Игорь Христофоров
      Смертельное шоу
      Часть первая
      Шоубой
      Глава первая
      ЗА ПОЛГОДА ДО НАЧАЛА ШОУ
      Кравцову хотелось застрелиться. Он сидел в холодных "жигулях", слушал противный гул прогреваемого двигателя и со злым наслаждением представлял себе одно и то же: ледяной металл ствола у виска, скользкий палец на спусковом крючке, грохот, крики, безумное лицо жены, ее истеричные вопли с мольбами простить. И в каждом таком представлении картина дополнялась то синими фигурами милиционеров, заглядывающих в салон с чисто профессиональной скукой на продубленных лицах, то воем "скорой помощи", то визгом дворничихи, которая сейчас вон там, метрах в сорока от машины, долбит ржавым ломом лед.
      Все получалось очень эффектно. Даже излишне театрально. Но у Кравцова не было пистолета, а наверху, в их квартире на десятом этаже, праздновала очередную победу жена. В скандалах она всегда одерживала победы. Если бы в день свадьбы Кравцов узнал, что в той миленькой свеженькой девочке, которая стояла рядом с ним под паутиной фаты, живет злая отвратительная баба, он бы убежал из ЗАГСа. А сейчас уже нужно было бежать не только от нее, а и от двух детей.
      Движок гудел, перекрывая музыку, и Кравцов резко бросил пальцы к приемнику, повернул ручку громкости до отказа. Компьютерный хард-кор, дикая смесь "металла" и техно, из радио сразу кувалдой замолотило по голове, что-то новое впрыснуло в кровь. Кравцов еще раз представил ствол у виска, и ощущение собственной смерти оказалось уже не столь горьким. Музыка вплела в его чувства что-то пьянящее, легкое. Он будто бы глотнул стакан водки. А может, и вправду музыку можно считать алкоголем? Или наркотиком?
      Хотел, очень хотел Кравцов застрелиться, а теперь вроде и не хочет. Горько, очень горько было в душе от скандала, а теперь уже вроде как и сладкого плеснули в эту горечь.
      Удар по машине он ощутил лишь телом. Уши оглохли от музыки, и только тело уловило толчок. "Жигули" вроде бы подпрыгнули на колдобине. Хотя как они могли подпрыгнуть, если он стоял на месте?
      "Классная музычка!" -- присвоил Кравцов новое ощущение грохочущему хард-кору и приготовился ждать следующего толчка, но именно в эту секунду краем глаза уловил вскинувшиеся руки дворничихи. Он повернул в ее сторону голову, ставшую какой-то пустой, невесомой, и холодно, безо всякой мысли, удивился, почему в руках дворничихи нет лома и почему таким округлым и большим стал ее рот.
      "Поет, что ли?" -- подумал он о том, что связывало этот
      распахнутый рот с заполнившей салон "жигулей" музыкой, но дворничиха была слишком хмурой теткой, чтобы начать петь на улице. Любопытство толкнуло руку Кравцова к дверце. Он открыл ее, ожег лицо воздухом улицы и только теперь уловил среди морозных звуков крик. Дворничиха бежала к нему с упрямо распахнутым ртом, будто именно до него, Кравцова, хотела докричаться.
      -- Ты чего?! -- тоже крикнул он, но себя не услышал.
      Музыка не пускала его голос в звуки двора. Музыка одна хотела властвовать в мире.
      А дворничиха с резвостью девочки пробежала по льду метров двадцать, и теперь уже эта резвость была загадочнее распахнутого рта. Кравцов провернул ручку громкости влево, до нуля, и поневоле вздрогнул одними плечами от обрывка долетевшей фразы:
      -- ...ека у-убили!
      -- Чего?! -- спросил он, тяжело выбираясь из машины.
      -- Челове-ека у-убили!
      -- Где?
      Кравцов уже стоял рядом с "жигулями" и не мог понять, почему дворничиха бежит именно на него. Себя он убивал мысленно, понарошку, и оттого, что его желание совпало с тем, что увидела дворничиха, Кравцову стало не по себе. Сцена, которую он не меньше тысячи раз прокрутил в голове, начинала овеществляться. Не хватало только милиционеров с безразличными лицами и истеричного воя жены.
      Кравцов обернулся к подъезду, из которого должна была выбежать в расхристанном халатике его супруга, и вдруг ощутил, что не может проглотить слюну. Горло окаменело, словно оно состояло из одной лишь слюны, и именно эту слюну сковало в лед морозом.
      -- У-убили! -- заорала над ухом дворничиха, и Кравцов отшатнулся
      от своей машины, спиной уткнулся во что-то мягкое и пахнущее женским потом.
      На крыше "жигулей" ничком лежал парень. Буро-красные плавки были его единственной одеждой, но и они выглядели скорее не одеждой, а большим пятном крови. Таким же, какое лежало у его головы. Худые костистые руки парня пытались обхватить крышу "жигулей", будто именно в этой крыше было его спасение, и Кравцов с удивлением посмотрел на пальцы погибшего, свисающие на лобовое стекло. Он до сих пор не мог понять, почему их не заметил. Может, опьянение от музыки не дало ему заметить?
      -- На... надо милицию вызвать, -- наконец-то помягчело горло, разрешило Кравцову хоть что-то сказать.
      -- Это ж Вова с че... четырднадцатого, -- вставила свое привычное "д" тетка-дворничиха.
      -- А не с тринадцатого? -- вырос сбоку мужичок в мягкой шапчонке
      из кролика.
      -- Не-е, с четырднадцатого! Надо его накрыть. Заме-е-ерзнет, -жалостливо пропела дворничиха.
      -- Трупы не мерзнут, -- пояснил мужичок.
      Глаза Кравцова отыскали окна певца. Одно из них -- то, что принадлежало кухне, было распахнуто настежь и очень напоминало разорванный в крике рот человека. Примерно такой, с каким бежала к нему дворничиха. Из окна-рта посиневшим языком свисала штора и почему-то совсем не раскачивалась, хотя здесь, внизу, кожей лица ощущался небольшой ветерок.
      В окне что-то мелькнуло. Черное, все в волосищах, как дикарь. Или горилла. И тут же исчезло. Сразу возникло ощущение, что никого Кравцов там и не увидел. "Образина. Холодно. Труп", -- бессвязно подумал Кравцов и снова посмотрел на штору, свисавшую по кафельным плиткам стены. Она упрямо не двигалась, будто и впрямь ей понравилась похожесть на язык убитого человека.
      -- Кравцов, что случилось?! -- завизжал сверху знакомый голос.
      Очень не хотелось поворачивать голову влево, словно поворот походил на признание слабости, на признание проигрыша в споре, но Кравцов все-таки поднял глаза к балкону своего этажа.
      -- Что случилось?! -- повторно прокричала жена.
      -- Вову-певца убили! -- ответила за него дворничиха, и Кравцов ощутил облегчение.
      Он все-таки не проиграл. Теперь уже можно было не отвечать, а даже командовать.
      -- Вызови милицию! И "скорую"! -- властно прокричал он. -Володька-певец разбился насмерть!
      -- Ух ты! -- восхитился мужичок. -- Это ж я его вчерась по ящику видел. У клипе группы... как ее?.. Группы "Мышьяк"! Точно?
      -- Точно, -- с неиспаряющейся властностью за всех, кто уже
      сбежался к машине, ответил Кравцов и вдруг заметил что-то странное на левой руке парня.
      Он обошел, расталкивая зевак, капот, нагнулся к лобовому стеклу и
      теперь уже точно увидел на сгибе локтя красно-синие точки. Их было
      так много, что, кажется, еще штук пять--семь, и они сольются в одно
      буро-синее пятно.
      Глава вторая
      ЗА ТРИ МЕСЯЦА ДО НАЧАЛА ШОУ
      Только душевная боль бывает сильнее зубной. Но Павлу Седых недавно исполнилось двадцать пять, он еще никого никогда не хоронил, ничего и никого не терял и вообще даже не замечал есть ли у него душа. А зубы имелись. Двадцать девять штук -- почти полный комплект. Левый нижний шестой вполне мог их количество уменьшить.
      -- На, затянись, -- протянул ему раскуренную сигарету Сотемский.
      -- Говорят, снимает боль.
      -- Ты же знаешь, что я не курю!
      -- Не курю! -- как ни громко не произносил их Павел -- слова
      были раздавлены, смяты грохотом проехавшего самосвала, и
      Сотемский, посмотрев на серый от цемента борт удаляющейся машины, спросил:
      -- Чего я знаю?
      -- Ничего!
      -- Слушай, не мотай нервы! На кой ты тогда согласился на эту операцию?! Сидел бы дома!
      -- Ага, не согласись! Сразу скажут, сачок. Ты что, шефа не знаешь? Он -- фанат. Попробуй хоть немного засветись, что и ты не фанат.
      -- Не преувеличивай. Шеф -- не фанат. Он просто любит сложные узлы распутывать. Хобби у него такое.
      Павел ничего не ответил. Он поднял воротник черной кожаной куртки, подвинул уже в сотый раз под мышкой кобуру, подвинул зло, нервно, наверняка зная, что она все равно сползет к груди, к синяку, набитому на тренировке по рукопашному бою, и отвернулся от Сотемского. Зуб ныл все противнее и противнее, словно кто внутри него дергал за струну и с каждым разом дергал все сильнее и сильнее.
      "Хорошее имя у Сотемского для оперативника -- Мефодий, -- с издевкой подумал Павел. -- Ему бы еще в пару Кирилла. Самый кайф был бы".
      А невысокий, с черным, слишком пышным для его тридцати восьми лет чубом, Мефодий Сотемский смотрел на выползающие вдали на шоссе машины и вообще ничего не думал. От холма, с которого серая лента дороги спускалась к ним, было не меньше километра. Машины возникали как бы из неоткуда, как бы из-под земли. У одних это получалось быстрее, у других медленнее. Но, видя их странное, почти волшебное всплытие из-под асфальта, Сотемский самих машин не замечал. Его не интересовали легковушки, "рафики", самосвалы, грузовики, джипы. Только трейлер, всплывший из-под земли, оживил бы его взгляд. А остальное вроде бы было частью асфальта. Или воздуха. Или дождя, который хотел сделать еще серее асфальт дороги и размять клочки снега, уцелевшие в кювете, и медленно сеялся с серого провинциального неба.
      -- Есть! -- самого себя встряхнул Сотемский.
      -- Я вижу! -- по-своему понял Павел. -- Не слепой.
      -- Крикни гаишникам, чтоб приготовились.
      А те и сами уже выбирались из вонючего тепла "жигулей". Служба на трассе сделала их близнецами. Только вблизи можно было отличить одного гаишника от другого. А издали их скупые продубленные лица, придавленные серо-синими шапками, выглядели двумя точными копиями, только-только выползшими из цветного ксерокса.
      -- Се... седьмой уж... же, -- с заиканием напомнил один гаишник-близнец другому, но Сотемский сделал вид, что не услышал.
      Агентурные сведения, поступившие в отдел, были очень приблизительны: время прохождения груза -- плюс-минус пять часов, марка грузовика вообще неизвестна, число сопровождавших товар людей -- то ли один, то ли два. Если произошла ошибка еще и с участком трассы, то всю сегодняшнюю операцию можно смело назвать "Колхоз "Напрасный труд".
      -- С-суки! Кто эти зубы придумал! -- простонал за спиной
      Сотемского Павел.
      -- Все. Пошли, -- приказом потянул он его за собой. -- Трейлер.
      -- Не трей... лер, а трехосный тя-а-а-гач в со-оставе автопоезда,
      - поправил гаишник-заика.
      Сотемский опять сделал вид, что ничего не услышал. Неприятно ощущать себя профаном рядом с профессионалом.
      Павел добавил ладонью тепла на щеку, за которой ныл зуб, и все-таки подчинился. Даже в кожаной штатской куртке он ощущал себя капитаном милиции. А Сотемский был подполковником.
      Маленький черный жезл гаишника остановил огромный автопоезд МАЗ. Из красной высокой кабины выпрыгнул худенький водитель с заспанным лицом, со знанием дела протянул документы.
      -- Все в норме, командир! -- тревожно стрельнул он маленькими
      серыми глазенками по рослым фигурам в черных кожаных куртках.
      -- Как...кой гру...уз ве...е-езете? -- еле вытянул фразу
      гаишник-заика.
      Его напарник-близнец упрямо молчал, и у него был такой вид, будто он вообще не знает слов.
      -- Аппаратуру, -- уверенно ответил водитель. -- Телики, видики, музоны. "Желтая" сборка. А что?
      -- Н...а трассе, ки..километрах в сор...рока отсюда...сю...сю...
      Гаишника заело, и Сотемский, до этого внимательно изучавший лицо пассажира в кабине грузовика, закончил фразу за него:
      -- На трассе ограбили трейлер... автопоезд с продуктами питания. Необходим досмотр.
      -- А-а... это, как его, -- помялся водитель.
      -- Вот документы, -- развернул "корочку" Сотемский.
      -- А-а, ну тогда ладно. Только это... Меня наняли на один перегон, а сопровождающий груз мужик -- вон, в кабине.
      -- Позови его.
      Из кабины выбралось нечто еще более сонное и помятое, чем водитель. Сопровождающему на вид было не более тридцати лет, но измятое лицо, которое казалось продолжением такой же измятой оранжевой куртки, делало его сорокалетним. Из всех стоящих на обочине он оказался самым низеньким и, возможно именно от этого ощутив свою ущербность, уязвимость рядом с другими, еще сильнее сгорбился и по-черепашьи задвигал головой, пытаясь спрятать ее в воротник куртки, как под панцирь.
      -- Граждане начальники, мы очень спешим, -- тихо, будто самому себе пояснил он. -- Груз -- в норме. Если что от нас требуется...
      Он вынул из кармана куртки кулачок, из которого торчали пятидесятитысячные купюры, и протянул его в сторону гаишника-заики.
      -- Откройте кузов, -- так же негромко потребовал Сотемский и с отвращением посмотрел на кулак.
      Синие точки татуировки вычерчивали имя "Саша" на фалангах его пальцев.
      -- П...ошли, -- согласился гаишник, отвел взгляд от денег и, сглотнув трудовую слюну, закосолапил за Сотемским.
      Те же вытатуированные пальцы, торопливо спрятавшие деньги в карман, освободили двери от пломбы. Водитель помог распахнуть правую створку и с видом победителя произнес:
      -- Я же говорил, аппаратура! Все в норме!
      Сотемского больно пнули в бок. На словах это звучало бы: "Смотри!" Сотемский в ответ кашлянул, что в переводе на русский язык означало: "Сам вижу!" Сзади почти беззвучно пропел свою мелодию замок куртки Павла. Доступ к оружию был открыт. Но то, что увидели оба оперативника -- коробки гонконгских телевизоров марки "ONWA", именно той марки, о которой сообщал резидент, могло быть случайным совпадением.
      -- Я должен осмотреть груз, -- заставил Сотемский обернуться мятого парня.
      -- А вы туда не залезете. Все забито наглухо.
      -- Почему же наглухо? А слева, вон там, есть проход в один ряд телевизоров.
      Сопровождающий сделал удивленное лицо. Но даже это не разгладило комки между его морщинами.
      -- Да нет там прохода.
      -- Левую дверь откройте, -- приказал водителю Сотемский.
      Тот безразлично подчинился.
      -- Вам помочь? -- громче обычного произнес парень-сопровождающий.
      -- Не нужно! -- гаркнул Павел.
      В эту минуту, когда зуб заныл с громкостью духового оркестра у самого уха, ему уже хотелось, чтобы эти телевизоры "ONWA" оказались не теми, в которых они должны были взять груз наркотиков.
      Молчаливый, как скала, и такой же твердый, как скала, гаишник подставил Сотемскому плечо, помог взобраться в фургон. Внутри пахло картоном, пластиком и отсыревшими тряпками. Прохода, как такового, не было. Лишь маленький пятачок у дверей. А дальше плотной крепостной стеной стояли яркие коробки телевизоров.-- Приведи Героя, -- приказал Сотемский Павлу.
      -- Я сам, -- впервые подал голос молчаливый гаишник.
      Он оказался у него низким, почти басовым. Наверное, именно такой голос должен быть у настоящего гаишника. Иначе не перекричишь автомобиль.
      Героя, рыжего коккер-спаниеля, уснувшего в тепле "жигулей", обладатель оперного баса принес на руках и бережно опустил на дно фургона.
      Песик, вскочив на ноги, тут же стряхнул с себя пойманные по дороге капли дождя, посмотрел снизу вверх на Сотемского, отдышался через рот, будто не его несли, а он только что притащил на себе гаишника-скалу, и громко загавкал.
      -- Ты о чем? -- присев на корточки, спросил Сотемский.
      Глаза Героя были грустными-грустными, а хвост озорно дергался антеннкой слева-вправо, слева-вправо. Пес словно бы извинялся, что не мог рассказать словами о том, что он уже учуял своим волшебным носом.
      -- Раздвинуть коробки?
      Герой гавкнул прямо в лицо Сотемскому и, метнувшись вправо, к еле заметной щели между коробками, вбил туда свою плоскую коккеровскую башку, заработал лапами и вскоре исчез полностью.
      -- Идите сюда! -- позвал, встав с корточек, Сотемский хозяина груза. -- Необходимо ваше присутствие.
      -- А что такое?
      -- Нужно вынуть этот ряд коробок.
      -- Мне влетит. Нельзя. Они же намокнут.
      -- Выполняйте. Или я отвезу вас в отделение.
      Парень подвигал всеми частями своего измятого лица, словно хотел его домять окончательно, вынул руки из карманов куртки, стряхнул капли дождя с серых, сплетшихся в клубок волос и вдруг бросился через дорогу.
      Гаишник посмотрел на его вспузырившуюся на бегу куртку с полным безразличием. Они так давно имели дело только с автомобилями, что бегущий человек, к тому же и не водитель вовсе, никаких чувств у них вызвать не мог. А Павел впервые за день ощутил, что у него нет зубов. Точнее, нет больного зуба. Он как-то враз онемел, затих. Возможно, именно зуб сильнее всего удивился резвости парня. А может, все дело в том, что не зуб теперь стал главным, а глаза.
      -- Стой, с-сука! -- вцепившись взглядом в колышущийся слева направо оранжевый пузырь, заорал Павел и выхватил из неприкнопленной кобуры "макаров". -- Сто-о-ой!
      Крик заставил парня бежать еще быстрее. Крик будто бы придал ему силы. Оранжевая куртка нырнула в кювет, всплыла по грязно-белой заснеженной стене холма и снова нырнула за него в лесополосу.
      Бросившись за ним, Павел еле успел перебежать дорогу перед вишневыми "Жигулями". Шоссе зашлось истерикой клаксонов, визгом тормозов. Кажется, кто-то уже кинул ему в спину матюги. Но в эту минуту Павел уже не только не ощущал зуб, но и ничего не слышал. Во всем его молодецком натренированном организме остались только глаза и ноги. Глаза искали оранжевое пятно, а ноги лихорадочно пытались выбирать место для очередного шага. А что так согревало руку? Удивившись ощущению, Павел бросил взгляд на пальцы и впервые увидел в них "макаров". И почему-то вид пистолета подсказал ему, что ничего хорошего впереди не будет.
      -- Сто-ой! -- все-таки поймал он яркий комок, катящийся между серых голых стволов. -- Убью-у-у гада!
      Указательный палец сбросил рычажок предохранителя. На бегу передернув затвор, Павел выстрелил в воздух и удивился, что еле расслышал звук. В тире приходилось одевать наушники, чтобы не оглохнуть. А здесь, в зимней, осыпаемой дождем лесополосе, грохот сразу рассосался, исчез, будто деревья губкой впитали его в себя.
      Ноги скользили по мокрой корке, в которую поверху спекся февральский снег, ноги хотели бежать быстрее, но не могли. А оранжевое пятно мячом все отдалялось и отдалялось от него, точно по нему футболили, помогая ему передвигаться быстрее Павла.
      Потом куртка и вовсе нырнула за холм. Радостная мысль: "Упал!" тут же сменилась догадкой, что там, за холмом, -- кювет, там -- шоссе. которое поворачивает влево за серым клином лесополосы, а на шоссе -- машины, и любая из них может подобрать парня, спасающегося от "бандита".
      -- А-ах! -- со вскриком бросил себя на холм Павел.
      Скользя стершимися, нерифлеными подошвами ботинок, он взобрался на него, но на самом верху правую ногу как-то странно бросило вбок. Он попытался левой удержать равновесие, но и ее повело на льду в ту же сторону. Павел упал по-детски, совсем не помогая себе руками. Если правую, сжимающую пистолет, еще можно было простить, то левую пора было наказывать. Удар о мокрый смерзшийся холм и наказал ее. А потом тот же холм ударил по голове, точно по щеке, за которой прятался больной зуб. И молчавший последние пару минут шестой левый нижний взвыл пожарной сиреной.
      -- У-у-у! -- вместо привычного "Су-у-уки!" запел Павел, приподнял себя на левой руке и вновь увидел ненавистное оранжевое пятно.
      Парень бежал поперек шоссе и махал руками, пытаясь остановить легковушку, шедшую в сторону города. Показалось, что если он уйдет, то боль в зубе останется навсегда. Правая рука сама вскинула пистолет и дважды вбила пулю за пулей в сторону рыжей куртки.
      Легковушка взвизгнула тормозами, но парень бросился почему-то не к ней, а от нее. Возможно, он увидел, как выщербила кусок асфальта пуля перед ним, и страх отбросил его на встречную полосу. Если бы парень видел несущийся по этой полосе ЗИЛ-самосвал, он бы не стал этого делать. Но у него не было глаз на затылке. И не было уже ничего в голове, кроме ужаса.
      Когда Павел прихромал к телу, сбитому самосвалом в кювет, там уже стояли оба гаишника, Сотемский и огромный мужик-водитель. По его небритым щекам стекали крупные слезы, и он при всех допрашивал сам себя:
      -- Да что же ж я?.. Да как же ж я не тормознул?.. Да я же ж
      двадцать три года за баранкой... Да как же ж я не заметил?..
      -- Не ной! -- голосом Шаляпина оборвал его гаишник-скала. -
      Трупов, что ли, не видел?
      -- Убери пистолет, -- прошипел Сотемский. -- Убери...
      Павел машинально сунул нагревшийся кусок стали под мышку. И сразу заныло сердце, будто он сунул пистолет именно внутрь него.
      -- Я не думал... Я так... для страху... А он... Я даже не попал...
      -- Иди к машине, -- зло приказал Сотемский. -- Тут без нас разберутся. Правильно?
      -- Так т...очно, -- опять ответил за обоих гаишник-заика. -
      С...оставим пр...отоко-ол по полной ф...орме. ДТП по причине н...арушения пр...авил пешеходом. Переход до...ороги в неположенном ме...есте...
      Нагнувшись над трупом, он ловким, отработанным движением достал из внутреннего кармана куртки документы, развернул паспорт, но Сотемский не дал ему прочесть вслух.
      -- Разрешите, -- отобрал он все у гаишника.
      С пятой страницы паспорта на него взглянул уже знакомым измученно-сонным взглядом парень. Только на фотографии его лицо было не столь помятым и не настолько старше, как в жизни. Да и приклеен снимок был на странице "до сорока". Четырнадцатая страница удивила уже больше. Надо же было ехать вдвоем с Павлом в эту провинциальную глушь из Москвы сутки на поезде, чтобы встретить человека со столичной пропиской!
      Внутри паспорта лежала накладная на груз с еле читаемым названием какого-то ООО на круглой печати. Сотемский сразу представил себе холеное лицо менеджера фирмы, его уверенный жест рукой, отрубающий любые сомнения, и стандартный набор фраз:
      -- Мы не имеем никакого отношения к перевозчику наркотиков! Он делал это по своей инициативе. Если бы мы узнали, что он связан с преступным миром, выгнали бы сразу!..
      Как будто нельзя было понять о его темном прошлом по наколке на фалангах пальцев!
      Из паспорта выпал кусочек картона, острием уголка ткнулся в побледневшую щеку погибшего и, оставив на ней синюю точку, сполз на губы. Кусочек будто бы не верил до конца, что человек, у которого он так долго лежал в кармане, мертв, и хоть так пытался зажать ему рот.
      "Золотовский Эдуард", -- прочел нагнувшийся к нему Сотемский. Отчества Золотовского на визитке почему-то не было. Более мелкими буквами ниже фамилии значилось пояснение, в чем же этот
      Золотовский отличается от других людей на земле: Генеральный
      продюсер продюсерского центра "S.M.C.", менеджер группы "Мышьяк".
      -- Ты такую когда-нибудь слышал? -- обернувшись с корточек,
      спросил Сотемский.
      -- Что?
      Меньше всего Павлу сейчас хотелось отвечать на вопрос. Даже
      по-волчьи воющий за щекой зуб не мог выбить его из ощущения, что
      он все еще видит самосвал, сбивающий парня. Ощущение было горьким.
      Настолько горьким, точно самосвал сбивал не парня, а его самого, и
      он со стороны видел, как жестко, некрасиво, уродливо это все
      происходило.
      -- Я говорю, ты такую группу слышал?
      -- Какую?.. А-а, "Мышьяк"... Есть такая...
      -- А что за песни?
      Сотемский был не в том возрасте, когда увлекаются музыкой. Все, что он знал по мелькающим по разным каналам телика клипам, так это то, что этих групп больше, чем сельдей в бочке.
      -- Попса, -- презрительно процедил сквозь зубы Павел.
      Музыкой он считал рок, отчасти "металл". Все остальное, и особенно нашу эстраду, воспринимал как художественную самодеятельность, которая до сих пор не поняла, что петь нужно не попсу, а рок.
      -- Да уже и нет этой группы, -- даже сквозь горький привкус никак не отпускающего ощущения вспомнил Павел.
      -- Развалилась?
      -- У них солист месяца три назад погиб. Выбросился из окна своей квартиры.
      -- Наркоман?
      -- Вроде бы... Я уже не помню, что в газетах писали...
      -- Надо шефу доложить, -- вслух подумал Сотемский.
      -- Сма...матрите! -- заорал гаишник.
      Обернувшись, Сотемский чуть не вскрикнул вслед за ним. По шоссе к их группе весело бежал намокший Герой. В пасти он с трудом удерживал объемистый пакет с белым, точно мука, порошком.
      Глава третья
      ЗА МЕСЯЦ ДО НАЧАЛА ШОУ
      Еще бы с десяток лет тому назад в это время суток почти все граждане заключенные колонии общего режима, затерявшейся среди сопок Забайкалья, откликаясь на решения очередного Пленума, в холодном производственном цехе ошкуривали бы черенки лопат, и мрачный бугай-бригадир из своих же со рвением чиновника, присланного из Москвы, пересчитывал бы произведенные "изделия", чтобы ущучить сачков в невыполнении плана. Сегодня и столярка, и слесарка, и даже кузнечный цех пустовали, но радости это у зеков почему-то не вызывало. Неожиданно выяснилось, что постылая прежде работа несла в себе какой-то глубокий смысл, хотя бы такой элементарный, как получение денег для доппойка. Но вот уже три года никому не нужны были лопаты, и начальство колонии не знало, как занять своих подопечных. По большей части всей их фантазии хватало на бесконечные приборки. Вот и сегодня заключенные мели и без того насухо выметенный студеными ветрами двор и белили уже в десятый раз побеленные фонарные столбы, деревья и бордюр. Правда, никто не понимал, зачем деревья нужно белить в марте, когда еще трещит от морозов кора на деревьях, а известь смерзается в ведре за полминуты.
      -- Слышь, Груз, -- окликнул кто-то сзади намочившего кисть в
      растворе извести невысокого парня. -- Тебя это... пахан кличет.
      Громким сморканием прямо на землю говоривший будто поставил точку
      после своих слов, и парень, посмотрев на соплю, упавшую на его
      ботинок-кирзач, молча нагнулся к нему, отер вынутой из кармана черной фуфайки тряпкой носок и только после этого повернулся к гостю.
      -- Ты что, глухой, что ли?
      Говоривший был по-чахоточному худ, сутул и весь как-то испуганно собран к груди. Даже подбородок у него до того заметно тянулся к солнечному сплетению, будто мужик хотел и голову спрятать туда же, завернуть ее, спасти своими худенькими плечами.
      "Опущенный, -- сразу понял парень. -- Шнырь распоследний". Такому вполне можно было дать по роже, и никто бы даже не обернулся во дворе. Но парень лишь второй месяц тянул срок в этой зоне и не очень хотел даже такой ссоры. А гость, каким-то шестым чувством уловив это, смотрел на парня так, точно не он занимал самый нижний шест в зековской иерархии, а его собеседник.
      -- Куда идти?
      -- В третий отряд.
      Мерзнущие пальцы положили уже начинающую каменеть тряпку на край оцинкованного ведра. Известку на его дне тоже поверху уже стягивало ледяными полосками. Во дворе сегодня хозяйничали не привычные сорок, а всего минус пять градусов, и парень закончил бы побелку бордюра за пару минут, но магическое слово "пахан" заставило его сразу забыть о ведре.
      -- У тебя чинарика нету? -- уже просительно вытянул гость.
      -- Не курю, -- хмуро ответил парень и пошел к самому большому зданию жилзоны.
      В душе как-то враз стало противно и неуютно, точно ветер, гонявший пыль по двору, проник вовнутрь и теперь уже там взвихривал колкую пыль. Самым плохим оказалось то, что за ним прислали шныря. Значит, его тоже оценивали на уровне шныря, хотя на самом деле по зековским кастам он числился пацаном и прислать за ним должны были тоже пацана.
      В третьем отряде он не был ни разу. Пахан зоны, его пристяж, почти все авторитеты и смотрящие жили именно в этом отряде. Второй этаж -- самый теплый. Не то что их четвертый, где страшно было смотреть на промерзший потолок. Говорили, что летом дожди протекали сквозь него как сквозь тряпку. Парень поблагодарил судьбу, что не попал в зону весной, и, сняв шапку с обритой головы, вошел в помещение третьего отряда.
      -- Куда прешь?! -- сгреб его за грудки дневальный.
      -- Не возникай, -- вяло укоротили его из угла комнаты. -- Он к нам причапал.
      Грубые пальцы дневального нехотя разжались, но он все же пнул парня от себя, пнул с радостью человека, у которого только и осталась одна радость в жизни -- ударить новичка. Больше никого стукнуть он не мог.
      -- Хиляй сюда, Груз, -- из глубины комнаты позвал его все тот же голос.
      Ничего, кроме плотных рядов зеленых двухъярусных коек, парень не видел перед собой, и оттого ему почудилось, что и разговаривают с ним эти зековские койки, увешанные деревянными орденами бирок. Но стоило ему обойти ближайший ряд, и тут же развернувшийся перед ним проход открыл не самую лучшую из ожидаемых картин. Парню очень хотелось переговорить с паханом зоны Косым один на один, а на первом ярусе двух крайних коек сидели несколько человек.
      "Семь", -- про себя сосчитал он. Цифра получалась неплохой. Хотя сейчас ничего не зависело от цифр. Парень многое знал о Косом, но ничего не знал о его пристяже и смотрящих, а короче, ближайшем окружении.
      -- Не тормози. Хиляй сюда, -- заставил его шагнуть в проход уже не между рядами, а между койками, поскрипывающими под весом седоков, все тот же голос.
