-- Гостиница, получается?
      -- Ага. Там хорошо! Музыка, ресторан, ковры. Я один раз был. С
      Машкой. А больше... Нет, больше не был...
      Через пять минут Санька уже стоял у длинного, круто взбирающегося к палубе трапа и пытался поцеловать круглолицего вахтенного матроса. У того все время сваливалась с левого рукава белой форменки повязка, и он вынужден был придерживать ее. Оставшись, таким образом, как бы без рук, он отталкивал Саньку одним плечом и недовольно гудел:
      -- Отойдь! А то милициванеров покличу!
      -- Зе-емля-як! -- лип к нему Санька. -- Мне на борт надо! Там девушка одна. Она мне нужна...
      -- Девушковые всем нужны! -- упорствовал вахтенный. -- Предъявите по полной форме пропуск али квиток в ресторант!
      -- Ты с каких краев, земляк? С Урала, что ли?
      -- С известных краев!
      -- Тогда это... -- еле вспомнил Санька, -- пер...первого помощника капитана позови! Вот!
      -- Я щас патруль милициванеровский позову! -- набычился матрос.
      Теперь уже не только лицо, но и он весь стал каким-то круглым и чрезвычайно похожим на индюка, приготовившегося к драке.
      Санька увидел лениво бредущих к трапу по набережной двух милиционеров и перестал сомневаться. Он пнул матросика и понесся по трапу на теплоход. Ступени гудели, будто колокола. Казалось, что над Приморском стоит набат, и весь город видит его пьяный спотыкающийся бег и ждет, разобьет Санька нос или нет.
      Добежал. Не разбил. И уже по инерции оттолкнул стоящего на палубе второго вахтенного матроса. А у того было такое вялое и тряпичное тело, что даже несильный удар перевернул его над леером, и моряк, беззвучно вращая в воздухе ногами, полетел вниз.
      На Саньку от испуга накатила тошнота. Сжав пальцами горло, он метнулся к леерам, налег на них грудью и успел заметить всплеск в проеме между бортом и причалом. Потом над черной пленкой воды вынырнул шар и завопил с громкостью автомобильной сигнализации: "Ма-а-ма! То-о-ну-у! Спа-а-асите!"
      Не помня себя, Санька бросился в ближайший же судовой коридор, прогрохотал по нему, сиганул по трапу вниз, побежал теперь уже не в нос, а в корму, потом нырнул по еще одному трапу палубой ниже и только здесь, в раскачивающемся, похожем на московский подземный переход коридоре остановился и крепко сжал зубы. В висках билось перепуганное сердце, и очень хотелось дышать. Он позволил себе такую роскошь, тряхнул головой и только теперь увидел, что шторма нет. Коридор не раскачивался. Но в голове по-прежнему стоял колокольный гул. Судно словно бы напоминало ему, что город заметил его бег по трапу и боксерский прием против матроса и успел перекрыть все выходы с теплохода.
      Он пошел вдоль левой стены коридора, по очереди дергая за дверные ручки. Открылась только пятая. На полу каюты, на потертом красном ковре, катались голые переплетенные тела.
      -- Вас мо... можно на минуточку? -- не понимая, что за схватка, спросил Санька.
      -- Чи... чиво? -- вскинул голову мужик. Под ним лежала и в одышке качала пудовые груди девица. Ее обесцвеченные волосы давно отросли, и их белая часть выглядела уже не волосами, а частью ковра.
      -- Из-визвините, пжжалста, -- выжал слово Санька. -- Вы не
      скажете, где нахо... одится каюта первого помощника кап-питана?
      -- Пошел вон!
      Босой ступней толкнул мужик дверь, и она захлопнулась перед носом у Саньки.
      -- Большое спасибо, -- ответил он двери.
      -- Что, братан, заблудился? -- окликнул его мужчина из дальнего конца коридора.
      На его плече висела еле живая девица. Ее волосы тоже были обесцвечены и тоже ровно на половину длины. Казалось, что женщин с другими прическами и другими покрасками волос на этой палубе быть не может. В правой лапе мужчины тремя бокалами смотрелись три бутылки шампанского.
      -- Я пе... первого па-амощника ищу, -- пошел навстречу ему Санька. -В смысле, капитана...
