? Садись на вторую парту.
      И Аня пошла на вторую парту. По дороге она запнулась и уронила со стола классный журнал.
      Все засмеялись.
      И тут-то я поняла, что Аня бледна и печальна. Но никто об этом не знает. Может быть, ей лучше быть для всех румяной? А может, наоборот — плохо ей быть румяной?
      — Мы опаздываем, — сказал папа. — Прибавим шаг.
      Мы прибавили шаг.
      Скрипя новыми туфлями, я вошла в цирк.
      Мы поднялись на второй этаж. Круглый вестибюль, сплошное стекло, картинки кругом понавешаны. Хорошо! И запах какой-то особый, нигде больше так не пахнет.
      — Мне нравится, — сказала я папе. — Особенно запах нравится.
      — Конюшней пахнет, — сказала тетя.
      — Хорошо пахнет конюшней, — сказала я.
      — Кому нравится представление, кому конюшня, — сказала тетя.
      Я ничего не сказала, потому что не видела еще представления.
      А когда увидела!
      Все первое отделение я умирала со смеху над клоуном. Клоун был совсем молодой, нос у него был не приклеен, а нос как нос, и костюм как костюм. Улыбка грустная. А почему-то всем очень смешно. У меня просто живот заболел. Тетя Олимпия мне даже замечание сделала.
      — Неприлично, — говорит, — так громко смеяться. На тебя оглядываются.
      Но я все равно смеялась, никак не могла удержаться.
      Все мне понравилось: и цветные прожектора, и музыка, и зрители — такие веселые.
      Но главное было впереди. Пока в перерыве мы гуляли по вестибюлю, ели беспечно мороженое — над манежем растягивали сетку для воздушного полета, и артисты готовились к выходу, чтобы лишить меня покоя.
      Вначале я, конечно, не подумала ни о каком воздушном полете, просто почувствовала беспокойство, когда увидела эту сетку. «Зачем, — думаю, — сетка такая и для кого ее натягивают?»
      Свет погас, включили прожектора, оркестр заиграл какой-то марш.
      Когда забил барабан, на манеж выбежали гимнасты. Таких красивых я еще никогда не видела. Они поднялись по веревочным лесенкам вверх, на мостики.
      И с этих мостиков стали перелетать друг к другу. Раскачаются на трапеции, оторвутся — и летят.
      Они летали! Летали под куполом цирка! И сердце мое падало и взлетало вместе с ними.
      Рядом со мной сидел какой-то мальчик с отцом. Отец мальчику и объясняет, а я слышу:
      — Те, которые летают, называются вольтижерами, а те, которые ловят, — ловиторами.
      Я жадно прислушивалась, что он еще скажет. Но он ничего не сказал, а мальчик ни о чем больше не спросил.
      Значит, вольтижеры и ловиторы.
      Ловиторы качаются вниз головой, а вольтижеры летят прямо им в руки. Уму непостижимо — как это у них получается.
      А когда они отлетались — стали нырять в сетку, как рыбки. А один очень молодой гимнаст, похожий на Ромео, зацепился ногами за купол, вытянул руки — и полетел вниз головой! Я даже глаза зажмурила. А когда: открыла — он уже стоял на сетке и улыбался.
      Что там было еще после воздушного полета — я уже не видела. Мне казалось, что Ромео все еще летит вниз головой, и я закрывала глаза.
      Но вот представление окончилось. Толпа вылилась из цирка и растеклась ручейками в разные стороны.
      Мы пошли прямо. Через дорогу, через дамбу, через старый парк — домой.
      Было темно и тепло. Хорошо было. Но если б было холодно и лил дождь — все равно было бы хорошо. Я думала о вольтижерах и ловиторах, об их непонятной для меня жизни.
      — Что тебе больше всего понравилось? — спросила мама.
      — Мальчик, который летит вниз головой.
      — А львы разве тебе не понравились? — изумилась тетя. — Дрессированные львы?