      Он принадлежал седому крупнолицему мужику. Когда он открыл рот, внутри него под светом солнца, косо лежащем на лицах, лезвием ножа блеснул ряд стальных зубов. Когда он рот закрыл, то показался совсем не таким страшным, и мужик, будто поняв это, снова блеснул зловещими фиксами:
      -- Как тебе в нашей зоне?
      -- Нормально, -- тихо, но быстро ответил парень.
      -- По какой статье канаешь?
      Глазами парень наконец-то отыскал в левом ряду знакомое лицо: узкая, дыней вытянутая физиономия, глубокие профессорские залысины, грубо выступающая вперед нижняя челюсть с мощной сизой губой. Косой сидел самым дальним от него на левой коечке, точнее, не сидел, а полулежал сразу на двух подушках, но свет из окна не только освещал всю группу, но и слепил в глаза, и оттого парень не все замечал сразу. Но зато заметил, что никому его ответы, кроме как седому, неинтересны. И он сказал, повернув голову в сторону седого:
      -- Статья сто пятьдесят восьмая, часть первая. Два года.
      -- О-о! Стопорщик! -- зашевелился рядом с седым рыжий до рези в глазах мужик. -- Я тоже на малолетку стопорщиком въехал. А сколько тебе пайку хавать осталось?
      -- Месяц, -- комкая шапку за спиной, ответил парень. -- Почти месяц. Двадцать семь днев.
      По ложбинке на позвоночнике щекотно сбежала капля. Никто не предложил ему снять ватник, а сам, без команды, он этого сделать не мог. Тем более в присутствии Косого, который в зоне считался среди братвы даже выше начальника колонии.
      -- Не гони! -- вскочил рыжий. -- А сколько ты у нас отбухал?
      -- Два месяца.
      -- Чего он гонит? -- наклоняясь к седому, спросил он почему-то у него одного. -- Сейчас с малолетки на взросляк не переводят, если так мало отсидки осталось! А-а? -- победно вскинул он сузившиеся глаза на парня.
      -- Я на малолетке из кичмана не вылазил, -- невозмутимо ответил тот.
      -- В натуре?
      -- Век воли не видать!
      -- Ты что, кипежный?
      -- Я с попкой отрядным характером не сошелся. Он меня сюда, на взросляк, и сбагрил.
      В проходе повисла тишина. Солнце все так же ровной полосой лежало поперек коек и фигур в мятых синих куртках, и оттого парню почудилось, что именно за этот луч зацепилась тишина. Исчезнет луч -- исчезнет и тишина.
      -- Что ты от меня хотел? -- надреснутым горлом спросил Косой.
      Солнце осталось в проходе, а тишина пугливо отлетела в сторону. Значит, парень ошибся. Может, и в плохом предчувствии ошибся?
      -- У меня к тебе одна просьба, Косой, -- вырвав шапку из-за спины, поднес ее к груди парень. -- Всего одна: дай ксиву своему брату, чтоб взял меня в группу. Солистом.
      -- Ни хрена себе! -- покачал головой рыжий. -- А "общак" тебе наш не подарить?
      -- Не гони, -- укоротил его Косой. -- Ты откуда про братуху знаешь?
      -- Здесь, уже в колонии, пацаны рассказали.
      -- Кто?
      -- Я...я -- не шаха, -- тихо ответил парень.
      -- А ты что, лабать могешь? -- теперь уже продолжил допрос седой.
      -- На гитаре немного. Но вообще-то я пою.
      -- Где? На толчке? -- зашелся в смехе рыжий. -- Да у меня как запор, так я такие куплеты вывожу, охренеешь!
      -- Я в детдоме пел. В смысле, на танцах. И в парке культуры. Там один ансамбль был. Они мне платили за то, что я с ними вживую пел.
      -- Да ты...
      -- Спой, -- не дал рыжему договорить Косой.
      Шапка упала от груди вниз. Кажется, по спине сбегали уже не капли, а струи. Соленый дождь поливал кожу, насквозь пропитывал майку, но он их не замечал. Еще вчера один пацан объяснил ему: Косой -- человек настроения. Если выглядит полусонным и безразличным ко всему, значит, он в норме. Если цыкает сквозь зубы и дерет ногти, значит, все, приехали. Первому встречному рожу намылит.
      -- А что петь?
      -- У-уставай, проклятьем заклейменный! -- взвыл рыжий.
      Справа загыгыкали. Косой, кажется, остался все таким же полусонным.
      -- Что петь? -- самого себя спросил он. -- А тебя как звать-то?
      -- По бумагам -- Александром. Мамка, пока не померла, завсегда Санькой звала. Для краткости. А в малолетке пацаны Грузом кликали.
      -- С чего так?
      -- Ну, фамилия у меня такая -- Грузевич.
      -- Мамку любить надо. Мамка -- это святое, -- нравоучительно протянул Косой. -- Раз Санькой звала, то и я тебя Санькой звать буду. Лады?
      Вообще-то пацаны в колонии его чаще звали Шуриком, чем Грузом, но раз пахан так решил, то перечить нельзя. И парень, в секунду перекрещенный в Саньку, кивнул.
      -- Если нужно спеть, я могу чего-нибудь современное, -- предложил он Косому.
      -- Давай, -- чуть заметно кивнул тот.
      Сонная муть все так же плескалась в его глазах, а солнечный свет вроде бы даже сгущал ее минуту за минутой. Нужно было торопиться.
      -- Песня из репертуара группы "Любэ", -- дрожащим голосом объявил Санька -- "Комбат-батяня".
      -- Гы-гы, -- подал кто-то голос слева.
      Но это был не Косой, и Санька, подняв глаза к подушке на втором ярусе, запел именно этой подушке, запел негромко, даже на полтона ниже солиста "Любэ":
      -- А на войне как на-а войне: патроны, водка, ма-ахорка в цене...
      -- Точно! -- сказал кто-то снизу голосом рыжего. -- И в зоне с этим напряг.
      -- А на войне -- неле-егкий труд, сам стреля-ай, а то-о убьют, -- не замечая ни этого голоса, ни поскрипывания коек, ни пота, каплей стекшего по виску на подбородок, пел и пел Санька.
      В эту минуту ему уже было все равно, понравится его голос Косому или нет. Он так давно не пел, что этот импровизированный концерт казался именно тем счастьем, которое так долго ускользало от него и наконец-то пришло.
      -- Комбат, батяня, батяня комбат! -- теперь уже на полтона выше любэшного взял Санька. -- Ты сердце не прятал за спины ре-ебят. Летят самолеты, и танки горят...
      -- Так бьет йо-о, комбат йо-о, комбат! -- вскочив, завизжал рыжий.
      Оттолкнув Саньку, он вылетел в проход между рядами коек и
      заплясал, ударяя ладонями по ступням. Ступни были серыми. То ли от
      грязи, то ли оттого, что на них все-таки были носки. Санька
      удивленно смотрел на серые пятки и, только когда свет лизнул по
      ним, понял, что ступни посечены порохом.
      -- А-а-гы, гы-гы, -- обрадованно вздохнули оба ряда зрителей.
      Санька, прижавшись затылком к холодной трубе койки, бросил испуганный взгляд на Косого. У того все так же лицо было залито патокой, но в глазах плескалось уже что-то новое, до этого не виданное Санькой.
      -- Па-ахан, батяня, батяня пахан! -- орал рыжий так, что уже начинал хрипеть, точно его душили. -- За нами все шобло и урок косяк!
      Фальшивил он так зверски, будто уже пел и не "Комбата", а "Подмосковные вечера". Слов, кроме припева, рыжий не знал и, еще дважды отдубасив свои многострадальные пятки под все то же "шобло" и "урок", сразу обмяк, сгорбился и уточкой, раскачиваясь, проплыл ко вмятине, оставшейся от него на койке.
      -- А-артист! Ну-у, артист! -- поощрительно врезал ему по худой ляжке седой. -- Тебя можно уже по телику показывать. Все мочалки тащиться будут.
      -- А соски? -- хрипло спросил рыжий, вбивая негритянские ступни в тапки без задников.
      Он дышал с яростью бегуна, еле закончившего марафон. Еще немного -упадет и умрет.
      -- И соски тоже. В одной компахе с лярвами, чувихами и алюрками! Они твои копыта геройские как просекут, так и штабелями под тебя валиться зачнут!
      -- А-га-га, -- поддержал седого левый ряд.
      Проведя по нему взглядом, Санька ощутил наваждение. В том ряду, где сидел Косой, только он говорил членораздельное. Остальные выглядели какими-то заколдованными. Саньке представилось, что и он со временем мог бы оказаться в этом заговоренном ряду, и он внутренне съежился.
      -- Ты мои пятки не трогай! -- с улыбкой показал седому маленький костлявый кулачок рыжий. -- Они у меня героические. Еще пацаном всю дробь двухстволки сторожа на себя приняли!
      -- А чего тырил-то?
      -- Харч.
      -- О-о, и нам пора хавать, -- напомнил седой, посмотрев на часы. -Почапали, Косой?
      -- Бурдолага у нас, а не харч, -- вяло огрызнулся пахан.
      -- Декохт пришпилет -- и помои схаваешь.
      -- Я весь репертуар Антонова могу, -- постарался вставить Санька в перепалку о еде.
      -- Без понта? -- дернул головой Косой.
      Дернул будто пуля туда попала. Да только Антонов и был пулей. Чуть ли не как гостайну выдал Саньке один пацан, что без ума Косой от песен Антонова.
      -- Любую могу, -- напрягся Санька.
      -- А вот где "не помирай, любовь", помнишь?
      -- Конечно. Слова Азизова и Белякова, музыка соответственно, значит, Антонова...
      -- Без гитары сбацаешь?
      -- Да.
      Санька знал, что в отряде этажом выше есть гитара, но он играл не настолько хорошо, чтобы без ошибки взять аккорды. Знал о гитаре и Косой, но ему, как он ни ругался с седым, тоже хотелось есть, и он решил не терять время, оставшееся до обеда.
      -- Тогда гони! -- приказал он.
      Протяжные песни Юрия Антонова, очень сильно похожие именно своей протяжностью на песни ямщиков, во всяком случае, такие, какими их донесло до нас время, были довольно сложны для исполнения. Певец -- живой человек, и ему нужно дышать. Чем больше между словами пауз для набора воздуха, тем больше шансов у песни стать застольной. У песен Антонова, если не считать припевов, пауз для дыхания было мало, и Санька, иногда ощущая, как пустеет голова и сгущаются в глазах сумерки, все же вытянул на паре вдохов первый куплет песни "Для меня нет тебя прекрасней", чуть отдохнул на припеве и опять продолжил свои муки.
      Мужики слушали молча. Саньке верилось, что им нравится его чистый, почти идеально теноровый голос, и он не мог даже представить, что, к примеру, седой его не слышал вовсе, потому что его оглушили тоскливые мысли о предстоящих еще аж двух годах отсидки за колючкой, а рыжий думал, что у одного из сидящих в ряду Косого зека -- неплохие котлы, то есть часы, и их нужно бы сегодня вечерком выиграть в карты, а у Косого в голове флюгером вертелось одно и то же "Не умирай", "Не умирай", "Не умирай", потому что шестерки недавно вычитали в его медицинской карточке и застучали, что у него найдена опухоль прямой кишки, и теперь это антоновское "Не умирай" отдавало плохим предчувствием.
      -- Другую какую спой, -- оборвал Косой Саньку на середине третьего куплета, -- там, где летним зноем чуть не стала стужа.
      -- "От печали до радости"! -- усмиряя одышку, выпалил Санька.
      -- Вот лучше эту давай.
      Скрипнув ржавыми пружинами койки, Косой подбил себе плотнее под бок обе подушки, прислушался к своему телу и неприятно ощутил, как колко, на одной ноте, ноют ягодицы. В каждую из них будто вкручивали по велисипедной спице. А в животе стоял кол. Плотный осиновый кол. Врачи могли вообще-то и не ошибаться. Не всегда они ошибаются. Молоденький лысый зек с чуть оттопыренными ушами старательно открывал перед ним рот, вытягивая цыплячью шею, что-то пел, и когда он, прорвавшись сквозь муть своих плохих предчувствий, все-таки уловил слова "от печали до радости -- ехать и ехать", то представил, как его холодное тело везут на скрипучей лагерной телеге на погост, где уже заготовлена номерная, без имени и фамилии, бирка на палке, так и не ставшей черенком лопаты, представил, сколько радости будет от его смерти не только у начальства колонии, но и у ближайших же дружков, особенно седого, уже давно мечтающего стать паханом зоны, и зло оборвал певца:
      -- Харэ! Давай другую!
      -- Третьему отряду строиться на обед! -- испуганно напомнил от тумбочки дневальный.
      -- "Двадцать лет спустя" еще могу, -- сглотнув неприятно твердую
      слюну, предложил Санька. -- И "Белый теплоход"...
      Косой громко цыкнул сквозь зубы. Антонов был его молодостью.
      Антонов был частью его жизни. И то, что песни обожгли его вместо
      того, чтобы приласкать, разозлило Косого.
      -- Все. Концерт окончен, -- глухо процедил он, откусил заусенец у ногтя на указательном пальце и плюнул им в сторону Саньки. -- Пошли пайку хавать!
      -- Точно -- пора, -- первым встал седой.
      Он оказался на голову выше и в два раза шире Саньки.
      -- Макароны стынут, -- двинул седой плечом Саньку, и тот еле устоял, чтобы не упасть под батарею отопления.
      Синие куртки молчаливо потянулись за седым. Одна из них принадлежала Косому, но Санька так и не определил, какая же именно. Спины и затылки у всех оказались одинаковыми, как под кальку сработанными. Неужели он ошибся и главным был все-таки не Косой, а этот необъятный и мрачный мужик с изморозно-седой башкой?
      Концерт закончился. Аплодисментов он так и не дождался. Но в то, что все сорвалось, Санька поверил только тогда, когда стихли последние шаги по скрипучим доскам отрядной комнаты.
      Глава четвертая
      ЗА ТРИ ДНЯ ДО НАЧАЛА ШОУ
      Санька не ожидал, что день выхода на свободу окажется столь безрадостен. Косой его так ни разу и не позвал, а напрашиваться на встречу самому было слишком явным пренебрежением к законам зоны.
      Стекла на стенах дежурки расплавились под ярким весенним светом, и серые грязные полоски на них, оставшиеся как бы без опоры, висели в воздухе причудливыми нитями. Казенный стул поскрипывал под младшим инспектором, который, прикусив мясистый язык, старательно вписывал в бланк Санькино имущество. Почерк у него вихлял, и стоящий рядом с ним худющий майор, дежурный помощник начальника колонии, брезгливо морщился, глядя на кривые полупьяные буквы.
      -- Паспорт пишется через "с", а не через "ч", -- укорил он младшего инспектора.
      Тот обиженно дернул плечами, на которых лежали погоны с засаленной лычкой старшего сержанта, и продолжил свой титанический труд.
      Предметов, которые необходимо было внести в опись, набралось немало. На подранной плахе стола кроме паспорта в красной клеенчатой обертке лежали два ключа на связке, сломанные часы "Полет", катушка черных ниток с воткнутой в них иголкой, одноразовая, наполовину заполненная зажигалка, значок с гербом города Прокопьевска, аудиокассета непонятно какой фирмы с блатными песнями, дешевая шариковая ручка без стержня, маленькая иконка, зеленая записная книжка, перочинный нож с наборной ручкой типично зековской работы и еще куча всякой мелочи.
      -- Наши сделали? -- взяв нож, спросил майор.
      -- Нет. Это еще с воли, -- неохотно ответил Санька.
      -- Значит, ты кузбасский? -- заметил майор значок.
      -- Я -- сирота.
      -- А что, в Кузбассе сирот не бывает?
      -- В Кузбассе все есть.
      -- Бандитов бы у вас поменьше было, нам бы легче жилось. Нож выдаче не подлежит, -- брезгливо бросил самоделку в ящик стола майор. -- А это что?
      В его худеньких прозрачных пальцах алым блеснула пластиковая капля. Поднеся ее поближе к глазам, он рассмотрел, что это был шестиугольник из детской игры-мозаики. С оборотной стороны у него ощущался под подушечкой пальца коротенький округлый штырек.
      -- Стибрил еще в детдоме? -- пошутил майор.
      У очень худых людей шутки всегда получаются какими-то зловещими. Наверное, поэтому худые юмористы раз и навсегда проиграли нашу эстраду толстым.
      -- А зажигалка тебе зачем? -- избавившись от красной игрушки, поинтересовался майор. -- Ты же не куришь.
      -- Возьми себе. Презент на ремембер.
      До шага за ворота колонии оставалось не более получаса, и голос Саньки сам собой стал как-то крепче и увереннее. Чем ниже опускалась минутная стрелка по диску часов, висящих на стене дежурки, тем все менее грозным становился и майор. Впрочем, скорее всего, он оставался все тем же, но его погоны с большой звездой и просветами цвета запекшейся крови уже не казались такими страшными, а худоба воспринималась не как обязательный атрибут инквизитора, а как изможденность несчастного человека, по воле судьбы теряющего годы жизни рядом с зеками в медвежьем углу Забайкалья.
      Наверное, уловил это и майор, потому что пропустил мимо ушей "тыканье" заключенного. Он торопливо сунул зажигалку в карман кителя и, глядя на крупные, совсем не для шариковой ручки приспособленные пальцы младшего инспектора, приказал этим пальцам:
      -- Зажигалку из списка вычеркни.
      -- А я ее еще не заносил.
      -- А ты проверь.
      -- Товарищ майор, у меня все четко.
      Мужицкие пальцы младшего инспектора ловко провернули бумагу по столу.
      -- Распишись в получении, -- протянул он шариковую ручку, обмотанную посередине синей изолентой.
      Санька наклонился к бумаге, коряво нацарапал что-то похожее на "Груз", и ему почудилось, что этой росписью он вернулся в прошлое. А хотелось будущего. Прошлое дышало и от вещей. Он торопливо сгреб их со стола, всыпал в карман старенького пиджачка, тоже сегодня выданного в обмен на зековские шмотки, потом отделил от этой груды паспорт, сунул его в боковой карман наброшенной на пиджак куртки и выжидательно посмотрел на майора.
      -- Пошли, -- поняв его чувства, кивнул на дверь майор.
      Во дворе, залитом ярким солнечным светом, было все так же холодно, и здесь свет уже воспринимался не как солнечный, а как свет мощного фонаря. Запахнув на груди тоненькую черную куртчонку из болоньи, Санька побрел к кирпичному зданию контрольно-пропускного пункта.
      -- Гру-уз! -- окликнули его сзади.
      Он обернулся и ощутил, как напряглось все внутри. Через двор к нему косолапил, кутаясь в черный ватник, человечек с огненно-рыжими волосами. "Черные пятки!" -- вспомнил Санька его дьявольскую пляску в проходе между койками.
      -- Тебе привет от Косого, -- стрельнув глазами по майору, поздоровался рыжий. -- И от Клыка...
      -- А кто это?
      -- Ну ты фраер! Это ж седой! С железными зубами! Въехал?
      -- А-а...
      -- Ну, давай, не потей, - протянул рыжий крупную для его роста кисть. Самыми заметными на ней были черные ободы ногтей.
      Узкая ладонь Саньки ткнулась в его огрубелые пальцы, и он тут же ощутил кожей какую-то бумажку. Рыжий чуть продлил рукопожатие, и Санька, все поняв, обжал бумажку, скомкал ее и сунул в горячий карман куртки.
      -- Чириком не выручишь? -- затанцевал на одном месте рыжий, согревая озябшие ноги.
      -- Пошли, -- напомнил о себе майор.
      Не разжимая кулак с таинственной бумажкой, Санька сунул уже левую руку в карман брюк, достал оттуда первую попавшуюся купюру.
      -- О-о, полста тыщ! -- обрадованно вырвал ее из Санькиных пальцев рыжий. -- Живем!
      -- Пошли, -- упрямо повторил майор.
      -- Ты в скулу запрячь, а то посеешь, -- какую-то абракадабру протараторил на прощание рыжий и ходко закосолапил к жилкорпусу.
      Всю дорогу до КПП и потом через КПП, под клацание замков на стальных дверях, Санька пытался перевести фразу на нормальный язык, но только когда хлопнула за спиной последняя из дверей, отделяющих его от свободы, и он вдохнул в себя какой-то другой, более свежий, более сочный воздух, он вспомнил: "скула" -- это по-зековски внутренний карман пиджака. И бумажка, упрямо сжимаемая в правом кулаке, как будто потяжелела, стала уж и не бумажкой, а чем-то иным. Зеки в "скулу" прятали только самое ценное.
      Санька вынул кулак из кармана, разжал его, разгладил края записки и еле прочел текст, наискось перечеркивающий бумагу: "Федор, посылаю к тебе жигана. Не обидь его. Он сирота. Глотка у него луженая, а тебе как раз такой нужон. И про мине: похлопочи штоб ослобонили вовсе. Болячка у меня. Из тех что ни себе посмотреть, ни другим показать. Жму руку. Колька".
      Глава пятая
      ЗА СУТКИ ДО НАЧАЛА ШОУ
      У капитана милиции Павла Седых снова болел зуб. Уже другой, шестой верхний слева. Того нытика, что издевался над Павлом во время командировки, уже давно удалили, ямочка на десне затянулась, и его сосед сверху (да-да, именно шестой верхний), видимо, заметив это, решил последовать за своим нижним собратом.
      Зуб ныл, но не настолько сильно, чтобы Павел стал рабом этой боли. К тому же задание, данное начальником отдела, выглядело несложным.
      Подойдя к двери, обитой не очень опрятным синим дерматином, Павел нажал на кнопку звонка и тут же вздрогнул. Звук оказался громким, будто Седых уже находился внутри квартиры.
      Присмотревшись, он заметил, что дверь приоткрыта, и легонько толкнул ее от себя. Синий дерматин, становясь все темнее и темнее, уплыл в глубь прихожей.
      -- Извините, можно видеть хозяев? -- попросил Павел полумрак.
      Квартира ничего не ответила. Полумрак издавал какие-то странные звуки. Он шевелился неуклюжим живым существом, покряхтывал, постанывал, поскрипывал, но никак не мог собраться с духом и хоть что-то сказать гостю.
      -- Здесь есть кто-нибудь? -- чуть громче спросил Павел и потянулся за ответом левым ухом.
      Полумрак затих и со всего размаху врезал Павлу по щеке.
      -- Твою мать! -- отпрыгнул он в глубь лестничной площадки, прижал к скуле вырванную из кармана горячую ладонь и только тогда заметил упавшую на бетон площадки кроссовку с черной каменюкой подошвы.
      Ярость и удивление, смешавшись в душе Павла, за секунду завершили свою работу. Ярость, чуть ослабев, все-таки победила и бросила его в глубь полумрака. Он нырнул в прихожую, как в грязную холодную воду, проскочил ее и, попав в чуть менее сумрачную кухню, сразу вжался в стенку. Мимо лица пролетела вторая кроссовка.
      Бросившая ее невысокая полная женщина тут же метнулась к висящей над столиком сковороде, но такой же плотный невысокий мужичок с растрепанными волосами на малиновой голове перехватил ее руку и со стоном стал заворачивать ее женщине за спину. Она тоже со стоном сопротивлялась этому и по-лошадиному лягала нападавшего. Почему все это делается без слов, Павел не мог понять. Ярость понемногу улеглась, и, вспомнив, что он все-таки милиционер, Павел подошел к борцовской парочке и властно прокричал:
      -- Прекратите драку!
      -- Что? -- повернул к нему пустые глаза распаренный мужичок, и тут женщина, ставшая на время лошадью, умудрилась точно впечатать свою пятку-копыто ему в пах.
      -- А-а! -- взвыл мужичок и подсечкой резко, натренированно сбил даму на пол.
      Она успела на лету вцепиться в его рубашку, видимо превратившись из лошади в пантеру, и они вдвоем погребли под своими потными распаренными телами Павла.
      -- Да вы... да я... да вы... -- заработал ногами и руками Павел, точно пловец, выныривающий с чудовищной глубины.
      Женщина, перепутав его руку с рукой мужичка, цапнула ее своими крокодильими зубами, и Павел, взвыв, перестал выкарабкиваться из-под тел, а разорвал их над собой, пнул мужичка к обеденному столу, и тот, откатившись к нему и ударившись затылком о квадратную ножку, сразу стал вскарабкиваться по этой ножке вверх. Он все так же ничего не говорил, а только стонал.
      -- В чем дело?! Что у вас происходит?! -- все-таки сбросив с себя женщину, сел на пол напротив нее Павел и водил мутным взглядом по двум фигурам.
      -- Ты... кто? -- подала голос дама.
      Платье на ее груди было разорвано напрочь, и то, что должен прикрывать лифчик, во всей монументальной пудовой красе раскачивалось под ее мерное дыхание в полуметре от Павла. Полумрак и близорукость мешали ему получше разглядеть кусочек бесплатного стриптиза.
      -- Застегнитесь, -- потребовал он.
      -- И не... и не подумаю, -- так и не сумев одолеть одышку, уверенно ответила она. -- Это вещественное доказательство.
      -- Чего... доказательство?
      -- Что ты, козел, пытался меня того...
      -- Чего того?
      -- Ну, этого... Изнасиловать!
      -- Я-а?! -- удивление заставило Павла по-рачьи отползти от женщины на метр.
      -- А-а... а-а... -- ожил справа мужичок и вдруг зашелся в истеричном хохоте: -- А-а-га-га-га-га!..
      -- Вы это... чего? -- уже ничего не мог понять Павел.
      Мужичок в смехе бился затылком о ножку стола, которую он так и не
      одолел, и не скрывал слез, которые даже в полумраке кухни были
      заметны на его раскаленных щеках. Павел вскочил с пола, нашел
      глазами выключатель, щелкнул им и, сощурившись от света, снова
      посмотрел на щекатое лицо мужичка. Никаких слез на нем не было. Слезы всего лишь померещились. Но все остальное -- женщина с дынями грудей, разгромленная кухня с осколками фарфора и стекла на полу, изнемогающий в смехе мужичок -- как ни хотелось верить в их нереальность, существовали на самом деле.
      -- Я... я... я -- капитан милиции, -- вырвал из кармана куртки удостоверение Павел.
      -- Ты пытался меня изнасиловать, -- упрямо повторила женщина и презрительно посмотрела на удостоверение. -- Ты, гад, взломал дверь и ворвался в мою квартиру.
      -- Это я тебя, дуру, за решетку посажу! -- заорал Павел, который только теперь ощутил зубную боль. -- За сопротивление стражу порядка! Я тебя...
      -- Не ругайся, капитан, -- все-таки вскарабкался по ножке стола и принял вертикальное положение мужичок. -- Ее все равно не исправишь. Я с ней с первого дня после свадьбы скандалю...
      -- Врешь! -- прохрипела женщина.
      -- А чего ж не разведешься? -- удивился Павел. -- Я б такую стерву сам задушил.
      После такой суровой фразы ему пришлось отклониться влево. Мимо уха просвистел осколок чашки и с хряском врезался в стену. Фарфоровые крошки каплями брызнули по спине Павла, но он мужественно сделал вид, что ничего не произошло.
      -- Характер у нее такой, -- устало пояснил мужичок. -- Торгашкин характер. Она всю жизнь в торговле. При застое пивом торговала, а сейчас -кожей. На Тушинском рынке...
      -- Ах, кожей, -- все понял Павел.
      -- Если помните, у Данте торговцы были помещены в аду в самый последний круг, с самыми жуткими муками. Грешники еще те...
      Вскочившая с пола женщина бросилась на муженька, но теперь уже Павел успел схватить ее за руки у предплечий и плотно прижать к себе.
      -- Вызови патрульную группу! -- приказал он мужичку. -- Ее нужно в изолятор посадить.
      -- Не нужно, гражданин капитан. Она и так успокоится. Она отходчивая...
      -- Кравцов, -- впервые назвал мужичка по фамилии Павел. -- Скажи ей, что я ее посажу за дачу ложных показаний.
      -- Вы об этом... изнасиловании?
      -- Нет, я о том, что она сказала неправду следователю по делу о гибели певца Волобуева.
      -- Вовки, что ли? -- спросил у самого себя мужичок и только потом встряхнул вопросом затравленно дышащую супругу: -- Ты чего, Люсь, сбрехала-то?
      -- Пусти! -- рванулась она из рук Павла.
      -- А бузить перестанешь?
      -- Пусти!
      Слово было произнесено таким же тоном, как говорят уверенное "Да!", и Павел, которому уже порядком надоели и странное семейство Кравцовых, и мокрые мясистые руки женщины, и едкий запах пота, струящийся от ее слоистой шеи, и протяжная боль в зубе, разжал объятия.
      Не оборачиваясь, женщина запахнула свои выставочные груди
      остатками крепдешинового платья и уткой выплыла из кухни.
      -- Присаживайтесь, -- предложил Кравцов, поднявший с пола
      перевернутый стул-банкетку. -- Вы извините, что только три ножки.
      У нас все стулья такие.
      -- Спасибо.
      Исполнять цирковой номер балансировки Павлу не хотелось.
      -- У вас двое детей? -- спросил он и прислушался к звукам квартиры.
      -- Да-да. Двое. Мальчик и девочка. Точнее, девочка и мальчик.
      -- Они -- здесь?
      -- Дети в школе, во вторую смену. Знаете, школ мало, микрорайоны большие. Кому-то надо и во вторую смену ходить, -- и неожиданно сменил тему. -- А к нам уже приходил следователь. Полгода назад. Когда это... певец упал на мой "жигуль"... Крышу, кстати, помял.
      -- Теперь это дело веду я.
      -- Его до сих пор не закрыли?
      -- Они закрыли. Мы открыли.
      Кравцов сделал умное лицо. Растрепанные во все стороны волосы и свекольный цвет лица меньше всего подходили к такой гримасе. Получилась физиономия клоуна, который пытается понять, почему над ним смеются. Дрожащими пальцами Кравцов поправил воротничок клетчатой рубашки, сосчитал пуговицы, которых было уже на три меньше, чем до схватки, и все-таки поинтересовался:
      -- Вы считаете, что это... не самоубийство?
      -- Я пришел, чтобы поговорить с вашей женой, -- сощурившись, изучил укус на левой кисти Павел.
      Две красные точки походили на следы змеиных зубов. Павла никогда не кусала змея, но именно такие красные точки он видел в какой-то книжке. Если бы не видел, подумал бы о другом.
      Под мысли о змее вошла Кравцова. На ней ладно сидело бордовое трикотажное платье, а волосы так аккуратно лежали на голове, словно две минуты назад отсюда ушла ее двойник, а она сама, немного выждав за дверью, решила познакомиться с настырным капитаном милиции.
      -- Что вы хотели от меня? -- спокойно спросила она.
      Голос остался прежним. Даже у двойников голоса бывают разными. Павел еле сдержал удивление в себе. Все с тем же служебно-каменным лицом он спросил, глядя сквозь Кравцову:
      -- Мы можем переговорить один на один?
      -- Да-да, конечно! -- суетливо вскинулся Кравцов и скользнул, хрустя битыми стеклами и фарфором, мимо жены из кухни.
      -- Спрашивайте, -- властно потребовала она.
      На допросе лучше сидеть. Теперь уже Павла потянуло к стулу.