      -- Это палубой выше. Тысяча двадцатая каюта. Запомнил?
      -- Ага, -- с интонацией пацана-роллера ответил Санька и прошел мимо мужика с таким видом, будто они вообще не разговаривали.
      Девица на его плече икнула и потребовала:
      -- Я вып... пи... пить ха-ачу!
      Санька чуть не ответил ей: "Тебе уже закусывать пора"...
      Перед довольно быстро найденной им дверью с привинченными к пластику четырьмя цифрами он решил: откроет помощник -- сдамся, откроет Маша -упаду на колени.
      Открыла Маша. Но на колени он не упал.
      Она стояла в простеньком цветастом халатике. Лицо было свежим, без капли сна, и тоже, как у Нины, некрашенным. Но теперь в этой ненакрашенности ощущался не учительский стоицизм, а девичья целомудренность.
      -- Добр... дрый вечер, -- промямлил он.
      -- Здравствуйте.
      Даже загар не смог замаскировать покрасневшие щеки. Она растерянно взмахнула руками то влево, то вправо, но вместо приглашения в каюту сказала совсем другое:
      -- Папа скоро придет. Папу вызвали. Там какое-то ЧП. Пьяный бандит
      ворвался на борт и выбросил за борт вахтенного у трапа...
      -- Пьяный бандит -- это я, -- сказал он, прижался затылком к холодной
      стальной переборке и закрыл глаза.
      Глава двадцать третья
      ВАЛЬС НА ПАЛУБЕ
      Холодный душ оказался сильнее сотни "Николашек". Санька выбрался из шикарной ванной, вытерся, посмотрел на свою одежду с таким видом, будто одна она была виновата в его пьяном дебоше, медленно оделся и приготовился к экзекуции. Но когда он открыл дверь ванной, то Машиного отца не увидел. Ощущение близкой расправы почему-то стало еще острее.
      -- Папа все замял, -- с радостью сообщила она. -- Сказал, что ты препровожден на берег...
      -- И что, поверили?
      -- Так я тебя и буду препровождать.
      -- А вахтенные у трапа?
      -- Они уже сменились.
      -- Отца, значит, нет?
      Усталость посадила Саньку на жесткий судовой стульчик. Первого помощника капитана он так и не увидел. Наверное, Маша спасла Саньку, когда он откисал в ванной под ледяными струями.
      -- Он пошел вахту проверять. Тут хоть и не ходовое судно теперь, а скорее гостиница с рестораном, но все службы несутся. Штат полный.
      -- А возить по морю что, невыгодно?
      -- Начальство порта посчитало, что так выгоднее.
      Санька вспомнил рассказ мужика в тельняшке о начальнике порта, о банкротстве, и хотел громко объявить, что банкротство-то липовое, но тут же осекся. Вряд ли этот экскурс в экономику был бы интересен востроносенькой Маше.
      Она стояла у отцовского служебного стола, заваленного бумагами, в легком сиреневом платьице, в белых туфельках на совсем маленьком, совсем немодном каблучке, и Санька вдруг догадался, что этим каблучком она пытается уменьшить свой рост, невольно встал, сделал к ней шаг и с удивлением заметил, что они -- одного роста. Эффект роликовых коньков пропал, жалость к худенькой долговязой девчонке исчезла, и Саньке вдруг захотелось похвалить ее, как будто она только что на пятерку прочитала выученное стихотворение.
      -- А ты это... здорово на роликах гоняешь, -- ляпнул он совсем не то. -- А что это за музыка?
      -- Танцы. На верхней палубе. Там ночной ресторан.
      -- До самого утра?
      -- Да. Такого больше в городе нет. Остальные кто до трех, кто до четырех часов работают.
      -- Может, сходим? -- сунул он руку в карман.
      Там что-то похрустело. Хотелось верить, что в блужданиях по лабиринтам ночных приморских улиц он раздал бомжам и алкашам не все крупные купюры.
      -- У меня приказ, -- хитро улыбнулась она.
      -- Какой?
      -- Доставить тебя на берег.
      -- А-а, ну да...
      -- Пошли.
