-- Статья сто пятьдесят восьмая, часть первая. Два года.
      -- О-о! Стопорщик! -- зашевелился рядом с седым рыжий до рези в глазах мужик. -- Я тоже на малолетку стопорщиком въехал. А сколько тебе пайку хавать осталось?
      -- Месяц, -- комкая шапку за спиной, ответил парень. -- Почти месяц. Двадцать семь днев.
      По ложбинке на позвоночнике щекотно сбежала капля. Никто не предложил ему снять ватник, а сам, без команды, он этого сделать не мог. Тем более в присутствии Косого, который в зоне считался среди братвы даже выше начальника колонии.
      -- Не гони! -- вскочил рыжий. -- А сколько ты у нас отбухал?
      -- Два месяца.
      -- Чего он гонит? -- наклоняясь к седому, спросил он почему-то у него одного. -- Сейчас с малолетки на взросляк не переводят, если так мало отсидки осталось! А-а? -- победно вскинул он сузившиеся глаза на парня.
      -- Я на малолетке из кичмана не вылазил, -- невозмутимо ответил тот.
      -- В натуре?
      -- Век воли не видать!
      -- Ты что, кипежный?
      -- Я с попкой отрядным характером не сошелся. Он меня сюда, на взросляк, и сбагрил.
      В проходе повисла тишина. Солнце все так же ровной полосой лежало поперек коек и фигур в мятых синих куртках, и оттого парню почудилось, что именно за этот луч зацепилась тишина. Исчезнет луч -- исчезнет и тишина.
      -- Что ты от меня хотел? -- надреснутым горлом спросил Косой.
      Солнце осталось в проходе, а тишина пугливо отлетела в сторону. Значит, парень ошибся. Может, и в плохом предчувствии ошибся?
      -- У меня к тебе одна просьба, Косой, -- вырвав шапку из-за спины, поднес ее к груди парень. -- Всего одна: дай ксиву своему брату, чтоб взял меня в группу. Солистом.
      -- Ни хрена себе! -- покачал головой рыжий. -- А "общак" тебе наш не подарить?
      -- Не гони, -- укоротил его Косой. -- Ты откуда про братуху знаешь?
      -- Здесь, уже в колонии, пацаны рассказали.
      -- Кто?
      -- Я...я -- не шаха, -- тихо ответил парень.
      -- А ты что, лабать могешь? -- теперь уже продолжил допрос седой.
      -- На гитаре немного. Но вообще-то я пою.
      -- Где? На толчке? -- зашелся в смехе рыжий. -- Да у меня как запор, так я такие куплеты вывожу, охренеешь!
      -- Я в детдоме пел. В смысле, на танцах. И в парке культуры. Там один ансамбль был. Они мне платили за то, что я с ними вживую пел.
      -- Да ты...
      -- Спой, -- не дал рыжему договорить Косой.
      Шапка упала от груди вниз. Кажется, по спине сбегали уже не капли, а струи. Соленый дождь поливал кожу, насквозь пропитывал майку, но он их не замечал. Еще вчера один пацан объяснил ему: Косой -- человек настроения. Если выглядит полусонным и безразличным ко всему, значит, он в норме. Если цыкает сквозь зубы и дерет ногти, значит, все, приехали. Первому встречному рожу намылит.
      -- А что петь?
      -- У-уставай, проклятьем заклейменный! -- взвыл рыжий.
      Справа загыгыкали. Косой, кажется, остался все таким же полусонным.
      -- Что петь? -- самого себя спросил он. -- А тебя как звать-то?
      -- По бумагам -- Александром. Мамка, пока не померла, завсегда Санькой звала. Для краткости. А в малолетке пацаны Грузом кликали.
      -- С чего так?
      -- Ну, фамилия у меня такая -- Грузевич.
      -- Мамку любить надо. Мамка -- это святое, -- нравоучительно протянул Косой. -- Раз Санькой звала, то и я тебя Санькой звать буду. Лады?
      Вообще-то пацаны в колонии его чаще звали Шуриком, чем Грузом, но раз пахан так решил, то перечить нельзя. И парень, в секунду перекрещенный в Саньку, кивнул.