      -- Присаживайтесь, -- перевернул он еще одного трехногого уродца и поставил рядом с Кравцовой.
      -- Бл-лагодарю!
      Она с тяжестью баула, набитого ее любимыми кожаными пальто, придавила стул своим задом, и он даже не покачнулся. Павел тоже попытался сесть с такой же уверенностью и чуть не упал влево. Пришлось наклониться, чтобы не оказаться вновь на грязном полу. Теперь он выглядел роденовским "Мыслителем". Не хватало только кулака, прижатого к подбородку. Но кулак нужен был для все того же равновесия. Уперевшись им в колено, Павел внимательно посмотрел на бледное лицо Кравцовой и только теперь понял, что оно было густо-густо, до мучнистой плотности укрыто пудрой. Белое скрыло красное. Как снег -- кровь.
      -- Почему вы не рассказали следователю, что примерно за пять минут до гибели вашего соседа сверху Волобуева вы заметили двух незнакомых, скажем так, не живущих в вашем доме людей?
      -- Ну-у, сучка Ленка, -- прошипела Кравцова. -- Она заложила?
      -- Это не важно. Ваша соседка рассказала нам о том, что вы утаили.
      -- Вы когда-нибудь были свидетелем по какому-нибудь делу? -- еле не назвав его на "ты", спросила Кравцова.
      Павел вспомнил бледнеющее изжеванное лицо, оранжевую куртку, ставшую грязной, бормотание водителя, похожего размерами на медведя из цирка, и коротко ответил:
      -- Был.
      -- Тогда вы меня поймете.
      -- Значит, вы испугались?
      -- Меньше болтаешь -- спокойнее спишь.
      -- А убийца разгуливает на свободе.
      -- Мне-то что до этого?
      -- А вдруг он теперь решит убрать вас...
      -- Меня-а-а?!
      Плечами Кравцова сделал такое движение, будто хотела встать. Но что-то помешало ей это сделать. Она вновь всей массой придавила под собой стул, и он обреченно всхлипнул, хрустнув всеми ножками сразу.
      -- Меня-то за что?
      -- Вы одна видели возможных убийц Волобуева.
      -- Да что я видела?! Две спины в куртках... Да три слова услышала...
      Правый кулак Павла, несмотря на то что он был чуть ли не самым главным элементом удержания равновесия, оторвался от коленки, скользнул к боковому карману куртки, поворошил его и снова вернулся на постоянное место пребывания. Кравцова этого, кажется, не заметила, поскольку увидела на полу осколки своей любимой немецкой чашки. Ни в одном скандале до этого она ее не трогала, не била и сегодня, и то, что чашка с мадонной, которая была так похожа на Кравцову, расколотой лежала под стулом милиционера, наполнило горло слезами. Она не могла сказать наверняка, что эту пакость сделал муж, но грешить больше не на кого было. Если бы не наглый милиционер с хитрыми сощуренными глазками, она бы опять бросилась к муженьку, чтобы отомстить за поруганную чашку, но секунды таяли, а она все не бросалась. И слезы становились все ближе и ближе к глазам, будто по какому-то сосуду поднимались от горла к переносице.
      -- Давайте начнем по порядку, -- мягко предложил Павел. -- Вы сказали -- куртки. Опишите их, пожалуйста.
      -- Что?
      -- Я говорю, куртки опишите.
      -- Ах, куртки! -- Бедная чашка трупиком, разваленным надвое, лежала под стулом милиционера и упрямо не хотела склеиваться. -- Кожаные куртки. На левом, среднего роста парне была куртка из вареной кожи. Воротник из натуральной овчины, подстежка -- искусственный мех...
      -- Подстежка? -- удивился Павел. -- Значит, вы их спереди видели?
      -- Нет, сзади.
      -- А как же тогда...
      И вдруг, все поняв, закачал головой. Кравцова торговала "кожей" на Тушинском рынке и разбиралась в этом, как летчик в приборах в кабине самолета. А может, даже и лучше. Летчики все-таки иногда падают. Кравцова, судя по всему, никогда не проторговывалась.
      -- Со спины, -- подтверждая догадку Павла, упрямо сказала она. -- Я этот фасон знаю. Куртка короткая, на талии. Рукав -- реглан. Пояс с пряжкой, типа "мафия". Кнопки латунные, фигурные. Вот...
      -- А у второго?
      -- Тоже кожаная. Но поверхность другая. Крэк. Кстати, хорошего качества. Такого в Тушино нет.
      -- Вы не ошибаетесь?
      -- Смеетесь, что ли? Я уже пять лет это дерьмо турецкое продаю. Со ста метров определю, турецкая куртка или нет...
      -- А эта... ну, что на парне?
      -- Крутая вещь. Похожа на испанскую. Может, и французская. Швы хорошо прострочены. Ровно. И крэк однотонный, турецкий бы пятнами обсыпался или замаслился. И потом -- три четверти...
      -- Что три четверти?
      -- Куртка. По длине.
      -- А-а, понял! Это когда почти по колено?
      -- Да, по середине бедра. Кстати, куртка без мехового воротника. Типичный средиземноморский вариант.
      -- А брюки на них вы не заметили?
      -- Нет, брюк не заметила, не успела. Я мусор выносила. Мой козел как раз вниз спустился, к машине...
      -- Не надо оскорблений! -- хоть и громко, но как-то вяло, нехотя прокричал из глубины квартиры Кравцов.
      -- А я мусор решила вынести. Лифт у нас второй день не работал. Подошла к мусоропроводу и как раз их в спину увидела. Секунды три, не больше. Они к двери Волобуева свернули, и лестница их закрыла. Я мусор выбросила и ушла к себе. Все.
      -- Нет, не все. Вы слышали их слова.
      -- Да так, ерунда.
      -- В таких делах ерунды не бывает.
      Кравцова устало помолчала, посмотрела на осколки чашки и теперь уже ничего не ощутила. Душа закончила траур по чашке, и теперь красивый белый фарфор с красивым рисунком на одном из кусков, смотрелся чужим, как будто милиционер, сидя над ним, уже стал его хозяином. Пора было выгонять странного гостя, таким способом похищающего чашки, из квартиры, пора было подметать, и она торопливо выпалила все, что помнила:
      -- Правый, тот, что в крэке, сказал левому, что в вареной коже: "Таких уродов надо под корень валить, а ты адвоката из себя лепишь".
      -- Вот так дословно и сказал?
      -- Провалов памяти у меня еще не было. А потом слова такие заметные: урод, адвокат...
      -- А напарник что ему ответил?
      -- Ничего. Я же сказала: они к его двери свернули. Уже не так слышно.
      -- А как они выходили, вы видели?
      -- Я по два раза мусор не выношу!
      Она встала с видом победительницы, и вконец ослабевший стул грохнулся набок и затих среди осколков.
      Павел сразу ощутил себя ущербно перед стоящей Кравцовой и тоже медленно принял вертикальное положение. Сзади ничего не упало. Значит, его стул оказался получше хозяйского. Да и дела, кажется, тоже.
      Онемевшие в кулаке пальцы помяли воздух, медленно наполнились силой и вынули из бокового кармана куртки черный диктофон. Победно нажав на кнопку, Павел пояснил обомлевшей Кравцовой:
      -- Ваши показания зафиксированы. Но будет лучше, если вы завтра
      придете в мой кабинет на Октябрьской и подпишите текст показаний.
      -- Мы... мы так не договаривались, -- еле выжевала она пухлыми,
      укрытыми густым алым слоем помады губами.
      -- У вас есть зеркало? -- прижав диктофон к левой скуле, спросил он.
      -- Мы так...
      -- Вот зеркало, -- вошел на кухню Кравцов.
      На его дрожащей ладони круглым озерком воды лежало дамское зеркальце.
      -- Спасибо.
      -- Мы так...
      -- Ну надо же! -- изучив в зеркальце ноющий зуб, разочарованно произнес Павел. -- Кто кинул кроссовку?
      -- Она! -- крикнул Кравцов и отступил на шаг из кухни.
      -- От удара треснул зуб, -- опередил Павел движение Кравцовой за муженьком. -- Это типичное хулиганство.
      -- Но откуда я знала, что вы... что я...
      -- Придете завтра. Вот моя визитка, -- положил Павел на стол и зеркальце, и картонку со своими телефонами. -- И не вздумайте не явиться...
      Он пошел ко все так же приоткрытой двери, спиной чувствуя на себе два разных взгляда: злой женский и довольный мужской.
      Глава шестая
      ИТАК, ШОУ НАЧИНАЕТСЯ! СЛАБОНЕРВНЫМ ПРОСЬБА ДАЛЬШЕ НЕ ЧИТАТЬ!
      Барабанщик, сидящий в ушах Саньки, прошелся палочками по томам, встряхнул малый барабан, сыпанул дробь по большой тарелке, надавил ногой на педаль "бочки", и в этот момент, под самый мощный удар, после которого начинали вступление бас- и соло-гитары, замок в двери щелкнул, и бронированная плита поплыла на Саньку. Он отшатнулся от нее, как от бульдозерного отвала, вырвал наушники плеера, больно поранив мочки, и еле сдержался, чтобы не сделать еще один шаг назад.
      -- Чего тебе? -- Исподлобья, словно бык на красную тряпку, смотрел на него огромный серый мужик.
      Серыми были его джинсовая рубашка, брюки, коротко остриженные волосы, глаза, лицо, и, если бы не голос, Санька бы принял охранника за глиняного манекена. Но манекены не умеют жевать, а мужик делал это так старательно, будто только за это получал зарплату.
      -- Ты что, глухой?.. Фанат, что ли?
      В лежащих на груди Саньки наушниках комариком попискивал солист какой-то западной группы, и он подумал, что охранник еще примет это попискивание за его голос.
      -- Я -- к директору, -- с напускной смелостью выпалил он.
      -- Вы договаривались?
      -- У меня к нему письмо.
      -- От кого? Какая организация?
      Охранник казался человеком, с которым ни в коем случае нельзя делиться тайной. Саньке почудилось, что, если он сейчас скажет "Из зоны", охранник сжует эти слова, как жвачку, и закроет дверь. Но говорить что-то надо было, и он солидно произнес:
      -- Это конфиденциально.
      -- А что это? -- замерли челюсти охранника.
      -- Это значит -- секретно... Ну, от его родного брата ему письмо.
      -- А ты что, почтальон?
      -- Нет, я ваш новый солист, -- не сдержался Санька, и у охранника физиономия стала в два раза шире от улыбки.
      -- Гы-гы!.. Со-олист!.. Тут таких, как ты, солистов!..
      -- Не скаль зубы, а то в лобешник схлопочешь! -- в крике шагнул
      навстречу Санька. -- Иди стучи шефу, что к нему базар есть!
      -- А сам в лобешник не хочешь?
      Охранник напрягся в дверях. Теперь уже шире стало не только его
      лицо, но и грудь. Кажется, еще немного -- и он своими плечищами
      раздавит металлический косяк двери.
      -- Чего тут у тебя, старичок? -- раздался сзади, из-под мышки охранника, чей-то голосок.
      -- Фанат какой-то нервный приперся. Я его ща...
      Он все-таки шагнул к Саньке и сгреб его за грудки. Голова, гудевшая последние пару часов скорее не от музыки, а от бесконечных часов перелета из Читы в Москву, взвыла пожарной сиреной. Хотя это просто не стало хватать воздуха под клешнями охранника.
      -- Ты... я... шефу... ска... скаж-жи...
      Язык не знал, что пробормотать, чтобы спасти голову. Сирена выла все сильнее, и вот-вот должны были лопнуть барабанные перепонки.
      -- Слушай, не надо, -- попросил откуда-то из глубины все тот же голос. -- Давай я с ним сам поговорю. Фанатов уважать надо...
      -- Фанатов давить надо, -- не согласился охранник, но пальцы все же разжал.
      -- Пошли со мной, -- поймали рукав Санькиной куртки уже другие пальцы, тонкие, почти девичьи, вытянули его к себе из-за горы охранника, и Санька с перепугу опять чуть не сделал шаг назад.
      Лицо его спасителя было бородато, усато, космато, а над всем этим скопищем иссиня-черных волос несуразно, не к месту лежала отполированная лысина. И только рост мужика, который оказался на полголовы ниже Саньки, как-то успокоил его.
      -- Меня зовут Андреем, -- представился бородач. -- Я -- барабанщик этой вонючей группы. А ты кто?
      -- Я-а? -- Сирена в голове медленно затихала, и слова можно было произносить без режущей боли в висках. -- Я -- Александр Грузевич... Санька, короче. У меня это... ксива, то есть письмо Федору Федоровичу от его брата оттуда...
      -- А-а, понял, -- всеми своими волосищами кивнул Андрей.
      Вышло похоже на плавное движение опахала у лица арабского владыки. Такое опахало Санька видел в каком-то кино. Не хватало только владыки. Ни Санька, ни угрюмый охранник, который жевал все сильнее и сильнее, будто решил пережевать в муку свои зубы, на эту роль не годились.
      -- Пошли проведу, -- боком стал к двери Андрей.
      -- Шеф случайных людей запретил пускать, -- напомнил охранник и громко, по-насосному, сглотнул слюну.
      -- Он -- не случайный. Ты же слышал. У него важное письмо. Брат есть брат.
      Бородач провел Саньку по длинной, как коридор в пересыльной тюрьме, и такой же высокой, как тот коридор, прихожей. Только вместо зеленых камерных дверей с глазками, крытыми металлическими заслонками, вдоль стен по-музейному величественно стояли белые двери. Санька никогда в своей жизни не видел столько белых дверей. От них веяло чем-то больничным. Казалось, что если их открыть все одновременно, то можно будет задохнуться от запаха эфира, лекарств и хлорки.
      Они прошли мимо них, и ни одна дверь не открылась. Но когда в самом конце коридора бородач ввел Саньку в небольшую, метров десять квадратных, комнату, запах все же появился. Но не эфира, лекарств или хлорки, а чего-то приторно-сладкого. Почудилось, что кто-то в комнате недавно разлил по оплошности сироп и убежал из боязни быть наказанным.
      -- Секретарша у шефа. Как обычно, значит... Подожди здесь, -- показал на стул, обитый красивой зеленой тканью, бородач. -- Кстати, сними куртку.
      -- А-а, да-да, конечно...
      Саньке и самому уже надоел этот болоньевый мешок на теле, от которого пахло вокзальной сыростью и мышами. Он с радостью снял свою дерюгу, но, увидев на вешалке красивую кожаную куртку из коричневого крэка, почувствовал, что не может коснуться ее своей грязной одеждой.
      -- Может, я в ней побуду? -- обернулся он к бородачу.
      -- Да вешай ты! Мне все равно уходить пора. Я свой вопрос уже решил. Точнее, не решил.
      Его тонкие пальчики освободили вешалку от куртки. Бородач накинул ее на плечи, и Санька удивился, что они такие хрупкие у барабанщика. Люди за горой барабанов и тарелок всегда казались ему кузнецами, которые на виду у толпы куют раскаленное железо своим невидимым молотом. А бородач выглядел скорее пианистом. Или даже скрипачом.
      -- Посиди пару минут. Сейчас секретутка выйдет.
      Слово резануло слух, но Санька не стал ничего спрашивать. Усталость и без всяких приглашений посадила его на удивительно мягкий, похожий на пух стул.
      -- До свидания. -- Дал бородач пожать свою тонкую кисть и устало вышел из комнаты.
      Санька так старался одновременно и пожать ему эти пальчики и не раздавить их, что даже забыл попрощаться.
      Оставшись один, он только теперь заметил электрическую пишущую машинку, потом увидел монитор компьютера на столике секретарши, потом телефон и факс. Комната как будто не сразу стала видна, а вроде бы разворачивалась кадрами из фильма, и на экране появлялось то, куда устремлялась любопытная камера. Когда камера достигла двери, уже не хлипко-белой, а монументальной, в обтяжку обитой темно-зеленой кожей, левая створка ее открылась в сторону секретарской комнаты, и из нее выпорхнула такая красивая девица, что у Саньки похолодело все внутри.
      Говорят, что немцы всех своих красивых женщин сожгли на кострах в мрачные годы средневековья. Сожгли потому, что красивых считали ведьмами. Хотя дело, скорее всего, в зависти. В эту минуту Санька бы спас из огня вошедшую в комнату девушку. Если бы ее, конечно, решили сжечь. У нее было такое красивое лицо, что ему даже показалось, что оно светится. Сладко-приторный запах стал еще заметнее. Это были духи, но сравнение с сиропом сидело в башке, и теперь показалось, что Саньке прямо под нос поднесли бокал с этим сиропом.
      У девушки почему-то огнем пылали щеки. Она молча, с полным безразличием, будто перед ней была мебель, а не парень неплохого возраста и не самой дурной внешности, проплыла мимо него, и Санька с удивлением заметил, что она сжимала в кулачке трусики.
      -- Здравствуйте, я... вот... -- в спину ей пробормотал Санька, но, кажется, так и остался для девушки мебелью.
      Она беззвучно скользнула за белую дверь в комнату напротив, и оттуда вскоре донесся шум журчащей воды. Потом его сменил уже другой, булькающий звук. Девушка явно полоскала рот. Когда она выплевывала воду в раковину, казалось, что за дверью находится не райское создание, а огромная тетка из тех, что продают пирожки у вокзалов.
      Наверное, она плескалась бы там сутки, но звонок, ворвавшийся в комнату, заставил ее выйти из-за белой двери. Ловко перебирая стройными лайкровыми ножками, она скользнула на свое место, ловко провернулась на кресле-крутилке вправо и сняла трубку с элегантностью манекенщицы, сбрасывающей соболиное манто с плеч под вздох зала.
      -- Рада вас слышать, Леонид Венедиктович, -- пропела она в трубку.
      Печально, но голосочек у нее оказался чуть надтреснутым. К лицу он явно не шел. К такому антуражу требовалось что-нибудь похожее одновременно на писк мышки, мяуканье кошечки и звон колокольчика.
      -- Эдик у себя... Да, он вечером к вам заедет... Соединить?
      Она все с той же грациозностью притопила клавишу, беззвучно опустила трубку на рычажки и только теперь показала, какого цвета у нее глаза. Они были серо-зелеными. Но почему-то смотрелись карими. Наверное, потому, что Саньке всегда нравились девушки с яркими, по-восточному карими глазами, и он не мог не дополнить красоту девушки своей частичкой красоты.
      -- Вы по какому вопросу? -- спросила она, посмотрев на грязную санькину куртку, нагло висящую на белоснежной вешалке.
      -- У меня письмо к Федору Федоровичу, -- еле нашел он в себе силы ответить. -- От брата.
      -- Давайте его.
      -- Ну, я бы сам...
      Он остолбенело смотрел на ее протянутую ладошку. Именно в этой ладошке были еще пару минут назад зажаты трусики, и от этого даже пустой открытая ладонь казалась стыдной.
      -- Я бы...
      -- Давайте ваше письмо.
      Ее властности мог бы позавидовать Косой.
      Санька нехотя достал из кармана брюк паспорт, вынул из его страниц драгоценную бумажку и старательно разгладил сгиб, проходящий посередине.
      -- Вот... Только осторожно, не потеряйте.
      Девушка ничего не ответила. Она взяла бумажку двумя пальчиками за уголочек с таким видом, будто держала за хвостик мертвую мышь, и торопливо унесла ее за темно-зеленую дверь. Назад она вышла не так быстро, как ожидал Санька. И снова у нее были алые щеки.
      -- Зайдите, -- безразлично сказала она.
      Санька метнулся к куртке, потом к двери, потом опять к куртке. Дорожная привычка держать все свое при себе все-таки заставила сорвать куртку с вешалки. Сунув ее под мышку, он нырнул в кабинет и, увидев сидящего за огромным столом человека, чуть не брякнул: "Здравствуй, пахан!"
      Из глубины огромной комнаты на него смотрел своими сонными
      глазами... Косой. Высокий лоб с залысинами, выступающая вперед
      челюсть с обветренной нижней губой, широкий мужицкий нос. Ноги,
      ставшие чужими, с натугой, медленно подвели его к столу, и только
      после того, как хозяин кабинета прохрипел: "Садись", он разглядел мешки на подглазьях и желтую каплю бородавки на подбородке. Призрак Косого испарился из кабинета. Остался исключительно солидный мужчина в синем костюме при галстуке, который держал в руках его записку и смотрел на Саньку странным взглядом.
      -- Ах да, забыл!.. Бывшим зекам нельзя говорить "Садись". Присаживайся... Как тебя звать-то?
      -- Санька, Федор Федорович.
      Хозяин нервно дернул бровью и положил записку на стол.
      -- Я не Федор Федорович. Когда-то был Федором Федоровичем. Но в шоу-бизнесе свои законы. Здесь очень важен яркий псевдоним. Поэтому я теперь Эдуард Золотовский. Запомнил?
      -- Д-да... А как, извините, отчество?
      -- Нету отчества! -- еще дальше отодвинул от себя записку Золотовский. -- Я же сказал, Эдуард! Это псевдоним. У псевдонимов отчества может не быть.
      -- Косой хорошо о вас говорил, -- соврал Санька.
      Просто требовалось что-то сказать, а ничего в голове не было.
      -- Что же он такое говорил?
      -- Что вы его в зоне не забываете.
      Санька сказал, а сам, не закрывая глаз, сожмурился. Ему было страшно от того, что Золотовский может среагировать плохо, и он с ужасом ждал ответа, совсем не видя его лица, хотя глаза так и оставались открытыми.
      -- Если бы он меня слушался, то не попал бы туда, -- недовольно пробасил Золотовский.
      -- Он так и говорил, Фе... Эдуард э...
      -- С его статьей ему на строгаче положено кантоваться, а не на общем режиме. Пусть спасибо скажет, что судья хоть это скостил. А знаешь, сколько штук стоила эта петрушка?
      -- Много, -- предположил Санька.
      -- Что ты понимаешь?! Для тебя миллион рублей -- много. А для меня миллион "зеленых" -- мало. Врубился?
      -- Ага.
      Холеные пальцы с желтыми каплями золотых печаток опять придвинули бумажку к себе. Сощурившись и чуть откинув назад голову, Золотовский еще раз прочел текст.
      "Дальнозоркий, -- догадался Санька. -- Значит, под пятьдесят. Большая разница". Косому было под сорок.
      -- А что у него за болячка такая? -- не поднимая глаз, хрипло спросил Золотовский.
      -- Рак.
      -- Серьезно?!
      Его вскинувшиеся на Саньку глаза оказались вовсе не сонными. Такими их делали подсиненные какой-то болезнью мешки. А так -- обычные глаза, только уж очень плутовские. Как у карточного шулера.
      -- Уже вся зона знает.
      -- А рак чего?
      -- Что-то в кишках.
      Золотовский заметно подобрал живот, потом его снова выпустил. Его собственные кишки промолчали, и он успокоился, но записку почему-то чуть отодвинул от себя.
      -- Чего он про твою глотку пишет? Поешь ты, что ли? -- безразлично спросил он.
      -- С самого раннего детства.
      -- А чего поешь-то?
      -- Все что угодно!.. Могу Антонова, могу Малежика или там Киркорова!
      -- Это они пусть сами поют, -- поморщился Золотовский. -- У них своя мафия. У меня -- своя.
      -- Могу...
      -- Кольке легко фитюльки писать. Если б я сам первым в связке был!
      -- Я хоть сейчас...
      -- У самого неприятность на неприятности.
      В стекле часов, башней стоящих в углу кабинета, Санька уловил чье-то отражение, и заготовленная фраза, что он готов спеть хоть сейчас, повисла между зубов. Из угла, на фоне мерно раскачивающегося маятника, Саньку мрачно сверлили глаза. Они были единственными белыми пятнышками. Все остальное -- лицо, волосы, рубашка наблюдателя убивали своей серостью. Охранник, который отпустил его у входа в офис, здесь был "на товсь", и любая Санькина глупость закончилась бы тем, что он вылетел бы из кабинета.
      Тактику настырного давления требовалось сменить на тактику упрашивания. В зоне это умели лучше всех делать опущеные, и Санька, пытаясь припомнить их жалостливую тональность, попросил Золотовского:
      -- Христа ради, гражданин директор, если нельзя певцом, то я готов хоть пол мыть...
      -- Рак, говоришь, у него? -- ничего не услышав, самого себя спросил Золотовский.
      Брат, всю жизнь бывший его обузой, вполне мог навсегда закрыть эту статью расходов. Требовалось подождать совсем немного. И брать на испытательный срок этого немытого, пропахшего вокзальной вонью парня тоже уже не нужно было. Мертвые не спрашивают о своих прежних просьбах. Мертвым всегда все равно, что происходит на Земле.
      Пальчиком Золотовский уже совсем отодвинул от себя на край стола записку, но тут его как кольнуло. Записка могла оказаться последним сообщением от брата. А последняя просьба перед смертью -- свята. А вдруг кто-то из корешей брата решит проверить ее выполнение? Или, что еще хуже, за этим сопляком стоит еще какой-нибудь вор в законе?
      -- Ты откуда родом? -- тихо спросил Золотовский.
      -- Кемеровский... Точнее, из Прокопьевска...
      -- Дыра? -- поинтересовался он и сам себе ответил: -- Дыри-ища! А родители кто?
      -- Сирота я.
      -- Круглый? -- удивился Золотовский и подвинул записку чуть ближе к себе.
      -- С семи лет.
      -- А что так?
      -- Маманя умерла, когда мне семь было. А бати вообще не помню, гражданин начальник.
      Санька сделал такое скорбное лицо, что Золотовский ощутил что-то типа жалости. Он уже так давно не испытывал этого щиплющего душу чувства, что даже удивился. С парнем что-то нужно было делать, а что именно, он не знал.
      -- Давай паспорт и все твои документы.
      Санька торопливо сунул в его холеные пальцы засаленную красную обертку и пояснил:
      -- Там внутри -- справка об освобождении.
      Золотовский торопливо положил паспорт на записку, снова подумал о том, что легче сказать "Нет", чем "Да", и все-таки решил не говорить ни "Нет", ни "Да".
      -- Зайдешь ко мне завтра. В шестнадцать ноль-ноль... Ты где остановился?
      -- На вокзале... Курском.
      -- А почему на Курском?
      -- Он большой.
      -- Бомжуешь, значит?
      Санька промолчал. Золотовский с его сонно-безразличным лицом до того ему надоел, что он уже сам готов был забрать документы и записку.
      -- Лось, -- что-то уж совсем несуразное произнес хозяин кабинета, и Санька ощутил шаги за спиной, -- дай ему адрес нашей хазы в Крылатском. Пусть ночь там переночует.
      -- Туда долбежник ща уедет. Может, к нему подсадить? -- вяло ответил охранник.
      В стекле напольных часов теперь был виден только его живот. И маятник елозил по нему, пытаясь стереть серую краску, но у него ничего не получалось. Такую плотную краску ничто не может стереть.
      -- Разве Андрей еще не уехал? -- удивился Золотовский.
      -- Он во дворе в "жигулях" копается. У него зажигание барахлит.
      -- Тогда отведи парня к нему.
      -- Есть, -- по-военному четко ответил охранник по кличке Лось.
      Санька, поняв, что все уже произошло, хотя и не ясно было что именно, порывисто встал, подхватил с колен свою куртку, отягощенную плеером, и протянул руку Золотовскому, но тот отвернулся влево, к телевизору, который шел без звука, пока они разговаривали.
      Палец с золотой печаткой мягко лег на черную коробочку пульта, оживил телевизор, и тот заговорил о последних новостях шоу-бизнеса.
      -- По-прежнему на первых местах в рейтинге синглов хиты "Иванушки Интернешнл", Влада Сташевского и группы "Лицей", -- сообщала худенькая, под мальчишку стриженная девчонка с серьгой в левой ноздре, а за нею пародией на заставки "MTV" мельтешили негры, небоскребы, лимузины, секс-бомбы и пальмы. -- Даже внезапная смерть лидера группы "Мышьяк" Владимира Волобуева не позволила последнему хиту группы оказаться в десятке лучших. Их диск с пророческим названием "Предсмертный хрип" расходится плохо...
      Нервным движением Золотовский переключил телевизор на другую программу. По узкой дорожке стадиона бежали гончие псы. Те, что оторвались, выглядели красиво и грациозно, те, что отстали, казались жалкими и ободранными. Хотя все они были совершенно одинаковыми. Одной и той же породы.
      -- Ну, чего вы стоите?! Идите! -- повернувшись в кресле, потребовал Золотовский, и Санька увидел сверху, что у хозяина расстегнута ширинка, и из нее смешно торчит уголок белой рубашки. Короткий, как редька-недоросток.
      _ Глава седьмая
      ГРУППА "МЫШЬЯК" ПЬЕТ ТОЛЬКО КОНЬЯК
      Санька никогда не думал, что можно запросто жить в двухкомнатной квартире, где совершенно нет мебели. Если, конечно, не считать мебелью стулья. Их было почему-то четырнадцать штук. Шесть венских, с гнутыми деревянными спинками и деревянными же сиденьями, четыре столовых, с потертой рыжей обивкой, два компьютерных кресла-вертушки без подлокотников и две кухонные банкетки, обтянутые выцветшим сиреневым дерматином. И несмотря на это, квартира все равно казалась захламленной. Наверное, оттого, что в гостиной площадью метров восемнадцать поместился склад инструментов: ударная установка с полным набором томов и тарелок, три электронные соло-гитары и две акустические, две бас-гитары, ободранный контрабас, электронный клавесин, обклеенный ярлычками с бананов, хай-фай компоненты "Kenwood", не меньше пяти акустических колонок разных видов и калибров, метрономы, регулировочные вилки, подставки под микрофоны и сами микрофоны количеством штук в семь, от подранных до новых, соединительные кабели со штекерами и разъемами, пустые и исписанные нотные страницы и еще много чего непонятного. Нужно было обладать феноменальной памятью, чтобы не запутаться и найти в этом филиале городской свалки то, что тебе нужно. Вместо ковров на стенах висели плакаты эстрадных групп и просто рок-идолов. Рядышком без всякого скандала уживались негритянские рэперы и крутые уэспы из "Metallika", помпезный попсушник Майкл Джексон и панк-бродяши "Green Day" в драных свитерах и резиновых китайских кедах, блистательный, до синевы выбритый Фредди Меркьюри и длиннобородые, как гномы, мужики из "ZZ-top".
      В маленькой комнате по сравнению с гостиной лежала великая пустыня Сахара. Если не считать кочующих стульев, то в ней вообще ничего не было. Зато кухня по сравнению с этой комнатой уже казалась тесной. У левой ее стены стояла коричневая электрическая плита с четырьмя проржавевшими конфорками, а у правой дребезжал всеми своими стальными боками и ребрами ветеранский "Саратов". Когда он вздрагивал перед очередным отдыхом, то так тяжко вздыхал, будто искренне жалел всех постояльцев этой несуразной квартиры.
      А постояльцев было четверо: львиногривый барабанщик Андрей, коротко, под глупый, но зато модный чубчик обстриженный клавишник Виталий, еще более модный, от прически а-ля Ярмольник до ботинок-ковбоев соло-гитарист Роберт и самый молоденький в группе желто-рыжий, будто подсолнух, бас-гитарист Игорек.