      Она легко, порывисто шагнула к двери каюты, и он со вздохом последовал за ней. Голова почти не соображала. Она напоминала комнату, до верху заваленную старой переломанной мебелью. Чтобы добраться до мыслей, красивыми, но маленькими по размерам, картинами висящими на дальней стене, требовалось проломиться сквозь этот бедлам. Он не стал. И теперь уже самому себе показался теленком, тупо идущим вперед за пастушкой.
      А музыка становилась все ощутимее и ощутимее, будто в комнате с переломанной мебелью стоял и радиоприемник, и кто-то, издеваясь над Санькой, увеличивал и увеличивал громкость.
      -- Красиво? -- спросила с придыханием Маша.
      Он вскинул голову от белых туфель, за которыми так терпеливо шел, и невольно сощурил глаза. На палубе, но не на главной, а где-то явно выше, на пространстве размером с волейбольную площадку бушевал день. Столики с красиво одетыми людьми, оркестранты в пиджаках с люрексом, официанты с черными бабочками на снежных рубашках -- все это было залито мощным светом дневных ламп. Музыка отдыхала, и от этого Санька сразу и не понял, тот ли это ресторан, о котором говорила Маша.
      Чернявый клавишник наклонился к микрофону, кашлянул в него и с помпезностью конферансье семидесятых годов объявил:
      -- А сейчас по просьбе отдыхающих звучит великий, бессмертный, чарующий вальс!
      Сидящие у ближайшего столика бритые круглоголовые парни простонали: "Фу-уфло!", но оркестранты с мраморными лицами начали старательно исполнять заказ. И от столиков стали тут же отделяться парочки и, попав в танцевальный круг, неумело, спотыкаясь и сталкиваясь, завальсировали по палубе.
      Санька по-белогвардейски щелкнул каблуками, дернул пустой головой
      и не с меньшей помпезностью, чем выступал клавишник, предложил:
      -- Разрешите пригласить вас на танец!
      -- Ме... меня?
      Ее лицо сразу стало детским и жалким.
      -- Вас, мадемуазель!
      -- Но это... Там швейцар. Он не пустит.
      -- Швейцары продаются, -- объявил Санька. -- Точнее, покупаются. Прошу, -- и подставил локоть.
      Когда ее подрагивающие пальчики коснулись его руки, в голове
      что-то ухнуло, хрястнуло, будто ураганным ветром в окна вынесло всю переломанную мебель. Сразу стало прозрачно и светло, будто над палубой включили вдвое больше ламп.
      -- Бон джорно! -- по-итальянски поприветствовал швейцара с гвардейскими бакенбардами Санька, нагло сунул ему какую-то купюру в карман атласного пиджака и громко сказал вроде бы
      Маше: -- Пуртроппо ио нон парло итальяно!
      Бакенбарды холуйски склонились к палубе.
      -- Что ты сказал? -- еле слышно спросила она, когда они вышли к танцкругу.
      -- Даю дословный перевод всего произнесенного: "Добрый день! К сожалению, я не говорю по-итальянски!"
      Маша прыснула со смеху, зажав ладошкой рот, обернулась и с удивлением увидела, что швейцар смотрит на вынутую из кармана купюру, и его лицо медленно становится похожим на бульдожье.
      И тут что-то сильное и смелое подхватило ее за спину, вовлекло во вращение, и сразу, в одну секунду, весь мир исчез. Осталось лишь его лицо. Светловолосое, усталое и вроде бы даже красивое.
      Больше всех на свете Маша любила отца. У него тоже было усталое лицо, но его красота рождалась скорее мужественностью черт, чем правильными линиями носа, глаз, рта. У Саньки не было этой мужественности, но и черты лица тоже не отличались правильностью. Во всяком случае, нос выглядел чуть длинновато, а глаза из-за синевы на подглазьях -- глубже и меньше. Но что-то было необычное в этом москвиче, уже успевшем ожечь лицо южным солнцем. И вряд ли эта необычность состояла в его московской прописке. Он все делал как-то уверенно, смело, будто раз и навсегда знал, что правильно и верно на самом деле не то, что и вправду правильно и верно, а то, что он выбрал сам.
