-- Опять шантаж?
      -- Хуже. В тридцатые годы это называлось вредительством. Статья пятьдесят восьмая...
      -- А что случилось?
      -- Кто-то залез ночью в комнату, где хранилась аппаратура, и сломал ее.
      -- Нужно сообщить в милицию, -- устало предложила Нина. -- В Перевальном хороший начальник.
      -- Хороших начальников не бывает.
      -- Ну почему же!
      Ее пальчики соскользнули с забора, но что-то красное осталось. Будто доски решили навсегда сохранить на себе память об алом лаке ее ногтей.
      -- Ты не порезалась? -- спросил Санька.
      -- Не-ет, -- внимательно изучила она подушечки пальцев. -- А обо что здесь можно обрезаться?
      Склонившись над доской, Санька изучил уже основательно подсохшее, уже побуревшее пятнышко крови и самому себе пояснил:
      -- Значит, он вернулся этим же путем.
      -- Кто вернулся?
      -- Ночной грабитель. Так, говоришь, здесь хороший милицейский начальник?
      -- Да. Это мой отец. Глава шестнадцатая
      БЕЗМОЛВНЫЕ ПРОСЬБЫ
      Санька где-то читал, что Майкл Джексон, желая прожить до ста лет, спал одно время в барокамере. Чистый воздух, ни одного микроба, ни малейшего звука, способного нарушить сон.
      С первым шагом в палату реанимации Санька ощутил, что сейчас предстоит разговор с Майклом Джексоном. Только камера была прозрачной, а сквозь искусственное стекло виднелось лицо Буйноса. Уцелевший глаз на уцелевшей половине лица не хотел открываться, и Санька недоуменно обернулся к Нине.
      -- Не более трех минут, -- вместо нее сухо ответил врач и сел на потертый стульчик у пульта.
      -- Там своя среда, -- шепотом пояснила Нина. -- Владимира Захарыча все время овевают холодным воздухом. К вечеру приедут спецы из Москвы, привезут искусственную кожу. Они уверяли по телефону, что она даже будет иметь чувствительность. Почти как живая.
      -- Лучше свою иметь, -- вздохнул Санька.
      -- Разрешите? -- легонько отодвинул его в сторону мужичонка с острыми глазами-бусинками.
      Рубашка навыпуск с накладными карманами в дополнение к огромным, изжеванным коричневым сандалиям делали его бухгалтером начала шестидесятых годов, перенесенным машиной времени в бешеные девяностые. Мужичок беспрестанно шмыгал носом, будто и вправду только что перенесся через тридцать с лишком лет и не мог понять, почему исчез запах его любимого одеколона "Огни Москвы", а появилось нечто сладкое и французское, струящееся от Нины. И только белый халат, криво наброшенный на его узкие плечи, делал его современником Саньки, Буйноса, Нины и врача со строгим лицом. Вряд ли в шестидесятых могли быть такие мятые халаты.
      -- Он открыл глаз, -- шмыгнув, объявил мужичок.
      -- Три минуты, -- зло, с вызовом напомнил врач.
      Губы Буйноса, крупные волевые губы, сжатые со всех сторон точками щетины, и оттого как бы уменьшившиеся, сделали неуловимое движение, а мужичок неожиданно произнес:
      -- Он сказал: "Здравствуй, Ниночка!"
      -- Здра...
      Сбоку Санька четко увидел слезу, выскользнувшую из ее глаза и рывком пронесшуюся вдоль носика.
      -- Еще он сказал: "Здравствуй, певец!"
      -- Серьезно? -- удивился Санька.
      Он видел по телевизору в новостях дам, водящих руками. Они назывались вроде бы сурдопереводчицами. Они одни на земле умели превращать звуки в жесты. Дамы всегда существовали в углу экрана, в овальной рамочке с размытыми краями, и то, что в рамочке ни разу не появилось мужское лицо, только сейчас показалось Саньке интересным. Получалось, что немых мужиков или хотя бы тех, кто знает сурдоперевод, не существует. И этот шмыгающий спец еще сильнее почудился перенесенным через толщу времени.
      -- Он сказал: "Я в долгу перед тобой".
      -- Почему?