      -- Если нужно спеть, я могу чего-нибудь современное, -- предложил он Косому.
      -- Давай, -- чуть заметно кивнул тот.
      Сонная муть все так же плескалась в его глазах, а солнечный свет вроде бы даже сгущал ее минуту за минутой. Нужно было торопиться.
      -- Песня из репертуара группы "Любэ", -- дрожащим голосом объявил Санька -- "Комбат-батяня".
      -- Гы-гы, -- подал кто-то голос слева.
      Но это был не Косой, и Санька, подняв глаза к подушке на втором ярусе, запел именно этой подушке, запел негромко, даже на полтона ниже солиста "Любэ":
      -- А на войне как на-а войне: патроны, водка, ма-ахорка в цене...
      -- Точно! -- сказал кто-то снизу голосом рыжего. -- И в зоне с этим напряг.
      -- А на войне -- неле-егкий труд, сам стреля-ай, а то-о убьют, -- не замечая ни этого голоса, ни поскрипывания коек, ни пота, каплей стекшего по виску на подбородок, пел и пел Санька.
      В эту минуту ему уже было все равно, понравится его голос Косому или нет. Он так давно не пел, что этот импровизированный концерт казался именно тем счастьем, которое так долго ускользало от него и наконец-то пришло.
      -- Комбат, батяня, батяня комбат! -- теперь уже на полтона выше любэшного взял Санька. -- Ты сердце не прятал за спины ре-ебят. Летят самолеты, и танки горят...
      -- Так бьет йо-о, комбат йо-о, комбат! -- вскочив, завизжал рыжий.
      Оттолкнув Саньку, он вылетел в проход между рядами коек и
      заплясал, ударяя ладонями по ступням. Ступни были серыми. То ли от
      грязи, то ли оттого, что на них все-таки были носки. Санька
      удивленно смотрел на серые пятки и, только когда свет лизнул по
      ним, понял, что ступни посечены порохом.
      -- А-а-гы, гы-гы, -- обрадованно вздохнули оба ряда зрителей.
      Санька, прижавшись затылком к холодной трубе койки, бросил испуганный взгляд на Косого. У того все так же лицо было залито патокой, но в глазах плескалось уже что-то новое, до этого не виданное Санькой.
      -- Па-ахан, батяня, батяня пахан! -- орал рыжий так, что уже начинал хрипеть, точно его душили. -- За нами все шобло и урок косяк!
      Фальшивил он так зверски, будто уже пел и не "Комбата", а "Подмосковные вечера". Слов, кроме припева, рыжий не знал и, еще дважды отдубасив свои многострадальные пятки под все то же "шобло" и "урок", сразу обмяк, сгорбился и уточкой, раскачиваясь, проплыл ко вмятине, оставшейся от него на койке.
      -- А-артист! Ну-у, артист! -- поощрительно врезал ему по худой ляжке седой. -- Тебя можно уже по телику показывать. Все мочалки тащиться будут.
      -- А соски? -- хрипло спросил рыжий, вбивая негритянские ступни в тапки без задников.
      Он дышал с яростью бегуна, еле закончившего марафон. Еще немного -упадет и умрет.
      -- И соски тоже. В одной компахе с лярвами, чувихами и алюрками! Они твои копыта геройские как просекут, так и штабелями под тебя валиться зачнут!
      -- А-га-га, -- поддержал седого левый ряд.
      Проведя по нему взглядом, Санька ощутил наваждение. В том ряду, где сидел Косой, только он говорил членораздельное. Остальные выглядели какими-то заколдованными. Саньке представилось, что и он со временем мог бы оказаться в этом заговоренном ряду, и он внутренне съежился.
      -- Ты мои пятки не трогай! -- с улыбкой показал седому маленький костлявый кулачок рыжий. -- Они у меня героические. Еще пацаном всю дробь двухстволки сторожа на себя приняли!
      -- А чего тырил-то?
      -- Харч.
      -- О-о, и нам пора хавать, -- напомнил седой, посмотрев на часы. -Почапали, Косой?
      -- Бурдолага у нас, а не харч, -- вяло огрызнулся пахан.
      -- Декохт пришпилет -- и помои схаваешь.
      -- Я весь репертуар Антонова могу, -- постарался вставить Санька в перепалку о еде.
