-- Ты ж, Крот, в поездах сумки и чемоданы тырил, а какие-то три говеные пачки не сможешь? Ты что -- фраер гнутый?
      -- Я -- не фраер, -- вяло возразил Крот. -- Вы же сами, гражданин начальник, знаете, кто я...
      -- Знаю. Мужик, ломом подпоясанный.
      -- Так точно, гражданин начальник. Я -- не шнырь, не чушка, не козел...
      -- Потому и прошу. Стянешь?
      -- На пять минут, -- вставил Сотемский.
      -- Хоть убейте, не могу!
      -- Ладно, иди, -- небрежно махнул рукой начальник. -- Что-нибудь придумаем...
      -- А в больнич...
      -- Я сказал, иди!
      Согнувшись в китайском поклоне, Крот спиной отступал к двери, пока не наткнулся на нее. Его лицо из заостренного стало длинным и серым, как стекло в посудомойке. Он отдал товар, не получив за него ни копейки. Если бы начальник присмотрелся к его глазам, то заметил бы в них ненависть, но он никогда не смотрел в глаза зекам. Он пришел в колонию за звездой полковника и заключенных терпел как ненужный, но прилагаемый к будущему званию довесок.
      -- Идемте ко мне в кабинет, -- предложил он Сотемскому. -- "Дело" Клыкина уже у меня на столе. Майор -- шустрый парнишка...
      Глава двадцать четвертая
      ТЕРПКИЙ ЗАПАХ "ДАНХИЛЛА"
      До этой минуты Сотемский считал, что седой курьер -- двойник пахана зоны. И только когда в комнату, где он сидел в обнимку с рюкзаком, сержант-контролер ввел Клыкина, понял, что все фотографии врут.
      Лицо человека -- не плоское черно-белое создание, а постоянно изменяющаяся планета. Каждая прошедшая секунда делает его иным, хоть на йоту, хоть на микрон, но иным. Чуть круче ложится изгиб морщинки, чуть ниже сдвигается волосок на виске, чуть выше вскидываются ресницы -- и уже нет прежнего лица, уже перед тобой другой человек. Только неподвижное фото могло обмануть Сотемского.
      Похожий по снимку курьер оказался на полголовы ниже Клыкина. Глаза -чуть серее, седина -- чуть более прорежена последними черточками черных волос, крылья носа -- чуть ниже опущены. К тому же курьер со вчерашнего дня не брился, и оттого выглядел старше и изможденнее своего дружка.
      -- С прибытием, -- пожал ему руку Клыкин, вроде бы не замечая лежащий на скамье рюкзак.
      -- Здорова.
      -- Как там житуха на воле?
      -- Полный беспредел.
      -- Десять минут, -- хмуро напомнил сержант-контролер.
      -- Нам и пятака хватит, -- не оборачиваясь, огрызнулся Клыкин.
      Неделю назад он наголо обрил голову, и короткий седой ежик на его округлой голове смотрелся насыпанными хлебными крошками.
      Под хлопок двери он сел за стол, сколоченный из толстенных досок, но руки на него не положил. Масляная краска, которой покрыли доски месяц тому назад, упрямо не хотела сохнуть. Гости комнаты посетителей уже оставили на ней свои отпечатки пальцев и следы локтей. Курьер, сидящий напротив Клыкина, тоже не стал моститься руками на плаху.
      -- Вот такие, значит, дела, -- посмотрел он вправо, туда, где
      между листьями герани в ободранном кашпо чернел глазок.
      Сотемскому почудилось, что он взглянул прямо ему в глаза. Взглянул
      с насмешкой, которую не могла скрыть даже щетина.
      -- Заезжал к пацану? -- блеснув стальными зубами, спросил Клыкин.
      Уперевшись локтем левой руки в бедро, он водил тыльной стороной пальцев по подбородку и про себя напевал что-то нудное и протяжное. Вся его фигура казалась расслабленной, но кулак правой руки, прижатый к боку, побелел до того, что уже напоминал комок снега, а не кулак.
      -- Как договорено было, -- шмыгнув носом, ответил курьер.
      -- И что?
      -- Без лажи.
      -- Башку на отсечение дашь?
      -- Ну, Клык, ты гонишь! Я за маму родную не дам, а тут...
