-- Я-я? -- невольно отступил Санька и сам себе удивился.
      До этой минуты ему казалось, что он уже ни одного шага не сделает.
      -- А кто?! Я, что ли?! -- уперев мясистые руки в еще более мясистые бока, танком напирала тетка. -- Ты это... по стенке врезал и с полки вдребезги четы... нет, десять бутылок водки и еще...
      -- Это не он, -- подал голос Ковбой.
      Он стоял, держась за угол киоска, и дышал с такой яростью, будто едким дыханием хотел сжечь тетку.
      -- А ты кто?! -- сжав выгоревшие бровки, спросила она.
      -- Я -- местный, приморский...
      -- Ну и что?
      -- Это я не рассчитал. Камень под ролик попал, а там пятка...
      -- Где? В ролике пятка?
      Краснота на лице тетки загустевала прямо на глазах. Ее будто кто выкрашивал кистью. Прямо на виду у всех стоящих.
      -- Ты мне мозги не компостируй! -- уже громче обычного прохрипела тетка. -- Как я хозяину отчитаюсь?! А?! Четы... десять бутылок водки!..
      -- На! -- сунул Санька в ее мокрые пальцы стольник. -- Хватит?
      Что-то щелкнуло. То ли опять под колесико Ковбоя попал камешек, то ли в голове у тетки включился калькулятор.
      -- Хватит, -- фыркнула она. -- И это... от киоска отойдите. А то вы мне всех покупателей разгоните...
      Никто из троих даже не сдвинулся с места. Тетка постояла для приличия еще секунд десять, со вздохом вернулась в прокаленный солнцем стальной ящик и громко захлопнула за собой створку. Только теперь Санька понял, что это была дверь. Тетка смотрелась настолько мощной и сильной, что он даже подумал, что она в ярости высадила полбока у киоска.
      -- Я вас это... весь день ищу, -- раздраженно сообщил Ковбой. -- Даже в Перевальном был.
      -- Серьезно?
      -- А то нет! Ваши все как раз репетировали. Музыку, в смысле, гнали...
      -- Понравилось?
      -- Ага! Особенно длинный такой, с гитарой. Лабает круто! Собаки во всех соседних дворах гавкали.
      -- Ну, я тогда пойду, -- обиженно произнесла Маша.
      Сразу ощутив себя лишней, она уже без кокетства поджала губки, описала круг и поехала в сторону набережной. А говорила, что уйдет.
      -- Спасибо, Маша! -- крикнул Санька ей в спину.
      -- Не за что, -- ответила она, но ее слова никто не услышал.
      -- Наверно, я опоздал, -- догадался Ковбой.
      -- С чего ты взял?
      -- У вас шея того... в гари.
      -- Молодец. Значит, ты об этом хотел мне утром сообщить?
      Обернувшись, Ковбой вобрал в себя взглядом чадящий выхлопом автобус на Перевальное, сбившуюся у его дверей горячую, без остановки шевелящуюся толпу, и эта толпа почудилась ему единым живым существом. И то, что оно было таким огромным, таким потным и суетливым, вдруг навеяло подозрение, что существо наделено сильнейшим слухом и только и делает, что ждет его слов.
      -- Идемте к берегу. На пляже мало людей.
      Санька хотел ответить: "Это -- мой автобус", но ничего не сказал. Ему страшно не хотелось идти, но он вдруг представил духоту в автобусе, совершенно невероятную южную духоту, которую автобус вроде бы порождал сам и сам возил до Перевального и назад, и он послушно зашаркал по асфальту за Ковбоем.
      Они еле нашли тень под чьим-то забытым зонтом. Санька упал прямо на горячую гальку, подвигался телом, приспосабливая камешки к себе, и тут же закрыл глаза. Тени не хватало на ноги от колен и ниже, но он не подобрал их. Дрема накатила на него, и Санька, зевнув, врастяжку спросил:
      -- Та-ак что случилось?
      -- Утром ко мне того... тот парень пришел.
      -- В серой майке?
      -- Нет, в белой.
      -- Надо же. Значит, он не такой бедный, чтобы иметь одну майку. А загар?
      -- Что, загар?
      -- Какой у него загар? -- поупрямствовал Санька.