      -- Без понта? -- дернул головой Косой.
      Дернул будто пуля туда попала. Да только Антонов и был пулей. Чуть ли не как гостайну выдал Саньке один пацан, что без ума Косой от песен Антонова.
      -- Любую могу, -- напрягся Санька.
      -- А вот где "не помирай, любовь", помнишь?
      -- Конечно. Слова Азизова и Белякова, музыка соответственно, значит, Антонова...
      -- Без гитары сбацаешь?
      -- Да.
      Санька знал, что в отряде этажом выше есть гитара, но он играл не настолько хорошо, чтобы без ошибки взять аккорды. Знал о гитаре и Косой, но ему, как он ни ругался с седым, тоже хотелось есть, и он решил не терять время, оставшееся до обеда.
      -- Тогда гони! -- приказал он.
      Протяжные песни Юрия Антонова, очень сильно похожие именно своей протяжностью на песни ямщиков, во всяком случае, такие, какими их донесло до нас время, были довольно сложны для исполнения. Певец -- живой человек, и ему нужно дышать. Чем больше между словами пауз для набора воздуха, тем больше шансов у песни стать застольной. У песен Антонова, если не считать припевов, пауз для дыхания было мало, и Санька, иногда ощущая, как пустеет голова и сгущаются в глазах сумерки, все же вытянул на паре вдохов первый куплет песни "Для меня нет тебя прекрасней", чуть отдохнул на припеве и опять продолжил свои муки.
      Мужики слушали молча. Саньке верилось, что им нравится его чистый, почти идеально теноровый голос, и он не мог даже представить, что, к примеру, седой его не слышал вовсе, потому что его оглушили тоскливые мысли о предстоящих еще аж двух годах отсидки за колючкой, а рыжий думал, что у одного из сидящих в ряду Косого зека -- неплохие котлы, то есть часы, и их нужно бы сегодня вечерком выиграть в карты, а у Косого в голове флюгером вертелось одно и то же "Не умирай", "Не умирай", "Не умирай", потому что шестерки недавно вычитали в его медицинской карточке и застучали, что у него найдена опухоль прямой кишки, и теперь это антоновское "Не умирай" отдавало плохим предчувствием.
      -- Другую какую спой, -- оборвал Косой Саньку на середине третьего куплета, -- там, где летним зноем чуть не стала стужа.
      -- "От печали до радости"! -- усмиряя одышку, выпалил Санька.
      -- Вот лучше эту давай.
      Скрипнув ржавыми пружинами койки, Косой подбил себе плотнее под бок обе подушки, прислушался к своему телу и неприятно ощутил, как колко, на одной ноте, ноют ягодицы. В каждую из них будто вкручивали по велисипедной спице. А в животе стоял кол. Плотный осиновый кол. Врачи могли вообще-то и не ошибаться. Не всегда они ошибаются. Молоденький лысый зек с чуть оттопыренными ушами старательно открывал перед ним рот, вытягивая цыплячью шею, что-то пел, и когда он, прорвавшись сквозь муть своих плохих предчувствий, все-таки уловил слова "от печали до радости -- ехать и ехать", то представил, как его холодное тело везут на скрипучей лагерной телеге на погост, где уже заготовлена номерная, без имени и фамилии, бирка на палке, так и не ставшей черенком лопаты, представил, сколько радости будет от его смерти не только у начальства колонии, но и у ближайших же дружков, особенно седого, уже давно мечтающего стать паханом зоны, и зло оборвал певца:
      -- Харэ! Давай другую!
      -- Третьему отряду строиться на обед! -- испуганно напомнил от тумбочки дневальный.
      -- "Двадцать лет спустя" еще могу, -- сглотнув неприятно твердую
      слюну, предложил Санька. -- И "Белый теплоход"...
      Косой громко цыкнул сквозь зубы. Антонов был его молодостью.
      Антонов был частью его жизни. И то, что песни обожгли его вместо
      того, чтобы приласкать, разозлило Косого.
      -- Все. Концерт окончен, -- глухо процедил он, откусил заусенец у ногтя на указательном пальце и плюнул им в сторону Саньки. -- Пошли пайку хавать!