      А он в это время ничего не думал и ничего не чувствовал. Холодный душ сделал его каким-то иным. Казалось, что в каюту к Маше зашел один Санька, а вышел другой. И когда сверху медленно, странно и прохладно по рукам, лицу и груди стали колоть иголочками капли дождя, он подумал, что холодный душ включился снова, потому что не до конца переделал Саньку, и он, поддаваясь его усиливающейся капели, завальсировал еще быстрее.
      -- Вальс на па-алубе, -- в такт музыке запел он черному небу, -- вальс под дождем, а-а-а... подождем, -- и встал.
      По Машиным глазам он понял, что у нее кружится голова, и начал водить ее то влево, то вправо, как делают в фокстроте, но вовсе не в вальсе. Под эти движения пришла еще одна строка, и под вновь накатившую основную тему мелодии он запел:
      -- Вальс на па-алубе, вальс под дождем... Хоть уста-али мы, но не уйдем...
      -- Потому что вдвоем, потому что поем, -- уже с закрытыми глазами прошептала Маша, и он вовсе остановился.
      -- Как ты сказала?
      -- Я не помню... А что я сказала?
      В ее распахнувшихся глазах все еще качался туман. Такие глаза не могли врать.
      -- Ты пишешь стихи? -- спросил он.
      -- Нет. Никогда...
      -- Совсем?
      -- Совсем.
      Обернувшись, Санька наткнулся на швейцара, угрюмо стоящего у трапа, и потащил к нему за руку Машу.
      -- Дай ручку, генерал, -- потребовал он от обладателя монументальных бакебардов.
      -- Так ты того... русский, что ль?
      -- Дай ручку! -- уже злее потребовал Санька.
      -- А я смотрю, всего пять тыщ дал, -- заныв, все-таки полез он в нагрудный карман атласного пиджака.
      -- Будешь внукам потом рассказывать, что ручку давал Александру Башлыкову, -- вырвал ее из пальцев швейцара Санька и тут же метнулся к столику бритоголовых.
      -- Дай салфетку! -- потребовал он от самого могучего из них, и тот покорно протянул ее.
      А Санька, упав на колено, распластал салфетку на их же столике, с грохотом и звоном локтем сдвинул бутылку, рюмку и прибор у сидящего справа от него здоровяка и лихорадочно стал писать.
      -- Ты что, накатил на нас, что ли? -- медленно стал вставать здоровяк, посуду которого обидел Санька.
      -- Притухни, -- углом губ прошептал Санька. -- А то книфты поотшибаю и скажу Букахе, шо так и было...
      -- Та-ак бы и сказал, -- обреченно сел он.
      -- А я и сказал. Как там, Маша, "Потому что вдвоем, потому что поем"?
      -- Я не помню.
      -- А я помню.
      -- Ты чей пристяж? -- хмуро спросил амбал с противоположной
      стороны столика. -- Самого Букахи?
      -- А то.
      -- Вопросов нет. Это его часть города...
      -- А то.
      Еще что-то дописав на салфетке, Санька встал и тут же забыл о бритоголовых. Рядом переминалась с ноги на ногу Маша, долговязая девчонка на роликах, которая за один вечер превратилась в красивую девушку.
      -- Как Золушка, -- вслух сказал он.
      -- Что?
      -- Нет, ничего. Конвоируй меня на причал.
      -- А может, еще потанцуем?
      -- Потанцуем. Только ручку отдам.
      -- Правда?
      На ее лице было столько искренней, чисто детской радости, что он чуть не улыбнулся.
      -- Только с одним условием, -- сказал он.
      -- С каким?
      -- Придешь завтра вечером на первый тур конкурса во дворец культуры?
      -- А вы и о нем пишете?
      Санька только теперь вспомнил, что при первой встрече объявил себя столичным журналистом, и ему стало неловко, но он меньше всего хотел сейчас долгих разъяснений.
      -- Так придешь?
      -- Приду.
      Глава двадцать четвертая
      СОКРОВИЩА ПЕРЕВАЛЬНОГО
      Таким разъяренным он еще никогда не видел Андрея. У менеджера-барабанщика глаза сверкали неутолимым гневом, а из побуревшей головы, из ушей, носа и рта, казалось, валил пар.
