-- Меня-то за что?
      -- Вы одна видели возможных убийц Волобуева.
      -- Да что я видела?! Две спины в куртках... Да три слова услышала...
      Правый кулак Павла, несмотря на то что он был чуть ли не самым главным элементом удержания равновесия, оторвался от коленки, скользнул к боковому карману куртки, поворошил его и снова вернулся на постоянное место пребывания. Кравцова этого, кажется, не заметила, поскольку увидела на полу осколки своей любимой немецкой чашки. Ни в одном скандале до этого она ее не трогала, не била и сегодня, и то, что чашка с мадонной, которая была так похожа на Кравцову, расколотой лежала под стулом милиционера, наполнило горло слезами. Она не могла сказать наверняка, что эту пакость сделал муж, но грешить больше не на кого было. Если бы не наглый милиционер с хитрыми сощуренными глазками, она бы опять бросилась к муженьку, чтобы отомстить за поруганную чашку, но секунды таяли, а она все не бросалась. И слезы становились все ближе и ближе к глазам, будто по какому-то сосуду поднимались от горла к переносице.
      -- Давайте начнем по порядку, -- мягко предложил Павел. -- Вы сказали -- куртки. Опишите их, пожалуйста.
      -- Что?
      -- Я говорю, куртки опишите.
      -- Ах, куртки! -- Бедная чашка трупиком, разваленным надвое, лежала под стулом милиционера и упрямо не хотела склеиваться. -- Кожаные куртки. На левом, среднего роста парне была куртка из вареной кожи. Воротник из натуральной овчины, подстежка -- искусственный мех...
      -- Подстежка? -- удивился Павел. -- Значит, вы их спереди видели?
      -- Нет, сзади.
      -- А как же тогда...
      И вдруг, все поняв, закачал головой. Кравцова торговала "кожей" на Тушинском рынке и разбиралась в этом, как летчик в приборах в кабине самолета. А может, даже и лучше. Летчики все-таки иногда падают. Кравцова, судя по всему, никогда не проторговывалась.
      -- Со спины, -- подтверждая догадку Павла, упрямо сказала она. -- Я этот фасон знаю. Куртка короткая, на талии. Рукав -- реглан. Пояс с пряжкой, типа "мафия". Кнопки латунные, фигурные. Вот...
      -- А у второго?
      -- Тоже кожаная. Но поверхность другая. Крэк. Кстати, хорошего качества. Такого в Тушино нет.
      -- Вы не ошибаетесь?
      -- Смеетесь, что ли? Я уже пять лет это дерьмо турецкое продаю. Со ста метров определю, турецкая куртка или нет...
      -- А эта... ну, что на парне?
      -- Крутая вещь. Похожа на испанскую. Может, и французская. Швы хорошо прострочены. Ровно. И крэк однотонный, турецкий бы пятнами обсыпался или замаслился. И потом -- три четверти...
      -- Что три четверти?
      -- Куртка. По длине.
      -- А-а, понял! Это когда почти по колено?
      -- Да, по середине бедра. Кстати, куртка без мехового воротника. Типичный средиземноморский вариант.
      -- А брюки на них вы не заметили?
      -- Нет, брюк не заметила, не успела. Я мусор выносила. Мой козел как раз вниз спустился, к машине...
      -- Не надо оскорблений! -- хоть и громко, но как-то вяло, нехотя прокричал из глубины квартиры Кравцов.
      -- А я мусор решила вынести. Лифт у нас второй день не работал. Подошла к мусоропроводу и как раз их в спину увидела. Секунды три, не больше. Они к двери Волобуева свернули, и лестница их закрыла. Я мусор выбросила и ушла к себе. Все.
      -- Нет, не все. Вы слышали их слова.
      -- Да так, ерунда.
      -- В таких делах ерунды не бывает.
      Кравцова устало помолчала, посмотрела на осколки чашки и теперь уже ничего не ощутила. Душа закончила траур по чашке, и теперь красивый белый фарфор с красивым рисунком на одном из кусков, смотрелся чужим, как будто милиционер, сидя над ним, уже стал его хозяином. Пора было выгонять странного гостя, таким способом похищающего чашки, из квартиры, пора было подметать, и она торопливо выпалила все, что помнила:
      -- Правый, тот, что в крэке, сказал левому, что в вареной коже: "Таких уродов надо под корень валить, а ты адвоката из себя лепишь".