      -- А с кем базар имел?
      -- С начальницей.
      -- Сухая тетка?
      -- Под нафталином.
      -- И что?
      -- Фотку показала... Во-от... Так, еще по мелочам поспрошал. Вроде сходится...
      -- От меня погонишь в колонию, где он срок тянул.
      -- Зачем?
      -- Я потом фамилию дам, с кем стыкнуться. С ним тоже побазаришь...
      -- Недоверчивый ты стал, Клык.
      -- Время такое. Раньше точно знал, откуда подляну ждать. Теперь -- не знаю. Мелкоты развелось. И все шустрят по-черному. Если б не Косой с его болячкой, я б этого сопледона и близко к конторе не подпустил.
      -- Все равно кому-то петь надо...
      -- Время вышло, -- обозначил свой приход сержант-контролер.
      -- Ты чего, начальник, мы ж только минуту сидим! -- вскочил курьер.
      -- Время вышло, -- упрямо повторил он, и пальцы громко хрустнули на черном тельце рации.
      -- Я еще посылку не отдал, -- потянулся к рюкзаку курьер.
      -- Что у тебя там?
      -- Сигареты, колбаса, чай.
      -- Только в присутствии дежурного помощника начальника колонии.
      -- А где он?
      -- Сейчас вызову.
      -- Расстегивай, -- не вставая, приказал курьеру Клыкин. -- Пусть ковыряются, раз положено...
      Майор с огромной повязкой на рукаве вкатился в комнату так же бесшумно, как и выкатывался из посудомойки. Только теперь у него было лицо человека, которому нестерпимо не хочется делать неинтересную работу.
      -- Что тут у вас?
      -- Посылка, -- с такой же леностью в голосе пояснил сержант-контролер.
      Сержант был худым и длинным, но рядом с майором, который уступал ему в росте голову, казался еще выше и еще худее.
      Курьер уже успел выложить на скамью, на которой еще недавно сидел, два батона сырокопченой колбасы, банки тушенки, рыбных консервов, пачки чая, сигарет "Данхилл". На вокзале в камере хранения в рюкзаке были только сигареты и что-то из одежды. Сотемский смотрел на банки, до боли вдавив бровь в обод глазка, и с неприятным чувством ощущал, как резко усложнялась задача.
      -- Это много, -- облизнув пухлые губки, вяло произнес майор.
      -- А сколько можно за раз? -- сделав невинное лицо, спросил курьер.
      Короткими пухлыми пальчиками майор переложил норму на левый край скамьи и сверху прикрыл банки красной стопочкой из трех пачек. Получилось что-то похожее на пирамиду древних майя. Курьер, скорее всего, ничего не знал о майя, потому что сравнил горку с другим:
      -- Это ж пионерская норма, а тут здоровый мужик...
      -- Не ной, -- укоротил его Клыкин. -- Раз положено, значит, кранты. Если б все как положено делали, беспредела бы в стране не было...
      -- Ладно, -- вздохнув, согласился курьер. -- Я только эту пачку заменю, -- взял он в руки верхний "Данхилл". -- Сплющил, видать. А это же целых две сигареты...
      -- Быстрее меняй, -- все тем же безразличным голосом потребовал сержант-контролер.
      Только теперь Сотемский заметил, какие жадные взгляды бросает он на деревянный батон колбасы. Небось в семье такую роскошь уж несколько лет не ели.
      -- Вот, -- плавно опустил на горку новую пачку курьер и прикрыл ее ладонью. -- А остальное куда девать?
      -- Остальное оприходуем по акту. И будем выдавать. По норме, -разъяснил майор.
      Захрипевшая на его груди рация плохо узнаваемым голосом подполковника, начальника колонии, потребовала:
      -- Ар...аев, ты в ко...нате сви...аний?
      -- Таак тоочно! -- уткнув подбородок в рацию и сделав таким образом целых три складки на шее, с финской страстью удваивать буквы отрапортовал майор.
      -- Клы...ин еще та...ам?
      -- Таак тоочно!
      -- Ко мне е...го!
      -- Еэсть!
      -- Это еще зачем?! -- под хруст коленок медленно встал со скамьи Клыкин.
      -- Приийдешь -- уузнаешь!