      — Понравились, понравились. Только не понравилось, что они дрессированные.
      Тут все так возмутились, словно я невесть что сказала. Начали доказывать, какие страшные львы и как их боятся дрессировщики. Перед каждым выступлением, можно сказать, с жизнью прощаются. То ли останутся живы, то ли нет — неизвестно.
      Папа не особенно много говорил, а тетя особенно много. Я вначале слушала, а потом стала думать о мальчике, который летает вниз головой. Так всю жизнь и будет летать вниз головой? «Мне бы тоже вниз головой, — затаенно подумала я. — Так же бы лететь, руки вперед, из-под купола. Странно все-таки — все аплодируют за то, что ты летишь вниз головой».
      Мы подошли к дому.
      — Дуся еще не спит, — сказал папа, посмотрев на освещенное окно.
      — Уроки учит, — уверенно сказала мама.
      Так она и учит! Она даже на уроках «Английский детектив» читает — три романа в одной книге.
      А я на следующий день снова пошла в цирк. И еще через три дня. И все время стала ходить в цирк. Не каждый день, конечно, потому что денег надо было подкопить, на обеды мне сорок копеек давали.
      Но, кроме цирка, я ни о чем больше и думать не могла.
      Однажды сидела я на уроке и смотрела в окно. За окном еще голые деревья, на деревьях воробьи прыгают.
      Марья Степановна что-то рассказывает, а я никак не могу вдуматься, о чем она говорит. В голове у меня музыка цирковая гремит. А потом в мозгу словно молоточки стали стучать: тук-тук-тук… Вначале так себе стучали, вразнобой, а потом все эти тук-тук-тук по очереди начали выстраиваться. Пауза — и опять тук-тук-тук. Пауза — и опять тук-тук-тук. И в то же время я о вольтижерах думаю, как они летят, вспоминаю. И кажется мне, будто это я лечу.
      А в мозгу — тук-тук-тук… А потом вместо тук-тук-тук началось та-та-та-та, та-та, та-та-та-та.
      И вдруг в моей голове откуда ни возьмись выплыли слова:
 
Улетают мои вольтижеры,
Ловиторы не ловят меня.
 
      Так я же стихи сочиняю!
      Я тут же схватила промокашку и записала:
 
Улетают мои вольтижеры,
Ловиторы не ловят меня.
 
      Я ткнула подругу Таню в бок и положила перед ней промокашку. Я думала, Таня просто обалдеет. Но Таня прочитала, даже несколько раз, — и недоуменно надула губки.
      — Какие вольтижеры, какие ловиторы?
      — Никакие, — сказала я и положила промокашку в тетрадь.
      Капустину, что ли, показать? Но с тех пор, как я не нашла в себе силы и мужества быть двоечницей, он меня не замечал, будто меня вообще на свете не было. А сам по-прежнему был двоечником, но никогда не гордился этим. Мне очень не хватало моего друга Капустина.
      — Маша Веткина нам расскажет о реформах Петра Первого, — вдруг услышала я голос Марьи Степановны.
      Я растерянно встала.
      — Ты поняла вопрос?
      — Поняла.
      Но в голове у меня был сплошной сумбур. Я никак не могла сосредоточиться. А Марья Степановна спокойно смотрела на меня, уверенная в моих способностях. Она даже маме моей на родительском собрании об этом говорила. А мама — папе. А папа — сестре Дусе. А я от Дуси узнала.
      — Расскажи о реформах Петра Первого, — прошептала Таня.
      Я машинально взяла промокашку.
 
Улетают мои вольтижеры.
Ловиторы не ловят меня.
 
      — Петр прорубил окно в Европу, — услышала я за спиной шепот Капустина.
      — Петр прорубил окно в Европу, — сказала я.
      — Правильно. Но как он это сделал?
      «Улетают мои вольтижеры, ловиторы не ловят меня… улетают мои вольтижеры…»
      — На костях народа, — прошептал Капустин.