      Нина приблизила губы к санькиному уху и зашептала: "Ему уже сказали, что ты вытащил его из горящего кабинета. Владимир
      Захарыч, видимо, потерял сознание после первой вспышки. Мог и вообще погибнуть".
      -- Он сказал: "Проси, что хочешь", -- оборвал ее щекотное дыхание по уху мужичок.
      -- Мне ничего не нужно.
      -- Так и передать?
      -- А он что, тоже по губам понимает? -- удивился Санька.
      -- Он вас слышит, -- раздраженно пояснил врач. -- У него нет сил говорить. Ожог слизистой горла.
      Усилием воли Санька перевел взгляд с губ Буйноса на почерневшую
      шею и ощутил, что и его шея окаменела. Слова застряли в ней, будто
      тоже превратились в камешки. Показалось, что их можно сплюнуть на
      ладонь. Как выбитые зубы.
      -- Это... Как его... Ну, спасибо, значит, за хорошие слова, но мне действительно ничего не нужно...
      -- Он сказал: "Найди мне его. Найдешь?"
      -- Кого? -- не понял Санька.
      -- Того, кто организовал покушение, -- тихо ответила за Буйноса Нина.
      -- Я вообще-то не следователь. Уже не следователь. Я -- певец, -гордо произнес последние два слова Санька.
      -- Он сказал: "Я подчиню тебе всех моих охранников".
      -- Я...
      -- Он сказал: "Конкурс под угрозой. Если конкурс пройдет, значит,
      я выиграю эту регату".
      -- Чего выиграет? -- не понял Санька.
      -- Регату, -- объяснила Нина. -- Это гонка лодок. Или яхт.
      Владимир Захарыч был загребным в четверке распашной. В сборной Союза еще.
      -- Он сказал: "Помоги мне".
      Что нужно ответить после таких слов, Санька уже не знал. Он вдруг ощутил, что повисшая в комнате тишина -- на стороне Буйноса. Наверное, потому, что тишина была частью Приморска.
      Мужичок со старательностью компрессора все шмыгал и шмыгал своим маленьким носиком, но, поскольку делал он это с первого момента появления, то шмыгание не воспринималось чем-то отличным от тишины. Как и вздохи Нины, перемежаемые еле слышным постукиванием врача пальцами по пластику пульта. Слов уже не существовало в мире. Только звуком он мог ответить или отказать, и Санька, кашлянув, кивнул.
      -- Он сказал: "Спасибо".
      Не говорить же: "Пожалуйста".
      -- Он сказал: "Все, что нужно, проси у Нины".
      -- Все! Время вышло! -- под хруст коленок встал врач. -- Попрошу освободить палату!
      Его белый халат резко закрыл вид на лицо Буйноса, на единственное, что на нем еще жило, -- губы, и Саньке вдруг стало стыдно. Ему показалось, что он предал группу. Они приехали на конкурс побеждать, ну, в крайнем случае, поучаствовать в состязании, как говорится, себя показать и на других посмотреть, и ему совсем не хотелось из конкурсанта становиться сыщиком. Даже если от этого зависела судьба конкурса.
      Санька, отвернувшись, пошел к двери, вскинул глаза от туфель Нины, которые он в тесноте боялся подсечь, и вместо белого увидел уже черное. У двери стоял охранник Буйноса, тот самый, что получил от него промеж ног. Он смотрел поверх голов на зарешеченное окно, будто с минуты на минуту ждал броска следующей бутылки, и Санька не стал с ним здороваться. Черный блузон охранника напомнил ему о черной майке Эразма, о том, что группы почти нет, а точнее, нет вообще, и стыд перед Андреем, Игорьком и Виталием немного ослабел.
      -- Мы уже заказали новый приз, -- сразу за порогом сказала Нина.
      -- Что? -- ничего не услышал Санька.
      -- Мы приз новый заказали.
      -- А тот?
      -- Он весь закоптился, пластиковая платформа сплавилась в комок.
      -- "И вы увидите красные кусты. А потом они сольются, и в них погибнет раковина", -- вскинув подбородок, прочел, как молитву, Санька.
      -- Ты о чем?
      -- Это я так. Вспомнил кое-что.