      Вместе они собрались только часам к девяти вечера. Город за окном состоял уже только из трех красок: черной, желтой и белой. Черной шторой висела ночь, на ней желтыми прорезями виднелись окна домов, а белыми -огни фонарей дневного света вдоль шоссе и узкие проемы лестничных пролетов.
      С Санькой музыканты по мере появления здоровались с видом людей, которые были, как минимум, его однокашниками по школе. Это и радовало, и настораживало. Так уж устроен человек, что он всегда ждет чего-нибудь плохого, а когда встречается хотя бы такая малость, как внешнее дружелюбие, он тут же ждет подвоха.
      -- На той неделе в Штаты едем! -- с торжественным лицом сообщил Роберт, последним появившийся в квартире.
      На острых металлических носах его ботинок лежала свежая грязь и казалась ржавчиной.
      -- Не гони! -- расширил глаза Игорек и стал медленно наливаться
      краской, будто рыжина с его волос потекла на щеки.
      -- Железно! Я у Эдика только что был. Он уже Лося за билетами
      послал.
      -- А как же... солиста же нет, -- теперь уже не согласился клавишник Виталий.
      Он говорил так вяло и безразлично, точно вообще не знал, что еще можно делать на свете, кроме как спать день и ночь. И лицо у него, отражая эти его мысли, было почти уснувшим. Создавалось ощущение, что если через минуту никто ничего не скажет, то он тут же уснет.
      -- Без солиста поедем, -- не дал ему этого сделать Роберт. -- С нами в турне Элтон Джон будет петь! Договор уже подписан.
      -- Е-мое! -- обессиленно сел на компьютерный стул-вертушку Игорек. -Да я... я... надо звонить домой, в Курган...
      -- Ну чего уши развесили! -- вышел из кухни в прихожку Андрей. -Сегодня ж первое апреля!
      -- Аа...га-а...га-а, -- зашелся в смехе Роберт.
      Пальцем он показывал на вросшего в стул Игорька, у которого лицо из счастливого медленно переплавлялось в обиженное.
      -- Дурак ты, Боб, -- вяло, из глубины сна, пожурил шутника Виталий. -И шутки у тебя дурацкие...
      -- Ладно. Пошли жрать, волки, -- предложил Андрей.
      На его чуть вздутом брюшке смешно смотрелся женский передник. Повара не бывают такими волосатыми.
      Словно почувствовав это, Андрей собрал свои смоляные лохмы на затылке, обжал их микстурной резинкой и ушел на кухню. Парни прицепом потянулись за ним. Последним шел и все гыгыкал Роберт. Казалось, что он подавился своим смехом и теперь никак не откашляется. Движение увлекло за собой и Саньку, хотя он и не был уверен, что заслужил обед в компании звезд эстрады.
      Составленные плотно друг к дружке четыре стула -- два венских и две банкетки -- образовали подобие стола. Поверх них скатертью лежал "Московский комсомолец". Стол был сервирован по-вокзальному: бумажные одноразовые тарелки, пластиковые стаканчики, пластиковые же вилки. На тарелках матово отливала нарезанная семга, вповалку лежали куски сыра, сырокопченой колбасы и ветчины, а рядом с хлебом, как важное дополнение к нему, -- бело-красные карандаши крабовых палочек. Между тарелками двумя башнями возвышались бутылки "Мартеля".
      -- Группа "Коньяк" пьет только мышьяк! -- объявил при виде стола
      Роберт. -- То есть, извиняюсь, группа "Мышьяк" пьет только коньяк!
      -- Садитесь, волки, -- предложил Андрей. -- А то хлеб стынет...
      Падай сюда, -- показал он Саньке на один из стульев.
      -- Спасибо, но я в долю не вхожу. Я могу сгонять еще за выпивкой, чтоб...
      -- Еще сгоняешь.
      Теплая ладонь Андрея легла ему на плечо, и Санька сразу успокоился. От ладони пролилось вовнутрь что-то отеческое, хотя Андрей если и был старше его, то года на три, не больше.
      -- Семга -- твоя? -- разливая коньяк, поинтересовался Роберт.
      -- А что, не видно разве? -- ответил за Андрея Игорек. -- В магазине -- размазня. А у него плотненькая, вкусненькая...
      -- Сам делал? -- не сдержал удивления Санька.
      -- А чего тут такого! Купил филе, лучше всего -- серединочку, то есть часть, что ни к голове, ни к хвосту не примыкает, две столовые ложки соли да ложку сахара смешал, тщательно этой смесью обмазал, в плотную ткань типа как наволочка завернул -- и в холодильник. Через сутки готово!
      Андрей, закончив рассказ, положил Саньке на кусок батона сразу два ломтя семги и первым поднял пластиковый стакан с коньяком.
      -- Поехали, волки! Помянем Вовку...
      -- Э-э, так не пойдет! -- не согласился Роберт. -- Это третий тост. А сейчас надо за знакомство выпить. Ты же к нам на постоянку прописываешься? -- повернулся он к Саньке.
      -- Не знаю.
      -- А я знаю!
      -- Опять первоапрельская шутка? -- огрызнулся Андрей.
      -- Да ну тебя!
      Роберт первым выпил свою долю. За ним молча последовали остальные. Никаких тостов о знакомстве так и не последовало. Санька не без напряжения выглотал стакан жгучей светло-коричневой жидкости. Он давно не пил, и коньячные градусы, словно почувствовав это, как-то резко, кувалдой со всего размаху ударили Саньку по голове. Она обиженно загудела и вдруг стала совсем пустой. Коньяк выпотрошил ее и пошел огнем разливаться по телу.
      -- Ты рубай, не стесняйся, -- толкнул его в бок Андрей. -- У нас все по-простому. Каждый вечер по очереди кто-то один готовит стол. Коньяк -обязательное условие. Остальное -- по фантазии. А если тебя наша хаза удивила, то плюнь. Мы с первого дня решили на мебеля не тратиться. Копим на квартиры. Чтоб сразу купить. У нас же только Вовка москвичом был, а мы все, считай, лимитчики...
      -- Не оскорбляй, Андрюха! -- громко отрыгнул Роберт. -- Мы -- не лимитчики. Мы в раскрутке. Когда-то и "Битлы" фуфлом были. А потом -б-бац! -- и всемирная слава!
      -- Им все равно легче было, -- вяло не согласился Виталий. -- У них от рождения английская прописка была...
      -- Нет у капиталистов прописки! -- гаркнул Роберт.
      -- Чего вы кипятитесь? -- удивился Андрей. -- Одни мы, что ли, без
      квартир к Олимпу пробиваемся? А у кого они в Москве были-то?..
      -- У Пугачевой, -- вставил уже почти уснувший за столом Виталий.
      -- У Киркорова, у... у...
      -- Ну, еще у кого?
      -- У Леонтьева...
      -- А вот и ни фига! -- поддержал Андрея Роберт. -- Леонтьев тоже из приезжих. А сколько еще? -- Он вскинул над бутылками руку и стал загибать пальцы: -- Малинин -- раз, Николаев -- два, Королева -- три, Свиридова -четыре, "Академия" -- пять...
      -- И сразу шесть! -- поправил Игорек. -- Их двое.
      -- А разве не трое?
      -- Да иди ты!
      -- Все, поехали по второй! -- прервал ссору Андрей. -- Мы еще до полуночи пару темок прогоним...
      -- Опять соседи будут по трубам молотить, -- напомнил Виталий.
      -- Пусть привыкают! -- погрозил полу кулаком Роберт. -- Потом, козлы, всем хвастаться будут, что по соседству со звездами жили...
      После второго стакана разговоров уже было меньше. Второй стакан почему-то напомнил о еде, и дары супермаркетов стали быстро исчезать со стола. Саньке это действо показалось таянием снега под весенними лучами солнца, и когда он взял на пробу крабовую палочку, взял потому, что никогда не видел прямоугольных крабов, она холодком кольнула пальцы.
      Хвост черных волос на затылке Андрея, торчащий по-конскому задорно, уже перестал удивлять Саньку. Как и странные ботинки Роберта с металлическими носами и металлическими же задниками с острыми кавалерийскими шпорами. Даже сонливость Виталия и едкая рыжина Игорька были уже родными и до боли знакомыми. Саньке захотелось их всех по очереди расцеловать, но накатило время третьего тоста, и враз помрачневший Андрей встал над столом с полным стаканом.
      -- Наверное, живи Вовка с нами, тут, ничего бы с ним не случилось, -сдавленно произнес он. -- А так вот уже ровно полгода...
      -- Неужели полгода? -- удивился Роберт.
      -- Точ-чно! День в день! -- кивнул криво, по-пьяному Игорек.
      -- Без тебя мы, Вовка, шурудим по тухлым дискотекам, гоняем твои "фанеры", но это все не то, -- продолжил Андрей. -- Если можешь, прости, что мы не спасли тебя от убийц...
      -- С чего ты придумал убийц? -- вскинул глаза от желтого сыра Роберт. -- Он же того... сам...
      -- Нет, не сам.
      -- Ты что, чего знаешь?
      -- Догадываюсь...
      Тишина придавила стол. Тишина вошла в каждого из пяти сидящих, но вошла по-разному: Андрей стал еще мрачнее, и его черная борода смотрелась бородой жуткого восточного мудреца, способного видеть то, что никогда не увидят простые смертные, Роберт тупо смотрел на золотую этикетку "Мартеля", Игорек беззвучно шевелил губками, а Виталий все-таки сумел приподнять пудовые веки. И только Санька не знал, что нужно чувствовать, потому что ни разу не видел их бывшего солиста живым. Он просто сидел и ждал, кто первым прогонит тишину.
      -- Лажа это, -- уверенно сказал полупустой бутылке коньяка Роберт. -Наркота наш Вовка был. Ширялся не хуже солиста из "Нирваны". Тот копыта отбросил, и Вова...
      -- Ты что против Вовки имеешь?! -- сгреб его, наклонившись, за грудки Андрей. -- Ты... ты...
      Пластиковый стакан под его пальцами сплющился, и коричневая жидкость толчками вылилась Роберту на грудь. Он ужаленно вскочил, но сделал только хуже себе. Остатки коньяка плеснули ему снизу по лицу, ожгли левый глаз.
      -- У-у!.. Вот идиот! Ты меня глаза лишил! -- ударил он снизу по рукам Андрея.
      Ударил -- и сразу освободил себя от тисков. Санька посмотрел на мощные пальцы Роберта, похожие скорее на пальцы автослесаря, чем гитариста, и тут же Санькина ладонь вспомнила вялое ощущение рукопожатия Андрея в приемной Золотовского.
      -- Ладно. Извини, -- сразу как-то обмяк бородач, швырнул треснувший стаканчик в угол кухни, к мусорному ведру, и налил себе до краев новый. -За Вовку, царство ему небесное...
      Через полчаса, после еще трех тостов, коньяк закончился. За это время он успел победить Виталия. Ему притащили из хозшкафа в прихожей тоненький матрас напару с плотным синим комком, по сравнению с которым подушка в колонии общего режима смотрелась бы деталью королевской постели, уложили в маленькой комнате прямо на пол, и Виталий заснул, даже во сне смешно вытанцовывая пальцами по животу. Наверное, живот у него был электроклавесином, и он выжимал из него музыку быстрым перебором пальцев по ребрам-клавишам.
      У Саньки в глазах бушевал жестокий шторм, но он все еще крепился, и, когда Андрей спросил: "Еще будешь?" -- он кивнул, но, когда возвращал голову назад, в исходное, штормяга вскинул ее на такой высокий вал, что он чуть не слетел со стула.
      -- Та-а... да ж-ждите! -- отмашкой руки над столом отрезал сомнения Андрей и пролетел мимо Санькиного лица черным кустищем своих волос.
      Он сгреб со спинки стула, на котором сидел, кожаную куртку, и торопливо, почти не качаясь, вышел из квартиры.
      Саньке сразу стало одиноко. Роберт с Игорьком завели дурацкий разговор о каком-то нью-эйдже и о том, приживется он или нет, и ощущение собственной никчемности, приниженности стало еще заметнее. Он мог избавиться от него, только покинув двух спорщиков. Сунув в рот соленый ломтик сыра, Санька встал, покачнулся, но все-таки не упал. Шторм становился чуть тише, и от этого он почувствовал что-то похожее на радость. А может, этим вставанием он уже отделился от спорщиков и немного избавился от никчемности?
      -- Я -- вниз... За... за Андреем, -- пробормотал он.
      -- Он у киоска на закруглении, -- неожиданно посоветовал Роберт. -- Мы там всегда берем. У конечной остановки троллейбуса...
      -- По...понятно, -- удивился трезвости Роберта Санька, с трудом натянул на себя куртку с утяжеленным плеером карманом и пошел вниз.
      Троллейбусную остановку-закругление он увидел сразу. На ней было пустынно, и только один маленький оранжевый автобусик, у маршрута которого здесь тоже, видимо, была конечная остановка, печально стоял у тротуара. Над ним, на холме, светился желтыми окнами домик диспетчерской.
      Визг тормозов и лязгание железа оторвали Саньку от разглядывания диспетчерской, где-то рядом с которой должны были стоять коммерческие киоски. Он отшатнулся от наплывшего на него стеной троллейбуса и еле расслышал голос. Он звучал будто бы изнутри Саньки.
      -- Пры-ыгай! Пры-ыгай!
      Глаза вскинулись к распахнутой передней двери троллейбуса и нашли за нею что-то очень знакомое: большое, волосатое, лысое.
      -- Андр-рей, эт...то т-ты?
      -- Пры-ыгай быстрее!
      Открыта была и средняя дверь троллейбуса. Санька не помнил, чтобы он когда-нибудь входил через переднюю дверь, и оттого кинулся к средней, хотя до нее было чуть дальше. В темном троллейбусе висел зловещий гул мотора. Санька еще никогда не ездил в пустом троллейбусе, да еще и без света в салоне, и новизна ощущения странно взбодрила его. Он даже как будто протрезвел.
      -- Ты чего тут делаешь? -- только и успел он спросить, заметив, что Андрей сидит на водительском месте.
      -- За мной гонятся! -- под скрежет двери проорал Андрей и стронул троллейбус с места.
      Качаясь и одновременно пытаясь усмирить качку руками, цепляющимися за пластиковую шкуру поручней, Санька добрел до кабины водителя.
      -- Кто... это... гонится? -- повернулся он к салону.
      Он был совершенно пуст, но заполнившая его темнота плотно лежала на сиденьях и выглядела мрачной, молчаливой толпой пассажиров. И только когда свет фонаря лезвием полоснул по салону, черные призраки исчезли. Но через несколько секунд опять вернулись.
      -- Кто гонится? -- зачарованно глядя на мираж, спросил Санька.
      -- Там, на тротуаре!.. Смотри!
      Глаза Андрея вскинулись к правому боковому зеркалу, и Санька тоже посмотрел в него. По серому тротуару бежал человек в куртке. Он вскинул руку, постоял немного с видом памятника, указывающего путь в светлое будущее, и все-таки руку опустил. Что в ней было, Санька так и не разглядел.
      -- Тв-вари, надо бежать! -- хрипел Андрей, неотрывно удерживая правой ногой педаль электромотора. -- Они погонятся за нами! У них машина!
      -- Где машина? -- снова обернулся Санька.
      Троллейбус уже пролетел мимо второго выхода из метро "Крылатское", человечек, который вскидывал руку, стал не виден, а три или четыре иномарки, лениво катящиеся по Осеннему бульвару, вовсе не выглядели бандитскими.
      -- А-а-а! -- с криком вогнал троллейбус в левый поворот Андрей.
      Красный глаз светофора, под который они въехали, испуганно мигнул и погас, дав посмотреть на чудаков сначала оранжевому глазу, а потом зеленому. Штанги токоприемников троллейбуса раздраженно дернулись на крыше, но с проводов не сорвались. Взвизгнули совсем рядом тормоза.
      -- Это не они?! -- налег грудью на баранку Андрей. -- Не они?!
      -- А какая у них... это... машина?
      В пьяных глазах Саньки мотался слева вправо вишневый капот "жигулей". Его водитель все-таки нагнал их, поравнялся с кабиной троллейбуса и покрутил пальцем у виска.
      -- Там стояла "шестерка"... Почти желтая... Ну, та... такой цвет сафари называется. Видел?
      -- Не-ет...
      Троллейбус с хряском и скрипом повернул влево и по длинному-длинному спуску понесся к Крылатскому мосту. На асфальтных латках, густо усеявших спуск, он взбрыкивал норовистым жеребцом. Здесь уже Андрей работал не только правой ногой, но и левой. Тормоза, взвизгивая и наполняя салон едким запахом дымящихся эбонитовых колодок, спасли троллейбус от скорости, которая бы запросто швырнула его мимо моста в Москву-реку.
      -- Ты что... это... получается, угнал его? -- только теперь, кажется, понял, что произошло, Санька.
      -- А что мне оставалось делать? Я его во дворе сразу засек. Обернулся -- он за мной телепается. У меня внутри все похолодело. Ты думаешь, Вовку просто так убили?
      -- А если тот мужик... ну, просто бухой?..
      -- Не-е!.. Я сам пьяный-пьяный, а внутри меня трезвяк сидит. Он сразу подсказал: "Андрюха, беги!"
      -- Значит, гоп-стопщик тот мужик был, -- со знанием дела пояснил Санька. -- В Москве несколько банд по ночам по пьяным работают. Бухого легче всего выпотрошить...
      -- Да нет, дорогуша! Я уже давно уловил, что за мной секут.
      -- В натуре?
      Андрей не ответил. Троллейбус, подчиняясь его настырной правой ноге, несся по Мневникам, несся через последнюю оставшуюся внутри Москвы настоящую деревню Терехово, и собаки за заборами провожали бешеный вагон лаем.
      -- А ты что, умеешь эту железяку водить? -- спросил Санька.
      -- А что, незаметно?
      -- Вообще-то да...
      -- Два года троллейбусного стажа! -- похвастался Андрей. -- У себя, в провинции. Здесь не водил.
      -- А как ты это... в музыканты?
      -- Игорек спротежировал. У них как раз ударник за бугор свалил, за сладкой жизнью. А мы с Игорьком в клубе железнодорожников полгода на танцульках вместе лабали. Я -- так, середняк. А Игоряха -- талантище. Ему б только волосы перекрасить, чтоб не так плебейски выглядеть. Упирается, не хочет...
      Троллейбус несся по пустынному шоссе, и Санька впервые заметил, что оно, в отличие от латочного спуска к мосту, состоит из кусков. Сколько накатали за день дорожники -- такой и кусок. И колеса били по щелям между этими полосами, как поезд на стыках рельс. Та-дам, та-дам, та-дам... Будто отсчитывали исчезающие секунды жизни.
      -- Менты! -- заметил вырулившую справа, из проулка бело-синюю машину гаишников Андрей.
      Он погнал троллейбус еще быстрее. Башмаки токоприемников в ярости искрили по проводам, яркие желтые капли осыпались вслед за троллейбусом, и гаишники, отпугиваемые этими каплями, то притормаживали, то бросали "жигули" на встречную полосу.
      После моста через шлюзы на Карамышевской набережной на шоссе стали попадаться машины, и Андрей, отчаянно сигналя, заставлял их трусливо сворачивать в левый ряд. На его лысине ягодной россыпью лежал пот и проблескивал в свете встречных фонарей. Тоненькие пальцы, побелев, сжимали руль и, кажется, вот-вот должны были вырвать его с мясом.
      -- Ну, давай, рогатенький, давай! -- умолял он.
      И вдруг сбросил ноги с педали электродвигателя. Троллейбус обрадованно вздохнул и пошел медленнее. Гаишники выскочили слева от них и пытались снизу рассмотреть людей в кабине.
      -- Открой дверь! Сваливать надо! -- закричал Санька.
      -- Заткнись! Расходная стрелка! Нельзя посылать сигнал! Мы вправо свернем!
      Парочкой -- троллейбус с приклеенным к нему пульсирующими сиренами "жигулями" ГАИ -- они выскочили к пересечению улицы Народного Ополчения с проспектом Маршала Жукова, и Андрей резко повернул руль вправо. Гаишники, заметившие на заднем стекле цифру "19" -- номер маршрута, -- по инерции поехали прямо, так, как и должен был двигаться троллейбус данного маршрута.
      -- А-а, о-олухи! -- радостно завопил Андрей и снова перенес вес на правую ногу.
      Дребезжащее рогатое чудовище понеслось по проспекту, распугивая редкие полуночные машины. В стекле заднего вида снова прорезались, всплыли из мутного света фонарей "жигули" с мигалкой.
      -- Сваливать надо! -- опять закричал Санька.
      Кажется, он никогда еще не чувствовал себя трезвее, чем сейчас. Двести граммов коньяка со страху испарились из организма, и он теперь ощущал лишь изжогу. Она больно лизала снизу горло. Очень хотелось сделать глоток. Хотя бы слюной. Но слюны во рту почему-то не было. А киоски, призывно стоящие вдоль дороги и показывающие плотные ряды бутылок пепси, фанты и просто воды, летели и летели мимо троллейбуса, будто это они сами проносились прочь, не желая спасти Саньку от изжоги.
      В какую-то минуту все это сразу -- дергающийся на затылке Андрея смоляной хвост, огни киосков, вой сирены, мелькание фонарей -- слилось во что-то тягучее, бесконечное, которому, кажется, не будет конца, и у Саньки вдруг родилось предчувствие, что так приходит смерть, что они сейчас точно разобьются. Ему и до этого не раз чудилось, что гибель -- это когда все вокруг сливается в одно и ты вдруг начинаешь ощущать себя онемевшей частью этого слитка. Ты вроде бы еще есть, но на самом деле тебя уже нет, потому что жизнь -- это миг, когда мир вовне тебя, а смерть -- когда ты внутри этого мира, но уже его не чувствуешь.
      -- Открой дверь! -- заставило Саньку наваждение заорать прямо в ухо Андрею. -- Открой!
      -- Ты чего?.. Ты...
      -- Открой! Надо сваливать! Иначе кранты!
      -- Чего иначе? -- не понял он.
      Санькин взгляд метнулся к тумблерам на пульте. На трех из них были надеты фломастеры. Красный, оранжевый, зеленый -- по цветам светофора. Он дернул их все сразу вверх, но ничего не произошло.
      -- Не лезь! -- прохрипел Андрей.
      Он бил кулаком по клаксону, отгоняя иномарку "запорожец", а гаишники как раз поравнялись с ними и начали орать что-то угрожающее по мегафону.
      Ладонью Санька ударил по фломастерам. Они нагнулись к полу, и змеиное шипение тут же наполнило дребезжащий салон.
      -- По-ошли, твою мать! -- дернул Санька Андрея за рукав куртки к открывшейся передней двери.
      Из нее хлестал холодный ветер и забивал дыхание.
      -- По-ошли!
      Он все-таки вырвал его из-за руля, вырвал как морковку из спекшегося грунта, и Андрей так же, как морковка, беззвучно выпал наружу, из кабины.
      -- За мной! -- скомандовал Санька и прыгнул на тротуар так, чтобы после неминуемого толчка боком улететь к газону.
      Асфальт встретил его жестче, чем ожидал, бросил дальше, чем ожидал, и вместо глины газона, чуть тронутого травой, он плюхнулся со всего размаха в лужу. Наверное, на секунду-две он все-таки потерял сознание, потому что когда очнулся и вскочил на ноги, то троллейбус уже был метрах в трехстах от него. Он вильнул почему-то вправо, перевалил передними колесами через бордюр и с хряском вмялся в павильон остановки. Слетевшие "рога" беспомощно чертили в небе замысловатый рисунок, а с проводов осыпались запоздалые искры.
      Санька доковылял до подъезда жилого дома, спрятался за его дверь, с ужасом думая, что надо все-таки подойти ближе к троллейбусу, чтобы увидеть, погиб ли Андрей, как его вдруг пнули в бок.
      -- А-а? -- обернулся он.
      -- Ага! -- оскалился в желтом свете подъездной лампы страшный черный бородач с лысиной.
      -- А-андрей!
      -- Думал, я уже на том свете? Я тоже прыгать умею. И в отличие от тебя не промок. Видишь?
      Он спиной повернулся к Саньке, и тот не сдержался:
      -- Ты куртку разорвал?
      -- Где?
      -- С правого бока. Вот.
      Он сунул руку в дыру и дотронулся до рубашки Андрея. Она была мокрее, чем его собственная, вымоченная в луже.
      -- Зар-раза! Придется выбросить! А классная куртка была! В Германии купил. Мы тогда всей толпой, впятером, туда ездили. Такой крэк как раз в моду входил. Втроем мы и купили: Игорек, Роберт и я. Они уже свои продали. А я вот...
      -- Надо сваливать, -- напомнил Санька.
      -- Я на хазу не поеду. Глухой номер. Он меня будет ждать у подъезда.
      -- На улице будешь спать?
      -- У меня телка знакомая есть, -- неохотно ответил Андрей. -- На три балла, конечно, девочка, но на ночь приютит. А ты?
      -- Я?..
      Брюки на Саньке выглядели не хуже, чем у последнего бомжа, который сходил в туалет и никак не может вспомнить, снимал ли он их. В кармане острыми стекольными осколками похрустывали куски разбитого плеера.
      -- Я -- на Курский, -- решил Санька.
      Глава восьмая
      В ШОУ ПОЯВЛЯЕТСЯ ДИ-ДЖЕЙ
      Худющий парень в серой матерчатой куртке свернул с тротуара на газон и заскользил, увязая ногами во влажной глинистой грязи, до стены пятиэтажки, так похожей своей безбалконностью на общагу. Когда он добрел до нее, на каждой ноге висело по пуду глины, но он даже не посмотрел вниз. Пятерней парень пошарил по кирпичной стене, нащупал веревку и, жадно облизнув синие, нервно дергающиеся губы, стал обвязывать концом веревки какой-то бумажный сверток.
      -- Ведь чей-то же сын, -- негромко произнес Тимаков и оторвал глаза от бинокля. -- А обмануть его не могут?
      -- Нет, здесь все как в супермаркете. Деньги -- товар, -- ответил Сотемский и взглядом проводил плывущий на пятый этаж сверток. -- Сейчас пересчитают и отпустят наркоту. Строго по таксе.
      Тимаков постукивал биноклем по коленке, и Сотемский подумал, что все-таки генерал допек его, раз начальник отдела сам решил поприсутствовать при захвате продавцов. Как будто если бы он не сидел в машине в двух сотнях метров от здания, то у омоновцев ничего бы не получилось.
      -- Седых звонил? -- продолжая избивать коленку биноклем, спросил Тимаков.
      -- Так точно. Из тех людей, с кем общался Волобуев, коричневую кожаную куртку из крэка имеет только один человек.
      -- Кто?
      Бинокль замер, и Сотемский ответил, удивленно глядя на него:
      -- Барабанщик группы Андрей Малько.
      -- Неужели он?
      -- Все пока работает против него.
      -- Ты имеешь в виду отпечатки?
      Сотемский кивнул, хотя хотел ответить, но сверху, из окна, выпал уже другой сверток и на веревке-лифте поплыл к жадно вскинутым рукам парня. Возникло ощущение, что если Сотемский сейчас хоть что-то скажет, то парень услышит его слова и убежит от омоновцев.
      Следственное дело по факту гибели Волобуева он уже выучил наизусть. Наверное, потому, что ведший его сыщик оказался уж слишком скуп на слова и факты. С ходу приняв версию самоубийства, он так ни разу в ней не усомнился. Такие уверенные в себе люди иногда встречались Сотемскому в жизни, и он каждый раз убеждался, что именно очень уверенные в себе люди делают больше всего ошибок. Возможно, конечно, что упертый сыщик не ошибался, но Сотемский все равно не любил упертых.
      Фактов в деле было немного. Самое существенное -- отпечатки пальцев. Почти вся группа "Мышьяк" оставила свои "пальчики" на дверных ручках в его квартире. Но самый подозрительный отпечаток -- всей пятерни -- эксперт снял с подоконника на кухне. Создавалось ощущение, что человек, их оставивший, оперся на руку, чтобы высунуться из окна и разглядеть что-то внизу. Отпечатки принадлежали барабанщику Андрею Малько. В паре с курткой они рождали уже что-то неприятное.
      -- Малько... Малько... -- не отнимая от глаз бинокль, под нос пробурчал Тимаков и качнул чубом, по которому косо, будто партизанская нашивка на папахе, лежала холодная седина. -- Это не тот, что с бородищей?
      -- Да. У него еще волосы почти по плечам лежат. Как у попа.
      -- И лысый?
      -- Да, практически лысый.
      -- Рановато для двадцати семи лет.
      -- Согласен.
      Сотемский потрогал свою макушку. На ней уже проступила прогалиной свежая плешь, но вид в зеркальце заднего вида успокоил его. Надо лбом все еще висел темный чуб и делал лицо моложе. Сотемский представил, что чуба нет, и тогда его широконосое, бугристое лицо постарело лет на десять.
      -- Не нравится мне это, -- оборвал его мысли Тимаков.
      -- Почему? -- посмотрел на уходящего по тротуару парня Сотемский.
      Это был уже третий клиент за полчаса, которому Тимаков дал уйти. Может, он ожидал, что под окошко подбредет какой-нибудь крутой дядя? Но такие по улицам не шляются. Им, что надо, домой приносят.
      -- Что-то здесь не то, -- упрямо сжал губы Тимаков. -- Седых доложил, что Кравцова на редкость наблюдательна. На второй встрече она даже зарисовала фасоны курток. Та, что на Малько, идеально совпала с ее рисунком. Полосы кожи, прострочки, даже форма воротника. Но почему она тогда не заметила его волосищи. А?
      -- Вы думаете, Станислав Петрович, это был не Малько?
      -- Я не думаю. Я рассуждаю. Вот скажи, заметил бы ты воротник куртки у человека с такими поповскими волосищами?
      Взглядом Сотемский отыскал удаляющуюся фигурку парня. Его почти наголо обритый затылок смотрелся по-детски жалко и беспомощно. Воротник с такого расстояния был вовсе не виден.
      -- А если он схватил волосы на затылке резинкой? -- выпалил Сотемский.
      -- Резинкой?
      -- Да, резинкой! Сейчас так модно делать у звезд эстрады.
      Лицо у Тимакова сразу стало скучным и серым. Бинокль опять заплясал на коленке, будто его било током именно от этой коленки.
      -- Возможно, -- хмуро сказал Тимаков.
      Чувствовалось, что внутренне он все-таки не согласился со своим замом. Но внутреннее было важнее внешнего, и он никак не мог сдать этот рубеж.
      -- Подождем сообщений от Башлыкова, -- доверил он эту душевную борьбу будущему. -- Кстати, как он там?
      -- Не жалуется, -- ответил Сотемский и удивленно посмотрел на кирпичную стену здания.
      Под нею теперь стоял совсем сопливый мальчишка. Лет двенадцать, не больше. Во вскинутых к глазам линзах бинокля четко вырисовывалась бумажка в пятьдесят тысяч. Худенькие посиневшие пальчики свернули ее в трубочку, обвязали концом веревки и еле ощутимо дернули за нее. С такой силой шпагат мог качнуть и ветер, но наверху, видимо, различали ветер и даже такое комариное движение. Банкнота поплыла вверх, грустно покачиваясь на весу.
      -- Группа захвата пошла! -- крикнул во вскинутую к губам рацию Тимаков.