      «Улетают мои вольтижеры…»
      Марья Степановна удивленно смотрела на меня.
      — Ну что ж, садись.
      Я села. «Ловиторы не ловят меня… не ловят меня…»
      — Пусти меня, уже звонок прозвенел — не слышишь, что ли, — сказала Таня, — И вообще, — строго заметила она, — ты могла бы стать круглой отличницей, если б не задумывалась на уроках неизвестно о чем.
      — А если б ты задумывалась, то не была бы круглой дурой! — крикнул Капустин и захохотал смехом двоечника и прыгнул через парту.
      — Капустин! — крикнула я.
      Он остановился и, подумав, подошел ко мне небрежной походкой.
      — Пойдем в цирк! — сказала я.
      Капустин ничего не ответил. Он смотрел на меня изучающе.
      — Пойдем в цирк! — снова сказала я.
      Капустин неуверенно покачал головой. Он явно боролся с собой.
      — А я качель в сарае повесила. Хочешь быть ловитором?
      — Че-го?
      — Да не знаешь, что ли? Воздушные полеты в цирке! Кто летает — тот вольтижер, кто ловит — тот ловитор.
      Глаза Капустина засветились. Но тут же его лицо снова стало сурово и непроницаемо.
      — Я тебе не прощу измену, — глухим голосом сказал он и пошел гордой и красивой походкой.
      — Выдумала каких-то вольтижеров, ловиторов, за Капустиным бегает, — презрительно сказала подруга Таня, проходя мимо.
      Я ничего не ответила. Не было у меня ни вольтижеров, ни ловиторов, и Капустина не было.
      Я стояла, опустив руки. Тут подходит ко мне Аня Сухова. Подошла и молчит, смотрит на меня. Я говорю:
      — Ты чего такая бледная?
      Она говорит:
      — Ты тоже бледная.
      Постояли мы с ней, помолчали и разошлись.
      После школы, не заходя домой, я пошла в сарай, где висела моя качель.
      Этим сараем уже почти не пользовались. Его, наверно, забыли сломать, и он, заваленный строительным мусором, стоял возле нашего нового дома. Сарай был моим любимым местом.
      Я протиснулась в дверь, закрыла ее и привязала веревкой.
      Моя качель ждала меня. Моя качель, моя трапеция под куполом цирка! Вот я раскачиваюсь — раз-два, раз-два — и лечу! Лечу высоко под куполом. Как птица. Раскинула руки — и лечу!
      Я вздохнула. Если сильно раскачаться, то влечу прямо в крышу сарая. Был бы Капустин, мы бы с ним что-нибудь придумали. Он бы стоял, расставив ноги, как матрос на палубе, и ловил бы меня. А я бы летела прямо ему в руки. Он был бы лучшим ловитором в мире.
      Я тихо раскачивалась на качели, шаркая ногой по земле.
      «Вот так и буду в этом сарае качаться? — вдруг подумала я. — И ловитора у меня никогда не будет?»
      И тут я представила, как я всю жизнь качаюсь на качели — одна, в этом забытом всеми сарае. Лет пятьдесят уже прошло, уже Капустин с палочкой ходит, уже сестра Дуся по ночам кашляет, моя первая любовь — Валька Кошкин — знаменитым начальником стал, а я все качаюсь на этой качели.
      Эта мысль меня очень расстроила. Я решила придумать что-нибудь другое, со счастливым концом.
      Вот я прославленная вольтижерка в прославленном воздушном полете. Уму непостижимо, как я летаю.
      А внизу, в зрительном зале, сидит бледный Капустин.
      «Батюшки!» — шепчет Капустин и вспоминает всю свою жизнь. И горькое сожаление о том, что он не стал ловитором, охватывает его душу.
      Я лечу! А в гостевой ложе, рядышком с директором цирка, сидит Валька Кошкин.
      «Никогда бы не подумал», — говорит он, глядя в бинокль. Лицо его спокойно и уверенно.