      -- Я же говорил -- красный. Не наш.
      -- Так. И что дальше? Попросил еще раз записки разнести?
      -- Нет, -- помялся Ковбой, но все же ответил: -- Он попросил меня вбросить бутылочку в офис Буйноса.
      Новость заставила Саньку сесть. За пару минут разговора кроссовки и штаны накалились так, будто лежали на жаровне. Их нужно было спасать. Оттолкнувшись ладонями от гальки, Санька вдвинул себя глубже в тень. Кроссовки посерели, и стало заметно легче. Он словно бы в воду окунул ноги.
      -- И ты что... бросил?
      -- Нет. Я отказался.
      -- Как? Вот так запросто взял и отказался?
      -- Я пятку ему показал. С раной. Он сразу смурной стал.
      -- А как же ты с такой раной и на роликах? -- удивился Санька.
      -- Да разве это рана?! Ерунда! Я пока научился по стальному поручню на одной ноге съезжать, знаете, сколько раз на лестницу, прямо на бетон, падал?
      -- Это там, на набережной?
      -- Ага! По сто синяков в день зарабатывал. Зато теперь точно знаю, что в агрессив-инлайн-скейтинге мне равных нету! В Приморске -- точно! А может, и в Москве... Вот про Америку не знаю. Они раньше нас на роликах гонять начали...
      Солнце жгло и жгло непокрытую голову Ковбоя, но он упрямо не приближался к тени. Он будто бы решил ее всю целиком подарить Саньке.
      -- А он... тот парень, -- осторожно спросил Санька, -- больше тебя не видел? Ну, в смысле, на роликах?
      -- Нет. Сто процентов, что нет! И я его не видел.
      "А я видел", -- чуть не сказал Санька. Хотя, возможно, бутылку с зажигательной смесью бросал в окно вовсе не парень в серой майке, а какой-нибудь местный пацан. Мало ли желающих в провинциальном Приморске заработать пару сотен баксов за бросок какой-то бутылки в окно!
      -- И потом, я сразу понял, что дело тухлое, -- грустно сообщил Ковбой.
      -- В каком смысле?
      -- Ну, он мне сказал, что всего-то делов сначала стекло разбить, а уже потом бутылку вбросить... Я и понял, что опасно. И еще я про Буйноса спросил, а он сказал, что его в это время в офисе не будет, а бутылка -это предупреждение. Чтоб понял, значит, что они не шутят...
      -- А кто -- они?
      -- Не знаю. Я никого, кроме этого парня не видел.
      Санька снова закрыл глаза. Солнце проникало и сквозь веки. Оно усыпляло и одновременно мешало спать. Солнце тоже было частью Приморска, и было непонятно, какое же тогда солнце стояло над Москвой, где не было такой одуряющей жары.
      -- Он новой встречи тебе не назначил? -- не открывая глаз, спросил Санька.
      -- Нет... Просто сказал, что на днях зайдет.
      -- И все?
      -- Все. Чтоб мне на роликах гонять разучиться!
      Глаза заинтересованно открылись. Мутно, как сквозь полиэтиленовую пленку, Санька увидел уже знакомые оранжевые ботинки с выгрызенными из ряда двумя средними колесиками.
      -- Ты бы сменил их на черные. За километр видно. Как семафор.
      -- Привы-ычка, -- протянул Ковбой. -- Я на них ездить научился.
      -- А зачем средние колесики снял?
      -- Они сами отлетели... Точнее отлетели носовые и концевые. А средние я на их место сам сместил.
      -- Сколько в Приморске приличных гостиниц?
      Ковбой удивленно посмотрел на пунцовое лицо собеседника, на его закопченую шею и, совсем не понимая, какое отношение к его ботинкам имеют гостиницы, невнятно ответил:
      -- Мало. А в каком смысле?
      -- Ну, сколько таких, где могут останавливаться новые русские?
      -- Наверно, "Националь"...
      -- Та-ак.
      -- И "Астория".
      -- Прямо как в Москве!
      -- Что в Москве? -- не понял Ковбой.
      -- Значит, так... Тебе крохотное задание. Потусуйся возле этих гостиниц. Желательно даже в холл попасть. Только без этих дурацких оранжевых ботинок. Понял?