      Рация прохрипела чем-то похожим и на горький вздох, и на болезненный стон, и на ответ "Есть!". К мальчишке сразу с трех сторон подбежали здоровенные мужики в черных куртках из кожзаменителя. "Кедры" на их груди смотрелись глупо. Мальчишка завороженно смотрел вверх и даже не заметил их приближения.
      Того, что происходило внутри, ни Тимаков, ни Сотемский не видели. Просто вползла в окно купюра, и тут же лопнуло стекло, будто купюра пробила его. Тимаков прослушал доклад и предложил Сотемскому:
      -- Пошли. У нас не больше получаса. Ребята из военной прокуратуры просили побыстрее закончить. Им еще на какой-то совещуг надо спешить.
      На пятом этаже здания, оказавшегося казармой стройбата, они сразу направились к самой плотной группе из черных курток. В щели между ними светлым пятном зеленело хэбэ солдата.
      -- Я ни при чем... Меня попросили... Я ни при чем... -- заведенным автоматом бубнил он и выискивал хоть каплю сочувствия на продубленных лицах омоновцев.
      -- МВД, -- почти до смерти испугал стройбатовца Тимаков развернутым удостоверением.
      Казалось, что если он скажет еще слово, то солдат упадет замертво. Хотя по лычкам на погончиках и властной складке возле уголков губ Тимаков сразу определил, что перед ним "дед". Да и сбившиеся в углу казармы солдатики смотрели с большим испугом на парня, чем на любого из омоновцев.
      -- Уведите их! -- без адреса крикнул Тимаков, и солдаты сами собой потянулись к лестнице.
      Когда стихли цокающие звуки набоек на их сапогах, он шагнул вплотную к "деду" и спросил, как выстрелил:
      -- Имя?!
      -- А-а...а-а...р-рртур...
      Сколько служить осталось?
      -- Ме...ме...месяц...
      -- Где достал наркотики?
      -- Я... я... я не знал, что это... на...нарко...
      -- Не ври! Кто тебя ими снабжает? Кто?!
      Тимаков шагнул так близко, что у парня помутилось в глазах. Так с ним было только раз в жизни, когда в пьяной драке на танцах ему заехали снизу по челюсти. Та муть стояла и наутро, и он долго боялся, что она никогда не уйдет. К вечеру она все же улеглась, и не требовалось так бережно поворачивать голову. Сейчас муть вернулась, и "дед" оторопело дернул головой, отгоняя ее.
      А Тимаков подумал, что он отказывается отвечать, и шагнул еще ближе. Теперь он видел даже точки на серых зрачках парня.
      -- Кто?!
      -- Он -- артист... Я...я его на дискотеке встретил... В городе.
      -- С чего ты взял, что артист?
      -- Ну, он играет на инструменте...
      -- Музыкант, что ли?
      -- Я не знаю. Он в микрофон орал...
      -- Что значит, орал?
      -- Ну, это... как бы кричал, значит, всякие слова, а мы это... ну, как бы танцевали...
      -- Это диск-жокей, -- хрипло пояснил сбоку омоновец со щетиной на широкоскулом лице.
      -- Неправильно, -- вставил другой. -- Их теперь ди-джеями зовут...
      -- Попрошу оставить нас наедине, -- вдруг понял свою оплошность Тимаков.
      Омоновцы нехотя, будто наказанные, потянулись к выходу на лестницу, а Сотемский подумал, что начальник зря их выгнал. Парень сказал все, что мог сказать. Или почти все.
      Глава девятая
      ШОУ-МЭН МЕНЯЕТ ФАМИЛИЮ
      Золотовский любил только две вещи в жизни: стройные женские ножки и хороших парикмахеров. Ножки на пять баллов встречались редко, хорошие парикмахеры -- еще реже. Нет, конечно, больше всего Золотовский любил деньги, но когда их очень много, то это уже как бы и не деньги, а цифры с большим числом нулей.
      Перед обедом Золотовский подстригся в салоне красоты. Весь церемониал с мытьем головы, стрижкой, подравниваниями, сушкой, причесыванием и приятными разговорами занял не меньше часа, но эти вроде бы потерянные часы Золотовский в зачет жизни не включал. Как любители бани не включают в зачет жизни минуты, проведенные на полке в парилке.
      Волосы лежали ровно, один к одному, залысины выглядели уже и не залысинами, а частью высокого лба, расстояние от конца мочки каждого уха до нижнего среза виска можно было замерять до микрона. От головы струился аромат хвои, розы и еще чего-то невероятного, которому, может, и названия-то нет.
      -- Надо, Аркадий, тряхнуть стариной, -- обратился он к маленькому лысенькому человечку, сидящему напротив него за длинным совещательным столом.
      Черное кожаное кресло пустовало. Складки на верхней части спинки выглядели морщинками на лбу негра. Они напряглись в ожидании, потому что никак не могли понять, почему хозяин впервые за этот год предпочел ему жесткий стул за совещательным столом и почему он уравнял себя с этим смешным губатым человечком.
      -- Опять кого-то нужно раскручивать? -- с легкой, почти неуловимой картавостью ответил гость и пошевелил густыми смоляными бровями.
      Такому богатству над глазами позавидовал бы Брежнев. Если бы не крохотный кусочек смуглой кожи под переносицей, они бы издали казались усами.
      -- Вот видишь, Аркадий, ты понимаешь меня с полуслова, -- поерзал на стуле Золотовский и только теперь заметил, что у гостя вместо двух золотых колечек в ухе висит одно. -- А что с Гришей? Неужели умер?
      -- Он эмигрировал, -- потрогал мочку Аркадий. -- Нехорошо вышло. Уехал -- и все. Хоть бы слово сказал. Это не по-нашему, совсем не по-нашему. Если бы совсем не был мертв его отец, то...
      -- Я до сих пор благодарен тебе за раскрутку Волобуева...
      -- Сейчас такое время, что все нормальные люди стали возвращаться назад, а он...
      -- Но Волобуева нет. Ты сам это знаешь...
      -- Племянник мой вернулся. Здесь он был скрипачом, а там всего лишь мусорщиком. Я его опять в консерваторию устроил...
      -- Тебя устроит пять тысяч "зеленых" в месяц плюс один процент от сбора?
      -- А жена его пока боится возвращаться. Говорит, что здесь нестабильно. А я ей...
      -- Ладно. Семь тысяч. Плюс два процента от сбора...
      -- Но ты представляешь, на нее не действует! Она говорит, я уже не
      могу без пальм, а в Москве совсем нет пальм. Ведь в Москве нет
      пальм?
      -- Сколько ты хочешь?
      -- Я ей говорю, при чем здесь пальмы?.. Десять тысяч и пять процентов...
      -- И три процента.
      -- Тебе жалко несчастных пять процентов для старого друга, готового отдать за тебя жизнь?
      Вчера поздно вечером Золотовский все-таки дозвонился до начальника колонии. В бараках уже орали "Подъем!" заспанные дневальные, а по телевизору шли утренние новости. Начальник колонии долго выяснял что-то с начмедом, но потом все-таки решился выдать гостайну: у брата действительно определили рак прямой кишки и жить ему оставалось не больше трех-четырех месяцев.
      Золотовский быстрым движением подобрал ноги под стул, налег грудью на стол и выпалил:
      -- Четыре с половиной процента.
      За время, пока он подбирал ноги и ложился грудью на стол, он умножил десять на четыре, приплюсовал возможные четыре-пять тысяч от ежемесячного сбора и внутренне согласился с не такой уж большой потерей, но в бизнесе, в том числе и шоу-бизнесе, всегда очень важно застолбить за собой право последнего голоса. И он вновь повторил:
      -- Четыре с половиной.
      -- Хорошо. Я согласен.
      Аркадий достал из кармана брюк платок и облегченно высморкался.
      -- А с кем работать? -- спросил он, аккуратно складывая платочек своими миниатюрными пальчиками.
      -- Сначала с парнем, потом с девушкой. А еще лучше -- одновременно!
      -- Подожди, Эдуард! Мы договаривались об одной единице на раскрутку. Я не выдержу такой запарки!
      -- Аркадий, ты же одессит! У тебя же все в этой сфере свои люди!
      -- Это я не отрицаю! Но я же не лезу в твои дела и к твоим людям!
      Если бы можно было, Золотовский проскрежетал бы зубами, но они были из металлокерамики и могли испортиться. А зубами он дорожил не меньше, чем прической.
      -- Аркадий, мне нужны твои связи. Хорошая студия, пару клипов, реклама через "ящик". Живьем никого гнать не будем. Чистая "фанера"...
      -- А если оскандалимся?
      -- Ну и хрен с ним! Без скандала не бывает популярности.
      -- Согласен.
      -- Раскрутку по клубам я беру на себя...
      -- Эдик, ты очень торопишься. Я тебя не узнаю. В чем дело?
      -- Потом объясню...
      Перегнувшись над столом, Золотовский выудил из пачки "Camel" сигаретку, размял ее в пальцах, посмотрел на золотую печатку на одном из них, поморщился и сказал:
      -- Девочку ты знаешь.
      -- Серьезно? Она уже в раскрутке?
      -- Нет. Это моя секретарша.
      -- Э-эдик! Побойся Бога, ей слон на ухо наступил.
      -- А фэйс?
      -- И голос!.. У нее же не голос, а хрип колдуньи...
      -- Очистим, отмикшируем. Я же говорил, "фанера"! Главное -- фэйс, личико. Ты знаешь, какие у нее губы?!
      Аркадий почмокал своими, тоже немалыми, и немного отступил. Всего на шажочек.
      -- А если ее потащут на какой-нибудь конкурс? А там надо в натуре...
      -- Перешел на блатной жаргон?
      -- Нет, я имею в виду натуральное пение, живьем... Потом же не отмоемся!
      -- Я сказал, это мои проблемы!
      -- Э-эх, ладно! Но учти, это будет средний уровень. Вытянуть можно только клиповым антуражем и скандалами.
      -- Это я обещаю.
      -- А что за парень?
      -- Сейчас.
      Гремя стулом, Золотовский выбрался из-за стола, тяжело протопал к креслу, плюхнулся в него и, снова став величественным и суровым, притопил клавишу на пульте.
      -- Венерочка, ко мне есть посетитель?
      Он вскинул левую руку, и сползший с запястья рукав пиджака открыл часы "Вашерон Константин". На строгом, без всяких цифр, диске две такие же строгие золотые стрелочки показывали половину пятого.
      -- Есть молодой человек. Он ждет уже полчаса.
      Ткань вновь скрыла циферблат, и Золотовский, опустив руку, мягко приказал:
      -- Пригласи его ко мне, Венерочка.
      Под щелчок зажигалки в кабинет вошел Санька. Вокзальная ночь все еще спала в складках его куртки, а запах сырых тряпок и дешевой жареной колбасы пробивал и сквозь едкий дух плохого одеколона.
      Золотовский закурил, выдержал минутную паузу и спросил Аркадия:
      -- Изучил?
      -- Ты о чем, Эдик?
      -- Я говорю, изучил объект? Из этого парня надо сделать что-нибудь приличное.
      У Саньки повлажнели ладони. Где-то под сердцем забурлила, кипятком зашлась ярость, поперла, понеслась к горлу, и он еле сглотнул, чтобы не дать ей выхлестнуться.
      -- Как он тебе?
      -- Средний уровень.
      -- А если волосы отпустить?
      -- Тогда... тогда... -- Аркадий сощурился и стал похож на часовщика, к которому пришел новый посетитель с безнадежными часами. -- Тогда получится что-нибудь похожее на Есенина. Если он, конечно, курчав.
      -- Он не курчав, -- за Саньку ответил Золотовский, хотя вряд ли мог это знать. -- Можно, правда, сделать химическую завивку...
      -- Можно что угодно. А как у него с голосом?
      -- Спой чего-нибудь, -- пыхнул дымом Золотовский.
      Даже в зоне Санька не ощущал себя вещью. Здесь ощутил. Ему хотелось сделать хоть шаг, но ноги почему-то не шли, будто и вправду он весь превратился в неподвижный шкаф. В горле было суше, чем в пустыне в полдень, но он все же собрал все силы к шее и прокашлялся.
      -- Давай-давай, не менжуйся! -- еще развязнее кинул Золотовский, и Санька вдруг ощутил, что оцепенение прошло.
      В стекле часов, которые все так же стояли в углу, отражалась до боли знакомая седая физиономия. Увидев ее, Санька сразу забыл о Золотовском. Седую образину с таким носом и такими усами он видел не так давно в зоне. Ей осталось лишь открыть рот, и тогда бы по металлическим зубам Санька точно признал Клыка. Именно он после ухода Косого в больничку должен был стать паханом. И появление его лица в стекле могло означать только что-то страшное. Больше всего в жизни Саньке захотелось сейчас обернуться, но он сдержал себя.
      -- "Царевна Несмеяна", -- еле ворочая языком, проговорил он. -- Слова и музыка Шангина-Березовского...
      -- Ты чего гонишь?! -- выкрикнул из кресла Золотовский. -- Шангин в "Что? Где? Когда?" играет, а Березовский -- в Совете Безопасности замом у Рыбкина. Ты что, издеваешься?
      -- Эдик, не горячись, -- простонал Аркадий.
      -- Что значит, не горячись?! А если над тобой издеваются?!
      -- Это правда песня Шангина-Березовского. "Трудное детство" ее просто реанимировала. Это один человек, а не два.
      Губы Золотовского впились в сигарету и за одну затяжку сожгли не меньше сантиметра табака. Санька зачарованно смотрел на появившийся серый кончик сигареты. В зоне таким кусочком табака вволю накурились бы не меньше трех человек.
      -- Ладно. Гони своего Березовского, -- разрешил Золотовский. -- Один куплет.
      -- Ты стои-ишь у окна, на-а дворе осенний ветер. Ты стои-ишь и молчишь, и не видишь ничего, -- еле вытянул Санька.
      Сухой язык с трудом ворочался под пересохшим небом. Он скорее мешал горлу, чем помогал ему. Хотя и горлу было не легче.
      -- Потому-у что опять он пришел и не заметил, как ты лю-убишь его, как тоскуешь без него...
      -- Хватит, -- оборвал его Золотовский. -- Ну как, Аркадий?
      -- Две ноты сфальшивил, -- радостно сообщил он. -- Средний уровень.
      -- А мне гении и не нужны. Ты же сам говорил, Аркадий, что и "Битлы" были средним уровнем, пока у них не появился продюсер Хинштейн...
      -- Эпштейн, -- поправил он. -- Да, он красиво раскрутил их на первых гастролях в Штатах. Почти все средства потратил на оплату толпе "фанатов", встречавших "Битлов" на американской земле. Зато потом как это вложение оправдалось!
      -- История, к сожалению, не повторяется. Ладно, в каком имидже ты его видишь? Волобуев тяготел к року...
      -- Ну, и зря! Сейчас деньги можно сделать только на попсе!
      -- А техно!
      -- Только на попсе! Будем лепить сладкого мальчика, который никак не найдет свою девочку...
      -- В этом имидже уже ниша занята.
      -- Ты имеешь в виду Сташевского? -- угадал Аркадий и радостно потер ладошки. -- Он уже сменил имидж. Теперь он в амплуа парня, от которого ушла девица. Тоже кассовый вариант. Все-таки основной зритель -- бабы-дуры...
      -- Чуть не забыл, Аркадий!.. Он только что освободился. Может, сменим имидж на уголовный?
      -- Ни в коем случае! В той нише кого только нет! Там толчея как в метро в час пик! Новиков, "Лесоповал", Гоша Арбатский, Толя Полотно, Трофим, Ваня Московский, Игорек Герман, Вова Гогин, Слава Клименков...
      -- Все-все-все! Убедил! Беру свои слова обратно! Композиторов сам подключишь?
      -- Это без проблем. Стихи -- тем более. Сейчас все поэты -- нищие.
      За копейки напишут.
      -- Не скажи, Аркадий! Я одного знаю. Ему по штуке за текст кидают.
      -- Нам такие не нужны. Главное, чтоб рифмовалось.
      Санька только сейчас снова повернул голову к часам. Желтый маятник тупо перемалывал воздух внутри деревянной башни. Никто больше не сверлил оттуда Саньку взглядом. И он подумал, что больше не нужно спать на вокзалах.
      -- А как его звать? -- первым вспомнил об имени Аркадий.
      -- Санька, -- ответил за него Золотовский.
      -- А фамилия?
      Вот здесь уже Золотовский не мог сработать суфлером. Под хруст кресла он перебросил вопрос Саньке:
      -- Какая фамилия-то у тебя?
      -- Грузевич.
      -- Не пойдет! -- вскрикнул Аркадий и перепугал этим Саньку.
      Он еще никогда не видел, чтобы люди так быстро переходили от полусонного состояния к бешеному возбуждению. Впрочем, он никогда и не видел мужиков с серьгой в ухе.
      -- Ни в коем случае не пойдет! Не эстрадная фамилия. Нужен псевдоним...
      -- Весенин! -- подпрыгнул на кресле Золотовский.
      -- Почему Весенин?
      -- Ты же сам говорил. что если ему волосы отпустить, то на Есенина будет смахивать. А где Есенин, там и Весенин!
      Лицо Аркадия сморщилось, как будто из спелого яблока превратилось в печеное. Он подержал его таким несколько секунд и все же разгладил морщины.
      -- Не лучший вариант, конечно. Но ладно уж. Пусть Весенин.
      -- Как тебе у ребят в берлоге? -- неожиданно спросил Золотовский. -Классно?
      -- Нормально.
      -- Обстановка, конечно, спартанская, но жить можно. Зато район -сказка! Точно?
      Перед глазами Саньки желтыми вспышками замелькали проносившиеся мимо троллейбуса окна Крылатского, и он с облегчением кивнул. Вспышки исчезли, а глаза с удивлением поймали в стекле часов все то же седое лицо. Прошлое смотрело на него с укором, и Саньке впервые стало по-настоящему страшно.
      -- "Бабки" на первое время получи у Венерочки, секретарши, -причмокнул он губами и пригладил и без того ровненький височек. -- Держись с группой. Что делать дальше, тебе скажут. Все. Иди... И это.. смени прикид... Купи себе приличные тряпки. А то в этом рванье тебе скоро начнут милостыню подавать...
      Санька по-военному резко развернулся через левое плечо и тут же посмотрел на потайную дверцу в мебельной стенке. Именно там стоял в первый его приход Лось. Но сейчас дверца оказалась плотно прикрыта. Призрак седого испарился из комнаты, но Саньке не стало от этого легче. Какая-то заноза засела в сердце и никак не хотела оттуда выходить.
      В приемной он получил от Венеры, ставшей вдруг любезной и ласковой, несколько стотысячных купюр, не считая сунул их в боковой карман куртки и вдруг вспомнил, что именно этот карман зеки зовут "скулой".
      -- Понравилось в Москве? -- с придыхом спросила девушка.
      Как ни старалась, хрипотцу скрыть она не могла. И замаскировала свой самый большой недостаток улыбкой.
      Она была такой приторной, что Саньке даже почудился сахар во рту. Он торопливо сглотнул слюну, избавляясь от ее сахара, и прожевав что-то типа "Ны-нормально", вышел в коридор.
      Лося у дальней двери не было видно, и Сашка решился на невозможное. Он шагнул к одной из белых дверей. Ему сильнее всего показалось, что из комнаты именно за этой дверью есть ход в кабинет Золотовского, ход через дверь мебельной стенки.
      Он рванул на себя белоснежную створку и удивленно застыл при виде зековского интерьера: четыре металлические двухъярусные койки по две у каждой стены, синие казенные одеяла на них, тумбочки, набитый огромный рюкзак в углу. Впрочем, рюкзак к пейзажу зоны уже не подходил.
      Санька уже хотел шагнуть в комнату, чтобы узнать, есть ли все-таки из нее ход в кабинет Золотовского, но тут ему на плечо опустилась ладонь. Такая увесистая пятерня могла быть только у седого.
      Санька обреченно обернулся и сразу ощутил, как схлынул испуг.
      -- Ты чего это? -- глухо спросил его Лось.
      Челюсти охранника упрямо перемалывали что-то, и Саньке показалось,
      что это вчерашняя жвачка, которая успела за ночь подсохнуть.
      -- Выход ищу... Вот...
      -- Выход там, -- кивнул Лось в глубь коридора и поморщился от резкого звука звонка. -- Кого это принесло?
      За спиной Лося, как на прицепе, Санька проплелся к двери, послушал клацание трех сейфовых замков и чуть не получил по физиономии.
      В коридор из-за двери ввалился лохматый, потрясающе стильно разодетый парень и, расстегивая на ходу кожаную жилетку, обшитую чудовищным желто-красным узором, прокричал:
      -- Шеф на месте?!
      -- Ты чего, Децибел? -- невольно отступил и Лось, хотя совсем не мешал парню пройти дальше.
      -- Не твое дело! -- взвизгнул парень и бегом бросился к кабинету Золотовского.
      Его бордовые джинсы исчезли за поворотом.
      -- Ну, дела! -- удивился Лось.
      -- Заваруха какая? -- понаглее спросил Санька.
      -- Да я Децибела никогда таким прикантованным не видел.
      -- Без понта?
      -- Да иди ты! -- огрызнулся Лось.
      В эту минуту Санька пожалел, что не закрыл за собой белую дверь. Если из той комнаты все-таки был проход в кабинет Золотовского, он бы точно узнал, почему впервые в жизни так разнервничался парень со странным именем Децибел.
      Глава десятая
      ПЕРВЫЙ ШЛЯГЕР В ШОУ НАЗЫВАЕТСЯ "ВОРОБЫШЕК"
      Говорят, что неудобно спать на потолке. Одеяло все время сваливается. Санька это не пробовал. А вот сон на полу в крылатской хазе вышел полубредовым. Даже предыдущие вокзальные кошмары, когда храп соседа-бомжа мерещился собственным предсмертным хрипом, а грохот поездных колес напоминал удары пресса, которым пытаются тебе размозжить голову, эти кошмары выглядели веселенькими мультиками по сравнению с картинками, посещавшими Саньку на тощем матрасе Андрея.
      Из черной кисельной мути на него наплывали то стальные зубы седого, то желтая серьга в ухе странного мужичка, то пальцы Лося, то троллейбус без водителя. Зубы пытались укусить его, и, казалось, чем ловчее Санька уворачивался от них, тем сильнее возрастало у них желание оставить шрам на его коже. Серьга, увеличившись до размера ошейника, охватывала своей золотой удавкой горло и, охватив, тут же начинала уменьшаться до своих прежних размеров, заставляя хрипеть в удушье. Пальцы Лося, крупные, мозолистые, больше похожие на сучки дерева, чем на пальцы, ложились то на одно плечо, то на другое, и от того, что они вроде бы не делали ничего плохого, вызывали еще больший страх, чем зубы и серьга. А когда под утро на Саньку из черноты вылетел троллейбус, и он понял, что не успеет увернуться, он вскинулся на матрасе, ошарашенно посмотрел перед собой и увидел вместо грязных фар стоящего в двери Роберта с зубной щеткой во рту.
      -- Тебя к телефону, шолист, -- так и назвал он его "шолистом" вместо "солиста". -- Ну, ты и орешь по ночам! Глисты, что ли?
      -- Андрей не пришел? -- озираясь по комнате, спросил Санька.
      -- Не-а... У него вместо подушки сиськи под головой. Кто ж такое задаром променяет?..
      Телефонный звонок заставил его забыть о ночных кошмарах, об Андрее, о квартире, о всем сразу. Наверное, после разговора с Аркадием Санька о себе забыл, потому что узнал, что уже сегодня его будут записывать на компакт-диск.
      В студию он вошел, с гулом ударившись о дверь, но совершенно не ощутив боли.
      -- Где ты его взял?! -- вскочил со стула у пульта толстяк килограммов под двести весом. -- Он мне всю студию разнесет!
      Его разбухшие до женских размеров груди рыхло покачивались под пестрой рубашкой. Такую раскраску мог напялить на себя только негр. Но у толстяка была розовая кожа альбиноса, усеянный капельками пота нос и очень маленькие ручки. Казалось, что когда он рос, то ручки не заметили этого и остались такими же щупленькими, как и в десять лет от роду.
      -- Это по молодости, -- вяло ответил из угла комнаты Аркадий и предложил Саньке: -- Садись вон туда. Подождем творческую интеллигенцию. Ты где такое дерьмо купил?
      Санька осмотрел свой новый джинсовый костюмчик, на котором вроде бы к месту сидела черная кожаная куртка, и, ничего не поняв, пробурчал:
      -- Мне сказали, хороший товар... Америка...
      -- Где купил?
      -- У метро. Там палатки стоят. Мне сразу подобрали одного цвета куртку джинсушную и брюки...
      -- Одного цвета! -- хихикнул толстяк.
      -- Прикид надо с умом подбирать, Сашенька, -- невидимой пружиной подбросило со стульчика Аркадия. -- Даже те тряпки, в которых ты шныряешь по тусовкам, должны держать тебя в имидже. Я уж не говорю о сцене! А ты что купил? Штаны -- черные, а куртка -- черная-черная. Ты знаешь, сколько цветов черной тональности в джинсе?
      Санька приложил край куртки к брюкам и только теперь, в солнечном свете, делящем комнату надвое, заметил, что куртка действительно темнее джинсов.
      -- И потом... Какая это Америка?! Ты посмотри на строчку! Ее делал пьяный барыга! За такую строчку моего дедушку, лучшего портного Одессы, клиенты бы выкинули в море. И он бы не сказал ни слова против данного факта! Он же натурально знал, что такое брак! Эту дрянь, пошитую где-нибудь в Турции, выкинешь. Моря здесь нет, бросишь в Москву-реку. Если тебе нравятся джинсы, а мне лично, как внуку лучшего одесского портного, вся эта брезентуха не может нравиться, то сходи в фирменный магазин в центре...
      -- А кожаная куртка? -- боком повернулся Сашка.
      -- Ты называешь это убожество кожаной курткой?! С нее же через две недели натурально осыпется краска! И ты будешь похож на линяющего пингвина! Конечно, своей покупкой ты помог китайским коммунистам удержать темпы экономического роста, но мне от этого не легче. Мне вообще от тебя не легче...
      -- А кепка? -- сорвал с головы черный кожаный блин Санька.
      -- Разрешите? -- мышкой поскребся кто-то в дверь.
      -- Заходи! -- гаркнул толстяк, и его груди и живот колыхнулись двумя волнами: одна от подбородка до пупа, вторая -- от пупа до подбородка.
      Шторм на теле хозяина студии улегся, и медленно, будто ее перепугали, открылась дверь.
      -- Разрешите?
      -- Да входи, не бойся, -- уже без прежнего энтузиазма позвал толстяк.
      -- Мы вдвоем.
      В двери стояли двое мужчин непонятного возраста. Наверное, если бы их можно было побрить, отмыть, погладить, причесать и наодеколонить, то им никто не дал бы больше тридцати лет от роду. Но все эти действия были маловероятными в их судьбе, и потому Санька сразу решил, что им лет по сорок. В таком возрасте уже зовут по имени-отчеству. Аркадий же небрежно прикрикнул:
      -- У нас нет времени! Давайте побыстрее! Не тормозите! Олег, что у тебя с текстом?
      Один из близнецов, тот, что чуть пощуплее и понебритее, вырвал из бокового кармана куртки записную книжку. Его руки дрожали, точно он вырвал сердце.
      -- Может, вместе с нотами? -- подал густой, неожиданный для него голос второй.
      Соломенный хвостик волос на его затылке стоял задорно и смело.
      -- Лелик, погоди! Я же сказал, текст! Я должен прослушать текст. Музыка сейчас у всех песен одинаковая...
      -- Ну-у, я не согла-асен...
      -- Читай, Олег!
      -- "Голос милой"! -- громко объявил Олег и развернул блокнот.
      -- Про это еще не пели, -- пустил веселую волну по груди и пузу толстяк.
      -- "Мне голос твой -- как капли от болезни, -- голосом трагика, обещающего смерть врагу, начал Олег. -- С годами все полезней и полезней. Мне голос твой -- как чистый горный воздух. Я пью его, как ночь пьет утром звезды"... Вот... И потом припев... Припев такой... "Голос милой, ах, голос милой! Счастья полюс. Глоток весны. Не любили вы, не любили, если в голос не влюблены"...
      -- Не пойдет, -- выдавил из себя Аркадий.
      -- Почему?! -- набычившись, шагнул ему навстречу Лелик. -- Давайте прослушаем с музыкой! Там хорошая мелодия.
      -- Сейчас хороших мелодий нет, -- не сдавался Аркадий.
      Он стоял у пульта со скрещенными на груди руками и выглядел смешно рядом с толстяком. Видимо, поняв это, он ушел к своему стульчику, плюхнулся в него, закинул ногу на ногу и послушал тишину. Тишина была на его стороне, и он усилил свои претензии:
      -- Первое: текст сусальный. Сейчас это не кассово. Второе: бьем мимо имиджа. Наш герой ищет девочку и не находит. Понимаете, не находит! А ты, Олег, про голос милой. Голос милой -- это уже все, кранты, приехали. А девочки-зрители должны писать в потолок от одного вида мальчика, который никак не найдет девочку. Ду ю андестенд ми?
      -- Зря ты, Аркадий, -- все-таки сдался Лелик. -- Вытянули бы музыкой. Но раз имидж... У нас есть, кажется, то, что тебе нужно...
      Тыканье композитора удивило Саньку. У Аркадия на лысине и седых висках были написаны шестьдесят лет. В таком возрасте уже имен вовсе нет, а только имя-отчество, а то и просто одно отчество. Но его-то Санька не знал и неприятно ощутил, что ведь тоже не представляет, как звать-прозвать директора.
      -- Ладно. Давай следующую, -- небрежно качнул лакированным ботинком Аркадий.
      -- "Воробышек"! -- уже без прежнего пафоса объявил Олег и покраснел. -- "Воробышек-воробышек. Нахохлилась опять. Мне поцелуев-зернышек тебе хотелось дать. Но ты махнула крыльями косичек золотых. Как близко в миг тот были мы. И вот исчез тот миг"... Припев... "Воробышек-воробышек. Не надо уходить. У каждой ведь из Золушек принц должен в жизни быть"... И опять певец, значит, после припева, поет: "Сказала, что не пара мы..."
      -- Хватит. Это уже ближе к истине. Хотя опять же не совсем то, -поморщился Аркадий и пробурчал лишь себе одному под нос: -Воробышек-вор-р-робышек... Ну, это уже образ. Можно клип лепить. И потом Золушка, принц... Ладно! Лелик, что за ноты на этот текст?
      -- Аркадий, поверь мне, это будет хит! Рядом с этой вещью померкнет все! -- кинулся к электрооргану в соседнюю комнату композитор с детским именем Лелик.
      Хвост на его затылке развевался знаменем. А от всей худощавой фигуры сквозила невыплеснутая борцовская мощь.
      -- Вот послушай! -- басом позвал он всех за собой.
      Его призывному кличу подчинились все, кроме толстяка. Он все с таким же видом китайского божка сидел у пульта, укрыв животом не меньше двадцати тумблеров, и туоп, бессмысленно смотрел на черную грушу микрофона за стеклом.