      -- Я рада, что ты поможешь нам.
      Он остановился и посмотрел в ее серые глаза долгим, даже слишком долгим взглядом.
      -- Ты передумал?
      -- Я -- не волшебник. И вообще я приехал сюда выступать, пробиваться, скажем так, на Олимп эстрады. Но у меня от всего, что происходит в Приморске, голова идет кругом. Сначала я думал, что дело только в нас, что какие-то местные бандюги решили обложить нас данью, потом подумал о конкурентах на конкурсе, убирающих самых достойных по их мнению. А сейчас даже не знаю, что думать. Твой шеф, -- он так и не смог при Нине назвать его Буйносом, -- при личной встрече ничего толком мне не сказал. Я даже не знаю, получал ли он угрозы...
      -- Получал.
      Об ее уверенность можно было разбиться, как о скалу.
      -- Какие? Когда?
      -- Разные. В последнее время -- с требованиями отказаться от проведения конкурса.
      -- Вот как...
      -- У Владимира Захарыча много завистников в Приморске. В том числе и среди состоятельных людей. Не всем нравится, что он вторгся в шоу-бизнес. Здесь ведь есть свои люди в этой сфере. Они кормятся на гастролях московских певцов и певиц. До конкурса молодых исполнителей никто из них не додумался. Да и когда объявили об отборе желающих его провести, никто из местных в Москву на тендер не поехал.
      -- А кто еще претендовал на проведение конкурса?
      -- Два шоу-агентства из Москвы, нижегородская фирма, питерская и кто-то еще. Я тогда еще в оргкомитете не работала.
      -- А, вспомнил! Ты говорила, что Буйнос всех сразил поддержкой от мэрии Приморска. Точно?
      -- Да. Это сыграло немалую роль.
      Опять некстати пришел на память уходящий с изувеченной гитарой в черном футляре Эразм. Возможно, что в те минуты, когда Санька беседовал с Ниной, остальные члены супергруппы "Мышьяк" собирали чемоданы. Он не помнил, разрешено ли по регламенту заменять кого-то из заявленного списка группы, и спросил об этом у Нины. Она, все поняв, ответила не совсем так, как ожидал Санька:
      -- Мы подыщем замену Эразму из местных гитаристов. В двух ресторанах есть стоящие парни.
      -- А "мы" -- это кто?
      -- Ну, считай, что я.
      Это уже было интересно. Нина становилась еще одним членом группы. Негласно, но становилась.
      -- А вот скажи честно, -- снова посмотрел он в ее красные глаза.
      -- Только честно...
      -- Что честно?
      -- Не решено ли уже заранее, кто победит? А?
      Он ожидал, что Нина покраснеет. Она побледнела. На фоне бледной кожи заплаканные глаза стали еще краснее, а распухший кончик носа -- еще крупнее.
      -- Вла... Владимир Захарыч всегда говорил, что все должно быть честно... Он...
      -- А если твой шеф ни при чем? Если в жюри, к примеру, уже все решено?
      -- В жюри?.. Я не верю. Я вчера разговаривала с председателем
      жюри. Это известная певица Валентина Покаровская. Она пообещала максимум объективности...
      -- С чего это она вдруг?
      -- Ну, как тебе сказать...
      Бледность таяла на ее щеках, но что-то упрямо мешало ей испариться совсем.
      -- Значит, что-то было?
      -- Она в общем... В общих чертах...
      -- Что?
      -- Она просила передать руководству... Тогда еще не было покушения на Владимира Захарыча. Это до покушения... Она сказала, что на нее и некоторых членов комиссии было определенное давление. И даже попытки подкупа...
      -- Кто?! -- громко, почти в крик произнес Санька.
      От двери в палату резко обернулся телохранитель и посмотрел на Саньку, как на цель для стрельбы, -- вприщур.
      -- Кто? -- повторил он уже тише.
      -- Она не сказала, -- выдохнула Нина, и бледность исчезла, будто пух, сорванный этим вздохом с кожи.