      -- Ага.
      У Ковбоя уже секунд двадцать было лицо школьника-двоешника, которому пытаются объяснить теорему из курса высшей математики, а он не может понять, что же за идиот решился на такое бесполезное объяснение.
      -- Что ты понял? -- тихо спросил Санька.
      -- Чтоб купил черные ролики...
      -- А так, без колес, на обычной подошве, ты передвигаться не умеешь?
      -- Давно не пробовал.
      -- А ночью в туалет ты тоже на роликах катишь?
      -- Я ночью не встаю, -- сморщив лоб, ответил Ковбой.
      -- Короче, обуешь кроссовки. Бес колес. Вот теперь понял?
      -- Ага.
      После этого ответа хотелось врезать подзатыльник. Но вся санькина
      начальственность была временной, рожденной скорее благодарностью
      Ковбоя, что догнал прошлой ночью да не убил, а не чем-то более
      возвышенным или, что еще прочнее, материальным. И тогда Санька
      почувствовал, что нужно все-таки подкрепить свои слова.
      -- Если все получится, Буйнос заплатит тебе за услугу, -- пообещал
      Санька, но, вспомнив бронзовое лицо, сам в этом засомневался.
      Но первая заповедь командира -- никогда и ни при каких
      обстоятельствах не показывать подчиненным свои сомнения. И Санька
      погнал без остановки и без капли неуверенности в своих словах:
      -- Мне нужен один человек. Очень нужен. У него высокий рост, благородное лицо, длинные волосы такого... светловатого типа, почти русые. Скорее всего, он -- карточный шулер. Или что-то в этом духе. Короче, денег -- море...
      -- Так это надо в казино искать, -- задумчиво вставил Ковбой.
      -- А сколько их в городе?
      -- Приличных -- шесть-семь. Остальные, считай, притоны...
      -- А самое лучшее?
      -- Буйноса! Его казино -- самое крутое.
      -- Вряд ли тебя туда пустят.
      -- Это точно, -- горько вздохнул Ковбой. -- Даже без роликов...
      -- Короче, две гостиницы -- твои... Да, он еще костюм носит. Синий такой, с отливом. Наверное, жутко дорогой.
      -- По такой жаре никто костюмов не носит. Прикинь, как свариться можно! Чистый умат!
      -- В общем, найди мне двух-трех самых красивых, высоких и длинноволосых. На контакт с ними не иди. Покажешь издалека, а я сам решу. Лады?
      -- Ага. Сделаем.
      -- А если парень, ну, тот парень явится, посвистишь мне. Значит, ты уверен, что он не местный? -- посмотрел прямо в измученные глаза Ковбоя Санька.
      -- На сто один процент.
      -- Вот это и странно.
      -- А зачем вам этот красавчик? -- по привычке попытался подвигать туда-сюда ногами Ковбой, но они не двигались.
      Колесики увязли в гальке, как в жирной глине. Прибойная полоса цепко держала его, и Ковбою стало неуютно. Он впервые в жизни ощутил, что в роликах нет спасения.
      -- Он будущее может предсказывать, -- ответил Санька. -- Я тебя с ним познакомлю. Он и тебе все предскажет.
      -- Я не хочу знать будущее, -- с неожиданной злостью ответил Ковбой.
      -- Почему?
      -- Будущее у всех одинаково.
      -- Ты имеешь в виду смерть?
      Сухие губы Ковбоя не разжались. Он смотрел на синее-синее, стеклянное-стеклянное море, в котором когда-то утонул по пьяни его отец, и ни о чем не думал. Ему почему-то хотелось спрятаться. Хотя от смерти, сколько ни прячься, все равно не утаишься.
      -- Ладно, философ, держи лапу, -- протянул ослабевшую ладонь Санька.
      Кисть Ковбоя оказалась узкой и сухой. Как ветка умирающего деревца.
      В эти секунды они не знали, что их рукопожатие видит еще один человек.
      Глава пятнадцатая
      "ГИБСОН" С ПЕРЕРЕЗАННЫМИ ВЕНАМИ
      -- Р-рота, па-адъем!
      Это -- Андрей. Такой глотке позавидовал бы любой старшина роты. Нужно не меньше бочки спирта и три-четыре ангины, чтобы вылудить подобное горло.