      Лелик подключил электроорган к сети, артистично вскинул над клавишами пальцы и после вздоха Олега все-таки заиграл. Мотивчик был простенький, но все-таки запоминающийся. Санька не раз видел по телевизору, как запинаются игроки в шоу "Угадай мелодию!", когда им выпадает песня девяностых годов. Такое впечатление, что в конце века композиторы только и делали, что пытались создать образ размытого времени, когда герои стали антигероями, а гении бездарями и, соответственно, наоборот, когда каждый день что-то происходит, но ничего не меняется, а когда меняется, то кажется, что ничего в общем-то и не произошло. Композиторы сумели передать хаос, сами, возможно, того не понимая. Они подбирали звуки с митинговых улиц, подбирали из бесконечной говорильни одних и тех же телегероев, и выходило что-то похожее на зыбкие волны говора. Вроде как что-то звучало, а на самом деле и не звучало.
      Мелодия Лелика была родом не из девяностых. В ее сердцевине жила ностальгия по пятидесятым, по годам, когда еще жила хоть какая-то вера и до светлого будущего было подать рукой. Мелодия медленно стихла, и Саньке показалось, что сейчас оживет радио в углу и сообщит об очередном Пленуме ЦК КПСС. Такое он видел уже в каком-то фильме о пятидесятых.
      -- Что-то знакомое, -- снова превратил лицо в печеное яблоко Аркадий.
      Кольцо на его ухе смотрелось брелком для ценника. Но ценника не было. Таким людям, как Аркадий, всегда очень трудно определить истинную цену. Он вроде бы ничего не умеет, но продает себя так, что дух захватит, как в антикварном магазине при виде безумно дорогой безделушки.
      -- Это не из Мокроусова? -- упрямо не разглаживал он морщины. -- Или Блантер?.. Три ноты подряд очень уж знакомы. А-а? -- обернулся он к двери. -- Не похоже на Блантера? Не плагиат?
      Неподвижная спина толстяка ответила после важного молчания:
      -- А мне-то что?
      -- Зачем ты так, Аркадий? -- побледнел Лелик. -- Я когда-нибудь крал? Ты что, меня не знаешь?
      -- Сейчас все крадут. У Бетховена, Моцарта, Гершвина...
      -- У Гершвина не крадут!
      В дверь вплыл сначала живот, а потом уже весь оператор. В его глазах, в его оплывших щеках, в опущеных плечах, казалось, собралась скука смертная всего человечества. Он безразлично посмотрел на поэта и спросил у него:
      -- Клавир есть, композитор?
      -- А как же! -- подпрыгнул на стульчике Лелик и по локти нырнул в баул.
      В нем лежало так много бумаг, будто Леликом было написано не меньше сотни симфоний, а если и не симфоний, то штук пятьсот песен -- точно.
      -- Вот! -- гордо воздел он над головой лист с густо исписанным, исчерканным вдоль и поперек клавиром. -- Вот довазательства!
      -- Пошли, -- приказал толстяк.
      Даже бумажку с клавиром ему не хотелось нести в другую комнату. Он, раскачиваясь, досновал до правого компьютера у микшерного пульта, тяжко, со вздохом обречения сел и только потом включил его.
      -- Давай свои каракули!
      Лелик положил листик рядом с клавиатурой. Он смотрел на него так, будто в эти минуты терял его навсегда.
      -- Может, помочь разобраться в черновике? -- предложил он толстяку.
      -- Сам разберусь. Не пионер...
      От двери операторской Санька разглядел, что на мониторе после тупых тычков по клавиатуре появились виндоузные окошки. Правую верхнюю четверть экрана занимал нотоносец. Ни скрипичных ключей, ни обозначений размеров, основ гармонии и самих нот с такого расстояния он не мог рассмотреть.
      Толстяк подвигался на стульчике, утрамбовывая себя, и вовсе закрыл плечом полэкрана. Клавиатура вновь застонала под его пальцами.
      -- Ну что? -- прошел к нему мимо Саньки Аркадий.
      -- Щас. Подождать надо, -- вяло огрызнулся толстяк.
      -- А кого подождать?
      -- Я свежую программку на той неделе установил. Все песни, начиная с сорок седьмого года. Наши, естественно...
      -- А раньше, ну, довоенных нет?
      -- А зачем?.. В той мелодике сейчас никто даже не пытается работать... Вот, машина отпахала. Программа утверждает, что полного аналога четырех нот в основной теме песни нету.
      -- А трех?
      -- По международному праву музыкальный плагиат -- это четыре ноты подряд, а не три, -- таким тоном произнес толстяк, будто объяснял взрослым людям, что дважды два -- четыре.
      -- А поищи первых три, -- не унимался Аркадий. -- Поищи.
      У Лелика на лице сияла победа, а в глазах блестели огни салюта. Он не вмешивался в диалог и вообще ощущал себя так, будто ему при жизни только что поставили памятник.
      -- Три есть, -- заставил его напрячься голос толстяка.
      -- А я что говорил! -- обрадовался Аркадий и потянулся вверх.
      В комнате что-то громко хрустнуло. То ли подошвы его новых ботинок-казаков с чудовищно острыми носами, то ли поясница.
      -- Но те три ноты в фа-мажоре, -- заметил неточность толстяк. -- А у него -- в фа-миноре...
      -- Аркадий, у меня все честно! -- забрал драгоценный клавир Лелик. -Хорошая оранжировка -- и хит обеспечен! На пару лет!
      -- Таких хитов не бывает...
      Аркадий стоял, отвернувшись от Лелика, и с ненавистью смотрел на монитор. До этой минуты он любил компьютеры.
      В напряженной тишине он прошел к своему стульчику, бережно опустился в него, помолчал и по-царски решил:
      -- Ладно... Три так три... Покупаем...
      Яблоко его лица из печеного стало спелым. Его цена возросла. Лелик метнулся к Аркадию, подобострастно, с хрустом в пояснице склонился над ним и что-то заговорщически зашептал. Его спина ширмой скрывала лицо директора, и только по возражениям того ("Пойми, я на такую сумму не уполномочен", "Нет", "Ну что ты!") Санька понял, что там идет нешуточный торг. В конце его Аркадий сунул несколько бумажек в руку Лелику, тот спрятал их в карман куртки и наконец-то распрямился. Почему-то уже без хруста. Когда он обернулся, у него было лицо человека, которого только что обокрали.
      -- А вот и ребята! -- совсем не видя, что делается в соседней комнате, вскрикнул Аркадий и с покряхтыванием слез со стула.
      Санька тоже повернул голову на шум и узнал всех вошедших по спинам. Самым ближним к нему оказался затылок со смоляным пучком волос под шапочкой лысины, и он радостно шагнул к нему.
      -- А-а, привет, -- вяло поздоровался Андрей. -- Вживаешься?
      -- Да вот... значит... утвердили меня солистом...
      -- Поздравляю. Значит, этим вечером коньяк и жрачку выставляешь ты.
      -- А ты придешь?
      -- Без вариантов. Попрощаться ж нужно.
      -- В каком смысле?
      -- В прямом. Меня под снос назначили.
      -- Как это? -- сделал удивленное лицо Санька и машинально надел на голову кожаную кепку.
      -- Уволен я из группы. Навсегда. Золотовский сказал, мать его! Выслуживается перед хозяином, падла!
      На матерный вскрик обернулся Роберт. Без зубной щетки во рту он смотрелся чуть солиднее. Казалось, что он даже может сказать что-нибудь умное. Раз в день, но может.
      -- Мир, дружба, жвачка! -- поприветствовал он Саньку. -- Прослушал шлягер?
      -- А что это?
      -- Во дает! Ну, песню прослушал только что?
      -- Да.
      -- Съедобная?
      -- Так-так-так! -- хлопками в ладони заставил всех умолкнуть Аркадий.
      У него было лицо человека, только что сделавшего открытие, способное спасти мир и обессмертить его изобретателя. Вместо пятисот долларов на двоих он отдал поэту и композитору четыреста и теперь приятно ощущал в кармане хруст новенького стольника. Но еще приятнее было то, что он уговорил Лелика на отказ от авторства и теперь мог перепродавать песню как свою собственную. И хотя у нее вряд ли могли после исполнения "Мышьяком" появиться покупатели,он упрямо верил, что совершил одну из самых выгодных сделок в своей жизни.
      -- На! -- сунул он Роберту нотную запись "Воробышка". -Потренируйтесь с полчасика. За это время Весенин выучит текст...
      Санька удивился, зачем это какому-то Весенину учить текст, и только когда Аркадий протянул ему вырванную из блокнота страничку с каракулями Олега, понял, что Весенин -- это он. И то серьезное, на что он так долго настраивался, вдруг представилось ему балаганом, где все только дурачатся, и он сам неожиданно ощутил острое желание стать таким же шутом-дураком.
      -- А можно я прямо с бумажки пропою? -- нагнувшись к Аркадию, спросил он.
      -- Можно, -- ответил за него толстяк. -- Только бумажкой перед микрофоном не шурши. У него чувствительность большая...
      В комнате напротив, за стеклом, Санька разглядел этот слишком чувствительный микрофон. Он висел перегоревшей лампочкой. Уже и его Санька не мог воспринять серьезно.
      И только обернувшись к Андрею и столкнувшись с ним глаза в глаза, он понял, что не все здесь так несерьезно.
      Глава одиннадцатая
      РЮКЗАК СЕДОГО ПРИЗРАКА
      Камера хранения Казанского вокзала пропахла вонью жженого угля, мочи и старых тряпок. Если учесть, что такой же запах возили в своих изношенных вагонах поезда восточного направления, то Сотемский и Павел, войдя в камеру, сразу ощутили себя внутри тряского состава. Чувство было настолько сильным, что они переглянулись.
      При виде лица напарника Сотемский не сдержал внутри себя сочувствия:
      -- Что ж тебе так с зубами не везет?!
      Павел бережно потрогал ладонью вздувшуюся правую щеку и пояснил то, что Сотемский и без того знал:
      -- Флюс, зараза!
      -- А тот вырвал?
      Взмахом руки Павел проводил уже давно распрощавшийся с ним зуб.
      -- Там трещина была. Эта стерва Кравцова... Ей бы лучше ядра на стадионе толкать, а не на рынке стоять...
      Они подошли к самому дальнему стеллажу, заставленному чемоданами, сумками, ящиками, свертками, и сопровождавший их приемщик камеры хранения ткнул узловатым мозолистым пальцем в пузатый рюкзак.
      -- Этот? -- спросил он у рюкзака.
      -- Похоже, он, -- стал присматриваться Сотемский.
      -- Да он, он, -- краем губ еще выцедил из себя слова Павел.
      После фразы о Кравцовой правая щека заныла с новой силой. Она будто бы ждала, когда же при ней произнесут эту фамилию, и после ее упоминания тут же начала болеть.
      -- Похоже, что он, -- согласился Сотемский.
      Его чуб стер пыль с верха рюкзака, но зато Сотемский разглядел нашлепку от бананов, которую заметил один из оперов службы наружного наблюдения. Название фирмы совпадало.
      -- Вопросы есть, Герой? -- спросил Сотемский лениво приплетшегося за ним коккер-спаниеля.
      Тот солидно промолчал. Лишь только нос всасывал и всасывал в себя воздух, пропитанный тясячами запахов. Если Сотемский ощущал гарь жженого угля, едкую вонь мочи и пощипывание в ноздрях от пыли, а приемщик вообще ничего не улавливал, потому что давно придышался к камере, то для Героя запахи создавали красивую яркую картину, и он, плохо видя, рассматривал в своем маленьком мозгу красные пятна от пряного духа кожи, серые -- от досок, желтые -- от колбасы, спрятанной вовнутрь чемоданов, белые -- от тряпок, накупленных в Москве для перепродажи в Сибири, малиновые -- от противного запаха клея, с помощью которого были приклеены квитанции к чемоданам и сумкам. Синего -- цвета наркотиков -- на картине не было.
      -- Значит, пусто, -- понял все Сотемский, когда пес беззвучно сел. -Но осмотреть все равно нужно.
      -- А если что?.. -- вяло посопротивлялся приемщик.
      -- Мы ничего не изымаем. Только осмотр.
      -- Ну, ладно.
      Он отвернулся и, раскачиваясь, будто медведь, вставший на задние лапы, вышел из прохода. На спине его комбинезона какой-то шутник, а может, и он сам, написал: "Берегись поезда!"
      -- Такой задавит, -- прокомментировал Павел.
      Сотемский внимательно осмотрел верх рюкзака. Никаких предохранительных ниточек на пряжке не было.
      -- Призрак, а не мужик, -- сказал он самому себе. -- Клык спокойно
      сидит в зоне, а что это за двойник, ума не приложу. Точно что
      призрак.
      -- Или его дух, -- добавил Павел.
      Щека застыла, и можно было говорить вволю. Сейчас это казалось богатством.
      -- Какой дух? -- не понял Сотемский, поморщившись от противного запаха, струившегося от рюкзака.
      -- Ну, как в фантастических фильмах. Его собственный дух. Отделился от него и бродит по планете...
      -- А может, брат-близнец? -- спросил Сотемский.
      -- Начальник колонии сказал, что братьев у него нет.
      -- А может, это все-таки он?
      -- Хочешь сказать, что сбежал, а за себя в зоне двойника оставил? Тогда зачем он едет назад?
      -- Ну да! У него ж билет до Читы... Ничего не понимаю.
      Из открывшегося рюкзака на оперативников дохнуло запахом сигарет. Плотно -- один к другому -- вовнутрь были вбиты темно-красные блоки "DUNHILL".
      -- А седой, ну, Клык курит? -- спросил Сотемский на правах начальника.
      -- Я не узнавал.
      -- Плохо, Паша. Надо все о таких орлах узнавать.
      -- Я сегодня снова позвоню начальнику колонии.
      Под сигаретами комками лежали пара свитеров, грязные носки, шарф, еще какие-то непонятные тряпки, годные только для помывки автомобиля. Сотемский брезгливо утрамбовал их блоками. Закрытый рюкзак казался больше, чем он был до этого.
      -- Плохо, что ли, сложил? -- на шаг отошел Сотемский, изучая свою работу.
      -- Нет, он такой и был... Чуть не забыл, товарищ подполковник. Час назад из налоговой полиции звонили. Ну, по нашему запросу о "Мышьяке" и Золотовском...
      -- И что?
      -- Полный порядок.
      -- Не может быть! -- обернулся Сотемский.
      Он смотрел на Павла и флюса теперь не замечал вовсе.
      -- Все налоги уплачены?
      -- Абсолютно. Там другое смущает.
      -- Ну!
      -- Слишком уж большие сборы были у группы на последних гастролях...
      -- Ну вот, а ты говоришь, все у них отлично!
      -- Вы уверены, это -- отмыв?
      -- Даже не сомневаюсь, -- достал Сотемский носовой платок и вытер о него руки. -- Золотовский -- машина по отмыванию грязных "бабок". Но кто водитель у этой машины -- вот вопрос?
      Глава двенадцатая
      КУРТКА ПОЯВЛЯЕТСЯ СНОВА
      Субботний день на Тушинском рынке -- бешеный день. В вещевом павильоне, наскоро сооруженном из алюминиевых листов, -- вавилонское столпотворение. Людской поток течет мимо обрывистых берегов. Только берега уходят не вниз, как у обычной реки, а вверх, к потолку павильона. Все, что наспех пошито на частных фабриках, фабричках, а то и просто в кустарных мастерских захолустных турецких городков, шпалерами висит вдоль стен.
      -- Девушка, у нас есть плащ именно для вас! -- одновременно слышится от трех продавщиц в разных углах павильона. -- Настоящая "Италия"! Вот посмотрите выделку с изнанки!
      Некоторые упрямо верят, что это "Италия", хотя ни один торгаш не привезет сюда из Италии "кожу", от цены которой даже у нового русского округлятся глаза.
      -- Молодой человек, купите даме шубку!
      -- Зима кончилась, -- лениво бросает молодой человек с лицом пенсионера.
      -- А вы заранее, заранее!
      -- Посмотрите, какая кожа у моего плаща! Чистый ягненочек!
      -- Так с него уже краска, извините, на попе обсыпалась!
      -- Ничего подобного! Это же крэк! Он весь -- пятнами! Так положено!
      Но самое поразительное в павильоне -- это не тысячи плащей, курток, жилеток или песцовых шуб, а стульчики продавцов. Вы нигде не найдете на земном шаре таких маленьких стульчиков. Такое впечатление, что они когда-то были большими, точнее, нормальными по размерам, но потом, все сжимаясь и сжимаясь от жуткого вида людского потока, стали крохотными-крохотными. Машенька из сказки про трех медведей очень обрадовалась бы подобному стульчику.
      Такое же миниатюрное создание стояло и под плотными рядами мужских курток. Его хиленькие металлические ножки еле выдерживали центнер веса Кравцовой.
      С утра она продала уже четыре куртки: три "бобочки" и одну "три четверти". Место, говоря тушинским жаргоном, было "отбито", то есть двести тысяч дневной арендной платы добыты, а сверх этого грели карман еще и полмиллиона прибыли. С этих денег еще, правда, требовалось отстегнуть камере хранения и охранникам рынка. Камере хранения -- официально, охранникам -- чтоб любили. Но даже с учетом будущих трат день получался неплохим, и можно было выкроить из него пять минут на обед.
      Не успела она откусить полбутерброда с сыром и запить его мутным какао из термоса, как от людского потока отделилось нечто огромное, серое, небритое и заслонило собою свет. Профессиональное чутье подбросило Кравцову со стульчика. Он облегченно вздохнул, тоненько скрипнув всеми своими металлическими сочленениями, и тут же принял на свою узенькую спину недоеденный бутерброд и термос.
      -- Что вас интересует? -- расширив лицо сладкой улыбкой, снизу вверх спросила Кравцова.
      Любезность продавца -- один из самых сильных способов выражения ненависти к покупателю. Но большинство пришедших на рынок об этом даже не догадываются.
      -- Вам нужна длинная куртка? -- не убирала улыбку со щек Кравцова. -Есть криспи. Потрясающая кожа! И есть ваш размер. У вас же -- два икс эль?
      Огромное, серое и небритое наконец-то перестало жевать и ткнуло в самую большую куртку, висящую на центральной цепи.
      -- Эта, што ль?
      -- Ну что вы! -- всплеснула пухлыми ручками Кравцова. -- Это же только икс элечка! Примерно пятьдесят второй размер. И это не криспи, а нубук. Вашу куртку я сейчас достану.
      Она с цирковой ловкостью развернулась на крохотном пятачке между торговыми рядами и покупателем, согнулась и по пояс нырнула в кожаные куртки. В огромной сумке за ними лежали неходовые размеры: эски -- самые маленькие и два икс эльки -- самые крупные.
      Заработавшая в прежнем ударном темпе челюсть здоровяка снова замерла. Его маленькие серые глазенки завороженно смотрели на зад Кравцовой. Она совершала загадочные движения руками за рядами курток, а рыхлые ягодицы, отзываясь на эти движения, выписывали нечто похожее на ламбаду. Черная юбка готова была лопнуть по шву, и здоровяк помимо своей воли потянулся к танцующему заду, но Кравцова с резвостью пингвина, вылетающего из воды на айсберг, выбросила себя из кожаной проруби и протянула гостю нечто похожее на двухместную палатку.
      -- Вот пожалуйста! Ваш размер. Два икс эль. Настоящий криспи.
      На сером лице покупателя не дрогнул ни единый мускул. Он уже не
      мог воспринимать Кравцову целиком. Перед глазами все еще плясали
      ламбаду две округлые черные подушки, и он даже посмотрел на то
      место, куда еще недавно ныряла продавщица. Казалось, что ее
      подменили, а настоящая, с бедрами, спряталась за куртки.
      -- Снимите пальто. Примерьте, -- предложила Кравцова.
      Мужик молча сбросил с себя темно-серое, почти до пола длиной, пальто, с сопением всунул по очереди руки в рукава и не успел опомниться, как быстрые пальцы Кравцовой забегали по куртке. Они расправили воротник, подобрали изнутри кулиски, прожужжали "молнией" и резко, но не настолько резко, чтобы обидеть покупателя, одернули кожу.
      -- Как на вас шили! Отлично сидит! Скажите, девочки!
      Последнее обращение адресовалось всем соседкам-продавщицам сразу, и те, как бы ни были они заняты сами, почти одновременно взвизгнули:
      -- Отлично сидит!
      -- Вы сразу стали солидней, -- продолжала атаку Кравцова.
      На поясе у покупателя, когда он снял пальто, она заметила пухлый поясной кошелек. Такому герою можно было грузить с ходу двойную цену, и он бы даже не вякнул.
      -- Вот видите эти крупные пупырышки, -- провела по коже Кравцова.
      -- Эта выделка называется криспи. Она создает очень прочную и
      вместе с тем очень мягкую кожу...
      Она хотела сказать что-нибудь про Италию, но передумала. Наверное,
      потому, что покупатель впервые подал голос.
      -- А как он того... на улице смотрится?
      -- Еще лучше, чем здесь! -- отработанным ответом парировала Кравцова его вопрос.
      -- Тогда это... пошли того... посмотрим...
      -- С удовольствием.
      Она обернулась, посмотрела на кашемировое пальто, которое лежало залогом на трех стульчиках сразу, ее и соседок, крикнула этим же соседкам: "Присмотрите, девочки!" -- и пошла сквозь толпу за кожаной спиной метровой ширины.
      На улице здоровяк не стал останавливаться, как это обычно делали покупатели, а ходко пошел вдоль стены эллинга. Кравцова, хорошо помня, что сегодня -- суббота, а значит, все выходы с рынка перекрыты охранниками, сразу не ощутила беспокойства. И только лишь когда покупатель дошел до угла эллинга, нервно вскрикнула:
      -- Здесь уже хорошо видно! Куда вы?!
      Куртка исчезла за поворотом, и Кравцова ощутила в душе смесь тревоги и ярости. Она побежала, скользя подошвами по сочной весенней грязи, завернула за угол, и тут же что-то большое и сильное швырнуло ее на стену эллинга. От гула стало больно в ушах. Кравцова оттолкнулась спиной от холодной рифленой стены, но все то же большое и сильное вновь припечатало ее к металлу.
      -- У нас к тебе, сучка, один вопрос, -- совсем не голосом здоровяка спросила вдавливающая ее в эллинг сила, и Кравцова скорее удивленно, чем испуганно, вскинула голову.
      Только теперь по свежему запаху кожаной куртки она поняла, что на нее давит своей тушей все-таки здоровяк-покупатель, а говорит невысокий, видимый из-под мышки амбала парень.
      -- Что ты насиксотила ментам? А? -- спросил он красивым, чуть вибрирующим голосом.
      -- Я не... не могу ды... дышать... От...пусти...
      -- Отлипни, Лось, -- скомандовал парень.
      Черное, пахнущее кожей, плитой отъехало в сторону. Рот Кравцовой
      стал жадно хватать воздух, а голова сразу начала думать, думать,
      думать. Голова искала спасения и пока что его не находила. С этой
      стороны павильона не было торговых рядов, а единственные видимые
      отсюда продавцы-вьетнамцы вряд ли могли помочь. Они бы сами со страху разбежались. Нужно было склеить в одно целое не меньше семи вьетнамцев, чтобы получить одного... как его?.. Быка?.. нет, Лося...
      -- Так что ты рассказала ментам? -- покручивая на пальце ключи от машины, мягко спросил маленький.
      В его голосе совсем не было злобной жилки. Но это страшило сильнее всего.
      -- Я ничего... Я только видела, как кто-то шел... Ну, шел к тому певцу... Но это я так, ребята... Ничего толком... Я же ничего не видела...
      -- А чего ж тогда ты к ним еще раз ходила?
      -- Я не сама. Они приказали... Он ко мне один приходил, а потом вызвал на допрос...
      -- Как его фамилия?
      -- Я не запомнила... Имя только... Павел имя его...
      Здоровяк и малыш переглянулись. И оттого, что ничего после этого не произошло, Кравцовой стало страшно до боли в коленках. Если бы не гигант, стоящий слева и мощно, по-пылесосному дышащий ей в щеку, она бы одним ударом сшибла коротышку и била бы по затылку, пока он не потерял бы сознание. С мужем у нее так уже получалось. И не раз.
      -- Короче, слушай, -- после паузы продолжил маленький. -- Позвонишь своему Павлу...
      -- Он не мой...
      -- Позвонишь своему Павлу и скажешь, что ты отказываешься от предыдущих показаний. Врубилась? Въехала?
      -- Он... он не поверит.
      -- Почему?
      -- Они уже ищут людей в тех куртках... Они...
      Кравцова онемела. Полумрак смурного апрельского дня, еще сильнее сгущенный тенью с этой стороны эллинга, дрогнул, точно грязная вода в бутылке, и стал светлеть. Солнце, пробившись из-за облаков, разбавило его, и Кравцова наконец-то разглядела покрой куртки у маленького. Он был точно таким, как на левом мужичке из той пары, что поднималась по лестнице к Волобуеву. Кравцова чуть не вскрикнула: "А-ну повернись-ка спиной!"
      -- Дай нам телефон Павла, -- потребовал маленький.
      Она торопливо продиктовала его, но никто не стал записывать.
      -- А теперь вали к своей "коже" и не высовывайся. Въехала? -- уже злее произнес малыш и, резко развернувшись, ходко пошел вдоль стены эллинга.
      На его рукаве-реглане со стороны спины лежало грязное пятно. Только сейчас Кравцова вспомнила его. В описании, которое она дала милиционерам, пятно отсутствовало. Но сейчас оно появилось и остро напомнило о том, что она все-таки видела его в день гибели Волобуева.
      За малышом двинулся и здоровяк. Правда, Кравцова его самого уже как бы и не видела. Перед глазами раскачивалась ее куртка из кожи сорта криспи. Куртка удалялась, и убыток от ее пропажи оказывался столь огромен, что ее не могла покрыть никакая субботняя прибыль.
      -- Стой...те! А куртка?! -- бросилась она вдогонку, но куртка понеслась еще быстрее.
      -- Сто-о-ой! -- взвизгнула Кравцова и с ужасом увидела, как здоровяк прошел через турникет мимо охранника, а тот лишь почтительно отступил в сторону.
      -- Он... куртка... он... куртка...
      Беспрестанно повторяя эти два слова, она добежала до турникета. Горло отказывалось издавать крик. Горло было заодно с ворами.
      -- Там... он... куртка... -- еле прохрипела она охраннику.
      Тот безразлично посмотрел на нее. Специальной формы у торговцев не существовало, и охранник не мог понять, как воспринимать эту толстую тетку с малиновым лицом: как своего или как чужого?
      -- Чего у тебя? -- недовольно спросил он.
      А с той стороны Волоколамского шоссе, из подземного перехода выплыла наверх, в людской поток, ее куртка. Она совершенно не затерялась в толпе. Она была вся на виду. Она будто звала к себе хозяйку.
      И Кравцова бросилась за ней прямо через шоссе. Она не видела
      ничего, кроме куртки. И когда справа ударило что-то твердое и
      жесткое, она еще успела подумать, что сдуру засунула в карман
      именно этой куртки пояс от другой...
      Через минуту на шоссе уже стояла пробка, а прибежавший от станции метро милиционер пытался разыскать свидетелей. Одни говорили, что сбил ее "москвич", другие -- что "жигули". Так всегда бывает, когда ни один свидетель-пешеход не разбирается в марках.
      А в это же самое время в одном из соседних дворов остановилась среди скопища других машин, плотно забивших землю, подержанная "Тойота". С водительского места выбрался красивый парень в коричневой куртке из крэка, дрожащей рукой захлопнул дверцу и хрипло посоветовал еле выползшему с места пассажира маленькому человечку в черной куртке из вареной кожи:
      -- Сгоняй за пальтишком Лося.
      -- А если...
      -- Да не менжуйся ты! Пока в павильоне про эту тетку узнают...
      Они завернули за угол дома, и красавчик прощально посмотрел на иномарку с помятым бампером.
      -- Чо вас так долго не было? -- спросил он.
      -- Я это... телефон следователя узнавал...
      -- Сдался он тебе! Решили же: Лось уводит куртку, она шурует за ней через шоссе, а я...
      -- Думаешь, в павильоне еще тишина?
      -- У нее на лбу не написано, что она -- торговка. Взял -- и свалил...
      _
      Глава тринадцатая
      НЕ ВСЕМ НРАВЯТСЯ ВОРОБЫШКИ
      Ночные клубы бывают разные. Одни больше похожи на рестораны, другие -на дискотеки. Третьи вообще ни на что не похожи.
      Санька попал в ночной клуб впервые в жизни, и ему не с чем было его сравнивать. Он сидел за столиком в самом дальнем углу зала и экзаменовал Роберта:
      -- А что там?
      -- Бильярд.
      -- А за той дверью?
      -- Где?.. А-а, казино... Блэк-джек, рулетка, однорукие бандиты...
      -- Чего? Инвалиды?
      -- Почему инвалиды?
      -- Ну без рук...
      -- Это игральные автоматы. У них один рычаг. Потому как бы однорукие.
      -- А там?
      -- Зал караоке.
      -- Это тоже автоматы?
      -- Ну, ты совсем дремучий! Караоке -- это штука, которая крутит известную, к примеру, песню, а слов нет. Одна музыка. Ну, и кто надрался вдребадан и хочет глотку прочистить, сидит там за стаканом виски и поет...
      -- А-а, это как под гитару?
      -- Примерно, -- сморщившись, ответил Роберт.
      -- У нас всегда мужики в поселке как нарежутся, так тоже орут песни... Так это значит -- караоке...
      -- Какой поселок?.. Ты же из города родом...
      -- Да, из Прокопьевска. Понимаешь, все шахтерские города одинаковые. Они из поселков состоят. Которые вокруг шахт. Собралось когда-то десять-пятнадцать поселков в одну кучу -- их городом и обозвали. А потом уж центр отстроят, памятник, как положено, Ленину поставят... А вот там что? За той дверью?
      -- Слушай, посиди спокойно!.. Телок хочу посмотреть...
      Зеленая дверь, тайну которой не открыл Роберт, сама решила показать свои секреты Саньке. Она резко распахнулась, и из нее потянулась к центру зала цепочка девушек. Платья, мини-юбки, брюки, ножки в колготках слились в один яркий, шибающий в ноздри дурманом духов поток и сразу родили аплодисменты. Хлопали парни за столиками, бритоголовые мужики у стойки бара, хлопало странное создание с фиолетовыми волосами, выводившее девушек к помосту с шестом. Захлопал и Санька, хотя вовсе не хотел этого делать. Возможно, и все другие люди не хотели этого же, но что-то возникло в сумеречном, утыканном витой проволокой сигаретных дымков зале и заставило их бить ладонями о ладони.
      -- Децибел! -- удивленно вскрикнул Санька, когда создание с растрепанными фиолетовыми волосами обернулось к столикам.
      -- Ты его знаешь?
      Широченный стакан с коричневой пленкой виски на дне завис по пути к губам Роберта.
      -- Я его видел один раз... В офисе у шефа. Он так бежал, что чуть
      не сбил Лося.
      -- Бежал?
      Стакан упрямо висел в воздухе. Казалось, что если он останется в таком состоянии еще минуту, то пленка виски взлетит из него и повиснет над столиком.
      -- Ну да, бежал. А что?
      -- Децибел если не ди-джеет, то ходит как сонная муха. Может, ты путаешь?
      -- У него тогда джинсы еще такие яркие были. Я ни разу подобных не видел.