      И в этот момент Саньке жутко захотелось отказаться от своих слов. Пойти в палату к Буйносу, извиниться и объявить, что он не может ему помочь, и не только потому, что уезжает, а еще и потому, что ему нет никакого дела до конкурса, что он не чувствует, наконец, в себе сил и умения, чтобы найти тех, кто вознамерился разрушить конкурс.
      -- Здравия желания! -- заставил его вздрогнуть солдафонский рык.
      Хорошо еще, что вздрогнул внутренне, в душе, а если бы лицом, то худенький милицейский лейтенантик не смотрел бы уже с таким подобострастием на него.
      -- Старший лейтенант Башлыков? -- чуть тише, но все с той же солдафонностью спросил лейтенантик.
      Рубашка на его груди почернела и прилипла к телу, а из-под фуражки стекла по шее капля пота.
      -- Я -- из Перевального, -- уже совсем тихо объявил он.
      Показалось, что на следующую фразу у него совсем не останется сил, и он мешком рухнет на Саньку.
      -- Что-то есть? -- спросила у него Нина.
      -- Начальник приказал доложить вам лично, -- не поворачиваясь к Нине, одному лишь Саньке сказал лейтенантик.
      Он все-таки не упал. Но из-под фуражки нагло выползла еще одна капля. Им будто бы всем хотелось разглядеть того человека, к которому на ста кэмэ в час пронесся по трассе, рискуя жизнью на сотнях колдобин, хозяин и который был почему-то совсем безразличен к этому риску.
      -- А при Нине нельзя? -- лениво поинтересовался Санька.
      Если бы не лейтенантик, он бы уже стоял в палате рядом с барокамерой и заканчивал объяснение о своем отказе.
      -- Начальник приказал без свидетелей.
      -- Ладно. Я отойду. А вы уж посекретничайте, -- решила Нина.
      Усталые глаза лейтенантика проводили ее худенькую спинку, вернулись на лицо Саньки и сразу стали до невозможности таинственными.
      -- Вот ДНК-анализ, -- вынул он из нагрудного кармана сложенную вчетверо бумажку.
      С внутренней стороны она пропиталась потом, и, когда Санька ее развернул, то почудилось, что у листа нет одной четверти. Но именно на этом посеревшем куске начинался текст сравнительного анализа двух пятен крови: того, что был на подоконнике в гостиничном номере, и того, что остался на заборе.
      "Настоящим докладываю, -- с казенной сухостью сообщал некий судмедэксперт, -- что мною проведен экстренный анализ двух заборов крови. Предположительное время возникновения первого пятна -- от трех до семи суток, второго -- менее суток. Группа крови обеих исследуемых пятен -третья, резус-фактор -- положительный. Пол и в первом, и во втором случае -- мужской. Обнаруженные в обеих заборах крови вещества в некоторой степени предполагают у обеих лиц болезнь почек. Наличие измененной хромосомы в, -- на этом месте, в самом уголке, лейтенантский пот напрочь растворил два слова, торопливо написанные перьевой ручкой, -- ...в некоторой степени предполагает наличие у обеих лиц наследственного природного дефекта, связанного с костной структурой. Предварительный анализ дает основание с большой долей вероятности утверждать, что оба забора крови принадлежат либо двум лицам, состоящим в родстве, либо одному лицу". Подпись эксперта была маленькой и почему-то смахивала на капельку крови.
      -- А какой костный дефект? -- поднял глаза от бумаги Санька.
      -- Не могу знать, та-ащ ста-ащ ли-инант! -- бодро протрубил лейтенантик. -- Я -- участковый...
      -- А я -- не ста-ащ ли-инант, -- нервно вернул бумагу Санька. -- Я -бы-ывщ ста-ащ ли-инант. Понял?
      -- Никак нет.
      Еще одна удивленная капля выскользнула из-под тульи фуражки.
      -- Да вытри ты пот со лба! -- не сдержался Санька. -- Упреешь же!
      -- Есть!
      Он рывком сорвал с головы фуражку и отер выпуклый лоб комковатым платком. Плотная красная полоса лежала на коже шрамом. Раздражение сразу сменилось на жалость, и Санька тихо спросил:
      -- Больше ничего для меня нет?
      -- Никак нет.
      -- А по поводу испорченных инструментов хоть что-то делается?