      -- Я-а что сказал?! Па-адъем, волки! Жрать и репетировать!
      -- Уроды мышьяковские! Я вас ненавижу!
      Это -- Эразм. Он всегда говорит не то, что думает, а думает не о том, о чем нужно думать. Под утро ему наконец-то приснилась голая девица с сочными формами, и он успел лишь положить ее грудь себе на ладонь. Крик Андрея развеял грудь, будто клубок пара, и теперь, как Эразм ни жмурил глаза, девица не возвращалась. Наверное, голые порнодивы из снов не любят, когда на них орут.
      -- Зачем я с вами поехал в этот гребаный Приморск! Первый раз за месяц приснился нормальный сон и тут...
      -- А что такое сны?
      Это -- Виталий. В его вопросе -- ответ. Сны наваливаются на него
      тяжко, будто бетонная плита. Удар -- и мира нет. Виталий не знает,
      что ничего нет лучше такого сна, потому что не нужно подтасовывать
      утром сновидение под свою жизнь. У него мир двумерен. День -
      свет, ночь -- темень. Такие люди легко обращаются в любую веру. Но Виталия никто не обращал, и он был счастлив в своем недоступном для чужих глаз двумерном мире.
      -- Мне б хоть один сон... А они цветные или так... черно-белые?
      -- Разные. У негров -- черные, у китайцев -- желтые.
      Это -- Игорек. Он всегда говорит невпопад. Наверное, потому, что слишком быстро говорит. Он вообще все делает быстро и поэтому у него мало что получается. Но если получается, то лучше уже не сделает никто. Он внушил Виталию мысль о группе, придумал глупое название методом тыка в первую попавшуюся страницу словаря великорусского языка, а потом увеличил ее состав, пригласив барабанщика Андрея, которого он случайно увидел на танцах в каком-то занюханом парке.
      -- Репетиции без солиста -- это как плавать в бассейне, где нет воды. Санька, дай слово, что будешь приезжать вовремя!
      -- Даю.
      Это -- Санька. Прошлой ночью он попал в двухмерный мир Виталия. День -- ночь -- день. Упав на диван прямо в одежде, он очнулся только от крика Андрея и поэтому не мог понять, какой все-таки шел день: тот, в котором сгорел офис Буйноса, или следующий. У Саньки почти все было среднее: рост, вес, размер ноги и головы, оценки в школе. Не средним у него получились волосы (они выросли золотисто-русыми, под Есенина) и голос. Правда, эпоха микширования и компьютерных студий сделали голос почти ненужной вещью для певца, но Санька еще этого не знал и своим теноровым "А-а-о-о!" гордился.
      -- А чего жрать-то будем, Андрей? -- первым поинтересовался он меню.
      -- Щас узнаю! Мне хозяйка сказала, что завтрак готов!
      -- Серьезно? -- привстал на локтях Эразм. -- Завтрак? Ну, парни, я такое только в пятизвездочном отеле в Майами видел!
      -- А что ты хотел? -- закончив убирать постель, выпрямился Игорек. -Она нами дорожит. Хорошие клиенты! Капитализм!
      -- Полчасика еще нельзя покемарить?
      Голос Виталия был пропитан грустью всего человечества. Но никто ею
      не проникся. Путь к сердцу мужчины лежит все-таки через желудок, а
      не через подушку.
      -- Вставай-вставай! -- с хлопком сорвал с него простыню Андрей. -Тебя б за эту лежку наш старшина роты в порошок стер!
      -- А ты служил? -- удивился Эразм.
      Видимо, не в силах смотреть на единственного в группе человека с армейским прошлым, он надел на сонные глаза черные очки и сквозь них изучил худенькую фигурку с неподходящей к молодому лицу лысиной.
      -- Так ты кирзачи носил?
      -- Полусапожки. Я в морпехе служил. Два года.
      -- Морпех -- это круто, -- оценил Игорек.
      Он, как и Виталий, числились студентами то ли лесотехнического, то ли мелиоративного, то ли еще какого-то, максимально далеко от музыки лежащего вуза.
      -- Чур, самая большая ложка -- моя! -- спрыгнул в кровати Эразм и, на ходу натягивая на бледные костистые ноги бордовые джинсы-стрейч, вылетел из дома.