      -- Вот так дословно и сказал?
      -- Провалов памяти у меня еще не было. А потом слова такие заметные: урод, адвокат...
      -- А напарник что ему ответил?
      -- Ничего. Я же сказала: они к его двери свернули. Уже не так слышно.
      -- А как они выходили, вы видели?
      -- Я по два раза мусор не выношу!
      Она встала с видом победительницы, и вконец ослабевший стул грохнулся набок и затих среди осколков.
      Павел сразу ощутил себя ущербно перед стоящей Кравцовой и тоже медленно принял вертикальное положение. Сзади ничего не упало. Значит, его стул оказался получше хозяйского. Да и дела, кажется, тоже.
      Онемевшие в кулаке пальцы помяли воздух, медленно наполнились силой и вынули из бокового кармана куртки черный диктофон. Победно нажав на кнопку, Павел пояснил обомлевшей Кравцовой:
      -- Ваши показания зафиксированы. Но будет лучше, если вы завтра
      придете в мой кабинет на Октябрьской и подпишите текст показаний.
      -- Мы... мы так не договаривались, -- еле выжевала она пухлыми,
      укрытыми густым алым слоем помады губами.
      -- У вас есть зеркало? -- прижав диктофон к левой скуле, спросил он.
      -- Мы так...
      -- Вот зеркало, -- вошел на кухню Кравцов.
      На его дрожащей ладони круглым озерком воды лежало дамское зеркальце.
      -- Спасибо.
      -- Мы так...
      -- Ну надо же! -- изучив в зеркальце ноющий зуб, разочарованно произнес Павел. -- Кто кинул кроссовку?
      -- Она! -- крикнул Кравцов и отступил на шаг из кухни.
      -- От удара треснул зуб, -- опередил Павел движение Кравцовой за муженьком. -- Это типичное хулиганство.
      -- Но откуда я знала, что вы... что я...
      -- Придете завтра. Вот моя визитка, -- положил Павел на стол и зеркальце, и картонку со своими телефонами. -- И не вздумайте не явиться...
      Он пошел ко все так же приоткрытой двери, спиной чувствуя на себе два разных взгляда: злой женский и довольный мужской.
      Глава шестая
      ИТАК, ШОУ НАЧИНАЕТСЯ! СЛАБОНЕРВНЫМ ПРОСЬБА ДАЛЬШЕ НЕ ЧИТАТЬ!
      Барабанщик, сидящий в ушах Саньки, прошелся палочками по томам, встряхнул малый барабан, сыпанул дробь по большой тарелке, надавил ногой на педаль "бочки", и в этот момент, под самый мощный удар, после которого начинали вступление бас- и соло-гитары, замок в двери щелкнул, и бронированная плита поплыла на Саньку. Он отшатнулся от нее, как от бульдозерного отвала, вырвал наушники плеера, больно поранив мочки, и еле сдержался, чтобы не сделать еще один шаг назад.
      -- Чего тебе? -- Исподлобья, словно бык на красную тряпку, смотрел на него огромный серый мужик.
      Серыми были его джинсовая рубашка, брюки, коротко остриженные волосы, глаза, лицо, и, если бы не голос, Санька бы принял охранника за глиняного манекена. Но манекены не умеют жевать, а мужик делал это так старательно, будто только за это получал зарплату.
      -- Ты что, глухой?.. Фанат, что ли?
      В лежащих на груди Саньки наушниках комариком попискивал солист какой-то западной группы, и он подумал, что охранник еще примет это попискивание за его голос.
      -- Я -- к директору, -- с напускной смелостью выпалил он.
      -- Вы договаривались?
      -- У меня к нему письмо.
      -- От кого? Какая организация?
      Охранник казался человеком, с которым ни в коем случае нельзя делиться тайной. Саньке почудилось, что, если он сейчас скажет "Из зоны", охранник сжует эти слова, как жвачку, и закроет дверь. Но говорить что-то надо было, и он солидно произнес:
      -- Это конфиденциально.