      -- Точно -- пора, -- первым встал седой.
      Он оказался на голову выше и в два раза шире Саньки.
      -- Макароны стынут, -- двинул седой плечом Саньку, и тот еле устоял, чтобы не упасть под батарею отопления.
      Синие куртки молчаливо потянулись за седым. Одна из них принадлежала Косому, но Санька так и не определил, какая же именно. Спины и затылки у всех оказались одинаковыми, как под кальку сработанными. Неужели он ошибся и главным был все-таки не Косой, а этот необъятный и мрачный мужик с изморозно-седой башкой?
      Концерт закончился. Аплодисментов он так и не дождался. Но в то, что все сорвалось, Санька поверил только тогда, когда стихли последние шаги по скрипучим доскам отрядной комнаты.
      Глава четвертая
      ЗА ТРИ ДНЯ ДО НАЧАЛА ШОУ
      Санька не ожидал, что день выхода на свободу окажется столь безрадостен. Косой его так ни разу и не позвал, а напрашиваться на встречу самому было слишком явным пренебрежением к законам зоны.
      Стекла на стенах дежурки расплавились под ярким весенним светом, и серые грязные полоски на них, оставшиеся как бы без опоры, висели в воздухе причудливыми нитями. Казенный стул поскрипывал под младшим инспектором, который, прикусив мясистый язык, старательно вписывал в бланк Санькино имущество. Почерк у него вихлял, и стоящий рядом с ним худющий майор, дежурный помощник начальника колонии, брезгливо морщился, глядя на кривые полупьяные буквы.
      -- Паспорт пишется через "с", а не через "ч", -- укорил он младшего инспектора.
      Тот обиженно дернул плечами, на которых лежали погоны с засаленной лычкой старшего сержанта, и продолжил свой титанический труд.
      Предметов, которые необходимо было внести в опись, набралось немало. На подранной плахе стола кроме паспорта в красной клеенчатой обертке лежали два ключа на связке, сломанные часы "Полет", катушка черных ниток с воткнутой в них иголкой, одноразовая, наполовину заполненная зажигалка, значок с гербом города Прокопьевска, аудиокассета непонятно какой фирмы с блатными песнями, дешевая шариковая ручка без стержня, маленькая иконка, зеленая записная книжка, перочинный нож с наборной ручкой типично зековской работы и еще куча всякой мелочи.
      -- Наши сделали? -- взяв нож, спросил майор.
      -- Нет. Это еще с воли, -- неохотно ответил Санька.
      -- Значит, ты кузбасский? -- заметил майор значок.
      -- Я -- сирота.
      -- А что, в Кузбассе сирот не бывает?
      -- В Кузбассе все есть.
      -- Бандитов бы у вас поменьше было, нам бы легче жилось. Нож выдаче не подлежит, -- брезгливо бросил самоделку в ящик стола майор. -- А это что?
      В его худеньких прозрачных пальцах алым блеснула пластиковая капля. Поднеся ее поближе к глазам, он рассмотрел, что это был шестиугольник из детской игры-мозаики. С оборотной стороны у него ощущался под подушечкой пальца коротенький округлый штырек.
      -- Стибрил еще в детдоме? -- пошутил майор.
      У очень худых людей шутки всегда получаются какими-то зловещими. Наверное, поэтому худые юмористы раз и навсегда проиграли нашу эстраду толстым.
      -- А зажигалка тебе зачем? -- избавившись от красной игрушки, поинтересовался майор. -- Ты же не куришь.
      -- Возьми себе. Презент на ремембер.
      До шага за ворота колонии оставалось не более получаса, и голос Саньки сам собой стал как-то крепче и увереннее. Чем ниже опускалась минутная стрелка по диску часов, висящих на стене дежурки, тем все менее грозным становился и майор. Впрочем, скорее всего, он оставался все тем же, но его погоны с большой звездой и просветами цвета запекшейся крови уже не казались такими страшными, а худоба воспринималась не как обязательный атрибут инквизитора, а как изможденность несчастного человека, по воле судьбы теряющего годы жизни рядом с зеками в медвежьем углу Забайкалья.