      И через минуту влетел назад. Очков на его лице не было. Они дрожали в сжатом у груди кулаке.
      -- Уроды! Они порезали аппаратуру! Всю аппаратуру!
      Такого подъема не видела еще ни одна, даже самая вымуштрованная рота. Через три секунды ни единой живой души в комнате не было. Ходики с кошачьей мордочкой, висящие над диваном, перестали раскачивать влево-вправо глазами. Теперь их стальные зрачки, плохо закрашенные черной краской, ошарашенно смотрели сквозь окно на улицу и не могли понять, почему сильнее всего размахивает руками парень в черной майке с вязаной шапочкой на голове.
      -- У-рроды! -- бегая вдоль веранды, орал Эразм. -- Кто вытащил футляр с моей гитарой под навес?! Кто?!
      -- Я вытащил, -- побурев, ответил Андрей. -- А что?
      -- На, посмотри! -- выхватил Эразм из футляра гитару.
      Перерезанные струны нитками повисли к земле. На месте вырванного с мясом резонатора чернела дырка, колки были согнуты, а на грифе четко выделялось нацарапанным самое популярное заборное слово из трех букв.
      -- Это же "Гибсон", а не просто "фанера"! -- взвился Эразм. -- На такой Ангус Янг из "Эй-Си-Ди-Си" играл! Знаешь, за сколько я ее в Штатах купил?!
      -- И моей -- конец! -- взвизгнул Игорек.
      Его бесколковая бас-гитара, не самая, впрочем, родовитая и фирменная, тоже была изувечена. От одного вида переломанного грифа у него навернулись слезы.
      На синтезаторе Виталия не хватало всех клавиш в суб-контр-октаве и контр-октаве. Все остальные, начиная от ноты "до" большой октавы, почему-то уцелели. Почему злодею показались ненавистны именно эти пятнадцать клавиш, Виталий не мог понять. В мутной, невыветрившейся со сна голове появилась мысль, что можно порепетировать конкурсную песню и без этих клавиш. В современной музыке они почти не задействуются. Нет этих нот и в "Воробышке". Но клавиатура выглядела так грустно, так печально, так похоже на челюсть, из которой вырвали с левой стороны все зубы, что у Виталия заныло под сердцем.
      -- А поч-чему твои барабаны целы, а? -- наступал и наступал на Андрея Эразм. -- Может, ты у них старый знакомый, что они тебя пожалели?!
      -- Хватит орать! -- перекрыл его крик Санька.
      Он встал между Андреем и Эразмом, вцепился в изувеченного "Гибсона" и все-таки вырвал его из рук гитариста. У того сразу стало обреченным лицо. Ему будто бы только что сказали, что он всю жизнь занимался не своим делом.
      -- Прекратите ругню! -- опять подобрал начальственные вожжи
      Санька. -- Им только того и хочется, чтоб мы перегрызлись!
      -- Кому -- им? -- в затылок спросил Андрей.
      -- Бандитам, -- ответил Санька Эразму.
      Тот все так же стоял, плетями опустив руки, и вязаная шапочка на его голове смотрелась шапкой волос, выкрашенных в орнамент для конкурса причесок.
      -- Все. Я сваливаю из этого дурдома, -- тихо произнес он, повернулся и прошлепал в дом.
      Его лопатки торчали обрубками крыльев. Но только черных крыльев.
      -- Андрей, зачем ты вытащил гитары под навес? -- обернулся к барабанщику Санька.
      -- Так репетиция же... Сразу после завтрака. Я подумал, все равно вытаскивать надо...
      -- А где гитары лежали?
      -- Вон в той комнатке, -- кивнул Андрей на подслеповатое оконце. -- И синтезатор там, и тряпки...
      -- А ударная установка?
      -- В сарае. В комнатке для нее места не было. Только тарелки влезли.
      -- Он их хоть не погнул?
      -- Не-ет.
      -- Значит, ты вытащил гитары прямо в чехлах? -- пытался понять тактику вредителя Санька.
      -- Да, в чехлах. Сложил на лавочке.
      -- А свои барабаны?
      -- Я их вытащил первыми.