      "У" получилось у майора до неприличия протяжным, и Клыкин чуть не огрызнулся: "Не вой!" Что его сдержало, он так и не понял. Начальника колонии он воспринимал так же, как угрюмо сопящего в углу комнаты сержанта-контролера, то есть никак. Если бы позвали из жилзоны, то он бы с коечки даже ноги не опустил. Но справа стоял курьер, а возле него на скамье лежала передача с воли, и нужно было на время стать слабее, чем он был до этого, чтобы потом стать еще сильнее.
      -- Ладно. Пошли, майор, -- кивнул он на ободранную дверь. -- Подожди меня здесь.
      Это уже адресовалось курьеру. Тот послушно кивнул, проводив спины Клыкина и майора, и сразу вздрогнул от вскрика сержанта-контролера:
      -- Ну ты глянь, падлюка, опять залез!
      Курьер обернулся к окну, при взгляде на которое ошалело вскинулись брови сержанта, и сквозь серые сухие полосы увидел огромного кота, бредущего по вспаханной контрольно-следовой полосе между заборами колонии.
      -- Вот, гад! -- дернулся сержант. -- Щас прыгнет на сетку, систему замкнет... Надо сказать охране на вышках... Идемте!
      -- Куда? -- не понял курьер.
      -- Со мной! В дежурку!
      -- А тут... еда и вообще...
      -- Сюда никто не зайдет!
      -- Я лучше заберу...
      -- Некогда! Идемте быстро, а то кота током убьет!
      Сержант за шиворот вытолкнул из комнаты курьера, и тут же в нее вошли Сотемский и начальник колонии. Сотемскому в ноздри ударил резкий запах пота. За стенкой было суше и приятнее. Он будто бы смотрел фильм. А когда оказалось, что нужно самому стать героем этого же фильма, его удивило столь резкое отличие между ролью зрителя и ролью участника. Наверное, попади он в кабак из "Неуловимых мстителей", любимого фильма детства, и вместо хитрой улыбки цыгана и бумажек на донышках кружек заметил бы уже иное: густой запах пота, едкую вонь самогонки и кирзачей.
      -- Эту он подменил, -- взял верхнюю пачку "Данхилла" начальник колонии.
      -- Разрешите? -- вежливо отобрал ее Сотемский.
      И тут же резким движением сорвал с пачки целлофан. Он хрустел, будто свежий снег. Сунув неподатливый комок в карман, Сотемский открыл пачку, высыпал сигареты на подоконник, отковырнул ногтем уголок бумажки с донышка и сразу ощутил, как радостно забилось сердце.
      -- Ксива? -- понимающе спросил начальник колонии.
      -- Сейчас посмотрим.
      Дрожащими пальцами он аккуратно достал бумажку и развернул. От нее пахло французскими духами. Красивые принтерные буквы распечатки лежали на бумажке плотно и казались выстроенными в ровные ряды воинскими колоннами, готовыми идти маршем на победный парад.
      "Расписка.
      Я, Серебровский Леонид Венедиктович, даю расписку в том, что мною получены от Клыкина Виктора Ионовича 1 (один) миллиард 137 (сто тридцать семь) миллионов рублей".
      Размашистая подпись Серебровского тянулась от левого края бумажки к правой. Казалось, что если бы можно было, он бы зачеркнул эту записку, и только чудовищное усилие воли удержало его от этого.
      -- Вызвать их сюда и предъявить улики? -- прокашлявшись, спросил начальник колонии.
      -- Я не имею таких полномочий, -- оторвал глаза от бумаги Сотемский и посмотрел на полосу за окном, по которой все так же разгуливал котяра.
      Но ни свежевспаханной полосы, ни кота он не увидел. Перед глазами стояла страница из "Дела" Клыкина, точнее, характеристика на него примерно десятилетней давности. Одна ее строка, будто надувшись и став крупнее, четко выделялась на фоне других.
      "Заключенный Клыкин В.И. совместно с его дружком заключенным Сребрянским Л.В. организовал сбор денег с заключенных первого, второго и четвертого отрядов под высокие проценты, а после того, как администрацией ИТК была сорвана попытка построения финансовой "пирамиды" внутри учреждения, устроил драку в помещении хозблока с контролерами ИТК".