      Наверное, уловил это и майор, потому что пропустил мимо ушей "тыканье" заключенного. Он торопливо сунул зажигалку в карман кителя и, глядя на крупные, совсем не для шариковой ручки приспособленные пальцы младшего инспектора, приказал этим пальцам:
      -- Зажигалку из списка вычеркни.
      -- А я ее еще не заносил.
      -- А ты проверь.
      -- Товарищ майор, у меня все четко.
      Мужицкие пальцы младшего инспектора ловко провернули бумагу по столу.
      -- Распишись в получении, -- протянул он шариковую ручку, обмотанную посередине синей изолентой.
      Санька наклонился к бумаге, коряво нацарапал что-то похожее на "Груз", и ему почудилось, что этой росписью он вернулся в прошлое. А хотелось будущего. Прошлое дышало и от вещей. Он торопливо сгреб их со стола, всыпал в карман старенького пиджачка, тоже сегодня выданного в обмен на зековские шмотки, потом отделил от этой груды паспорт, сунул его в боковой карман наброшенной на пиджак куртки и выжидательно посмотрел на майора.
      -- Пошли, -- поняв его чувства, кивнул на дверь майор.
      Во дворе, залитом ярким солнечным светом, было все так же холодно, и здесь свет уже воспринимался не как солнечный, а как свет мощного фонаря. Запахнув на груди тоненькую черную куртчонку из болоньи, Санька побрел к кирпичному зданию контрольно-пропускного пункта.
      -- Гру-уз! -- окликнули его сзади.
      Он обернулся и ощутил, как напряглось все внутри. Через двор к нему косолапил, кутаясь в черный ватник, человечек с огненно-рыжими волосами. "Черные пятки!" -- вспомнил Санька его дьявольскую пляску в проходе между койками.
      -- Тебе привет от Косого, -- стрельнув глазами по майору, поздоровался рыжий. -- И от Клыка...
      -- А кто это?
      -- Ну ты фраер! Это ж седой! С железными зубами! Въехал?
      -- А-а...
      -- Ну, давай, не потей, - протянул рыжий крупную для его роста кисть. Самыми заметными на ней были черные ободы ногтей.
      Узкая ладонь Саньки ткнулась в его огрубелые пальцы, и он тут же ощутил кожей какую-то бумажку. Рыжий чуть продлил рукопожатие, и Санька, все поняв, обжал бумажку, скомкал ее и сунул в горячий карман куртки.
      -- Чириком не выручишь? -- затанцевал на одном месте рыжий, согревая озябшие ноги.
      -- Пошли, -- напомнил о себе майор.
      Не разжимая кулак с таинственной бумажкой, Санька сунул уже левую руку в карман брюк, достал оттуда первую попавшуюся купюру.
      -- О-о, полста тыщ! -- обрадованно вырвал ее из Санькиных пальцев рыжий. -- Живем!
      -- Пошли, -- упрямо повторил майор.
      -- Ты в скулу запрячь, а то посеешь, -- какую-то абракадабру протараторил на прощание рыжий и ходко закосолапил к жилкорпусу.
      Всю дорогу до КПП и потом через КПП, под клацание замков на стальных дверях, Санька пытался перевести фразу на нормальный язык, но только когда хлопнула за спиной последняя из дверей, отделяющих его от свободы, и он вдохнул в себя какой-то другой, более свежий, более сочный воздух, он вспомнил: "скула" -- это по-зековски внутренний карман пиджака. И бумажка, упрямо сжимаемая в правом кулаке, как будто потяжелела, стала уж и не бумажкой, а чем-то иным. Зеки в "скулу" прятали только самое ценное.
      Санька вынул кулак из кармана, разжал его, разгладил края записки и еле прочел текст, наискось перечеркивающий бумагу: "Федор, посылаю к тебе жигана. Не обидь его. Он сирота. Глотка у него луженая, а тебе как раз такой нужон. И про мине: похлопочи штоб ослобонили вовсе. Болячка у меня. Из тех что ни себе посмотреть, ни другим показать. Жму руку. Колька".