      -- Да?.. Ну, ладно. Мало ли что привидится...
      Стакан все-таки скользнул к губам Роберта и отдал им то, что так долго выдерживал в дымном воздухе клуба.
      -- Ты рубай, -- крякнув, посоветовал Роберт. -- Нам после телок выступать. Про кнопку не забыл?
      -- Нет, не забыл. А что это? -- показал на непонятную смесь в блюдечке перед ним Санька.
      -- Кожа с пятки негра.
      -- Серьезно?!
      -- Да ну тебя! Тормозной ты какой-то! В шутки не въезжаешь... Это ломтики лосося, вымоченные в джине и смешанные с салатом, креветками и кусочками дыни. Двадцать баксов, между прочим, стоит, а ты нос воротишь. Рубай смело, поноса не будет...
      -- Господа! Начинаем наш стрип-конкурс! -- подпрыгнул на одном месте Децибел.
      Пестрая рубашка и полосатые -- синее с белым -- штаны делали его похожим на негра. Правда, у негров не бывает фиолетовых волос. Впрочем, у белых -- тоже.
      -- Представляю девушек!
      Он змеей заизвивался вокруг них. Имена выкрикивал только тогда, когда успевал прощупать их талии, плечи, а у кого-то и ягодицы. Чудилось, что он не знал, как зовут девушек, а отыскивал их имена в складках юбок, блузок и платьев.
      Претенденток на призовые пятьсот долларов оказалось немного -- всего восемь. Во всяком случае, когда они шли гуськом по проходу между столиками, Саньке померещилось, что их не меньше двадцати.
      Подцепив на вилку что-то мягкое и больше похожее на кусочек мокрой ваты, чем на лосося или креветку, он отправил эту вату в рот, проглотил и ничего не ощутил. Возможно, для кого-то это считалось едой. Но только не для сына шахтерского поселка, выросшего на картошке в мундире и черном хлебе.
      -- Номер восемь -- Венер-р-рочка! -- прокричал Децибел, и Санька невольно вскинул глаза от салата.
      -- Так это ж...
      -- Молоток! -- похвалил его Роберт. -- Узнал шефову соску?
      -- А мне... мне Андрей сказал, что она теперь петь будет.
      -- Значит, слушай внимательно: про Андрюху забудь -- это раз, его в группе больше нет, а к Венерке привыкай -- это два. Скоро будешь с ней в паре петь. Ее голос надо поддержать твоим. Она все ноты путает. Кстати, стриптиз она выиграет...
      -- Откуда ты знаешь? -- удивился Санька.
      -- Да ну тебя! Тормозной ты какой-то! Как гиря!
      -- Итак, конкурс любительниц стрип-шоу начинается! -- крикнул так Децибел, будто глотку вывернул.
      Санька впился глазами в освещенный круг у шеста на подиуме и от стыда чуть не упал под столик. В круг нырнуло что-то оранжевое, а когда оно развернулось, то оказалось, что это первая из девушек. На ней уже ничего не было, если, конечно, не считать банта-цветочка в рыжей прическе, и Санька так и не понял, какой же это стриптиз, если девушке уже нечего снимать. А девица, вращаясь вокруг шеста, оплетая его ногами, а то и вскидывая их, как прыгунья в высоту перед планкой, сорвала такой шквал мужских аплодисментов, что ладони Саньки тоже кинулись друг к дружке.
      -- Кор-ряга! -- остановил их Роберт. -- Ей только в концлагере с такими ребрами выступать!
      Следующая претендентка возникла после исчезновения первой. На ее упругих формах издевательски сидел купальный костюм. Если бы ей дали в руки серп и заставили его вытянуть вверх, над головой, то можно было подумать, что это сошла с пьедестала памятника у бывшей ВДНХ колхозница. Покачав всем, что у нее только качалось, она вышла из круга, и Санька чуть не прыснул смехом от вида вытянувшейся физиономии Роберта.
      -- Лахудра! -- проскрипел он зубами. -- Таких убивать надо! На хрена мне ее упаковка! Мне товар посмотреть хочется!
      Третья девица, словно услышав его стон, станцевала что-то похожее на стриптиз. Но до округлых форм колхозницы в купальнике она не дотянула, и кислота с лица Роберта стекла медленнее, чем хотелось ему.
      Когда дошла очередь до Венеры, он сплюнул прямо в проход между столиками и по-сержантски строго приказал Саньке:
      -- Топай за мной! Надо занимать точку перед исполнением.
      Они пробрались вдоль стены за ширму, стоящую в глубине подиума. Санька по очереди поздоровался с Игорьком, Виталием, чуть коснулся тут же выскользнувших пальцев Аркадия и вздрогнул от неожиданного свиста.
      Роберт выглянул из-за ширмы, первым рассмотрел сценку и на правах единственного свидетеля пояснил:
      -- Я же сказал, Венерке "бабки" достались! А она даже трусы не сняла... О-о! А мужики свистят, требуют, чтоб второй телке дали! Дубье!
      Не сдержавшись, Санька тоже шагнул из-за ширмы. В желтом конусе света подпрыгивала Венера. Бесчисленные точки пыли кружились вокруг нее, как комары. Санька видел ее только со спины и почему-то не верил, что это Венера. В приемной Золотовского она выглядела неприступной богиней. Неожиданно она обернулась, и он увидел ее малиновое лицо. Оно было насквозь пронизано счастьем. Вряд ли из такого моря света она разглядела Санькино лицо, но ему снова стало стыдно, и он перевел взгляд вправо.
      Рядом с Венерой стоял седой мужчина. Костюм сидел на его плотном теле, будто нарисованный. Когда он повернулся к Венере и, поздравляя ее, сунул в пальчики конверт, Санька не сдержал вопроса.
      -- Кто это? -- спросил он затылок Роберта.
      -- Хозяин клуба. Серебровский Леонид Венедиктович.
      Столь уважительный тон от Роберта Санька услышал впервые. Можно было подумать, что Роберт на время забыл, что он -- плейбой.
      -- Серебровский -- это псевдоним? Как у шефа?
      -- Это настоящая фамилия, -- не меняя тона ответил Роберт.
      -- А сейчас перед вами выступит супер-группа "Мышьяк"! -- взвизгнул вынырнувший из толпы в свет Децибел.
      Его рука заученно легла на голую талию Венеры и медленно поползла ниже, к марле трусиков.
      -- А также их новый лидер Саша Весенин! Слушайте шлягер "Воробышек"!
      -- Ну чего одеревенел! -- зашипел сбоку Аркадий. -- Пош-ш-шел!
      Санькины пальцы с хрустом обжали трубку радиомикрофона. Он выдохнул все, что было в легких, словно именно эти граммы воздуха не давали ему возможность сдвинуться с места, и шагнул в круг света.
      Ни Децибела, ни Венеры там уже не было. Свет растворил их, и Саньке на мгновение стало страшно, что и он исчезнет точно так же в этом желтом, горячем, рождающем так много пыли.
      С гитарного перебора пошла "фанера", и он еле успел вскинуть микрофон к губам.
      -- Во-о-о-робышек-во-о-оробышек! Нахохлилась опять! -- взревел где-то под потолком незнакомый голос.
      Санька открывал строго по тексту пересохший рот и никак не мог понять, кто же это поет.
      -- Хорошо отмикшировал, -- шепотом прохрипели за спиной.
      Слова принадлежали то ли Игорьку, то ли Виталию, изображающих непосильную работу бас-гитариста и клавишника. А может, они вообще принадлежали Санькиным слуховым галлюцинациям. Но только после них он понял, что осталось от его голоса, записанного в студии.
      Рыхлый толстяк добавил в него басовых частот, и песня зазвучала по-мужицки грубо, вызывающе. Возможно, звукорежиссеру именно такой привиделась манера исполнения песни, но Саньке вдруг стало нестерпимо стыдно. Еще более стыдно, чем при виде голых девиц.
      Когда чужой, с блатными интонациями голос, прогнал припев, Санька вспомнил, что нужно нажать кнопку на микрофоне. Скользкая, как по стеклу плавающая подушечка указательного пальца еле отыскала клятую кнопку. Вдавив ее с брезгливостью, будто это и не кнопка была, а сидящий на микрофоне таракан, Санька спрыгнул, как и учил Аркадий, с подиума и направил пористую грушу в сторону стойки бара.
      -- Во-о-оробышек-во-о-оробышек! Не надо уходить! -- впервые за вечер дал он волю голосу.
      Двое-трое посетителей клуба, фальшивя и не попадая в тон, подхватили припев, и их голоса тоже взвились к потолку, заполнили зал. Кажется, им это понравилось. Голосов стало больше, еще больше. Они будто бы тянулись к настоящему, только сейчас проявившемуся тенору Саньки, и он вдруг представил, что произойдет, если он не отпустит кнопку. Потом же пойдет "фанера", и только очень пьяный не поймет, что его обдурили.
      -- Фуфло у тебя, а не песня! -- вдруг заорал какой-то мужик от стойки бара. -- Р-розовые сопли!
      Удивление развернуло Саньку влево. На грибке сиденья-вертушки горой дыбился не просто мужик, а какой-то немыслимый по размерам мужичина. В прежние годы такой бы запросто стал штангистом, а может, даже выиграл бы Олимпийские игры. Сейчас медвежьей силище находилось другое применение. Оно бугрилось в ведерных кулаках мужика, оно жгло взглядом рэкетира.
      -- Спой лучче "Дороги к казенным порогам"! -- сумел он заглушить своим басом даже звуки проигрыша. -- Дав-вай, не тормози!
      Санька еле успел вскинуть микрофон к губам и зашептать в него в такт песне. Пошли третий и четвертый куплеты, и некогда было спорить с мужиком-медведем. А тот, поняв, что ему отказали, угрюмо сгорбился на своем кнопочном стульчике. Синий галстук, шириной с хорошее полотенце, свесился почти до пола и казался подпорой, которая спасает гиганта от падения.
      -- Я чо сказал! -- взревел он и швырнул в Саньку бутылку пива. -П-падлюка! Ты чо мне отдыхать мешаешь?!
      Донышком бутылка попала по плечу, попала касанием, как говорили в
      зоне, чирочкой, нырнула на пол, даже не разбившись, но больше
      всего Саньку поразило, что никто ни за столиками, ни у стойки бара
      не отреагировал на бросок. Все люди в клубе казались заодно с
      амбалом и просто ждали дальше, куда попадет вторая бутылка. А мужик уже налапал ее, не оборачиваясь, на стойке бара и вез донышком по дереву. Когда она соскользнула в его пальцах со стойки, Санька понял, что до припева не дотянет.
      Все так же нашептывая микрофону про воробышка, он шагнул к ближайшему столику, вырвал из-под него белый пластиковый стул и с вращения, как дискобол, швырнул его в сторону мужика. У стойки бара что-то хрустнуло, и Санька с ужасом увидел, что здоровяк медленно встает со стульчика. Бутылка пива в его руке смотрелась гранатой, а по рассеченному лбу бахромой сползала кровь. Санька понял, что метатель из него не получился. Теперь уже требовались навыки бегуна.
      -- Ур-рою гада! -- опять перекрыл музыку своим рыком мужик и бросился на Саньку.
      Кто-то догадливый отключил "фанеру", и в обвалившейся на клуб тишине Санька услышал стук своего сердца. Оно жило где-то у горла, в кадыке. Чем-то его нужно было выбить оттуда, вернуть на прежнее место.
      Санька метнулся к зеленой двери, той самой, из которой появились девушки-стриптизерши, и еле успел нырнуть в нее. По дереву хряснуло стекло, осколками брызнуло по столикам.
      -- Ты куда?! -- остановили Саньку два мрачных парня в черных костюмах.
      -- Я -- певец, -- еле удерживая дверь, прокричал он. -- Там -- бандит. Он убьет меня.
      -- Там все бандиты, -- совершенно спокойно ответил более жилистый охранник и оттолкнул Саньку. -- Дай-ка!
      Дверь открылась с ракетной скоростью. Разъяренный мужик стоял в проеме, сжигая воздух пьяным выхлопом, и, кажется, не мог понять, за кем из трех он гнался. Кровь с его покатого лба уже проторила дорожку к подбородку и медленно подсыхала.
      -- Где эта сука?! -- грохотал он. -- Он мне череп пробил! Он...
      -- Ну, чего ты развозникался? -- совсем не боясь его, спросил жилистый. -- Ты же первым прикалываться начал. Прикинь, если бы ты вырубил певца... Хозяин бы из тебя отбивную сделал...
      -- Я токо песню попросил... Чтоб не эту фигню, а нашу, для братвы. Чтоб как бы ништяк всем был... Прикинь, а?..
      -- Он не знает твоей песни.
      -- В натуре?
      -- Не знаешь? -- обернулся жилистый к Саньке.
      Пришлось покачать головой из стороны в сторону. Так качают болванчики на пружинках.
      -- Так он тут? -- обрадовался находке здоровяк и шагнул между двумя охранниками.
      Те заученно вцепились в его запястья. Наверное, мужик стряхнул бы их с рук, как плюшевых зайчиков, но тут же из глубины коридора раздался красивый мужской голос. Такие голоса бывают только у актеров с театральными амплуа любовников.
      -- В чем дело? Это ты прервал выступление?
      -- Он! Он! -- появились за спиной здоровяка Игорек и Виталий. -- Мы видели хорошо. Он первым бросил бутылку...
      Когда обладатель красивого голоса поравнялся с Санькой, то шепнул ему:
      -- Зайди к шефу. Это там, в конце коридора...
      Санька не стал досматривать сцену усмирения раненного на корриде быка. В конце концов, бык мог и взбеситься.
      Спиной ощущая на себе мутный от злости взгляд мужика, Санька прошел в строго указанную сторону, свернул вправо и сразу ощутил себя вещью. Последний раз такое с ним случалось в кабинете Золотовского.
      Комната казалась частью другого мира. В ней все -- мебель, паркетный пол, шторы, люстры, картины -- было таким дорогим, таким красивым, таким царственным, что Санька даже не заметил среди всего этого великолепия человека. Он почему-то меньше всего ожидал, что кому-то вообще можно дольше минуты находиться среди подобного великолепия.
      -- Проходи. Присаживайся, -- незнакомым голосом предложила комната.
      Путаясь глазами в узорчатых обивках кресел, гнутых линиях комодов и пышных складках штор, Санька еле нашел лицо человека. Оно было маленьким, точно царская комната все, что в нее попадало живого, делала его мелким и незаметным. Санька даже провел пальцами по своей щеке. Кажется, она не уменьшилась.
      -- Да проходи, не трусь.
      Боясь прикоснуться хоть к чему-то из этого великолепия, Санька обошел огромный стол, бережно выдвинул тяжеленный, будто из металла сделанный стул, сел на мягкую обивку с рисунком рыцарского поединка и наконец-то выдавил:
      -- Здра...ствуйте... Мне один гражданин в коридоре сказал, чтоб я к вам...
      -- Граждане в колонии. А здесь -- найт-клаб..
      Хозяину кабинета шла к лицу аккуратненькая шапочка седины. И только черные очки, скрывающие глаза, казались лишними. Санька скользнул взглядом по его пиджаку и лишь теперь узнал собеседника. Это он вручал приз Венере. Были ли на нем тогда черные очки, Санька не заметил. Больше верилось, что не были, и то, что Серебровский спрятал за них глаза, отдавало тревогой.
      -- Я просмотрел всю сцену драки по монитору, -- повернул Серебровский голову влево, и Санька увидел там небольшой телевизор. -- Конечно, наш клиент перебрал лишнее. Но ты тоже не должен был себя так вести...
      -- А как?
      -- Клиентов надо беречь. Запомни это правило на всю жизнь. Тебе
      еще много раз придется выступать у нас. Ты улавливаешь мою мысль?
      Ни с того ни с сего на Саньку навалилась усталость. Как будто
      каждое произнесенное Серебровским слово превращалось в гирю, и они
      все повисали и повисали на его плечи, грудь, ноги, голову.
      -- Завтра тебе выступать в моем хаус-клубе. Там, конечно, нет таких крутых клиентов. Там мелюзга. Но с ними тоже нужно бережно обращаться.
      Санька подвигал ногой под столом. Нет, она все еще подчинялась ему, хотя и тоже казалась окаменевшей.
      -- Конфликт улажен, Леонид Венедиктович, -- ворвался в монолог Серебровского красивый голос.
      Хотелось обернуться, но Санька не стал мучить и без того онемевшую шею. Обладатель голоса сам подошел к нему, оперся о спинку стула, на котором сидел певец-дебютант, и вдруг брякнул что-то совсем непонятное:
      -- С попом хуже. Не могут найти.
      -- Ладно, Сашенька, -- милостливо протянул руку Серебровский. -- До свидания!
      Санька подержался за его холеные пальчики с твердыми камнями перстней, пожал мелкую ручку обладателя красивого голоса и только теперь заметил, что у него куртка из кожи какой-то необычной выделки... Кажется, она называлась вареной.
      Глава четырнадцатая
      БУДЬТЕ БДИТЕЛЬНЫ, ЛЮДИ!
      В кабинете было холоднее, чем в карцере самой дурной зоны. Отопление отключили строго по графику, но природа не признавала человеческих графиков. Север дунул на Москву прозрачным сухим воздухом, опять сковал лужи в лед и заставил людей вытащить из шкафов дубленки и шубы. Апрель замаскировался под февраль, и хотя говорливые метеорологи обещали потепление, почему-то вообще не верилось, что оно когда-нибудь наступит.
      Павел поморщился от колючего вида поземки, стелющейся вдоль стены здания на той стороне улицы, потрогал языком ранку от вырванного зуба, потом посмотрел в зеркало на стене, слегка обрадовался тому, что флюс все же начал таять, но тут же забыл о радости. В зеркале, кроме его собственного лица с уже еле заметной припухлостью на щеке, находилась и красная физиономия Кравцова. С нее на Павла смотрели мутные умоляющие глаза. Ничего хорошего от таких глаз не бывает.
      Павел поправил черную вязанную шапочку на голове, поплотнее запахнул куртку на груди и дохнул на зеркало. Оно тут же подернулось мутью. Лицо гостя исчезло, и Павел, поверив зеркалу, повернулся к своему столу.
      Рядом с ним на гостевом стульчике упрямо сидел Кравцов. Кожаная куртка нараспашку, расстегнутые три верхние пуговицы рубашки, блестки пота на залысинах. Похоже, для него холод в общем кабинете отдела был жарой.
      -- Гражданин капитан, -- умоляюще сложил руки на груди Кравцов. -
      Неужели вы мне не скажете фамилии того гада, что мою ласточку?..
      Павел вспомнил, каких трудов стоило ему разорвать над собой два
      сцепившихся потных тела, вспомнил ненависть в глазах Кравцовой,
      ехидный смех ее муженька, вспомнил свой расколотый зуб, и ему показалось, что ничего этого не происходило на самом деле. Если бы это случилось, то мольбы Кравцова выглядели бы странно. А потом Павел подумал, что не нужно ставить себя на место этого испуганного краснолицего человечка. Все равно у него -- другие мозги.
      -- Очень мало свидетелей, -- уже в третий раз за полчаса произнес Павел. -- И вообще, я же вас не вызывал. Идите домой, успокойтесь. К тому же следствие по факту гибели гражданки... -- он так и не решился назвать ее фамилии. -- Ну не мы ведем следствие, понимаете, не мы!
      Телефонный звонок принес облегчение.
      -- Слушаю.
      -- Зайди срочно, -- голосом Тимакова потребовала трубка и тут же заикала гудками.
      -- Есть, товарищ генерал! -- ответил гудкам Павел. -- Выезжать на задержание прямо сейчас? Очень опасно?.. Ясно!.. Есть!.. У меня супруг потерпевшей... Извиниться перед ним?.. Есть!
      Он положил трубку с видом человека, о котором через полчаса узнает вся страна, и протянул руку в сторону Кравцова:
      -- Давайте ваш пропуск!
      -- Значит, вы уходите?
      -- Но вы же слышали...
      -- Может, я без вас ознакомлюсь с показаниями свидетелей?
      -- Давайте пропуск!
      Протянутую бумажку он рванул из дрожащих пальцев Кравцова, черкнул по ней какими-то каракулями, пришлепнул их сверху печатью для пакетов и вручил гостю.
      -- Все, я спешу! Выход сами найдете?
      -- Да, я помню... По коридору, потом влево, потом лифт... Скажите, она сразу умерла?..
      -- Сразу, -- нехотя ответил Павел.
      Папка с делом о наркотиках, внутри которой были и документы по Золотовскому, и материалы следствия о самоубийстве Волобуева, и даже копии с протоколов допросов свидетелей гибели Кравцовой, лежала на его столе.
      Папка лежала укором, и он, отвернувшись от надоедливого посетителя, сунул ее в сейф, дважды повернул ключ и только теперь, посмотрев в зеркало, понял, что Кравцов уже вышел из кабинета.
      Ключи вечно терялись, и он сунул их в верхний ящик стола, вышел из кабинета и захлопнул за собой дверь. Английский замок услужливо сделал ее запертой. Толчком от себя Павел проверил, закрыта ли дверь, и с удивлением отметил, что Кравцова уже нет в коридоре.
      В тот самый момент, когда он подумал об этом, в оставленном им кабинете раздалось покряхтывание. Пухленький Кравцов еле выбрался из-под стола, шлепнулся на стульчик и зашелся в одышке. Сердце, придавленное животом, взбулькивало и никак не хотело работать по-прежнему. Кравцов уже привычно прокашлялся, и сердце, все-таки услышав его просьбу, наконец-то забилось ровно и ритмично. Только боль занозой сидела в его серединке.
      Кравцов уже плохо помнил, почему нырнул под стол. Просто следователь так резко схватил со стола папку и так таинственно отвернулся, пряча ее в сейф, что он сразу почувствовал, что именно в этой папке спрятаны все необходимые ему тайны. Стол был канцелярский, двухтумбовый, но со стороны прохода к двери его прикрывала плаха из древесно-стружечной плиты. Кравцов резко сел, обжал коленями живот и по-утиному сделал два шага под крышку стола. Под щелчок сейфового замка он задержал дыхание и закрыл глаза. Ему показалось, что если он вскинет веки, то следователь его сразу найдет. Потом он услышал шипение выдвигаемого ящика стола, звяканье ключей, опять шипение, тяжелый вздох, шаги, и только после хлопка двери разрешил себе открыть глаза.
      На правой тумбе белела бирка. "Стол N 121. Ответственный -- ст. л-т милиции А.Н.Башлыков".
      Мысленно поблагодарив этого неизвестного ему Башлыкова за временно предоставленное убежище, Кравцов выскребся из-под стола и только тогда ощутил сердце.
      Во всех углах кабинета висела тишина. Казалось, что у нее есть глаза и она ждет, когда пошевелится Кравцов.
      А он, боясь вспугнуть эту чуткую тишину, нашарил в кармане куртки металлический футляр, вывалил из него на ладонь таблетку валидола, сунул ее под язык и только тогда обернулся.
      На стене за столом прямоугольниками белели фотографии. С самой большой из них на Кравцова смотрели почти сотней глаз мальчишки в светлых рубашечках. Бабочки на цыплячьих шейках смотрелись смешно и трогательно. Мальчишки были выстроены ярусами, изображая из себя хор, и старательно что-то пели. Фотография передала все, кроме звука, и оттого открывшие рот мальчишки выглядели одновременно зевающими, а вовсе не поющими. Кравцов вскинул глаза чуть выше. Со снимка улыбался парень в форме курсанта. Лицо было симпатичным, но совсем не запоминающимся. Такие лица в прежние годы призывали нас с плакатов не болтать лишнее и вообще быть бдительными. На других фотографиях сидели какие-то парни в одинаковых пиджаках, стояли колонны перед парадом, играл какой-то ансамбль с примитивными электрогитарами. Правее фотографии висела выложенная из детской пластмассовой мозаики картина: красный цветок с зеленым стеблем на синем фоне и подписью "От девочек 11-го "Б". Девочки уже, видимо, давно повыходили замуж и нарожали детей, потому что несколько разноцветных частичек мозаики на картине отсутствовали, олицетворяя исчезающее время.
      Валидол наконец-то снял боль, и Кравцов перевел глаза на стол по диагонали от него. Именно на нем совсем недавно лежала папка. Место, где она находилась, выглядело почему-то чуть светлее, чем остальной стол.
      Вновь задержав дыхание, Кравцов медленно встал со стула. В висках живым существом бился страх. Сразу стало до одури жарко. Сейф, до которого было всего три-четыре шага, дышал доменной печью.
      Не ощущая ног, Кравцов преодолел два метра до соседнего стола, нагнулся и в полумраке разглядел на правой тумбе бирку. "Стол N
      122. Ответственный -- к-н милиции П.С.Седых". Рука сама вытянула верхний ящик именно из этой тумбы. Его шипение казалось сигналом кобры, готовящейся прыгнуть на Кравцова из угла комнаты. И он, прежде чем посмотреть вовнутрь ящика, бросил взгляд именно в этот угол. Там стояла пластиковая мусорная корзина. В ней не было ни клочка бумаги. Она хранила в себе лишь жуткую черную пустоту.
      Не отрывая глаз от этой пустоты, Кравцов пальцами нашарил в ящике связку сейфовых ключей. Их бородки кололись ежиными иглами. Было больно, но Кравцов крепко зажал их в руке. От жара уже ломило поясницу и кружилась голова, и он только теперь вспомнил, что не дышит.
      Рот жадно, по-рыбьи схватил воздух, в голове чуть просветлело, и Кравцов шагнул к сейфу.
      Глава пятнадцатая
      ПОД ЗВУКИ МУЗЫКИ
      -- Что ты, как лыжник, в шапке ходишь? -- встретил Павла в своем кабинете Тимаков.
      Ему легко было изображать из себя закаленного супермена: у ног гудел обогреватель и окатывал начальническое тело теплыми волнами.
      -- У меня холодно, -- пожаловался Павел, но черную вязаную шапочку с головы все же стащил.
      За неимением расчески ее роль выполнили пальцы. Со стороны это выглядело примерно, как попытка ветра пригнуть к земле хлебные колосья. Они вроде бы легли, но тут же поднялись.
      -- Присаживайся. Ушел этот?..
      -- Кравцов?
      -- Да.
      -- Так точно.
      -- Да-а, это трагедия... Потерять жену...
      -- Он хотел узнать имя убийцы. Ну, кто сбил...
      -- Как будто мы его сами знаем!
      -- Я думаю, той женщине... ну, свидетельнице, можно верить, -осторожно заметил Павел. -- Второй раз такое совпадение: две кожаные куртки, вареная и крэк...
      -- Да-а, сладкая парочка. И как она там сказала?..
      -- Тот, что в крэке, очень красивый.
      -- Вот видишь -- красивый! Андрей Малько на такой комплимент не тянет. Его бородищу и лысину она бы точно заметила...
      -- А если он сбрил бороду?
      Тимаков задумчиво провел пальцами по щеке. О бритье, как о
      варианте маскировки, он не думал. Да и когда думать, если почти
      все время сжирают совещания. И на каждом требуют раскрываемости,
      раскрываемости, раскрываемости. А он именно сейчас не хотел
      торопиться. Сеть была почти сплетена. Осталось лишь две-три ячейки, две-три ячейки. Тимаков не ожидал, что тот, на кого они охотились, начнет так резко метаться. Неужели он понял, что для ухода ему осталось место именно в этих двух-трех ячейках?
      На подоконнике плакал из радиоприемника Меладзе, упрямо звал какую-то Сэлю, у которой губы похожи почему-то на вино, хотя вино обычно бывает мокрое, а губы -- твердыми, и странное, нерусское имя этой девицы раздражало посильнее, чем двое в кожаных куртках.
      -- Что у тебя на Малько? -- рисуя на листке каракули, спросил Тимаков.
      -- Судя по его телефонному разговору с девицей, он должен появиться у нее ближе к полуночи.
      -- Будем брать.
      -- А не спугнем Золотовского, Станислав Петрович?
      -- Он не из пугливых... А если задергается... Тем хуже для него. Значит, наследит...
      Истончавшую до тишины песню Меладзе тут-же заменил по-комсомольски бодрый голос ди-джея. Он нес какую-то немыслимую чепуху. Слова, как колорадские жуки в банке, заскакивали у него одно за другое, и оттого трудно было понять, как же он сам понимает себя. Впрочем, на коммерческих радиостанциях других ди-джеев и не существовало. Их словно высиживали в одном огромном инкубаторе и потом насильно приковывали к пультам. Впрочем, это было совсем не так, но Тимаков нутром не любил ди-джеев. Поставщик наркоты через стройбат тоже оказался из их стройных рядов.
      -- Держи связь с наружкой, -- мягко приказал он Павлу. -- Если вдруг что-то с этим петухом прорежется, тоже будем брать...
      -- Вы имеете в виду Децибела, ди-джея?
      -- Да.
      -- Я звонил в наружку. Полчаса назад. Никаких подозрительных контактов не было. В ночном клубе Децибел вел стриптиз-шоу, потом, после драки у бара, развлекал посетителей дисками...
      -- В смысле?
      -- Ну, прокручивал их на си-ди-проигрывателе.
      -- А-а... А сегодня, до обеда?
      -- Спал. Вы же сами знаете, в шоу-бизнесе рабочий день длится с вечера до двух-трех часов ночи, а потом они спят до полдня. У Децибела вечером -опять рейв-клуб. Тусовка его любит...
      Ди-джей, сидящий в радиоприемнике, объявлял новую песню Кемеровского, и Тимаков тут же вспомнил то, ради чего он вызвал подчиненного.
      -- Сотемский только что доложил из Кемерово, что курьер из аэропорта поехал в сторону Прокопьевска...
      -- Седой?
      -- Рюкзак с сигаретами все так же при нем. Чего он едет в Прокопьевск, мне ясно. Вопросы о другом. Один из них возьми на себя.
      -- Слушаю, Станислав Петрович...
      -- Выясни настоящую фамилию Серебровского, хозяина ночного клуба.
      -- Она настоящая! -- воскликнул Павел. -- Это у Золотовского подлинная фами...
      -- Ты приказ понял?
      -- Так точно!
      -- Вот это другое дело.
      -- И еще, по тому же Серебровскому. Выясни, откуда он родом, в каких краях прошла юность...
      -- Ясно, -- уже не сопротивлялся Павел.
      -- Ты в секретку спускался?
      -- Ага, так точно!
      Нудный Кравцов так заполонил все его мысли, что Павел чуть не забыл о своей ежедневной обязанности.
      -- Есть что-нибудь новенькое?
      -- За эти сутки по докладам агентуры ничего интересного для нас не замечено.
      -- Совсем?
      -- Так точно.
      -- А это?! -- резким движением толкнул пальцами по столу бумажку Тимаков. -- А на это ты почему не обратил внимания?!
      Павел лихорадочно пробежал по строчкам, где было больше цифр, чем букв: номера ИТК, то есть колоний, суммы денег, дни и время суток.
      -- Общак трех зон Забайкалья? -- самого себя спросил он. -- А нам-то это к чему?