      -- А что это? -- замерли челюсти охранника.
      -- Это значит -- секретно... Ну, от его родного брата ему письмо.
      -- А ты что, почтальон?
      -- Нет, я ваш новый солист, -- не сдержался Санька, и у охранника физиономия стала в два раза шире от улыбки.
      -- Гы-гы!.. Со-олист!.. Тут таких, как ты, солистов!..
      -- Не скаль зубы, а то в лобешник схлопочешь! -- в крике шагнул
      навстречу Санька. -- Иди стучи шефу, что к нему базар есть!
      -- А сам в лобешник не хочешь?
      Охранник напрягся в дверях. Теперь уже шире стало не только его
      лицо, но и грудь. Кажется, еще немного -- и он своими плечищами
      раздавит металлический косяк двери.
      -- Чего тут у тебя, старичок? -- раздался сзади, из-под мышки охранника, чей-то голосок.
      -- Фанат какой-то нервный приперся. Я его ща...
      Он все-таки шагнул к Саньке и сгреб его за грудки. Голова, гудевшая последние пару часов скорее не от музыки, а от бесконечных часов перелета из Читы в Москву, взвыла пожарной сиреной. Хотя это просто не стало хватать воздуха под клешнями охранника.
      -- Ты... я... шефу... ска... скаж-жи...
      Язык не знал, что пробормотать, чтобы спасти голову. Сирена выла все сильнее, и вот-вот должны были лопнуть барабанные перепонки.
      -- Слушай, не надо, -- попросил откуда-то из глубины все тот же голос. -- Давай я с ним сам поговорю. Фанатов уважать надо...
      -- Фанатов давить надо, -- не согласился охранник, но пальцы все же разжал.
      -- Пошли со мной, -- поймали рукав Санькиной куртки уже другие пальцы, тонкие, почти девичьи, вытянули его к себе из-за горы охранника, и Санька с перепугу опять чуть не сделал шаг назад.
      Лицо его спасителя было бородато, усато, космато, а над всем этим скопищем иссиня-черных волос несуразно, не к месту лежала отполированная лысина. И только рост мужика, который оказался на полголовы ниже Саньки, как-то успокоил его.
      -- Меня зовут Андреем, -- представился бородач. -- Я -- барабанщик этой вонючей группы. А ты кто?
      -- Я-а? -- Сирена в голове медленно затихала, и слова можно было произносить без режущей боли в висках. -- Я -- Александр Грузевич... Санька, короче. У меня это... ксива, то есть письмо Федору Федоровичу от его брата оттуда...
      -- А-а, понял, -- всеми своими волосищами кивнул Андрей.
      Вышло похоже на плавное движение опахала у лица арабского владыки. Такое опахало Санька видел в каком-то кино. Не хватало только владыки. Ни Санька, ни угрюмый охранник, который жевал все сильнее и сильнее, будто решил пережевать в муку свои зубы, на эту роль не годились.
      -- Пошли проведу, -- боком стал к двери Андрей.
      -- Шеф случайных людей запретил пускать, -- напомнил охранник и громко, по-насосному, сглотнул слюну.
      -- Он -- не случайный. Ты же слышал. У него важное письмо. Брат есть брат.
      Бородач провел Саньку по длинной, как коридор в пересыльной тюрьме, и такой же высокой, как тот коридор, прихожей. Только вместо зеленых камерных дверей с глазками, крытыми металлическими заслонками, вдоль стен по-музейному величественно стояли белые двери. Санька никогда в своей жизни не видел столько белых дверей. От них веяло чем-то больничным. Казалось, что если их открыть все одновременно, то можно будет задохнуться от запаха эфира, лекарств и хлорки.
      Они прошли мимо них, и ни одна дверь не открылась. Но когда в самом конце коридора бородач ввел Саньку в небольшую, метров десять квадратных, комнату, запах все же появился. Но не эфира, лекарств или хлорки, а чего-то приторно-сладкого. Почудилось, что кто-то в комнате недавно разлил по оплошности сироп и убежал из боязни быть наказанным.