      -- Синтезатор, значит, ты еще не успел выволочь?
      -- Ну да. Только собрался, ну, после объявления команды "Подъем!" Вот... А этот... Эразм сразу полез к своему "Гибсону". Открыл футляр и...
      -- А клавиш на полу нет?
      -- Не-ет, -- грустно ответил за Андрея Виталий. -- С собой, видно, сволочь, унес. Клиптоман гребаный!
      -- Пошли к хозяйке! -- предложил Санька.
      Уже знакомый звук галош-вездеходов опередил его желание. Под навес выплыла хозяйка дома. Ее лицо лучилось любовью и радушием. К такому лицу полагался поднос с хлебом-солью.
      -- Приглашаю на завтрак, товарищи! -- бодро объявила она. -- Яичница готова! Помидоры -- мои! Вы еще не пробовали мои помидоры? У меня во всем Перевальном завсегда самые первые появляются!
      -- Спасибо, -- сглотнул голодную слюну Санька. -- У нас к вам один вопрос: вы ночью ничего подозрительного не слышали?
      -- Нет. Я так за день набегаюсь, что сплю без просыпу.
      -- Значит, ничего?
      -- А что стряслось? -- только теперь заметила тетка, что ее яичница с помидорами не вызвала ожидаемой радости. -- Опять свету нету?
      -- Понимаете, как бы это попроще сказать... Короче, в эту комнату в доме через окно кто-то залез. Скорее всего, ночью. Сломал наши гитары. Синтезатор тоже. Почти сломал. Кто из ваших поселковых мог это сделать?
      -- Ой, ужас какой! -- всплеснув пухлыми ручками, обессилено села она на скамейку. -- В мой дом залезли! Да за всю жизнь ни одного разу...
      -- Что, у вас бандюг в Перевальном нету? -- басом протрубил Андрей.
      Даже в тени на его отполированной лысине выступил пот.
      -- Шантрапы полно, -- уверенно сообщила тетка. -- Но чтоб совсем бандитов... Нет, таких нету. Пьяниц больше всего.
      -- Залезть мог и из шантрапы, -- посмотрел вглубь двора Санька. -Скажите, вот если бы вы решили сами свой дом ограбить, где бы вы забор перелезли?
      -- Да зачем же мне себя-то?!
      Лицо тетки из округлого стало вытянутым. Еще один такой вопрос -- и на земле не будет более худой и длинной физиономии.
      -- Да я в жизни ни у кого... А у себя...
      -- Я к примеру, -- нервно дернул головой Санька. -- Ну ладно! Скажем так, где удобнее всего пробраться во двор?
      -- Да я в жизни... Вон там, -- проткнула она толстым пальцем воздух в сторону огорода. -- Возле туалета нету кустов малины. Перелез -- и по тропинке сюды...
      -- Пошли, -- позвал за собой Андрея Санька.
      -- Без толку, -- посомневался тот. -- Часа три-четыре прошло, как он свалил...
      -- Пошли.
      Подавая пример, он двинулся по дорожке, выложенной смесью цемента и прибрежной гальки. Цемента было гораздо меньше, чем гальки, и она, чувствуя свое преимущество, а, скорее, просто не чувствуя скрепляющей силы цемента, шевелилась под подошвами, будто шли они не по дорожке, а по берегу моря.
      На земле вдоль дорожки ни слева, ни справа не появилось ничего, что могло бы остановить взгляд. Сухие округлые дырочки от ходов медведки, присыпанные пылью травинки, пара колышков, так и не пригодившихся для помидорных кустов, узкие черные языки -- следы ночной поливки.
      -- Вот и сортир, -- пробурчал Андрей. -- Сам видишь -- на песке следов нет.
      -- Тогда все ясно, -- задумчиво ответил Санька.
      -- Что ясно?
      -- Потом скажу.
      -- А-а, ну да! Ты же на сыскаря учился! Может, ты словесный портрет злодея по обрывкам струн составишь?
      Санька резко обернулся. В его глазах было столько уверенности и воли, что Андрей опять ощутил себя не менеджером группы, а распоследним из музыкантишек.
      -- Вчера Буйноса чуть не убили, -- сказал Санька.
      -- Как это?
      -- Покушение с поджогом.