      -- Ты что издеваешься?! -- встретил он Саньку еще у угла проулка. -- Я еле уговорил ребят, чтоб остались. Мы ждали тебя вечером, а ты... Что мы должны были думать?!
      -- Что меня убили, -- вяло ответил Санька.
      -- Теперь они опять рвутся уехать! Мои силы -- на исходе! Я не смогу их остановить!
      Сигнал автомобильного клаксона заставил их обернуться. В проулок въезжал крытый брезентом автофургон. Судя по ровной, без колей, земли между серыми заборами, здесь вообще никогда не появлялись машины. Автофургон выглядел в узком, точно на ширину его бортов, проулке не хуже тарелки инопланетян.
      -- Эй, мужики! -- высунулся из кабины человек с холеным лицом. -- Где тут музыканты остановились?
      Его волосы, схваченные микстурной резинкой, по-конски дернулись сверху вниз.
      -- Там! -- показал Санька на их калитку. -- Только туда не надо ехать. Застрянете. Здесь выгружайте.
      -- А-а, эт ты! -- узнал его консковолосый парень.
      -- Кто это? -- ошарашенно спросил Андрей.
      -- Бандиты, -- вяло ответил Санька. -- Я спать хочу -- страсть!
      -- Какие бандиты?
      -- Местные. Других здесь нету. Солнцевские еще не додумались сюда приехать.
      Парень беззвучно, так же беззвучно, как он делал все в кабинете Букахи, спрыгнул с подножки на пыльную траву, брезгливо осмотрел проулок с покосившимися заборами, сонными курами и век не вывозимым мусорными кучами и крикнул в сторону фургона:
      -- Выгружай!
      Вялые, будто сваренные, грузчики по очереди стали вытаскивать из фургона очень красивые, совсем не подходящие к серому фону проулка коробки, и ощущение летающей тарелки стало еще сильнее.
      -- "Корх"... "Людвиг"... "Штейнбергер"... "Диджитех"... "Шуре"... -очумело читал лейблы на коробках Андрей. -- Откуда это? Ты что?
      -- Я спать хочу, -- не слушая его, поплелся к калитке Санька.
      -- Откуда это? -- догнав его, схватил за локоть Андрей.
      Его пальцы были мокрыми и скользкими.
      -- Мне нужно не больше часа, -- простонал Санька. -- На каждый глаз. И я буду в форме. Я всю ночь того...
      -- Что того?
      -- Не того, что ты думаешь, а другого... Я танцевал, потом гулял, потом...
      -- Все-таки потом...
      -- Не-е, старичок, ты ничего в этом не понимаешь! Того не было. Было перевоплощение. Я прежний умер!
      -- На похороны позовешь?
      -- Несите прямо во двор! -- пискляво скомандовал адъютант Букахи.
      -- Сколько все это стоит? -- уже у него спросил Андрей.
      -- Не помню, -- устало отер человечек пот со лба маленьким платочком. -- Не я закупал. Мне приказали из аэропорта доставить.
      -- Это подарок?
      -- Хозяин сказал, чтоб к десяти вечера аппаратура у него во дворе стояла. Вы играть будете.
      -- Мы?! -- окаменел Андрей.
      -- Я дал слово, -- уже открывая певучую калитку, пояснил Санька.
      -- Аппаратуру прислали, чтоб мы ее настроили. Точнее, вы... Ну, и порепетировали перед первым туром...
      -- Мы играем с огнем! -- вскрикнул Андрей.
      -- Мы играем попсу, -- поправил его Санька. -- Такое время, родной мой... Кто заказывает музыку, тот и платит...
      Во дворе под навесом еще более ополоумевшие, чем Андрей, остальные члены группы "Мышьяк" -- Игорек и Виталий -- смотрели на коробки, будто на музейные раритеты. Виталий пытался что-то сказать, но у него получались лишь размашистые жесты руками. Видимо, язык у него оказался послабее рук.
      -- Надеюсь, я не ошибся? -- раздался от калитки незнакомый голос.
      После вида фирменной аппаратуры удивляться уже было нечему. Сейчас никто из трех музыкантов не заметил бы землетрясения или извержения вулкана.