      -- Ведем поиск, -- бодро сообщил лейтенантик. -- Это, если честно, не мой участок. С вашего участка капитан в отпуске. Его в Перевальном нет. Но мы ищем. Отрабатываются все версии...
      -- Понятно.
      Если версий много, значит нет ни одной приличной. Наверное, в это время Санька уже уходил бы из палаты, и Буйнос грустно смотрел бы ему вслед своим единственным глазом. Насильно люб не будешь. Он бы ушел и уже за порогом забыл о конкурсе. Не все "звезды" начинали с побед в конкурсах. Если точнее сказать, то мало кто начинал. Уже вечером они бы уехали поездом в Москву, и Приморск перевернутой страницей лег бы на левую сторону книги, а перед "Мышьяком", и Санькой в том числе, забелели бы две новые, совершенно пустые страницы. И они бы начали заполнять их так, как хотят они, а не Буйнос, не Покаровская из медленно коррумпируемого жюри, не бандиты, специализирующиеся на уничтожении фирменной аппаратуры.
      -- Скажи, а в Приморске есть отец города, -- совсем неожиданно для себя спросил Санька.
      -- Мэр?
      -- Нет. Пахан. Ну, мафиози. Самый крутой.
      Лейтенантик испуганно обернулся к двери в палату. Нина о чем-то разговаривала с телохранителем Буйноса. Вдали, у окна, стоял, шмыгая носом, мужичок из шестидесятых годов и терпеливо ждал обещанного гонорара. Никто из них не казался подслушивающим, но лейтенантику упрямо чудилось, что как только он произнесет кличку, то ее услышат все.
      -- Ну, есть?
      -- Есть, -- грустно ответил лейтенантик.
      -- Как его зовут?
      -- Букаха, -- еле слышно произнес милиционер.
      -- Где? -- не понял Санька и посмотрел себе на левое плечо.
      Ничего по нему не ползло.
      -- Его так зовут... Кличка, -- еще тише пояснил лейтенант.
      Пятна на его рубашке уменьшились и стали по краям рваными. Парню будто бы возвращали на время отобранные части рубашки, а он этого не замечал. Звуки для него были почему-то важнее милицейской формы.
      -- Он весь город контролирует или какой-то район? -- спросил со знанием дела Санька.
      -- Весь. Он пасет центр и оба рынка. И вообще следит за порядком.
      -- Буйнос ему дань платит?
      -- Я не знаю.
      Лейтенантику теперь почудилось, что трое остальных, стоящих в коридоре, тихонько подкрались к нему и, не дыша, стоят за спиной и ждут, когда он закончит рассказа о самом большом бандите
      Приморска.
      -- Он -- вор в законе?
      -- Нет. Но он очень крутой.
      -- Твой начальник может организовать с ним встречу?
      -- Не знаю. Я доложу.
      -- Скажи, что если он не может, то пусть в УВД города позвонит.
      Там явно есть выходы на этого... как его?.. Комара?..
      -- Бу... Букаху.
      -- А почему такая кличка?
      -- Увидите -- поймете.
      -- Саша, мне нужно идти, -- подходя к ним, негромко произнесла Нина.
      Плечи лейтенантика дрогнули, словно его пнули в спину. Он сразу стал худее, ниже и еще мокрее.
      -- Разрешите идти? -- одновременно шлепнул он по слипшимся волосам фуражкой и прижал к козырьку узкую ладонь.
      -- Иди. Про этого... ну, что говорили, не забудь. Я позвоню через час.
      -- Есть!
      Он стремглав бросился по коридору, а Нина, не поняв его резвости, буркнула:
      -- Глупый какой-то! И папа говорил, что он всего боится...
      -- Оботрется.
      -- Это не наши проблемы, -- сухо констатировала она.
      В ее глаза вернулась прежняя официальность и серьезность. Той
      Нины, маленькой заплаканной девочки с распухшим носиком, уже не существовало. Она исчезла в сухом, пропитанном холодом японского кондиционера коридоре ожогового отделения, а на смену ей пришла строгая учительница, которая не успела до конца провести урок и еще не раздала домашние задания ученикам.
      -- Ты не забыл, что в шестнадцать ноль-ноль -- жеребьевка? -- спросила она.