      -- Секретарша у шефа. Как обычно, значит... Подожди здесь, -- показал на стул, обитый красивой зеленой тканью, бородач. -- Кстати, сними куртку.
      -- А-а, да-да, конечно...
      Саньке и самому уже надоел этот болоньевый мешок на теле, от которого пахло вокзальной сыростью и мышами. Он с радостью снял свою дерюгу, но, увидев на вешалке красивую кожаную куртку из коричневого крэка, почувствовал, что не может коснуться ее своей грязной одеждой.
      -- Может, я в ней побуду? -- обернулся он к бородачу.
      -- Да вешай ты! Мне все равно уходить пора. Я свой вопрос уже решил. Точнее, не решил.
      Его тонкие пальчики освободили вешалку от куртки. Бородач накинул ее на плечи, и Санька удивился, что они такие хрупкие у барабанщика. Люди за горой барабанов и тарелок всегда казались ему кузнецами, которые на виду у толпы куют раскаленное железо своим невидимым молотом. А бородач выглядел скорее пианистом. Или даже скрипачом.
      -- Посиди пару минут. Сейчас секретутка выйдет.
      Слово резануло слух, но Санька не стал ничего спрашивать. Усталость и без всяких приглашений посадила его на удивительно мягкий, похожий на пух стул.
      -- До свидания. -- Дал бородач пожать свою тонкую кисть и устало вышел из комнаты.
      Санька так старался одновременно и пожать ему эти пальчики и не раздавить их, что даже забыл попрощаться.
      Оставшись один, он только теперь заметил электрическую пишущую машинку, потом увидел монитор компьютера на столике секретарши, потом телефон и факс. Комната как будто не сразу стала видна, а вроде бы разворачивалась кадрами из фильма, и на экране появлялось то, куда устремлялась любопытная камера. Когда камера достигла двери, уже не хлипко-белой, а монументальной, в обтяжку обитой темно-зеленой кожей, левая створка ее открылась в сторону секретарской комнаты, и из нее выпорхнула такая красивая девица, что у Саньки похолодело все внутри.
      Говорят, что немцы всех своих красивых женщин сожгли на кострах в мрачные годы средневековья. Сожгли потому, что красивых считали ведьмами. Хотя дело, скорее всего, в зависти. В эту минуту Санька бы спас из огня вошедшую в комнату девушку. Если бы ее, конечно, решили сжечь. У нее было такое красивое лицо, что ему даже показалось, что оно светится. Сладко-приторный запах стал еще заметнее. Это были духи, но сравнение с сиропом сидело в башке, и теперь показалось, что Саньке прямо под нос поднесли бокал с этим сиропом.
      У девушки почему-то огнем пылали щеки. Она молча, с полным безразличием, будто перед ней была мебель, а не парень неплохого возраста и не самой дурной внешности, проплыла мимо него, и Санька с удивлением заметил, что она сжимала в кулачке трусики.
      -- Здравствуйте, я... вот... -- в спину ей пробормотал Санька, но, кажется, так и остался для девушки мебелью.
      Она беззвучно скользнула за белую дверь в комнату напротив, и оттуда вскоре донесся шум журчащей воды. Потом его сменил уже другой, булькающий звук. Девушка явно полоскала рот. Когда она выплевывала воду в раковину, казалось, что за дверью находится не райское создание, а огромная тетка из тех, что продают пирожки у вокзалов.
      Наверное, она плескалась бы там сутки, но звонок, ворвавшийся в комнату, заставил ее выйти из-за белой двери. Ловко перебирая стройными лайкровыми ножками, она скользнула на свое место, ловко провернулась на кресле-крутилке вправо и сняла трубку с элегантностью манекенщицы, сбрасывающей соболиное манто с плеч под вздох зала.
      -- Рада вас слышать, Леонид Венедиктович, -- пропела она в трубку.
      Печально, но голосочек у нее оказался чуть надтреснутым. К лицу он явно не шел. К такому антуражу требовалось что-нибудь похожее одновременно на писк мышки, мяуканье кошечки и звон колокольчика.
      -- Эдик у себя... Да, он вечером к вам заедет... Соединить?