      -- А-а, эт ты, -- пожал руку лучшему гитаристу из лучшего
      ресторана Приморска Санька. -- Познакомьтесь, ребята, -- позвал он всех к нему. -- Это наша новая соло-гитара.
      -- Эразм бы умер от счастья! -- увидав лейбл "Гибсона", вскрикнул Виталий.
      Он наконец-то вспомнил, как произносятся слова. Но после того, как вспомнил, сразу погрустнел.
      -- А это не опасно? -- обвел он рукою несметные сокровища.
      -- У нас теперь крыша, -- успокоил его Санька и обернулся в беззвучному человечку с конским хвостом на затылке. -- Да?
      Тот нехотя, через силу ответил:
      -- Да.
      -- Мне расписываться о приеме где-нибудь нужно?
      -- Нет, -- еле выдавил человечек. -- Хозяин верит на слово.
      -- У-уровень! -- вздохнул Игорек.
      Угрюмые грузчики одними взмахами правых рук с выставленными указательными пальцами пересчитали коробки, кивнули друг другу и унесли со двора свое молчание. Человечек достал из заднего кармана джинсов сплющенную пачку "Мальборо", отыскал в ней более-менее круглую сигарету, а остальные вместе с пачкой выкинул за забор.
      -- Так ты не уедешь? -- только теперь понял Санька.
      -- Нет. Я же сказал, вы должны в десять вечера быть у хозяина. Вместе с аппаратурой. Привезу я. На этой же машине.
      -- Но нам нужно раньше выехать, -- нахмурился Андрей. -- В
      восемнадцать ноль-ноль -- начало первого тура конкурса...
      -- Значит, поедем раньше, -- безразлично произнес человечек и
      щелкнул зажигалкой.
      -- С ума сойти! -- долетел к нему от коробок восторг ресторанного гитариста, уже перезнакомившегося с группой. -- Настоящий "Гибсон"! Е-мое! И колки позолоченные! От "Шаллера"! Ну-у, ребята, вы живете! Одна эта гитара стоит дороже, чем весь инструмент моего кабака!
      -- Обкатывайте аппаратуру, мужики, -- потребовал Санька. -- А я хоть полчаса посплю. Иначе вообще голос потеряю...
      -- Так что, нам без тебя репетировать? -- хмуро спросил Андрей.
      -- Пока без меня. Вы новичку ноты "Воробышка" покажите. Он у нас теперь -- сессионный музыкант.
      -- У меня руки дрожат! -- напомнил о себе Игорек. -- Это же не бас-гитара! Это -- сокровище! Настоящий бесколковый "Штейнбергер"!
      -- Твоего "Штейнбергера" уже давно "Гибсон" поглотил, -- пояснил новичок. -- Так что, считай, у вас теперь в группе два "Гибсона"!
      -- Эх, Эразм-Эразм! -- вздохнул Андрей. -- Знал бы он!..
      Глава двадцать пятая
      ПЕРВЫЙ ТУР КОМОМ
      Очередь до группы "Мышьяк" дошла в начале девятого. Изможденное жюри смотрело на сцену, как на огромную плаху, где в конце конкурса они будут все казнены.
      Проспав по милости Андрея не час, а целых три, Санька все равно ощущал себя разбитым. Когда его растолкали, аппаратура Букахи уже была более-менее обкатана, а новый гитарист знал наизусть музыку "Воробышка". До отъезда они успели сделать три прогона вместе с Санькой. Вышло на троечку. Но плохого осадка в душе почему-то не осталось. Может, потому что со сна Санька вообще все происходящее ощущал как сквозь пленку.
      -- Ты знаешь, как зовут твоего гитариста? -- уже по пути в
      Приморск в тряском фургоне Букахи шепотом спросил Андрей.
      -- Моего? -- удивился Санька.
      -- Ну, нового... ресторанного... Альбертом его зовут...
      -- Тогда все идет по схеме, -- улыбнулся Санька. -- Первым был Роберт, вторым Эразм, теперь -- Альберт. Я думаю, что когда мы вернемся в Москву, то обязательно нужно будет разыскать на соло-гитару не меньше чем Бенедикта. Видно, судьба у этой должности такая...