      -- И что? Не погиб?
      -- Я же сказал: чуть!
      Вчера вечером всех оставшихся сил Саньке хватило лишь на стакан молока. Разговаривать ни с кем, даже с Андреем он не стал, и в том, что он только теперь решил поделиться новостями, тоже сквозил элемент начальственности.
      -- Значит, та гарь, что была у тебя на шее... -- начал Андрей.
      -- Да, все оттуда, от Буйноса. Кто-то бросил в его кабинет бутылку с зажигательной смесью...
      -- Как в войну! -- восхитился Андрей.
      -- В каком смысле?
      -- Мне батя рассказывал, что в войну, а он совсем молоденький был, вместо гранат бутылки с зажигательной смесью давали. Называлось "Коктейль Молотова". А почему Молотова, а не Ворошилова или там Буденного -- не ясно.
      -- Коктейль, значит...
      Обломанная ветка малины в дальнем углу огорода приманила санькин взгляд.
      -- А того, кто бросал, не поймали? -- на всякий случай спросил Андрей.
      -- А как ты думаешь?
      -- Понятно.
      -- Постой здесь, -- попросив барабанщика, двинулся вдоль кустов малины Санька.
      Шипы больно, по-кошачьи царапали кожу на руках, но он упрямо шел, не замечая злого малинника. И шипы перестали драться. Упрямство часто побеждает.
      Почерневшая от ночного полива земля вокруг помидорных кустов длинными языками тянулась и к малиннику. Переступая грязные полосы, Санька с трудом добрался до угла огорода и уже хотел шагнуть по пояс в малинник, но кроссовка повисла в воздухе. Точно перед нею в размякшей земле виднелся отпечаток куска подошвы. Судя по обилию геометрических фигур -- кроссовки. Со следующим шагом той же ногой чужак не попал в грязь. Пыль плотно впечаталась в его влажную подошву, оставив уже еле уловимый отпечаток.
      Двинувшись по направлению шагов, Санька выбрел к курятнику, обогнул его, пересек двор и с радостью обнаружил под окном комнатки еле заметное черное пятнышко.
      -- В каком часу вы поливали помидоры? -- обернулся Санька к тетке, сидящей с окаменевшей спиной все на той же скамейке.
      -- С двенадцати до часу, значится... Только вы не говорите никому.
      -- А что будет? В ссылку отправят?
      -- Ну это... Штрафануть же могут. За чужую воду.
      -- Глупости все это. Нет сейчас такого закона.
      -- Да конечно!.. Колонка ж от железнодорожной станции. Они за воду платют, а не мы. Если прознают...
      -- А думаете, не знают?
      Хозяйка проглотила вопрос, не в силах его переварить. Еще со времен Хрущева, когда железнодорожники поставили эту колонку для своих сотрудников, живших на улице, все приноровились поливать огороды по ночам. Ну, во-первых, потому, что днем нельзя -- листья тех же помидоров погорят, а, во-вторых, ночной полив был своего рода воровством, а воровство чаще всего утаивается.
      -- Легли вы, значит, в час ночи? -- не унимался Санька.
      -- Во втором часу.
      -- И ничего подозрительного не видели и не слышали?
      -- Так я уж говорила, что ничего. Токо это...
      -- Что? -- напрягся Санька.
      -- Где-то под утро куры заметушились. Темень еще была. Я еще подумала, петух кукареть подсобрался да передумал. А минут через десять он и вправду заорал. Первую зарю, значит.
      -- Ну что? -- вернулся к дому Андрей. -- Нашел чего-нибудь?
      -- Нашел -- едва ушел, -- мрачно пошутил Виталий.
      Он сидел на другой скамье, у окна, обняв за плечи поникшего Игорька, у которого на коленях лежала изувеченная гитара. Глядя на них, можно было заплакать. Гитара лежала, как зарезанный ребенок.
      -- Все, мышьяковцы, не поминайте лихом! -- вырос на пороге дома Эразм.
      С черным гитарным футляром за спиной он смахивал на охотника, собравшегося на сафари в Кению. Наверное, потому, что часть футляра, внутри которого находился гриф, смотрелась ружейным чехлом, а на вязанной шапочке был типично африканский узор. Черные кругляшки очков тоже навевали что-то жаркое, экваториальное. Ничего, кроме футляра, у него не было. Каким приехал, таким и уезжал.