      Но когда прямо из-под купола я понесусь вниз головой, он вздрогнет про себя, и на мгновение на его лице проступит растерянность.
      А сестра Дуся в это время где-нибудь заплачет в девятом ряду.
      «Не плачь, Дуся, — скажу я ей потом, когда живая и невредимая буду пить чай с вареньем. — Это была заветная мечта моей жизни, и она осуществилась. А главное, Дуся, какой у меня ловитор!» — И я достану фотографию моего ловитора и покажу Дусе.
      «Да видела я его, видела», — скажет Дуся, но тем не менее будет долго рассматривать фотографию, а потом опять заплачет.
      «Не плачь, Дуся!»
      — Не плачь, Дуся, — сказала я и, забросив качель на гвоздь, стала вылезать из сарая.
      Мне казалось, что все так и есть и я уже лечу вниз головой, а Дуся плачет.
      И я побежала ее утешать.
      Но Дуся не плакала. Она читала «Английский детектив».
      — Ты где была? — спросила она.
      — В цирке, — сказала я.
      — Все в цирке да в цирке, уж хоть бы не выдумывала.
      Мне стало грустно. Ведь я не хотела Дусе врать. Я вытащила из портфеля книжки и села напротив Дуси.
      — Пообедала бы вначале, а то сразу за уроки, — с иронией в голосе сказала Дуся.
      Эта ирония обидела меня. Я не уроки села учить. Я хотела поговорить.
      Но Дуся уткнулась в книжку и стала читать, читать.
      Я открыла тетрадь, где лежала промокашка со стихами.
      — Посмотри, Дуся, — скромно сказала я.
      Дуся взяла промокашку.
      — «Улетают мои вольтижеры, ловиторы не ловят меня», — прочитала она.
      Я не спускала с Дуси глаз. Но лицо ее не изменилось.
      — Это я сама сочинила.
      Дуся пожала плечами.
      — И все? — спросила она.
      — Все.
      — Таких коротких стихов не бывает. Это не стихотворение. — Дуся еще раз прочитала: — «Улетают мои вольтижеры…» Куда же они улетают? — удивленно спросила она. — Что, вот так летят и улетают куда-то? — Дуся хмыкнула. — Улетают мои вольтижеры… — Она помахала кому-то рукой, вдаль кому-то помахала — и засмеялась. А потом вообще хохотать начала.
      — Да, летят и улетают, — сказала я.
      — Летят и улетают? — переспросила Дуся, умирая со смеху.
      — Летят и улетают, — с горечью сказала я.
      Дуся еле-еле перестала смеяться.
      — И что тебе дались эти вольтижеры, ловиторы?
      — Дуся, — сказала я, — неужели ты не понимаешь, что это самая заветная мечта моей жизни?
      Дуся совсем перестала улыбаться, притихла, задумалась. Видимо, мои слова произвели на нее глубокое впечатление.
      — Одна, но пламенная страсть? — шепотом спросила Дуся.
      — Да, — сказала я.
      — Выдумываешь ты все, — вздохнула Дуся.
      Я ничего не ответила. За меня всегда все и все знают — когда я выдумываю, когда не выдумываю. Однажды подруга Таня сказала, что я нарочно смеюсь, а на самом деле мне нисколько не смешно. Я перестала смеяться, хотя на самом деле мне было очень смешно.
      Вот я и Дусе ничего не ответила. Защелкнула портфель, засунула его подальше под стол.
      — Пойду, — говорю, — погуляю. По пятницам я люблю гулять.
      Дуся с грустью посмотрела на меня.
      Я вышла на улицу. На скамеечке возле дома сидел рыжий Колька Горохов. Так сидел, как будто его тут кто-то забыл. И лицо его при этом было задумчиво. Я очень этому поразилась. Ведь Колька был моим врагом на всю жизнь. А враги не должны грустить и задумываться.
      Я уже далеко ушла, а он все так сидел.