      От Сребрянского до Серебровского лежала дистанция всего в две буквы. Конечно, это могло быть чистым совпадением, но уж больно похожи оказывались инициалы. Колония, в которой промышляли последователи "МММ", располагалась в уральской тайге, и Сотемский неприятно поежился, представив, что после доклада Тимакову придется ехать еще и туда.
      -- Сделайте десять ксерокопий с расписки, -- протянул он ее начальнику колонии. -- И еще нужно это... протокол, что это сделано при свидетелях, и они все текст прочли... И в течение двух-трех минут...
      -- А как вы это упакуете, чтоб не заметили?
      Ногой Сотемский коснулся "дипломата", с которым он вошел в комнату. В нем лежала заранее заготовленная целлофановая упаковка и клеепрокатчик. Поисковые приборы, занимавшие остальное свободное место в "дипломате", оказались попросту не нужны.
      -- Завтра я позвоню вам из Москвы, -- не ответил на вопрос Сотемский. -- Нужен максимум информации о Клыкине. Что произойдет после получения расписки, появится ли еще раз седой курьер. Все-все, абсолютно все, что покажется важным вам и вашим людям...
      -- Понятно, -- стал суровее и значительнее начальник колонии.
      -- А теперь -- ксерокс! Как можно быстрее!
      Глава двадцать пятая
      ПАБЛИСИТИ ЭНД ПРОМОУШН ПО-РУССКИ
      Агрессия мирового шоу-бизнеса, начатая в начале шестидесятых, не знала границ. Певцы, выступавшие в начале века в ресторанчиках перед тридцатью -сорока жующими слушателями, и представить себе не могли, что можно драть глотку перед стотысячным стадионом.
      Рок-, поп- и прочая музыка оккупировала пивные и ночные клубы, площади городов и пустыри на их окраинах, кино- и даже оперные театры. Если бы на планете оказались большие по вместимости сооружения, чем стадионы, шоу-бизнес без боя занял бы их.
      Группа "Мышьяк" до уровня стадиона еще не дотянула. Сегодня вечером ее привезли на драном дребезжащем "рафике" к кинотеатру на окраине Москвы, и, пока они ехали, а по большей части стояли в вечных столичных заторах, Санька изучал затылок нового барабанщика. Он был фиолетовым, и, когда "рафик" останавливался и ветер уже не сек по лицу и не забивал запахи, Санька сначала улавливал горький вкус спирта, исходивший от фиолетовой кожи, а только потом -- ворвавшуюся в окошко выхлопную вонищу. У барабанщика чуть заметно тряслись руки, и он старался все время что-то делать ими. Как ни старался, но Роберт, сидевший слева от него, заметил.
      Когда вылезли из "рафика" на асфальт, он не сдержался и сказал встречавшему их Аркадию:
      -- Так не пойдет, Аркаша! У нас не колхозная самодеятельность, а
      почти рок-группа. Я с алкашом в команде лабать не буду!
      -- Это временно, -- нервно дернул враз покрасневшей головой
      Аркадий. -- На неделю. Не больше. Думаешь, легко хорошего стукача
      найти...
      -- Стукачи -- в зоне.
      -- Не хами! -- взвился он. -- Я шефу все расскажу! Все!
      -- Ну, и что ты расскажешь?
      -- Что ты это... срывал концерт...
      -- Ладно... Не гони... Куда идти-то?
      -- Отдал? -- отвернувшись от побежденного Роберта, спросил Аркадий.
      -- Чего? -- не понял Санька.
      -- Побрякушки отдал?
      -- А-а... Ну, да, отдал...
      -- Как Филя-то?
      -- Нормально?
      -- А супруга его?
      -- Ее не было дома.
      -- Развелись, что ли? -- обрадовался Аркадий.
      -- Да нет вроде...
      -- А чего ж ты не спросил?
      -- Так куда идти? -- напомнил о себе Роберт.
      Его еще недавно гневное лицо было густо залито безразличием. Оно хорошо гармонировало с трехдневной щетиной на розовых щеках и черным френчем с огромными медными пуговицами. Щетина делала его похожим на Джорджа Майкла, френч, надетый поверх белой рубашки, -- на Курта Кобейна.
      -- Вон -- Децибел... Он покажет.