      -- Нет, не забыл.
      -- Пожалуйста, не опаздывай.
      -- Ну конечно...
      Он смотрел над ее плечом на телохранителя Буйноса. Здоровяк в уже привычном черном блузоне с пластиковой визиткой на груди стоял, прикусив нижнюю губу, и бережно, по одной, передавал мужику-сурдопереводчику купюры. Каждую из них мужичок смотрел на просвет, и, когда он вскидывал маленькую, по-детски круглую головку, становилась видна розовая проплешь на макушке. У нее была точно такая форма, как у овала в углу телеэкрана, в котором появлялись женщины, молча машущие руками.
      -- Извини, -- остановил Саньку Нину. -- У меня еще один вопрос. Маленький.
      -- Я слушаю.
      -- Ты сказала, что Буйнос входил в сборную Союза по академической гребле. Правильно?
      -- Да. Входил. А что?
      -- В этот момент он жил в Перевальном?
      -- Нет. Вообще-то Владимир Захарыч из Подмосковья родом. Он к нам приехал в школу работать. Тогда он уже в сборной не греб. Здесь и поселился...
      Санька удивленно сплющил губы. Нина заметила это и тоже решила удивиться.
      -- Тебя что-то взволновало? -- спросила она.
      -- Странно... Из Подмосковья -- и сюда. Даже не в Приморск, а в какое-то Перевальное...
      -- Зря ты так! У нас хороший поселок. Глушь, конечно, но народ хороший.
      -- Пока не заметил.
      -- Вот увидишь, гитары пелеломал не местный!
      -- Я тоже, кстати, так думаю, -- задумчиво ответил Санька. -- Может, Буйнос рассказывал тебе когда-нибудь, почему он переехал сюда?
      -- Ты думаешь, это может быть следом?
      -- Сейчас даже пылинка способна изменить путь поиска, -- с
      излишней напыщенностью произнес он, а на самом деле подумал, что Буйнос -- совсем рядом, за стенкой, и нужно всего лишь попасть к нему в палату и отказаться от своих обещаний, и мир сразу станет лучше и проще.
      -- Ему присудили там условный срок, -- еле слышно выдавила Нина.
      -- За что?
      -- Это тоже важно?
      -- А как же!
      -- Он... Ему... В общем, ему вменяли в вину неосторожное убийство. В драке. Они пошли командой гулять и встретили возле водохранилища, на котором тренировались, местных ребят.
      Повздорили. Была драка. Владимир Захарыч кого-то там сильно ударил. Он умер. Хотя бил не только он один. Но обвинили его одного. Я даже не знаю, что его спасло. Может, адвокат хороший попался. Такое иногда бывает...
      -- Бывает, -- тупо повторил Санька.
      -- Когда его выпустили, то начались угрозы. Младший брат убитого обещал отомстить за него. Владимир Захарыч вынужден был уехать оттуда. Нет, он не испугался. Его просто уговорили умные люди. Так вот он у нас и появился. А вообще-то он хороший человек...
      -- Что за город или там район в Подмосковье, где все случилось, ты сможешь узнать?
      -- Конечно.
      -- Тогда это... Передай сведения отцу. Я к нему должен после обеда в отделение заскочить. Ладно?
      -- Да, -- тихо ответила она и поежилась от мысли, что это именно мстительный брат погибшего парня появился в городе и решил уничтожить ее любимого Владимира Захарыча.
      Глава семнадцатая
      ХОЗЯИН ПРИМОРСКА
      С первого шага в огромный кабинет, обставленный с претензией на викторианскую эпоху, Санька понял, почему уголовного хозяина Приморска зовут Букахой.
      В черном кожаном кресле у массивного дубового стола с резными тумбами сидел ребенок с лицом пятидесятилетнего металлурга. Выжженное жаром доменной печи, южным солнцем и плохой водкой, плотно окутанное сетью морщин и укрытое тоненькой седой шапочкой, лицо вызывало сначала жалость, а уже потом -- удивление.
      -- Падай, -- негромко предложила голова, и Санька, повинуясь руке-кувалде телохранителя, сел на уголок стула с высокой и тоже резной спинкой.