      Она все с той же грациозностью притопила клавишу, беззвучно опустила трубку на рычажки и только теперь показала, какого цвета у нее глаза. Они были серо-зелеными. Но почему-то смотрелись карими. Наверное, потому, что Саньке всегда нравились девушки с яркими, по-восточному карими глазами, и он не мог не дополнить красоту девушки своей частичкой красоты.
      -- Вы по какому вопросу? -- спросила она, посмотрев на грязную санькину куртку, нагло висящую на белоснежной вешалке.
      -- У меня письмо к Федору Федоровичу, -- еле нашел он в себе силы ответить. -- От брата.
      -- Давайте его.
      -- Ну, я бы сам...
      Он остолбенело смотрел на ее протянутую ладошку. Именно в этой ладошке были еще пару минут назад зажаты трусики, и от этого даже пустой открытая ладонь казалась стыдной.
      -- Я бы...
      -- Давайте ваше письмо.
      Ее властности мог бы позавидовать Косой.
      Санька нехотя достал из кармана брюк паспорт, вынул из его страниц драгоценную бумажку и старательно разгладил сгиб, проходящий посередине.
      -- Вот... Только осторожно, не потеряйте.
      Девушка ничего не ответила. Она взяла бумажку двумя пальчиками за уголочек с таким видом, будто держала за хвостик мертвую мышь, и торопливо унесла ее за темно-зеленую дверь. Назад она вышла не так быстро, как ожидал Санька. И снова у нее были алые щеки.
      -- Зайдите, -- безразлично сказала она.
      Санька метнулся к куртке, потом к двери, потом опять к куртке. Дорожная привычка держать все свое при себе все-таки заставила сорвать куртку с вешалки. Сунув ее под мышку, он нырнул в кабинет и, увидев сидящего за огромным столом человека, чуть не брякнул: "Здравствуй, пахан!"
      Из глубины огромной комнаты на него смотрел своими сонными
      глазами... Косой. Высокий лоб с залысинами, выступающая вперед
      челюсть с обветренной нижней губой, широкий мужицкий нос. Ноги,
      ставшие чужими, с натугой, медленно подвели его к столу, и только
      после того, как хозяин кабинета прохрипел: "Садись", он разглядел мешки на подглазьях и желтую каплю бородавки на подбородке. Призрак Косого испарился из кабинета. Остался исключительно солидный мужчина в синем костюме при галстуке, который держал в руках его записку и смотрел на Саньку странным взглядом.
      -- Ах да, забыл!.. Бывшим зекам нельзя говорить "Садись". Присаживайся... Как тебя звать-то?
      -- Санька, Федор Федорович.
      Хозяин нервно дернул бровью и положил записку на стол.
      -- Я не Федор Федорович. Когда-то был Федором Федоровичем. Но в шоу-бизнесе свои законы. Здесь очень важен яркий псевдоним. Поэтому я теперь Эдуард Золотовский. Запомнил?
      -- Д-да... А как, извините, отчество?
      -- Нету отчества! -- еще дальше отодвинул от себя записку Золотовский. -- Я же сказал, Эдуард! Это псевдоним. У псевдонимов отчества может не быть.
      -- Косой хорошо о вас говорил, -- соврал Санька.
      Просто требовалось что-то сказать, а ничего в голове не было.
      -- Что же он такое говорил?
      -- Что вы его в зоне не забываете.
      Санька сказал, а сам, не закрывая глаз, сожмурился. Ему было страшно от того, что Золотовский может среагировать плохо, и он с ужасом ждал ответа, совсем не видя его лица, хотя глаза так и оставались открытыми.
      -- Если бы он меня слушался, то не попал бы туда, -- недовольно пробасил Золотовский.
      -- Он так и говорил, Фе... Эдуард э...
      -- С его статьей ему на строгаче положено кантоваться, а не на общем режиме. Пусть спасибо скажет, что судья хоть это скостил. А знаешь, сколько штук стоила эта петрушка?
      -- Много, -- предположил Санька.
      -- Что ты понимаешь?! Для тебя миллион рублей -- много. А для меня миллион "зеленых" -- мало. Врубился?
      -- Ага.