      Только сейчас Санька заметил у черного входа сухую фигурку ди-джея. На нем не было ничего пестрого, и оттого казалось, что это не Децибел вовсе, а человек, которому на время дали поносить смазливое лицо ди-джея.
      Роберт повис на плече Игорька, и, когда они поплелись к кинотеатру, огненная голова бас-гитариста стала еще краснее. Наверное, потому, что за локтем Роберта исчезла шея Игорька. Виталий с неизбывным полусонным безразличием прошаркал за ними, а замкнул процессию барабанщик-временщик. Он шел, засунув руки в карманы, и это делало его еще более похожим на бомжа с Киевского вокзала. Саньке даже почудилось, что он сейчас обернется и попросит десять тыщ на водку. Не обернулся. И не попросил. Но ощущение бомжа стало еще сильнее.
      -- М-м-да. Алкаш законченный, -- тоже оценил его Аркадий. -- А знаешь, как он в свое время стучал?! Ни одному западнику такое не снилось! А теперь... Главное, чтоб до выхода на сцену не наквакался. Короче, проследишь за ним, -- попросил он Саньку.
      -- Он же не грудничок!
      -- Слово директора -- закон.
      -- Ну, ладно...
      -- Значит, слушай меня внимательно, -- заботливо взял он Саньку под локоток и повел за вонючий "рафик".
      Его сгорбившаяся фигурка излучала загадочность. Как плутоний -радиоактивность. Но Санька внутри себя никакой радиоактивности не ощущал и загадочностью шефа не проникся. Он просто думал, что если Аркадий и вправду поделится с ним каким-нибудь секретом, то он, пользуясь минутной доверительностью, попросит его не сводить в пару с Венерой.
      -- Значит, как говорят в Одессе, ночной клуб и концертный зал -- это две большие разницы. Самая большая разница, что в клубе все пьяные и им все нравится, а в зале все трезвые и не хотят хлопать. И правильно, кстати, делают. Если бы на съездах партии не так бурно хлопали, уже б давным давно жили лучше, чем на Западе...
      Глазки-бусинки Аркадия стрельнули по сутулой спине барабанщика. Зев черного входа проглотил его последним. И даже не поперхнулся. Наверное, теперь из зева несло водкой.
      -- Значит, в Одессе... А что я говорил про Одессу?
      -- Ну, две эти... большие задницы.
      -- Какие задницы?
      -- Или разницы...
      -- Не сбивай меня! -- сцепил Аркадий пальчики на Санькином локте.
      Они оказались жесткими, будто стальные прутья. А внешне выглядели маленькими сосисочками.
      -- Я вас слушаю, -- только теперь ощутив тревогу, покорно проговорил Санька.
      -- Значит, группа работает третьим номером. После русской народной и рэпа...
      -- Рэп -- это негры?
      -- Это у них -- негры. А у нас -- какие есть.
      -- А какие есть?
      -- Саша, ты свои зековские привычки забудь! Подкалывать старших нехорошо. Тем более засракульта...
      -- Кого-кого?
      -- Засракульта -- заслуженного работника культуры РСФСР.
      -- А-а, понятно...
      -- Значит, после рэпа... Ну да -- рэпа... Они, кстати, белые, земляки мои из Одессы... Во-от. Значит, после них сделаете "Воробышка". На последнем куплете на сцену полезут девки...
      -- Откуда вы знаете?
      -- Не перебивай! Я тебе имидж делаю, а ты... Вот газету за сегодня с рейтингом видел?
      -- Да.
      -- Понравилось?
      Санька помолчал, вспомнив черноту, оставшуюся на подушечках пальцев после газеты в кабинете Киркорова.
      -- Через неделю я тебе сделаю девятое место, -- вкрадчиво прошипел Аркадий. -- А если сегодня получится со скандалом, то раскрутимся и до первой пятерки. Клип, кстати, пойдет по телику в четверг. Запомнил?
      -- Ну, полезут эти девки...
      -- Вот-вот! Полезут девки, подбегут к тебе и будут изображать, что хотят тебя исцеловать. Охранник кинется их отгонять. Ты затеешь драку с охранником прямо на сцене, а когда завалишь его, девки бросятся тебя качать...
      -- Как это?
      -- Ну, как раньше в спорте было. Руками -- и вверх, под потолок...