      Наверное, сейчас он сидел на паре тысяч долларов. Такие стулья да еще с такой переливающейся обивкой меньше не стоили. А изношенные кроссовки своими пыльными подошвами давили на ковер, стоимостью в десять тысяч долларов, а рука лежала на столе, тянущем, как минимум, на семь-восемь "штук", и сам воздух кабинета почудился Саньке настолько дорогим, что он даже перестал дышать. Как будто в конце разговора ему предложили бы счет за использованный воздух.
      -- Ты извини меня, пацан, -- уже чуть громче, уже чуть злее произнесла голова, -- но у меня сутки расписаны по секундам. На год вперед. Как у папы-президента. И если б не генерал, я б с тобой ни минуты не бухтел. Врубился?
      -- Да.
      После ответа ноздри жадно впились в сухой воздух кабинета и стали наверстывать упущенное. В голове сразу опустело, будто ноздри дышали не воздухом кабинета, а тем, что остался в голове.
      -- Что ты хотел от меня?
      Генерал -- это, видимо, начальник городского УВД. Отец Нины по телефону сказал, что все согласовано, и объяснил, к какому дому на окраине Приморска нужно подъехать. О генерале он не говорил, и только теперь по уровню допуска Санька догадался, что местное милицейское начальство слишком обеспокоено покушением на Буйноса.
      -- Вы знаете о том, что... -- начал Санька.
      -- Знаю. Тебе, что, показать того, кто срубил Буйноса?
      Саньке стало жарко. Наверное, он покраснел, и ему сразу захотелось уйти из кабинета, чтобы никогда больше не видеть ребенка с изможденным лицом.
      -- У меня, пацан, десять "ходок", -- грустно сказал Букаха. -- С последней я вернулся четыре года назад. Я навел порядок в городе и, если хочешь знать, мне самому интересно, какая падла решила пошустрить на моей территории. Врубился?
      -- Да.
      -- Еще вопросы есть?
      -- Есть. Много ли врагов у Буйноса среди местных?
      Санькиному лицу стало чуть прохладней. В голос вернулась уверенность, и Букаха сразу уловил это. Он сощурил и без того маленькие глазки и отрывисто спросил:
      -- А ты не мент случаем?
      -- Был.
      -- Что значит, был?
      -- Уволился.
      -- В каком звании?
      Букаха ерзал на кресле, будто хотел стать чуть выше, а значит, ближе к собеседнику и рассмотреть его юное смелое лицо.
      -- Старший лейтенант милиции.
      -- Три крохи на плече?.. А почему ушел? Проворовался? Зубы не тому выбил?
      -- Я ушел в музыку.
      -- Не гони, -- улыбнулся Букаха, показав голливудские фарфоровые зубы. Мелкие, как у мышки.
      -- Правда. Я хочу петь. Одну мою песню уже крутили по радио.
      -- Как прозывается?
      -- "Воробышек".
      -- Не-ет... Не слыхал. А ты? -- повернулся он вместе с креслом к телохранителю.
      -- Кажись, слыхал, -- еле выдавил тот.
      Он пристально смотрел на санькины руки, и вопрос шефа заставил его изменить служебному долгу. Но как только он ответил, глаза еще сильнее впились в руки гостя. Наверное, если бы за спиной телохранителя рванула мина, и его бы швырнуло вверх, он бы и в полете продолжал смотреть на руки.
      -- А об чем песня? -- продолжил Букаха допрос телохранителя.
      -- Про любовь.
      -- Так они все про любовь!
      -- Не могу знать, -- прохрипел телохранитель.
      Ему платили не за песни, а за то, чтобы ничьи злые руки не сделали вред хозяину.
      -- Так ты на конкурс, значит, приехал? -- беззвучно повернулся вместе с креслом к Саньке Букаха.
      -- Да.
      -- Сам будешь петь?
      -- Нет, с группой... Точнее, пел бы. Уже не получится.
      -- Почему же?
      -- Те, кто совершили покушение на Буйноса, изувечили нашу аппаратуру.
      -- Она, что, в его офисе была?
      -- Нет. В доме в Перевальном. Кто-то залез ночью в окно и все изувечил.