      Сейчас же, осматривая мышьяковцев, ждущих своей очереди, Санька убеждался, что спокойнее всех ощущает себя именно Альберт. Таких, как он, в спорте раньше звали подставой, а раскрытие подставы всегда оборачивалось скандалом. Санька не знал, есть ли в регламенте конкурса что-нибудь о замене члена группы, но упорство, с которым Нина предлагала ему ресторанного гитариста, успокоило его.
      Только за два номера до выхода к "Мышьяку" подошла Нина. Она объявила порядок движения на сцене, хотя и без того было ясно, что гитарист не сядет за барабаны и тарелки, а клавишник не схватит бас-гитару. Говорила она, не обращаясь ни к кому конкретно, но Санька-то хорошо понимал, что на самом деле она объясняла не порядок размещения, а требовала извинений от него. И когда она медленно, с начальственной важностью, вышла из комнаты, он нехотя двинулся за ней.
      -- Ты это... Нин... извини, -- пробормотал он ей в спину.
      Строгий серый пиджак замер, сделал складку между лопаток, будто слова вонзились туда острым крючком, и Нина все-таки обернулась.
      Ее лицо было сухим и бледным. Как простыня в больничной палате.
      -- Я не хотел. Водка проклятая...
      -- Ничего. Я уже забыла.
      -- Серьезно?
      Она посмотрела на него с таким видом, будто никогда не думала, что может иметь несерьезный вид.
      -- Как там Владимир Захарыч? -- поняв, что именно нужно спросить, задал он вопрос.
      -- Уже лучше.
      -- Это хорошо.
      -- Он просил узнать у вас, как вы оцениваете повышенные меры безопасности во дворце культуры?
      -- Мы уже говорим на "вы"?
      -- Так что ему передать?
      Санька вспомнил мордоворотов у входа во дворец, у входа в зал, на первом ряду слева и справа от жюри, у черного входа и, не зная, какие еще меры предприняты, объявил:
      -- Вроде неплохо с безопасностью. Но я не все видел.
      -- Хорошо. Я так ему и передам.
      -- Значит, мы уже на "ты" не говорим?
      -- Не опоздайте на сцену, -- хитро ответила Нина. Опоздать-то ведь мог не только Санька, а и вся группа. -- Члены жюри очень устали, а им еще совещаться после первого тура.
      -- А когда объявят результаты?
      -- Завтра утром. Список будет висеть в фойе...
      -- Санька, нам сказали приготовиться! -- вылетел из комнаты
      Андрей.
      Вокруг его глаз лежала не замечаемая раньше синева. Глаза будто бы хотели, чтобы их пожалели.
      -- Вперед! -- крикнул Санька. -- За орденами!
      Когда он обернулся, то невольно вздрогнул. Нины в коридоре не было. Она будто бы испарилась. Во всяком случае, так беззвучно из людей, которых знал Санька, мог перемещаться только человечек Букахи. Но он сейчас сидел в зале и терпеливо ждал конца их выступления, а значит, не мог научить Нину превращаться в невидимку.
      -- Ну ты чего? -- одернули его в спину. -- Сам орешь, а не идешь!
      -- Да-да, конечно...
      Мимо них прозрачным облаком скользнула Жозефина. Зал проводил ее вяло, но у нее все равно было лицо триумфаторши. Остриженные белые волосенки на маленькой головке Жозефины сияли нимбом.
      -- Удачьи, ребьята! -- с сильным прибалтийским акцентом выкрикнула она, но Андрей лишь пробурчал:
      -- К черту!..
      Солист с микрофоном иногда бывает похож на солдата с гранатой, которого послали взорвать вражеский танк. Чем моложе солист и неопытнее, тем сильнее это ощущение.
      Санька не был новичком на сцене, но когда он совсем близко увидел угрюмые инквизиторские лица членов жюри, пальцы обжали микрофон как гранату. Сзади, в глубоком тылу, молчали музыканты, и только теперь он понял, что в конкурсе участвует не "Мышьяк", а один Санька. И судьба группы зависела не от общего исполнения, а от того, как он возьмет первую ноту.