      -- Да вы что?! -- отпрянул Санька.
      Высвободившийся локоть радостно заныл. Санька опустил кисть к бедру и только сейчас заметил, что она отекла и была бесчувственнее плети.
      -- Это несовременно! -- выпалил он Аркадию в лицо. -- Я же мужик, а они -- качать...
      -- Ты думаешь?
      Лысина с макушки Аркадия поехала вперед, к бровям. Собралась в сотню морщин и морщинок, но так и не доехала.
      -- Ладно. Скорректируем. Главное, чтоб ты телохранителя побил. Скандал все-таки. В газеты попадешь.
      -- А этот... телохранитель как из себя? Крупняк?
      -- Что?.. А-а.. Не очень. Это -- Лось.
      У Саньки от удивления чуть не выскочили глаза. Левым ухом он послушал шум ветра в голых ветвях тополей. Он был все таким же унылым, как и минуту назад. Уши не врали.
      -- Он же того... на голову выше меня. У него ж кулаки -- что гири.
      -- Ги-ири... Я ж сказал, побьешь -- и все. Лось только сымитирует драку.
      -- А может, лучше, чтоб он меня завалил?
      -- Это еще зачем?
      -- А тогда меня девки жалеть будут. У нас народ такой -- жалесный.
      -- Не-ет, тогда скандала не получится. Журналисты уже в зале. Все проплачено. Въехал?
      -- Ла-адно, -- нехотя протянул Санька.
      Пальцы оживали так медленно, будто он отлежал руку многочасовым сном.
      -- Больше скандалов не будет?
      -- Не дрыгайся, -- исподлобья кинул Аркадий. -- Если я скажу, что для промоушн надо на мавзолей голым залезть, полезешь как миленький! А не хочешь -- вали в свою "дыру"!
      Желваки на Санькиных скулах отвердели до кирпичей. Зубы заныли, но расцепляться не стали.
      -- Запомни: шоу-бизнес -- это большая драка, -- назидательно сказал Аркадий и вскинул подбородок. -- Драка каждый день. Проиграл бой сегодня -обязательно выиграй завтра. Не выиграешь и завтра -- все, хана, иди газеты под метро продавай...
      -- А если голос хороший?
      -- Таких не бывает, -- не опуская подбородка, отрезал Аркадий. -- Наша эстрада -- это художественная самодеятельность. Местами хорошая. Но все равно самодеятельность. И на Западе -- тоже. Голосом не прославишься. Нужны скандалы. Много скандалов. Думаешь, Мадонна стала бы супер-звездой, если бы не изображала половой акт на сцене, а? У нее же ни голоса, ни слуха отродясь не было! Или Джексон кому-то нужен был, если б не тот мальчик, которого он в одно место трахнул, а?..
      -- Арка-адий, пора! -- прокричал с порога кинотеатра черненький человечек.
      -- Что пора? -- обернулся он к нему.
      -- Русская народная уже пошла! -- объяснил Децибел. -- Рэпу сказали приготовиться...
      -- А-а, ну да, -- согласился Аркадий. -- Пора идти.
      -- А девок можно в натуре целовать? -- зло спросил Санька.
      -- Как вы мне надоели! Если б не эта вшивая раскрутка, я б уже у Гриши дома был...
      Только теперь Санька увидел, что в ухе Аркадия желтыми колечками висели уже две серьги. Когда директор повесил вторую, он не заметил, и оттого, что не заметил, стало противно на душе, будто его все и всюду обманывают, а он ничего не может сделать.
      Глава двадцать шестая
      ОХОТА НА ЛОСЯ
      Кнопки на микрофоне не было. От него тянулся скользкий черный шнур, и Саньке сначала почудилось, что еще до драки кто-нибудь рванет за шнур, микрофон кирпичом улетит в зал, и уже не нужно будет бить Лося. Чтобы рывок получился не таким резким, он подтянул в руку пару метров шнура и самому себе показался ковбоем с лассо в кулаке.
      Головы зрителей торчали неподвижно и хмуро. Их нужно было по очереди заарканить. Ни русская народная, ни рэп их нимало не тронули. Головы выглядели деревянными. Ближе к середине зала их частокол редел, а дальше на стульях сидела пустота.