      Холеные пальцы с желтыми каплями золотых печаток опять придвинули бумажку к себе. Сощурившись и чуть откинув назад голову, Золотовский еще раз прочел текст.
      "Дальнозоркий, -- догадался Санька. -- Значит, под пятьдесят. Большая разница". Косому было под сорок.
      -- А что у него за болячка такая? -- не поднимая глаз, хрипло спросил Золотовский.
      -- Рак.
      -- Серьезно?!
      Его вскинувшиеся на Саньку глаза оказались вовсе не сонными. Такими их делали подсиненные какой-то болезнью мешки. А так -- обычные глаза, только уж очень плутовские. Как у карточного шулера.
      -- Уже вся зона знает.
      -- А рак чего?
      -- Что-то в кишках.
      Золотовский заметно подобрал живот, потом его снова выпустил. Его собственные кишки промолчали, и он успокоился, но записку почему-то чуть отодвинул от себя.
      -- Чего он про твою глотку пишет? Поешь ты, что ли? -- безразлично спросил он.
      -- С самого раннего детства.
      -- А чего поешь-то?
      -- Все что угодно!.. Могу Антонова, могу Малежика или там Киркорова!
      -- Это они пусть сами поют, -- поморщился Золотовский. -- У них своя мафия. У меня -- своя.
      -- Могу...
      -- Кольке легко фитюльки писать. Если б я сам первым в связке был!
      -- Я хоть сейчас...
      -- У самого неприятность на неприятности.
      В стекле часов, башней стоящих в углу кабинета, Санька уловил чье-то отражение, и заготовленная фраза, что он готов спеть хоть сейчас, повисла между зубов. Из угла, на фоне мерно раскачивающегося маятника, Саньку мрачно сверлили глаза. Они были единственными белыми пятнышками. Все остальное -- лицо, волосы, рубашка наблюдателя убивали своей серостью. Охранник, который отпустил его у входа в офис, здесь был "на товсь", и любая Санькина глупость закончилась бы тем, что он вылетел бы из кабинета.
      Тактику настырного давления требовалось сменить на тактику упрашивания. В зоне это умели лучше всех делать опущеные, и Санька, пытаясь припомнить их жалостливую тональность, попросил Золотовского:
      -- Христа ради, гражданин директор, если нельзя певцом, то я готов хоть пол мыть...
      -- Рак, говоришь, у него? -- ничего не услышав, самого себя спросил Золотовский.
      Брат, всю жизнь бывший его обузой, вполне мог навсегда закрыть эту статью расходов. Требовалось подождать совсем немного. И брать на испытательный срок этого немытого, пропахшего вокзальной вонью парня тоже уже не нужно было. Мертвые не спрашивают о своих прежних просьбах. Мертвым всегда все равно, что происходит на Земле.
      Пальчиком Золотовский уже совсем отодвинул от себя на край стола записку, но тут его как кольнуло. Записка могла оказаться последним сообщением от брата. А последняя просьба перед смертью -- свята. А вдруг кто-то из корешей брата решит проверить ее выполнение? Или, что еще хуже, за этим сопляком стоит еще какой-нибудь вор в законе?
      -- Ты откуда родом? -- тихо спросил Золотовский.
      -- Кемеровский... Точнее, из Прокопьевска...
      -- Дыра? -- поинтересовался он и сам себе ответил: -- Дыри-ища! А родители кто?
      -- Сирота я.
      -- Круглый? -- удивился Золотовский и подвинул записку чуть ближе к себе.
      -- С семи лет.
      -- А что так?
      -- Маманя умерла, когда мне семь было. А бати вообще не помню, гражданин начальник.
      Санька сделал такое скорбное лицо, что Золотовский ощутил что-то типа жалости. Он уже так давно не испытывал этого щиплющего душу чувства, что даже удивился. С парнем что-то нужно было делать, а что именно, он не знал.
      -- Давай паспорт и все твои документы.
      Санька торопливо сунул в его холеные пальцы засаленную красную обертку и пояснил:
      -- Там внутри -- справка об освобождении.
      Золотовский торопливо положил паспорт на записку, снова подумал о том, что легче сказать "Нет", чем "Да", и все-таки решил не говорить ни "Нет", ни "Да".