      Глава пятая
      ЗА СУТКИ ДО НАЧАЛА ШОУ
      У капитана милиции Павла Седых снова болел зуб. Уже другой, шестой верхний слева. Того нытика, что издевался над Павлом во время командировки, уже давно удалили, ямочка на десне затянулась, и его сосед сверху (да-да, именно шестой верхний), видимо, заметив это, решил последовать за своим нижним собратом.
      Зуб ныл, но не настолько сильно, чтобы Павел стал рабом этой боли. К тому же задание, данное начальником отдела, выглядело несложным.
      Подойдя к двери, обитой не очень опрятным синим дерматином, Павел нажал на кнопку звонка и тут же вздрогнул. Звук оказался громким, будто Седых уже находился внутри квартиры.
      Присмотревшись, он заметил, что дверь приоткрыта, и легонько толкнул ее от себя. Синий дерматин, становясь все темнее и темнее, уплыл в глубь прихожей.
      -- Извините, можно видеть хозяев? -- попросил Павел полумрак.
      Квартира ничего не ответила. Полумрак издавал какие-то странные звуки. Он шевелился неуклюжим живым существом, покряхтывал, постанывал, поскрипывал, но никак не мог собраться с духом и хоть что-то сказать гостю.
      -- Здесь есть кто-нибудь? -- чуть громче спросил Павел и потянулся за ответом левым ухом.
      Полумрак затих и со всего размаху врезал Павлу по щеке.
      -- Твою мать! -- отпрыгнул он в глубь лестничной площадки, прижал к скуле вырванную из кармана горячую ладонь и только тогда заметил упавшую на бетон площадки кроссовку с черной каменюкой подошвы.
      Ярость и удивление, смешавшись в душе Павла, за секунду завершили свою работу. Ярость, чуть ослабев, все-таки победила и бросила его в глубь полумрака. Он нырнул в прихожую, как в грязную холодную воду, проскочил ее и, попав в чуть менее сумрачную кухню, сразу вжался в стенку. Мимо лица пролетела вторая кроссовка.
      Бросившая ее невысокая полная женщина тут же метнулась к висящей над столиком сковороде, но такой же плотный невысокий мужичок с растрепанными волосами на малиновой голове перехватил ее руку и со стоном стал заворачивать ее женщине за спину. Она тоже со стоном сопротивлялась этому и по-лошадиному лягала нападавшего. Почему все это делается без слов, Павел не мог понять. Ярость понемногу улеглась, и, вспомнив, что он все-таки милиционер, Павел подошел к борцовской парочке и властно прокричал:
      -- Прекратите драку!
      -- Что? -- повернул к нему пустые глаза распаренный мужичок, и тут женщина, ставшая на время лошадью, умудрилась точно впечатать свою пятку-копыто ему в пах.
      -- А-а! -- взвыл мужичок и подсечкой резко, натренированно сбил даму на пол.
      Она успела на лету вцепиться в его рубашку, видимо превратившись из лошади в пантеру, и они вдвоем погребли под своими потными распаренными телами Павла.
      -- Да вы... да я... да вы... -- заработал ногами и руками Павел, точно пловец, выныривающий с чудовищной глубины.
      Женщина, перепутав его руку с рукой мужичка, цапнула ее своими крокодильими зубами, и Павел, взвыв, перестал выкарабкиваться из-под тел, а разорвал их над собой, пнул мужичка к обеденному столу, и тот, откатившись к нему и ударившись затылком о квадратную ножку, сразу стал вскарабкиваться по этой ножке вверх. Он все так же ничего не говорил, а только стонал.
      -- В чем дело?! Что у вас происходит?! -- все-таки сбросив с себя женщину, сел на пол напротив нее Павел и водил мутным взглядом по двум фигурам.
      -- Ты... кто? -- подала голос дама.
      Платье на ее груди было разорвано напрочь, и то, что должен прикрывать лифчик, во всей монументальной пудовой красе раскачивалось под ее мерное дыхание в полуметре от Павла. Полумрак и близорукость мешали ему получше разглядеть кусочек бесплатного стриптиза.
      -- Застегнитесь, -- потребовал он.
      -- И не... и не подумаю, -- так и не сумев одолеть одышку, уверенно ответила она. -- Это вещественное доказательство.
      -- Чего... доказательство?
      -- Что ты, козел, пытался меня того...
      -- Чего того?