      По кинофильмам Санька привык к тому, что на концертах всегда аншлаг, и от вида полупустого зала ему стало тоскливо. Так тоскливо, будто все, чем он занимался, было напрасно.
      -- Группа "Мышьяк"! -- крикнул с дальнего конца сцены крепыш-конферансье. -- Исполняется хит месяца песня "Воробышек"! Десятое место в рейтинге недели по России!
      Оскалив в улыбке крепкие голливудские зубы, конферансье нырнул за черную штору занавеса, и оттуда сверху на Саньку свалилась мелодия. В клавишный перебор одновременно вонзились соло- и бас-гитары, замолотил сердечным приступом большой барабан, и он, вскинув микрофон и чуть не промазав мимо первой ноты, ложащейся на текст, скорее заорал, чем запел:
      -- Во-орробышек! Во-орробышек! На-ахохлилась опять!
      Сидящий снизу, у сцены, оператор нервно вскинул подбородок, и желтое блюдце лысины, которое до этого было хорошо видно, исчезло. Быстрым движением он бросил руку к пульту и сдвинул несколько тумблеров от себя. Потом повернул к сцене левое ухо, что-то поймал его хрящевой раковиной и вернул один тумблер в исходное.
      Успокоившись, Санька уменьшил тон голоса и полегче, уже вибрируя голосом, продолжил:
      -- Мне-е поцелуев-зернышек те-ебе хотелось дать...
      Лицо оператора стало кислым. Он будто бы целиком разжевал лимон и никак не мог его проглотить. Тумблеры под его тонкими пальчиками опять начали метаться по пульту.
      А зал молчал, точно на похоронах. И глаза у сидящих на первом ряду были грустными-грустными. Такие глаза бывают или у беременных на последнем месяце или у больных перед операцией. Жалость сдавила Санькино сердце, и ему вдруг до боли в висках захотелось расшевелить эти мраморные лица.
      Отбарабанив второй куплет, он подтянул к себе еще пару метров шнура и спрыгнул со сцены.
      -- Ты куда? -- в спину ему прохрипел Роберт. А Санька бросился к сидящей в первом ряду веснушчатой девчонке, за руку легко вырвал ее из кресла, подхватил за талию и, глядя прямо в ее серые перепуганные глаза, заорал в черный шар микрофона:
      -- Во-орробышек! Во-орробышек! Не на-адо уходить! У ка-аждой ведь из золушек принц должен в жизни быть!
      -- Ешчо ра-ано, -- еле прошептала она.
      -- Что рано? -- прикрыв ладонью микрофон, спросил он, пока шел проигрыш.
      -- Рано вас целовать. Мы попозже, на последнем куплете...
      Санька посмотрел на утыканный веснушками нос девчонки и почему-то увидел смуглое лицо Аркадия. Мигнул -- опять смешной нос, мигнул -- лицо Аркадия. Избавиться от его черных выпученных глаз можно было, только отвернувшись от девчонки. Но вместо этого Санька притянул ее еще плотнее и поцеловал прямо в щеку. Губы тут же стали бесчувственными. Быстрым движением стерев с них пудру, похожую по вкусу на известку, Санька впился в узенькие, густо крытые помадой губки девчонки, и она сразу стала невесомой. Под ладонью была уже не окаменевшая спина, а вяло провисший ватник.
      -- А-а!!! -- перекрыв музыку, навалился на Саньку писк, крик, визг.
      Он оборвал поцелуй и посмотрел вправо, но ничего не увидел. Перед глазами близко-близко, до рези в зрачках, металось что-то пестрое, яркое, быстрое. Чьи-то худые, деревянные руки охватили его шею, пальцы впились в плечи, в рубашку на спине, кто-то умудрился даже обнять его левую ногу.
      -- Раз-з-здись! -- под какофонию сбившихся инструментов шарахнул по куче малой чей-то рык, и с Санькиного тела по очереди стали исчезать чужие пальцы.
      Пестрое, яркое и быстрое отлетело в сторону последним. Отлетело, как ветка, которую он на бегу будто бы сбил своим лицом. Метрах в двух от Саньки стоял Лось и держал за шиворот худощавую девицу в удивительно ярком платье. Девица была выше Лося на полголовы. Иначе как баскетболистку Санька не мог ее представить. Она и движения делала руками, словно пыталась забросить мяч в корзину, но у нее это никак не получалось. Наконец Лось поймал ее руки-плети в воздухе, завернул по-жандармски ей за спину и согнул девицу перед собой в три погибели.