      -- Зайдешь ко мне завтра. В шестнадцать ноль-ноль... Ты где остановился?
      -- На вокзале... Курском.
      -- А почему на Курском?
      -- Он большой.
      -- Бомжуешь, значит?
      Санька промолчал. Золотовский с его сонно-безразличным лицом до того ему надоел, что он уже сам готов был забрать документы и записку.
      -- Лось, -- что-то уж совсем несуразное произнес хозяин кабинета, и Санька ощутил шаги за спиной, -- дай ему адрес нашей хазы в Крылатском. Пусть ночь там переночует.
      -- Туда долбежник ща уедет. Может, к нему подсадить? -- вяло ответил охранник.
      В стекле напольных часов теперь был виден только его живот. И маятник елозил по нему, пытаясь стереть серую краску, но у него ничего не получалось. Такую плотную краску ничто не может стереть.
      -- Разве Андрей еще не уехал? -- удивился Золотовский.
      -- Он во дворе в "жигулях" копается. У него зажигание барахлит.
      -- Тогда отведи парня к нему.
      -- Есть, -- по-военному четко ответил охранник по кличке Лось.
      Санька, поняв, что все уже произошло, хотя и не ясно было что именно, порывисто встал, подхватил с колен свою куртку, отягощенную плеером, и протянул руку Золотовскому, но тот отвернулся влево, к телевизору, который шел без звука, пока они разговаривали.
      Палец с золотой печаткой мягко лег на черную коробочку пульта, оживил телевизор, и тот заговорил о последних новостях шоу-бизнеса.
      -- По-прежнему на первых местах в рейтинге синглов хиты "Иванушки Интернешнл", Влада Сташевского и группы "Лицей", -- сообщала худенькая, под мальчишку стриженная девчонка с серьгой в левой ноздре, а за нею пародией на заставки "MTV" мельтешили негры, небоскребы, лимузины, секс-бомбы и пальмы. -- Даже внезапная смерть лидера группы "Мышьяк" Владимира Волобуева не позволила последнему хиту группы оказаться в десятке лучших. Их диск с пророческим названием "Предсмертный хрип" расходится плохо...
      Нервным движением Золотовский переключил телевизор на другую программу. По узкой дорожке стадиона бежали гончие псы. Те, что оторвались, выглядели красиво и грациозно, те, что отстали, казались жалкими и ободранными. Хотя все они были совершенно одинаковыми. Одной и той же породы.
      -- Ну, чего вы стоите?! Идите! -- повернувшись в кресле, потребовал Золотовский, и Санька увидел сверху, что у хозяина расстегнута ширинка, и из нее смешно торчит уголок белой рубашки. Короткий, как редька-недоросток.
      _ Глава седьмая
      ГРУППА "МЫШЬЯК" ПЬЕТ ТОЛЬКО КОНЬЯК
      Санька никогда не думал, что можно запросто жить в двухкомнатной квартире, где совершенно нет мебели. Если, конечно, не считать мебелью стулья. Их было почему-то четырнадцать штук. Шесть венских, с гнутыми деревянными спинками и деревянными же сиденьями, четыре столовых, с потертой рыжей обивкой, два компьютерных кресла-вертушки без подлокотников и две кухонные банкетки, обтянутые выцветшим сиреневым дерматином. И несмотря на это, квартира все равно казалась захламленной. Наверное, оттого, что в гостиной площадью метров восемнадцать поместился склад инструментов: ударная установка с полным набором томов и тарелок, три электронные соло-гитары и две акустические, две бас-гитары, ободранный контрабас, электронный клавесин, обклеенный ярлычками с бананов, хай-фай компоненты "Kenwood", не меньше пяти акустических колонок разных видов и калибров, метрономы, регулировочные вилки, подставки под микрофоны и сами микрофоны количеством штук в семь, от подранных до новых, соединительные кабели со штекерами и разъемами, пустые и исписанные нотные страницы и еще много чего непонятного. Нужно было обладать феноменальной памятью, чтобы не запутаться и найти в этом филиале городской свалки то, что тебе нужно. Вместо ковров на стенах висели плакаты эстрадных групп и просто рок-идолов. Рядышком без всякого скандала уживались негритянские рэперы и крутые уэспы из "Metallika", помпезный попсушник Майкл Джексон и панк-бродяши "Green Day" в драных свитерах и резиновых китайских кедах, блистательный, до синевы выбритый Фредди Меркьюри и длиннобородые, как гномы, мужики из "ZZ-top".