      -- Ну, этого... Изнасиловать!
      -- Я-а?! -- удивление заставило Павла по-рачьи отползти от женщины на метр.
      -- А-а... а-а... -- ожил справа мужичок и вдруг зашелся в истеричном хохоте: -- А-а-га-га-га-га!..
      -- Вы это... чего? -- уже ничего не мог понять Павел.
      Мужичок в смехе бился затылком о ножку стола, которую он так и не
      одолел, и не скрывал слез, которые даже в полумраке кухни были
      заметны на его раскаленных щеках. Павел вскочил с пола, нашел
      глазами выключатель, щелкнул им и, сощурившись от света, снова
      посмотрел на щекатое лицо мужичка. Никаких слез на нем не было. Слезы всего лишь померещились. Но все остальное -- женщина с дынями грудей, разгромленная кухня с осколками фарфора и стекла на полу, изнемогающий в смехе мужичок -- как ни хотелось верить в их нереальность, существовали на самом деле.
      -- Я... я... я -- капитан милиции, -- вырвал из кармана куртки удостоверение Павел.
      -- Ты пытался меня изнасиловать, -- упрямо повторила женщина и презрительно посмотрела на удостоверение. -- Ты, гад, взломал дверь и ворвался в мою квартиру.
      -- Это я тебя, дуру, за решетку посажу! -- заорал Павел, который только теперь ощутил зубную боль. -- За сопротивление стражу порядка! Я тебя...
      -- Не ругайся, капитан, -- все-таки вскарабкался по ножке стола и принял вертикальное положение мужичок. -- Ее все равно не исправишь. Я с ней с первого дня после свадьбы скандалю...
      -- Врешь! -- прохрипела женщина.
      -- А чего ж не разведешься? -- удивился Павел. -- Я б такую стерву сам задушил.
      После такой суровой фразы ему пришлось отклониться влево. Мимо уха просвистел осколок чашки и с хряском врезался в стену. Фарфоровые крошки каплями брызнули по спине Павла, но он мужественно сделал вид, что ничего не произошло.
      -- Характер у нее такой, -- устало пояснил мужичок. -- Торгашкин характер. Она всю жизнь в торговле. При застое пивом торговала, а сейчас -кожей. На Тушинском рынке...
      -- Ах, кожей, -- все понял Павел.
      -- Если помните, у Данте торговцы были помещены в аду в самый последний круг, с самыми жуткими муками. Грешники еще те...
      Вскочившая с пола женщина бросилась на муженька, но теперь уже Павел успел схватить ее за руки у предплечий и плотно прижать к себе.
      -- Вызови патрульную группу! -- приказал он мужичку. -- Ее нужно в изолятор посадить.
      -- Не нужно, гражданин капитан. Она и так успокоится. Она отходчивая...
      -- Кравцов, -- впервые назвал мужичка по фамилии Павел. -- Скажи ей, что я ее посажу за дачу ложных показаний.
      -- Вы об этом... изнасиловании?
      -- Нет, я о том, что она сказала неправду следователю по делу о гибели певца Волобуева.
      -- Вовки, что ли? -- спросил у самого себя мужичок и только потом встряхнул вопросом затравленно дышащую супругу: -- Ты чего, Люсь, сбрехала-то?
      -- Пусти! -- рванулась она из рук Павла.
      -- А бузить перестанешь?
      -- Пусти!
      Слово было произнесено таким же тоном, как говорят уверенное "Да!", и Павел, которому уже порядком надоели и странное семейство Кравцовых, и мокрые мясистые руки женщины, и едкий запах пота, струящийся от ее слоистой шеи, и протяжная боль в зубе, разжал объятия.
      Не оборачиваясь, женщина запахнула свои выставочные груди
      остатками крепдешинового платья и уткой выплыла из кухни.
      -- Присаживайтесь, -- предложил Кравцов, поднявший с пола
      перевернутый стул-банкетку. -- Вы извините, что только три ножки.
      У нас все стулья такие.
      -- Спасибо.
      Исполнять цирковой номер балансировки Павлу не хотелось.
      -- У вас двое детей? -- спросил он и прислушался к звукам квартиры.
      -- Да-да. Двое. Мальчик и девочка. Точнее, девочка и мальчик.