      Под проигрыш вступления Санька заученно сделал несколько взмахов руками, как матрос-сигнальщик, передающий сообщение флотскими знаками, заметил ехидную улыбку у крайнего члена жюри, длинноволосого, явно отставного рок-музыканта, и его ожгло мыслью, что он одет совсем не по стилю песни. Мелодия лилась из шестидесятых, а то и, может, пятидесятых годов, а его полосатый балахон BAD+BAD был явно из девяностых. Только идиот мог не заметить этого. Получалось примерно, как если бы металлисты вылезли на сцену в рэповских присобраных штанах.
      Пытаясь отвлечь внимание от одежды, Санька по-балетному крутнулся
      вокруг своей оси и, чуть не промазав мимо такта, начал:
      -- Во-оробышек! Во-оробышек! На-ахохлилась опять... Мне
      по-оцелуев-зернышек тебе хоте-елось дать!..
      Горло не подчинялось Саньке. Он не вытянул терцию и готов был
      провалиться со стыда под сцену. Но доски под ногами упрямо не
      хотели трещать, а зал, замерев, смотрел на него сотнями глаз. Зал
      плохо просматривался, но уже по первым рядам можно было судить,
      что он -- женский, что основной зритель ждет эмоций и признаний в
      любви, и Санька в паузе между вторым куплетом и припевом сбежал по ступенькам со сцены.
      Пальцы до боли в них сжимали радиомикрофон, но старое, въевшееся в голову ощущение шнура, заставляло его время от времени бросать испуганный взгляд под ноги. Теперь уже внизу, в проходе между секторами зала он увидел вместо шнура у кроссовок упавший цветок гвоздики. Цветок был белым и выглядел комком снега, в который воткнули зеленую палку. В жарком душном зале комок мог тут же растаять, и Санька, подняв его, попытался отыскать ту, что бросила его, но у всех девчонок были такие одинаковые глаза, что он за руку вырвал из сиденья самую ближнюю из них и, кажется, наверняка промазав мимо музыки, затянул припев:
      -- Во-оробышек!.. Во-оробышек!.. Не на-адо уходить!.. У ка-аждой ведь из Зо-олушек принц должен в жи-изни быть!..
      У девчонки, которую он держал за руку не слабее, чем микрофон, оказалась неплохая память. Второй раз припев она проорала уже вместе с Санькой. Он благодарно поцеловал ее в соленую щеку, вызвав громкий визг, отпустил и снова провел взглядом по глазам зрительниц. И тут же ощутил, как что-то кольнуло внутри. Среди глаз удивленных, усталых, смущенных, восхищенных и безразличных он неминуемо зацепился за глаза внимательные.
      Из глубины зала, ряда из двадцатого, на него пристально, будто запоминая на всю жизнь, смотрели мужские глаза. У их обладателя была короткая прическа и серая майка с какой-то эмблемой на груди. Головы и спинки стульев скрывали почти всю надпись. Да и майка, возможно, была не серой. Когда в зале полумрак, а за тобой гоняется луч софита, то все кажется серым.
      Саньке очень захотелось пойти навстречу глазам, но это было бы уже слишком. Жюри не станет спиной слушать его песню. И он, лишь запомнив родинку на левой щеке парня, чуть ближе к носу, вернулся на сцену.
      Азарт был утерян вроде бы навсегда. Он еще поднапрягся в конце, на втором прогоне припева, когда горло оттаяло, и он чуть не выжал из него высокие, в духе Паваротти, "о-о-о" в слове "воробышек". Но, кажется, все-таки не выжал.
      Зал перекрыл наступившую тишину аплодисментами, но Саньке почудилось, что зрители скорее хлопали тому, что их мука в душном зале закончилась, чем его исполнению. Со сцены трудно было отыскать точку, в которой он запомнил глаза. Зрители уже начали вставать, и зал превратился в совсем другой зал.
      -- Уходим! -- окриком в спину потянул его со сцены Андрей.
      Он подчинился голосу менеджера, так и не найдя обеспокоившие его глаза.
      -- На кой ляд ты полез в зал?! -- оглоушил его в коридоре Андрей. -Ты бы видел рожу Покаровской! Мне сказали, что у нее жуткий остеохондроз, а она вынуждена была поворачивать за тобой голову!..