      В маленькой комнате по сравнению с гостиной лежала великая пустыня Сахара. Если не считать кочующих стульев, то в ней вообще ничего не было. Зато кухня по сравнению с этой комнатой уже казалась тесной. У левой ее стены стояла коричневая электрическая плита с четырьмя проржавевшими конфорками, а у правой дребезжал всеми своими стальными боками и ребрами ветеранский "Саратов". Когда он вздрагивал перед очередным отдыхом, то так тяжко вздыхал, будто искренне жалел всех постояльцев этой несуразной квартиры.
      А постояльцев было четверо: львиногривый барабанщик Андрей, коротко, под глупый, но зато модный чубчик обстриженный клавишник Виталий, еще более модный, от прически а-ля Ярмольник до ботинок-ковбоев соло-гитарист Роберт и самый молоденький в группе желто-рыжий, будто подсолнух, бас-гитарист Игорек.
      Вместе они собрались только часам к девяти вечера. Город за окном состоял уже только из трех красок: черной, желтой и белой. Черной шторой висела ночь, на ней желтыми прорезями виднелись окна домов, а белыми -огни фонарей дневного света вдоль шоссе и узкие проемы лестничных пролетов.
      С Санькой музыканты по мере появления здоровались с видом людей, которые были, как минимум, его однокашниками по школе. Это и радовало, и настораживало. Так уж устроен человек, что он всегда ждет чего-нибудь плохого, а когда встречается хотя бы такая малость, как внешнее дружелюбие, он тут же ждет подвоха.
      -- На той неделе в Штаты едем! -- с торжественным лицом сообщил Роберт, последним появившийся в квартире.
      На острых металлических носах его ботинок лежала свежая грязь и казалась ржавчиной.
      -- Не гони! -- расширил глаза Игорек и стал медленно наливаться
      краской, будто рыжина с его волос потекла на щеки.
      -- Железно! Я у Эдика только что был. Он уже Лося за билетами
      послал.
      -- А как же... солиста же нет, -- теперь уже не согласился клавишник Виталий.
      Он говорил так вяло и безразлично, точно вообще не знал, что еще можно делать на свете, кроме как спать день и ночь. И лицо у него, отражая эти его мысли, было почти уснувшим. Создавалось ощущение, что если через минуту никто ничего не скажет, то он тут же уснет.
      -- Без солиста поедем, -- не дал ему этого сделать Роберт. -- С нами в турне Элтон Джон будет петь! Договор уже подписан.
      -- Е-мое! -- обессиленно сел на компьютерный стул-вертушку Игорек. -Да я... я... надо звонить домой, в Курган...
      -- Ну чего уши развесили! -- вышел из кухни в прихожку Андрей. -Сегодня ж первое апреля!
      -- Аа...га-а...га-а, -- зашелся в смехе Роберт.
      Пальцем он показывал на вросшего в стул Игорька, у которого лицо из счастливого медленно переплавлялось в обиженное.
      -- Дурак ты, Боб, -- вяло, из глубины сна, пожурил шутника Виталий. -И шутки у тебя дурацкие...
      -- Ладно. Пошли жрать, волки, -- предложил Андрей.
      На его чуть вздутом брюшке смешно смотрелся женский передник. Повара не бывают такими волосатыми.
      Словно почувствовав это, Андрей собрал свои смоляные лохмы на затылке, обжал их микстурной резинкой и ушел на кухню. Парни прицепом потянулись за ним. Последним шел и все гыгыкал Роберт. Казалось, что он подавился своим смехом и теперь никак не откашляется. Движение увлекло за собой и Саньку, хотя он и не был уверен, что заслужил обед в компании звезд эстрады.
      Составленные плотно друг к дружке четыре стула -- два венских и две банкетки -- образовали подобие стола.