      -- А с чего ты прикинул, что и у Буйноса, и у тебя -- один вражина-фраерюга?
      -- Есть кое-какие предположения, -- не стал говорить об анализе пятен крови Санька. -- К вам я потому и пришел, что хотел узнать, кто из местных мог поквитаться с Буйносом...
      -- Можна-а? -- тихо донесся до Саньки голосочек из глубины кабинета.
      -- Прислали? -- напрягся лицом Букаха.
      -- В лучшем виде.
      -- Давай сюда!
      Мимо Саньки беззвучно скользнул щупленький человечек. Схваченные микстурной резинкой волосы с плотной проседью на его затылке раскачивались конским хвостом. За него хотелось ухватиться.
      Человечек с плавностью балерины обогнул острый угол стола, мягко, будто перочинный нож, сложился в пояснице и опустил на стол перед Букахой цветной буклет. Маленькие торопливые пальчики перевернули первую страницу, и Санька увидел оранжевых голых девиц. Они акробатически стояли на головах. Впрочем, для хозяина кабинета, видевшего их не перевернутыми, они стояли обычно, на ногах.
      -- Длинные? -- облизнув сухие синие губки, спросил Букаха.
      -- Эти две -- по метр восемьдесят пять.
      -- А выше нету?
      -- Есть. Там дальше. Одна -- метр девяносто, но худовата. А есть метр девяносто восемь, так это изюм! Чистый изюм! Высшее образование -- только спецпошив! По парашюту на каждую грудь!..
      -- Где она?
      Оранжевые тела замелькали перед санькиными глазами. Девицы упорно стояли на головах, и когда они разбрасывали в стороны руки или ноги, он удивлялся, почему они не падали при съемке.
      -- Вот, -- радостно ткнул пальцем человечек с косой на пышку с игривым бананом во рту.
      -- У-у-у! -- взвыл Букаха. -- Заказывай! Срочно! Чтоб к вечеру была! Но со всеми справками!
      -- Хозяин, какие вопросы?! Все, как положено! Тест на СПИД, кровь, анализы и прочее...
      -- Во-во! Чтоб как в лагерном лазарете -- чистота!
      -- А гостям?
      -- Это ты сам. Выбери шесть штук. По своему вкусу. Если кто-то из гостей не явится, одна в резерве побудет. Врубился?.. Вечером чтоб у меня были.
      -- Мы их бортом. Из Москвы.
      -- Вот и хорошо.
      -- Я могу идти?
      -- А дождь не помешает? -- повернулся к окну Букаха.
      Санька тоже удивленно посмотрел на стекла, обрамленные красными, собранными в складки шторами, и только теперь увидел капли. Окна в кабинете, скорее всего, были вакуумные. Дождь шел беззвучно, будто это и не дождь был, а просто плакали по ком-то стекла.
      По пути к дому, расположенному на взгорке, всего метрах в двухстах от берега, Санька заметил, что небо над морем потемнело, насупилось. Но солнце светило с прежней южной яростью, и он не поверил, что в этих широтах вообще возможен дождь.
      -- Грозы хоть нет? -- задал вопрос Букаха и, легко выпрыгнув из кресла, сам пошел за ответом к окну.
      Он оказался чуть выше ростом, чем предполагал Санька, настолько выше, чтобы не ощущаться карликом. Подоконник был сделан непривычно низко. Он легко оперся о него узкими ладошками и со вздохом оценил ливень:
      -- Как в вологодской глуши. Обложной.
      В словах сквозила неизбывная тоска, и Санька решил, что либо самый большой срок, либо последний Букаха отбывал именно в тех краях. Уловив испуг на лице телохранителя, он тоже встал с драгоценного стула и прошел к окну. Между ним и хозяином города остался всего метр дистанции. И только теперь, вблизи, Санька уловил хриплое чахоточное дыхание Букахи и увидел, как ощутимо пульсировала вена на его тощей шее. Вену будто дергали из-под ворота за нитку.
      -- А ты откуда родом? -- не отрывая глаз от окна, спросил Букаха.
      -- Кузбасс. Город Анжеро-Судженск.
      -- Папаша кем был?