      -- Они -- здесь?
      -- Дети в школе, во вторую смену. Знаете, школ мало, микрорайоны большие. Кому-то надо и во вторую смену ходить, -- и неожиданно сменил тему. -- А к нам уже приходил следователь. Полгода назад. Когда это... певец упал на мой "жигуль"... Крышу, кстати, помял.
      -- Теперь это дело веду я.
      -- Его до сих пор не закрыли?
      -- Они закрыли. Мы открыли.
      Кравцов сделал умное лицо. Растрепанные во все стороны волосы и свекольный цвет лица меньше всего подходили к такой гримасе. Получилась физиономия клоуна, который пытается понять, почему над ним смеются. Дрожащими пальцами Кравцов поправил воротничок клетчатой рубашки, сосчитал пуговицы, которых было уже на три меньше, чем до схватки, и все-таки поинтересовался:
      -- Вы считаете, что это... не самоубийство?
      -- Я пришел, чтобы поговорить с вашей женой, -- сощурившись, изучил укус на левой кисти Павел.
      Две красные точки походили на следы змеиных зубов. Павла никогда не кусала змея, но именно такие красные точки он видел в какой-то книжке. Если бы не видел, подумал бы о другом.
      Под мысли о змее вошла Кравцова. На ней ладно сидело бордовое трикотажное платье, а волосы так аккуратно лежали на голове, словно две минуты назад отсюда ушла ее двойник, а она сама, немного выждав за дверью, решила познакомиться с настырным капитаном милиции.
      -- Что вы хотели от меня? -- спокойно спросила она.
      Голос остался прежним. Даже у двойников голоса бывают разными. Павел еле сдержал удивление в себе. Все с тем же служебно-каменным лицом он спросил, глядя сквозь Кравцову:
      -- Мы можем переговорить один на один?
      -- Да-да, конечно! -- суетливо вскинулся Кравцов и скользнул, хрустя битыми стеклами и фарфором, мимо жены из кухни.
      -- Спрашивайте, -- властно потребовала она.
      На допросе лучше сидеть. Теперь уже Павла потянуло к стулу.
      -- Присаживайтесь, -- перевернул он еще одного трехногого уродца и поставил рядом с Кравцовой.
      -- Бл-лагодарю!
      Она с тяжестью баула, набитого ее любимыми кожаными пальто, придавила стул своим задом, и он даже не покачнулся. Павел тоже попытался сесть с такой же уверенностью и чуть не упал влево. Пришлось наклониться, чтобы не оказаться вновь на грязном полу. Теперь он выглядел роденовским "Мыслителем". Не хватало только кулака, прижатого к подбородку. Но кулак нужен был для все того же равновесия. Уперевшись им в колено, Павел внимательно посмотрел на бледное лицо Кравцовой и только теперь понял, что оно было густо-густо, до мучнистой плотности укрыто пудрой. Белое скрыло красное. Как снег -- кровь.
      -- Почему вы не рассказали следователю, что примерно за пять минут до гибели вашего соседа сверху Волобуева вы заметили двух незнакомых, скажем так, не живущих в вашем доме людей?
      -- Ну-у, сучка Ленка, -- прошипела Кравцова. -- Она заложила?
      -- Это не важно. Ваша соседка рассказала нам о том, что вы утаили.
      -- Вы когда-нибудь были свидетелем по какому-нибудь делу? -- еле не назвав его на "ты", спросила Кравцова.
      Павел вспомнил бледнеющее изжеванное лицо, оранжевую куртку, ставшую грязной, бормотание водителя, похожего размерами на медведя из цирка, и коротко ответил:
      -- Был.
      -- Тогда вы меня поймете.
      -- Значит, вы испугались?
      -- Меньше болтаешь -- спокойнее спишь.
      -- А убийца разгуливает на свободе.
      -- Мне-то что до этого?
      -- А вдруг он теперь решит убрать вас...
      -- Меня-а-а?!
      Плечами Кравцова сделал такое движение, будто хотела встать. Но что-то помешало ей это сделать. Она вновь всей массой придавила под собой стул, и он обреченно всхлипнул, хрустнув всеми ножками сразу.