      Я шла в цирк. Вначале шла, а потом уже бежала. «Куда это, — думаю, — я так бегу?» А как пробежала парк и выбежала к дамбе, так и поняла, что в цирк.
      Дамба идет в гору, а прямо на горе цирк стоит, как огромный шатер. Только стеклянный, светящийся весь. Праздничный.
      Скорее в цирк! Сегодня пятница, а в пятницу в четыре часа представление.
      Сейчас я увижу моих любимых ловиторов, моих любимых вольтижеров!
      Ой, вдруг опоздала?
      — Тетенька, сколько времени? — крикнула я.
      — Без пяти четыре, — испуганно ответила тетенька.
      Я тут и села. Не успею! А вот трамвай идет. Повезло, повезло! Всего-то одну остановку проехать.
      Вот и цирк, и билет в руках. Правая сторона, самый верхний ряд. Ну и хорошо, всех видно будет.
      Только я села, не успела отдышаться — началось представление.
      Но что это? На парад вышли совсем другие артисты. Очень красивые, но совсем незнакомые.
      А где мои? Где мои? И клоун не тот, совсем не тот клоун! Я даже привстала, чтоб получше разглядеть. Только что разглядывать — нет их. В груди у меня похолодело. Я поняла, что случилось непоправимое — они уехали, и я их уже никогда не увижу. Жди не жди — не поднимутся они под этот купол.
      Рядом со мной сидела старушка. Вначале она не обращала на меня внимания, потом стала обращать. Когда выходил клоун, она начинала дергать меня за рукав и заразительно смеялась.
      — Разве тебе не смешно? — спросила старушка.
      — Смешно.
      — Почему же ты не смеешься?
      — Смеюсь. Про себя.
      — Да ты же плачешь! Почему ты говоришь, что смеешься, если ты плачешь?
      Тут она снова засмеялась, видимо, клоун что-то смешное сделал.
      А я заревела. Так мы со старушкой и сидим — она смеется, я реву. Очень хорошая старушка, платок мне дала.
      — В твои годы я тоже плакала, — сказала она. — Как он не падает — на одном колесе по канату! — воскликнула старушка.
      Я перестала реветь. Действительно, как же это так — на одном колесе по канату?
      Клоун ушел. И вдруг оркестр заиграл знакомый марш. Тот самый марш, под который всегда выходили гимнасты. Сердце радостно екнуло. Я схватила старушку за рукав:
      — Сейчас воздушный полет будет!
      Ударил барабан. Сейчас они выйдут, сейчас!..
      Но вместо гимнастов на манеж вышел… слон. При чем тут слон? Как он смел выходить под эту музыку!
      Я встала.
      Все зашикали. А билетерша прямо-таки поджидала меня.
      — Не разрешается с мест вставать! Чего заходила взад-вперед? Слышишь? Куда идешь? Кому говорят?
      Я, видимо, пошла куда-то не туда. Но она все-таки меня не поймала. Я выскочила в вестибюль.
      За моей спиной ликовала музыка, под которую ходил слон.
      Я спустилась на первый этаж — и лицом к лицу столкнулась с Аней Суховой.
      Мы обе были смертельно бледны. Мы без слов поняли друг друга и молча вышли на улицу. И молча сели на скамейку. И все еще молчали некоторое время, сидя на скамейке.
      — Ты часто ходишь? — спросила я.
      — Ага.
      — Как это я не знала про тебя?
      — И я про тебя.
      Мы еще помолчали.
      — Письмо клоуну написала, — сказала Аня и показала сложенный маленький листочек.
      — Тебе клоун нравился?
      — Ага.
      — А мне полеты.
      — Что мы сейчас будем делать? — прошептала Аня.
      Я не знала, что мы будем делать.
      — Давай убежим, — сказала Аня, — и будем циркачками. Ты будешь летать, а я смешить.
      — Давай, — сказала я.
      И мы пошли домой, чтоб захватить с собой кое-какие продукты.

Философ Федя Рыжиков