      -- У-уй, мамо-очки, бо-ольно! -- выла она в грязный пол и норовила лягнуть Лося.
      А тот, плотно прижав к себе худые ягодицы девчонки, вдруг ощутил себя так хорошо, так блаженно, что даже расширил лицо легкой улыбкой.
      -- Брось ее! -- в запале крикнул Санька.
      Инструктажа Аркадия он уже не помнил. Его взбесило наслаждение, расплывшееся на дубовом лице Лося. Он возненавидел не самого Лося, а то удовольствие, которое тот получает от унижения явно слабейшего, чем он.
      Санька швырнул вправо, под сцену, микрофон и со всего замаха ударил Лося в левую скулу. Музыка только-только оборвалась, и хруст костей подмял под себя все остальные звуки. Лось икнул и повернул к Саньке то же самое лицо. Удовольствие все еще жило в мускулах щек, но гнев уже начинал заливать его в твердую холодную маску.
      Наверное, Санька сломал пальцы. Или отбил их. Во всяком случае, он не ощущал, что у него есть правый кулак. Он будто бы размазал его по лицу Лося, и теперь у него остался только левый кулак и ноги.
      -- Ты чо, гад?! -- не отпуская рук девчонки, спросил Лось.
      С края губы по его подбородку потянулся кровавый ручеек. Тоненький-тоненький. Как продолжение усов. Но усов у Лося не было.
      На грудь Саньки ощущением удушья вернулось воспоминание их первой встречи. Тогда от Лося спас Андрей. Сейчас его рядом не было. А удушье становилось все сильнее и сильнее. Он должен был что-нибудь сделать, чтобы от него избавиться. И Санька, отставив назад правую ногу и откинув плечо, рывком ввинтился в пыльный воздух кинозала и впечатал в ту же скулу Лося шнурки своей кроссовки.
      Их иксообразный рисунок красным орнаментом пролег на щеке Лося, и
      телохранитель с грохотом, какой может быть только у двух
      врезающихся влобовую легковушек, рухнул на пол.
      Отлетевшая в сторону девица сбила Роберта, который стоял с открытым ртом, уже внизу, под сценой, и они вдвоем грохнулись на стулья.
      -- Ре-о-обра! Ре-о-обра! -- заорал Роберт. -- Сучка, ты мне ребра сломала!
      -- У-я... у-я... -- в ответ ныла девица, выкарабкиваясь из деревянных клещей подлокотников.
      Сразу несколько фотовспышек по очереди облили Саньку и лежащего у его ног Лося нестерпимо ярким белым светом. Одна ударила прямо в глаза, и он, сразу ослепнув, зажмурил их и отвернулся от зала, прикрыв лицо локтем.
      -- Ты что -- идиот? -- захрипел кто-то над ухом голосом Аркадия. -- Я ж сказал, понарошку... а ты...
      -- Урод зековский, -- добавил еще кто-то.
      Локоть сам освободил глаза. Слева от Саньки стоял Децибел. Ненависть из его серых зрачков, казалось, прожигала Саньку насквозь. Как пламя газорезки -- тонкую фанерку. В груди стало горячо и больно. Наверное, пламя все-таки достигло сердца.
      -- Ты что сказал? -- еле выжал Санька.
      -- Урод, я ска...
      Правый кулак, которого все так и не было рядом с Санькой, сам ткнулся в мягкий живот Децибела. И только после этого боль пронзила костяшки пальцев. Децибел вернул ему ощущение кулака. А сам, скорчившись и застонав, заковылял на заплетающихся ногах по проходу между первым рядом и сценой.
      -- Я ж говорил, его нельзя было брать в группу! -- закричал выбравшийся из-под девицы Роберт. -- Я говорил, Аркаша?!
      -- Говорил, -- недовольно выжевал он маленькими губками, отер густой пот с лысины платком и сразу посмотрел на этот платок.
      В его складках лежали две седые волосинки. Их и без того на голове Аркадия оставалось так мало, что он и расчесывался-то не больше раза в неделю. А тут целых две волосинки.