      -- Это не по-честному, -- зло сказал Андрей. -- Ты обещал мне, что выручишь группу.
      -- Я -- профессионал. И пашу за деньги. А если каждый день сплошные убытки, да еще и чуть не сделали наркоманом, то ничего, кроме "Гуд бай", я вам сказать не могу.
      -- Аппаратура есть в доме культуры, -- вяло посопротивлялся Андрей.
      -- У них нет "Гибсона". Да и не в "Гибсоне" дело. Я лучше в Питер поеду. Меня в один кабак звали играть. Там тоже бандитов хватает, но они хоть не такое зверье, как местные...
      -- Может, все-таки останешься, -- почти умоляя, бросил ему в спину Андрей.
      -- До новых встреч в эфире, -- не оборачиваясь, ответил Эразм и с замаха, одним ударом ноги распахнул калитку.
      -- Ой! -- вскрикнул кто-то за нею женским голоском.
      -- Бонжур, мадам! -- зло поздоровался с обладательницей голоска Эразм. -- Желаю вам счастливо дожить до старости в славном тауне Перевальном!
      Когда черная майка со все такими же торчащими лопатками-крыльями уплыла вправо, в проулок, Санька увидел покрасневшую Нину. Ее появление вряд ли могло означать что-то хорошее, но плохого уже было так много за эти дни, что он, не став ничего предугадывать, пошел к ней навстречу.
      -- Здравствуй, Ниночка! -- протянул он руку.
      -- Чего он у вас такой? -- не смывая красноту с лица, поинтересовалась она.
      Ее "прикид" был стандартно суров и аскетичен: серая юбка, серый пиджак, черные туфли на немодном каблуке и черная, без малейшей металлической заклепки-украшения, сумочка на левом плече.
      -- Это наши дела, -- ушел от ответа Санька.
      -- Здравствуйте, -- со всеми сразу поздоровалась Нина и ощутила, как кисло и противно стало во рту.
      Ей вроде бы ответили, но как-то вяло. Андрей уже хотел закатить скандал. Все-таки Нина была не только членом оргкомитета конкурса, но и жительницей Перевального, а, значит, как бы вдвойне считалась виноватой во всех их бедах и особенно в той, что стряслась с аппаратурой.
      -- Тебя можно на минуту? -- тихо спросила она Саньку.
      -- Конечно.
      -- Тогда это... Ну, на улицу выйдем...
      -- Так мы и так вроде на улице.
      -- Я имею в виду туда, -- кивнула она на калитку.
      -- Пошли.
      Он первым двинулся к избитой Эразмом некрашеной калитке, подержал ее, пока проходила Нина, последовал за ней, и вот так молча они добрели до угла двора, точно до сломаной ветки малины. Нина остановилась возле нее, взялась рукой за забор, будто могла упасть от слов, которые требовалось произнести, помолчала, но все-таки решила:
      -- Владимир Захарыч в реанимации. Большой процент кожи подвергся ожогу.
      Санька молчал, глядя на пальчики, подрагивающие в такт словам на срезе серой некрашеной доски. В печали Нина выглядела еще строже, чем до этого. Хотелось сделать что-нибудь такое, чтоб она похвалила его. Такое Санька испытывал только в школе милиции перед начальником курса, сухим болезненным подполковником. Когда он встречал его, Саньке всегда казалось, что это именно он виноват в в многочисленных болезнях начальника, и он говорил какую-нибудь глупость, за которую начальник почему-то всегда благодарил его.
      -- Он просил, чтобы ты приехал к нему в палату. -- Снова немножко повздрагивали пальчики Нины.
      Алый лак на ногтиках смотрелся поздними ягодами, свесившимися с
      поломанной ветки малины над забором. Их хотелось съесть.
      -- Ты же сама сказала -- реанимация. Разве меня пустят?
      -- Слово Владимира Захарыча -- закон, -- грустно ответила она. -- Ты ему очень понравился.
      -- А я и не заметил.
      -- У вас что-то случилось?.. В смысле, в группе...
      -- Да так. Пустяки. Продолжение старой истории.