      -- Думать надо, Паша, думать! -- не сдержал раздражения Тимаков. -Одна из зон -- та, в которой правил Косых, брат Золотовского. Неделю назад его положили в лазарет зоны. И паханом тут же короновали Клыкина, седого. Если ты еще не забыл, Сотемский следит в Кузбассе за его странным двойником. И как только Клыкина, он же -- Клык, короновали, "общак" трех зон сразу ушел в неизвестном направлении. Я думаю, это неспроста.
      Павел встал, еле успев подхватить упавшую с колен шапочку, пошел к
      двери, и под его мерные шаги ди-джей вычурно громко объявил:
      -- А сейчас я представлю новую песню обновленной группы "Мышьяк".
      После гибели ее лидера Володи Волобуева у них появился новый
      солист с чудной фамилией Весенин. Нет, не Есенин, и не Осенин, и даже не Осин, а так вот по-простому, по-народному, по-сермяжному, можно сказать, -- Весенин! И название у их отпадного хита тоже какое-то весеннее, чирикающее, какающее и прыгающее, как человек, который глотнул мышьяку и теперь от него тащится. Ну, не буду вас, дорогие фэны, тормозить, не буду портить мазу, а типа объявляю эту как бы песню под зоологическим как бы названием и как бы не названием "Вор-р-робышек"!
      Павел обернулся и глаза в глаза встретился с Тимаковым. Лицо начальника было все таким же мрачным. Наверное, он впервые в жизни был согласен с ди-джеем. Как бы песня, которую они вчера прослушали, сидя в уголке в ночном клубе, вполне заслуживала ерничания ди-джея.
      Павел вышел в коридор, аккуратно прикрыв за собой дверь и с удивлением увидел, как с площадки их этажа нырнула к лестнице куртка Кравцова.
      Смущенно сплющив губы, Павел прошел в свой кабинет, открыл его и тут же направился к окну. Сверху было хорошо видно, как из-под козырька навеса над входом пробкой выскочила сгорбленная фигурка Кравцова.
      Он побежал навстречу потоку ветра, и поземка секла его по ногам, как осколки стекол. От вида его непокрытой головы Павел испытал жалость и тут же натянул на свои волосы шапочку. Сразу потеплело, и он подумал, что Кравцову тоже от этого стало лучше.
      Выдвинув ящик стола, Павел достал ключи, открыл сейф, швырнул на стол папку с документами по делу и недоуменно пожал плечами.
      Ну с чего это шеф взял, что Серебровский -- это псевдоним? Проверяли ведь уже -- настоящая фамилия.
      Глава шестнадцатая
      РАСКРУТКА НАБИРАЕТ ОБОРОТЫ
      Жизнь понеслась со скоростью курьерского поезда. В обед, после четырех часов съемок на клип песни "Воробышек", Саньке казалось, что вчерашний вечер со стычкой, с мрачным седым человеком в черных очках, с мелькающими перед глазами бюстами стриптизерш был, как минимум, месяц назад.
      А в самом начале съемок, когда в голове гудел коньяк, по традиции все-таки выпитый группой на хазе в Крылатском, больше всего мерещилось, что здоровяк с рассеченным лбом ввалится в павильон и все-таки поквитается с Санькой. Его долго, не меньше часа, гримировали, потом всунули в пестрые тряпки, и он сразу ощутил себя придурком. Хотя мог бы ощутить вещью. Особенно после того, как режиссер начал командовать Санькой через своих ассистентов, так ни разу и не обратившись по имени к нему самому.
      -- Переставьте человека на дальний план! Скажите солисту, чтоб не торчал чучелом, а шевелил руками! Объясните объекту, что ему нужно стоять в фас, а не в профиль к камере!
      Санька, не обижаясь на режиссера, на котором мешком сидела такая же придуравошная пестрая одежонка, становился то Человеком, то Солистом, то Объектом, и эта маскировка под другие имена создавала впечатление, что все это происходит в павильоне не с ним. Кто-то другой, переставляя за него прозрачные, неощутимые ноги, взбирался по винтовой лестнице, ведущей в никуда, а точнее, в воздух под потолком павильона. Кто-то другой открывал рот в унисон песне, рывками то возникающей внутри здания, то исчезающей среди глазастых прожекторов и фанерных декораций сада. Кто-то другой пытался серьезно смотреть на выряженную в воробышка Венеру, хотя настоящий Санька помирал внутри него со смеху от вида толстой курицы, утыканной вместо перьев серым мохом. Его заставляли строить рожи камере с полуметра, подбрасывали на жестком батуте, несколько раз перемалевывали лицо, и он так и не понял, что же на нем было: то ли синяки, то ли румяна, то ли и то, и другое вместе.
      Венеру в ее куриной одежде тоже погоняли по винтовой лестнице, разок подбросили на батуте и чуть не уронили при этом на пол, потом заставили выполнять чисто женскую работу -- таскать в авоське три десятка яиц. Над ней издевались не меньше, чем над Санькой, но когда режиссер в порядке экспромта заставил разбить сетку с яйцами у Венеры на голове, Санька не сдержался и полез защищать партнершу.
      -- Уберите посторонних! -- новым словом обозвал его режиссер, гневно сверкнул раскосыми глазами и все-таки заставил ассистентов шмякнуть об Венеру сеткой.
      Со сноровистостью воробышка она увернулась, и оранжево-желтая масса выплеснулась ей не на голову, а на спину. С криком "Ур-роды!" Венера рванула замок-"молнию" спереди на костюме, сбросила с себя намокшую "птичью" шкуру, и режиссер от радости захлопал в ладоши. Лысина на его сморщенной голове осветилась каким-то ярким светом, будто под кожей зажгли лампочку. На Венере ничего не осталось, кроме полупрозрачных бежевых трусиков, и оператор не выключал камеру, пока она не убежала из павильона в одну из комнат студии.
      -- Все! Снято! -- с лицом, бархатистым от блаженства, объявил режиссер и отер пот с лысины. Свечение сразу исчезло. -- Ну как тебе, Аркадий, образ? А-а? Воробышек сбрасывает шкуру и показывает истинную сущность! Понимаешь, истинную сущность! Девушка на самом деле не скромняга, не недотрога, а секс-бомба, эротическая торпеда! Ее нужно только завести! И она покажет такое...
      Губы Аркадия в ответ лениво пошевелились. Возможно, он что-то и сказал, но Павел не услышал. Во всяком случае, режиссер сразу как-то успокоился, а Аркадий, тяжело вздохнув, ушел в комнату, соседнюю с той, куда укрылась Венера.
      Свободных помещений не осталось, и Санька устало сел прямо на ящик акустической колонки. Ассистенты клипмейкера сворачивали кабели, демонтировали осветительную аппаратуру и декорации, но почему-то казалось, что они все притворяются, что закончили работу, а сами только ждут, когда Санька уснет, чтобы устроить ему пакость.
      -- Привет, старина! Гонишь строку?! -- громко разговаривал по телефону в своей комнатенке Аркадий.
      Из-за приоткрытой двери его не было видно, и Санька не мог понять, почему директор орет. Или аппарат плохой, или Аркадий всегда орет, если чувствует, что нужна напористость в решении какого-то вопроса.
      -- Полосу с рейтингом синглов уже подписали?.. Нет?.. Слушай, родной, надо пристроить "Воробышка" на десятую строчечку... Что?.. Ты не слышал?.. Старик, это же шлягер! Это круче, чем пионерские припевочки лидеров твоего хит-парада! Скоро от "Воробышка" будет выпадать в осадок вся страна!.. Что?.. Какой стиль?.. Не-ет, не техно и не рэп. Попса! Но с наворотами. У парня хороший голос. Сейчас таких почти нет... Что?.. Старичок, побойся Бога!.. Такие "бабки" за десятую строчку! Я же знаю таксу! Я не первый год тусуюсь в шоу-бизнесе! Я же не требую от тебя место в первой пятерке!
      Один прожектор, задетый грузчиком в засаленном синем комбинезоне, неожиданно упал. Стекла брызнули по грязному дощатому полу. Возможно, прожектору надоело освещать халтуру, которую лысый режиссер звал клипами, и он покончил жизнь самоубийством. Но режиссер об этом не знал и матюгал неповоротливых ассистентов самой изысканной зековской руганью.
      -- Старичок, заметано! -- радостно заорал в своей комнате Аркадий. -"Зелень" я привезу через час, ну, максимум час десять... Что?.. Точное название песни?.. Я же говорил: "Воробышек"!.. Тухловатое название?.. Ну, не скажи! А чем лучше "Тучи"? Ну, скажи, чем? "Туча" уже была у Пугачевой, "Иванушки" вполне могли пролететь, как фанера над Парижем. Но не пролетели. Дело, старичок, не в названии, а в раскрутке. И ты это знаешь не хуже меня. Для продвинутой публики название "Воробышек" -- самое то...Что?.. Кто солист?.. Весенин!.. Да-да, Ве-се-нин! Что значит, одесская фамилия?! Не одесская! И не фамилия это, а псевдоним! Заодно мульку запустим. Чего?.. Ну, тайну запустим... А потом ты один вроде как секрет фамилии откроешь. Прикинь, а?.. Крутяк, а?.. Ну, все, целую, старичок! До саммита в редакции!
      Трубка с блаженством хряснула по аппарату, полежала, отдохнула и снова взлетела к пухленьким губкам Аркадия.
      -- Привет, старичок! Ну, как эфир? Уже на мази?... Что?.. Да, видел, видел. Классная передача! Я вообще если телик смотрю, то или твое шоу, или погоду... Что?.. Слу-у-шай, но остальное вообще нет никаких моих личных сил смотреть. Это невозможный момент! Сплошные любители. Провинция в чистом виде! Никакого проблеска таланта! С такими голосами и дикциями этих телеведущих не пустили бы на одесский Привоз продавать семечки! В музыке, кроме тебя, вообще никто не разбирается! Лохи, а не шоу-мэны! Что?..
      Из своей комнаты лениво выплыла Венера. Она пронесла мимо режиссера безразличное лицо, встала рядом с Санькой, покопалась в сумочке, раздраженно ее захлопнула и попросила у всех сразу и ни у кого конкретно:
      -- У тебя закурить нету?
      -- Не смолю, -- с зековской грубостью первым ответил Санька.
      -- Я тоже. Только балуюсь, -- обернулась она к режиссеру. -- Дай сигаретку, Феллини!
      -- На! -- не взглянув даже на девицу, протянул он вбок пачку.
      -- Ты б еще "Беломор" дал! -- отнесла она в пальчиках подальше от губ лениво вытянутую сигарету и сморщилась, посмотрев на нее.
      -- А ты своему директору скажи, чтоб больше платил. Тогда и крутым табачком угощу.
      Фыркнув, Венера все-таки разрешила своим благородным губкам обжать плебейский фильтр. Щелкнула красивая, под цвет лака на ногтях, зажигалка.
      -- Я сегодня закончил съемки клипа по одной забойной песне, -- снова ожил за дверью Аркадий. -- Месяц снимали. В сплошной запарке. Одних "бабок" отвалили двадцать тыщ. Сплошные спецэффекты и компьютерная графика...
      Режиссер встал, плюнул на фанерное дерево с нарисованными на нем полуметровыми грушами и ушел из павильона. На выходе врезал сапогом по пустому ведру. Оно с жалостным гулом, кувыркаясь и повизгивая при ударах о пол, пересекло весь павильон по диагонали и на излете попало по стволу другого фанерного дерева. На нем гроздьями висели уже не груши-мутанты, а виноградные кисти. Каждая ягода была размером с крупный помидор. Дерево задумчиво покачалось-покачалось и все же с грохотом рухнуло на пол, раздавив кисти винограда. Из-под него желтым дымком во все стороны ударила пыль.
      -- Не клип, а шедевр! -- стонал в трубку Аркадий. -- В финале -элемент эротики. Малина, а не клип! Джексон, Буйнов и Киркоров умрут от зависти!
      -- Так ты вообще не куришь? -- села на уголок колонки и боком подтолкнула Саньку. -- А говорят, все бывшие зеки смолят...
      -- Говорят, что кур доят. Только не всех подряд, -- огрызнулся он, но все-таки отодвинулся.
      Она снова наехала на него ягодицей, отвоевав еще пять сантиметров. Поясница у Саньки сразу повлажнела, но он, сдержавшись, больше не стал отодвигаться.
      -- Уже сетка на месяц вперед утверждена? -- с сожалением повторил в форме вопроса ответ невидимого собеседника Аркадий. -- Старичок, но ты же волшебник! Ты же можешь все! Надо прогнать клип на этой неделе! Кровь из носу надо! Старичок, ты же знаешь, за паблисити я плачу по самой сочной ставке. Что?.. Нет-нет! Я не претендую, чтоб ты снимал с эфира Пугачеву или "На-на". Но можно же сдвинуть подальше какую-нибудь раскруточную певичку! От них и так уже в глазах рябит. Все на один фэйс. Куклы, а не телки!..
      -- Прохиндеистый у нас директор, а? -- струйкой дыма, как гвоздем, проткнула воздух над собой Венера. -- Интересно, он меня с таким же напором будет раскручивать?
      -- Что-что?! -- перекрыл ее голос почти охрипший Аркадий. -- Какие вокальные данные?.. Очень приличный тембр! Очень! И главное, не фальшивит. Ты же знаешь, как трудно сейчас найти хоть одного исполнителя с нормальным слухом. Все как контуженые. Что?.. Сколько я могу отвалить?.. Что?.. А-а, не телефонный разговор... Все-все, врубился! Через два часа у тебя. Уже бегу к хозяину, чтоб как положено спонсору он тебе... Что?.. Да-да, не телефонный разговор... Целую... До встречи...
      -- А ты в зоне пел? -- стряхнув пепел на его кроссовку, спросила Венера.
      Нет, все-таки молчащая женщина чаще всего воспринимается лучше, чем говорящая. Особенно если она очень красива. А то ведь откроет рот -- и хоть беги.
      Прокуренная хрипотца, что приглушала слова, произносимые Венерой, скорее могла быть у тюремного барда, но не у девушки с миленьким лицом. Но она этого не знала, а может, и знала, но свыклась со своим тембром, как привыкаешь к тесной обуви, и даже не старалась замаскировать его молчанием. А Саньке именно сейчас хотелось посидеть в тишине.
      -- Чего такие грустные? -- резиновым поросенком выпрыгнул из комнаты Аркадий, покачался с пятки на носок.
      Латунные носы на его сапогах-казаках горели червонным золотом. Черные джинсы и такая же черная рубашка смотрелись почему-то фиолетовыми. Что-то изменилось в Аркадии за то время, пока он разговаривал по телефону, но что именно, Санька не мог понять. Он не все слышал из-за двери.
      -- Значит, так... -- ткнул пальцем в его сторону Аркадий. -- В девятнадцать пятнадцать подскочишь в Кремлевский Дворец съездов. На вахте с черного хода на твое имя будет пропуск. Я тоже подрулю. Чуть позже. Там прогонят несколько номеров на месячную подачу "Песни года". Потусуешься среди звезд. Они должны к тебе привыкнуть. А ты -- к ним. С кем надо, я познакомлю...
      -- Вы же сами говорили, что вечером грейв-клуб, -- посопротивлялся Санька.
      Он встал еще в начале речи директора и слушал его с вниманием солдата, впервые в жизни увидевшего генерала.
      -- Не грэйв, а рейв-клуб, -- поправил Аркадий. -- Это во-первых. А
      во-вторых, там ты выступаешь в двадцать два ноль-ноль...
      -- Как обычно? Под фонограмму?
      -- Нет, на этот раз вживую. Но петь уже не нужно.
      -- Как это?
      -- Рэйв-музыка в длинных текстах не нуждается. Она, если по большому счету, вообще в словах не нуждается. Но для композиции неплохо чего-нибудь с выражением пробормотать. Типа "Двигай попой". В общем, там тебе все объяснят. Адрес не забыл?
      -- Нет.
      -- Ну, и молодец.
      Пружинисто качнувшись вперед, Аркадий шагнул к Саньке, ущипнул его за щеку и весело подмигнул.
      -- Ну, и хор-роший мальчик, -- наконец-то оторвал он мокрые пальцы и с резвостью первоклассника выбежал из павильона.
      -- Везет тебе, -- подала голос за спиной Венера. -- Уже на тусовку запузыривают.
      -- Пошли вместе, -- обернувшись, ответил он.
      -- А пропуск? Там же сплошные гэбэшники на всех входах! Кре-емль!
      -- А если билеты купить?
      -- Не-е, это не то! Все равно из зала за кулисы охрана не пустит. Я лучше в рэйв-клуб завалюсь.
      Она встала, вплотную подошла к Саньке и снизу вверх дохнула на него пепельницей:
      -- Мне сказали, что ты в зоне чумовым был. Из кутузки не вылезал. Что-то не верится. Тихий ты какой-то...
      -- А я поумнел.
      -- Хочешь суперзвездой заделаться?
      -- А что?
      -- Я слизняков не люблю.
      Ее серые глаза смотрели вызывающе. Казалось, из них двумя мощными потоками дует горячий ветер и -- еще немного -- сожжет кожу на щеках и лбу.
      -- Аркашка брякнул, что мы будем петь вместе, -- не отводя ветер от его лица, внятно произнесла она. -- А вместе -- это хорошо. У тебя красивый нос. Ровный. И чуб. Вас стригли в зоне налысо?
      -- С-стригли, -- с нажимом на "с", процеживая слово сквозь зубы, ответил он.
      -- Я бы тоже вместе с тобой подстриглась налысо.
      -- Зачем?
      -- Мы бы так пели вместе.
      -- Так уже поют... Эти... как их... "полиция" какая-то... Две телки... лысые...
      Ладони сами легли ей на лопатки. Спина оказалась жестче и костистее, чем предполагал Санька. Ее словно бы выковали из стали. А может, это ладони отказывались хоть что-то чувствовать.
      -- Я тебя сразу приметила, как ты к шефу первый раз занырнул. Симпатичный, думаю, парень. И с кулаками. Где мозоли-то набил?
      -- В этом... интернате... Еще до зоны. Мы...
      Она мягко, по-кошачьи положила ему руки на плечи. Кожа на лице через минуту должна была лопнуть от жара.
      -- У тебя что, никогда никого не было? -- с сочувствием спросила она и разрешила притянуть себя ближе.
      Зачем ладони сделали это, Санька не знал. От его губ до ее губ осталось меньше пяти сантиметров, в глазах мутно стояло ее лицо, и он почему-то перестал ощущать дымный запах из ее рта. Оттуда шел сладкий, ни разу до того не пробованный им аромат. От него кружило голову, будто от плохой водки.
      -- Ты того... ну, это... красивая, -- еле выдавил он. -- Я тебя... -И впился онемевшим ртом в ее губы.
      Сталь под ладонями сразу расплавилась, превратилась во что-то мягкое, плюшевое. Указательный палец правой руки ощутил под собой замок-"молнию" и медленно, будто боясь того, что сам замок это заметит, расстегнул его.
      Она оторвала губы, хрипло, со стоном выдохнула:
      -- Я хочу тебя. По... пошли в ту комнату... Я...
      -- Па-а-апрошу па-а-астаронних па-а-а-кинуть па-а-амещение! -- рухнул на низ сверху чей-то властный голос.
      Руки Венеры испуганно слетели с его плеч. Она с вызовом повернулась в сторону, откуда прозвучал голос. Ветер из ее глаз понесся туда, и Санька впервые ощутил, как дрогнули, стали остывать щеки. По ним словно бы водили льдом.
      -- Тебе что надо, дядя?! -- спросила Венера невысокого лысенького мужичка.
      -- А то, милаша, что здесь сейчас будет клип сниматься. Артисты уже приехали.
      Подтверждая слова мужичка, в павильон ввалилась ватага длинноволосых, под ковбоев разодетых парней. У них были настолько одинаковые лица, что казалось, будто вошел один человек, а все остальные -- это его отражения в зеркалах.
      -- Привет тухлым попсушникам! -- прокричал идущий первым.
      -- Нет жизни без "металла"! -- поддержал его второй.
      -- Пиву -- да! Сладким соплям -- нет! -- заглушил их басом третий.
      Отражения в зеркале умели говорить.
      -- Застегни! -- спиной повернулась к Саньке Венера.
      Замок прожужжал очень громко. Странно, когда он его расстегивал, то даже не услышал.
      Глава семнадцатая
      НА ЗВЕЗД ТОЖЕ НАПАДАЮТ
      В холле можно было ослепнуть от яркого света. Хотя в люстрах горели обыкновенные сорокаваттные лампочки. Но по паркету прогуливались такие знаменитости, что Саньке чудилось, будто свет струится и от них.
      Вдоль сидений, стоящих под огромными зеркалами, необычной, подпрыгивающей походкой сновал туда-сюда Валерий Леонтьев. Седина в его курчавых волосах смотрелась странно. Санька никогда не видел седых певцов. Ему представлялось, что солисты вообще не стареют. Побоку от Леонтьева перемещался, стараясь не терять дистанции, Володя Пресняков и что-то упорно доказывал ветерану сцены. То, что на нем было одето, не поддавалось описанию. Наверное, лишь он один в мире мог напялить на себя что-то среднее между младенческой распашонкой и монашеской накидкой. Вечная щетина на его щеках выглядела паутиной, которую он когда-то зацепил на бегу и забыл стереть.
      Аркадий не появлялся, и Санька совершенно не знал, что ему тут делать. Где-то совсем рядом, за стеной, сотнями голосов гудел концертный зал Кремлевского Дворца съездов, и от одной мысли, что и ему, возможно, придется когда-нибудь выйти отсюда на сцену и ощутить скрестившиеся на тебе сотни глаз, у Саньки повлажнели ладони и стало по-горячечному сухо во рту.
      У входа в коридор гримуборных стоял квадратный телохранитель в расстегнутом сером пиджаке. Черная рация в его руке маятником раскачивалась вдоль туловища. Рядом с Лосем он бы, конечно, смотрелся хлипко, но здесь, где большинство певцов оказалось совсем не героического роста, он возвышался скалой.
      Из-за его спины, из таинственного, недоступного Саньке коридора, вышел черноволосый парень баскетбольного роста. Его круглое смуглое лицо выглядело заспанным, а седина в пышных волосах смотрелась еще более странно, чем у Леонтьева.
      Сбоку вынырнул, будто овеществился из желтого воздуха, Аркадий. Его лысина, серьга, рубаха были все того же, желтого цвета, подчеркивая, что он и вправду ниоткуда не приходил, а возник прямо в холле из молекул воздуха.
      -- Тусуешься? -- стрельнул он глазами по фигурам и сразу замер. -Филипп, здравствуй! -- бросился он с выставленной острием кистью в сторону высокого парня. -- Как Алла? Все о'кей? Ну, я рад за тебя!.. Саша, иди сюда! Познакомься, это -- Киркоров...
      Мог бы и не называть фамилию. Санька и так узнал того, кого не узнать невозможно.
      -- А это -- Весенин, -- пнул его в бок Аркадий. -- Новый солист "Мышьяка"...
      -- Ты опять в "Мышьяк" вернулся? -- удивился Киркоров.
      Лицо у него оставалось все таким же сонным. Он и спрашивал так, будто из дремы не мог понять, кто же его растормошил.
      -- Продюсер попросил, Филипп. Ты же знаешь, я незаменим, если нужно кого раскрутить.
      -- Знаю.
      -- Ты сегодня на сцену выходишь?
      -- Да, последним.
      -- Ну, правильно! Самый сладкий кусок на десерт... Ну, вы тут потусуйтесь, а я кое-какие дела порешаю...
      Он снова локтем пнул Саньку в бок и исчез, будто растворился в желтом воздухе холла. От наваждения стало как-то не по себе, но когда между колоннами мелькнула рубашка Аркадия, похожая на огромную яичницу, Санька подуспокоился и даже что-то сказал.
      -- Нет, под фонограмму, -- ответил Киркоров.
      Значит, Санька спросил, живьем ли поют. Неужели и "звезды" давили пальцами на кнопку микрофона.
      -- А почему? -- удивился он.
      -- Запись для телевидения. Живой звук не идет. Не то звучание. В "кремлевке" вообще плохая акустика. Пойдем присядем...
      Сонливость никак не выветривалась из его голоса. Саньке стало жаль певца, и он, сев рядом с ним на длинную скамью, обитую дерматином, подумал, что мало хорошего в жизни артиста, если он так устает.
      -- Привет, Филя! -- возник перед ними крепыш с зачехленной гитарой под мышкой.
      Киркоров протянул крупную вялую кисть и вскрикнул от рукопожатия:
      -- Больно же!
      -- А ты качайся на тренажерах...
      Он живчиком нырнул в коридор гримуборных, и телохранитель даже не моргнул бровью.
      -- Кто это? -- спросил Санька.
      -- Солист "Любэ", -- с жалостью поглаживая кисть, ответил Киркоров.
      -- Так у них же этот... широкоплечий такой в солистах... как его...
      -- Расторгуев... А этот -- соло-гитара. Мы вместе в "гнесинке" учились...
      -- А-а...
      -- Слушай, где тебя вчера носило?! -- выкрикнул в сторону холла Киркоров.
      Переход от полудремы к резкости, на которую способны только спорящие итальянцы, удивил Саньку. Он с интересом посмотрел на приближающуюся к ним женщину и подумал, что у него что-то со зрением.
      На ее голове, плотно, как-то по-арабски обмотанной шелковым белым шарфом, был заметен только нос. От правой ноздри куда-то под косынку, скорее всего к уху, тянулась золотая цепочка. Левой рукой женщина до побелевших костяшек пальцев обжимала за горлышко бутылку коньяка. Такого дорого сорта еще никогда не видел обеденный стол группы "Мышьяк".
      -- Лолита, мы тебя два часа вчера искали! -- не гася в себе горячности, выкрикнул Киркоров. -- Ты что, издеваешься?!
      -- Филиппчик, милый, извини, -- еле прошептала она сухими губами.
      -- Я вчера так надралась, что вообще отключилась. Ты меня больше
      ни о чем не спрашивай. Я пока не восстановлюсь, ничего не пойму.
      Она проткнула воздух вверх-вниз бутылкой. Таким движением бармен взбалтывает коктейль за стойкой.
      -- Ладно, иди.
      Судя по тону голоса, Киркоров опять впадал в полусонное состояние.
      Лолита медленно уплыла в коридор гримуборных, а в холле началось странное действо. Из-за угла, со стороны черного входа, в царство света вошли два коротко, под качков, остриженных здоровяка в распахнутых на груди коричневых кожаных куртках, остановились, широко расставив ноги, и мутными взглядами начали процеживать зал. Когда их глаза-сканеры отыскали у стены Саньку, лица здоровяков напряглись. Возникло ощущение, что в их головах-компьютерах собраны сведения на всех людей земли, и теперь они отыскивали по форме носа, глаз, ушей, подбородка, лба данные на странного посетителя холла. Санька непонятно отчего улыбнулся, и у здоровяков ослабла ярость во взглядах. Возможно, их успокоило, что рядом с незнакомцем сидел Киркоров.
      Правый из охранников поднес к губам рацию, и тут же из-за угла вылетели, точно их вынесло оттуда ураганным порывом ветра, три человека. Двое из них были близнецами здоровяков: коротко остриженные головы, распахнутые на груди коричневые кожаные куртки, черные брикеты раций в кулачищах. Между ними порывисто шел Иосиф Кобзон. В длинном, то ли черном, то ли темно-синем, пальто до пят он был скорее похож на банкира, чем на певца.
      Когда они со скоростью курьерского поезда вонзились в коридор гримуборных, один из четырех телохранителей, окаменев, остался у двери. Он оказался одного роста с уже стоящим там парнем и оттого как-то сразу потерял значимость. Он стоял, упрямо не снимая куртку, и Санька подумал, что, видимо, ему платят больше, чем парню в костюме, раз он готов обливаться потом в жарком холле.
      -- А разве Кобзон не закончил выступать? -- удивленно спросил Санька.
      -- Звезды в отставку не уходят, -- ответил Киркоров и тут же вскочил.
      Слева, со стороны прохода к сцене, в холл ворвались девчонки. Их было не меньше десяти. А может, и всего пять-шесть. Но они так визжали, кричали и хлопали в ладоши, что казалось, что в холл прорвалось два-три класса средней школы.
      -- Вот он! -- заорала самая маленькая из них.
      Ее лицо горело под цвет волос на голове. Она показала пальцем на Киркорова, и фанатки, подчиняясь этому крохотному, с красной капелькой лака на ногте, пальчику, лавиной нахлынули и на Саньку, и на Киркорова.
      -- Фи-илиппчик, мы тебя любим! Фи-и!.. Фи-и!.. А-а!.. А-а!..
      Голоса слились в единый сплошной писк. От него сразу заболели уши.
      Санька успел отбить от велюрового пиджака Киркорова две-три руки,
      но остальные уже скользили по телу певца, будто пытаясь выяснить
      живой он человек или бестелесный полубог, сошедший на время на
      землю.
      -- Оставьте меня в покое! -- пытался вырваться Киркоров. -- Охрана! Где охрана?!
      Санька сгреб рыженькую лидершу, с жалостью ощутив под руками худенькое, безгрудое тельце. Где-то под ребрами у нее ошалело, точно заяц, попавший в силок охотника, билось маленькое яростное сердечко. Санька легко оторвал девчонку от пола и отнес в угол холла. Совсем не замечая своего похитителя, она все тянулась и тянулась худенькими руками к Киркорову. Из кармана ее курточки на пол упала бумажка. Скосив на нее глаза, Санька с удивлением увидел нарисованный на клетчатом тетрадном листке портрет Киркорова.
      Грохот десяти подошв перекрыл девчоночий писк. Охранники, ворвавшиеся в холл с двух сторон, за несколько секунд растащили фанаток. Они все еще визжали, размахивали в воздухе ногами и пытались укусить своих врагов, но битва уже была проиграна.
      -- Ты что, сука, наделал?! -- заорал на одного из охранников, еле удерживавшего самую толстую из девчонок, пузатый мужик со всклокоченной сединой на крупной бульдожьей голове. -- Ты для чего, сука, туда был приставлен?!
      -- Они... они... сбили меня с ног и через сцену сюда... Ну, не стрелять же по ним?
      -- Ты уволен! -- тут же решил кадровый вопрос мужик. -- Тащите их всех на улицу! Выбросите на хрен!
      -- У них билеты на концерт, -- зло посопротивлялся виновник инцидента.
      -- Я сказал, на улицу!
      Подчиняясь общему движению, Санька понес свою пленницу к выходу. Она уже не дергалась и не тянула руки, а только тихо всхлипывала и шептала: "Фил-липпчик, я тебя люблю... Я тебе детей нарожаю... Ты такой красивый". В эту минуту впервые в жизни Саньке захотелось ударить девчонку. По заднему месту. Да побольнее. Чтоб на всю жизнь запомнила. Но руки были заняты, а когда они освободились уже на улице, холодный порыв ветра прошил насквозь его свитер и рубашку, обжал ледяными пальцами тело, и он понял, что и девчонке стало так же неуютно.
      -- Ты далеко живешь? -- спросил он, стараясь не смотреть в ее красные глаза.
      -- В общаге.
      -- Ну, вот и иди в общагу, -- зачем-то сказал он.
      Охранники, вынесшие остальных девчонок, так состязались в мате, что, кажется, вздрагивали даже кремлевские ели.
      -- В чем дело?! -- вопросом заглушил всех подошедший милиционер. -Что случилось?! Вызвать "воронок"?!
      -- В отделение их всех! -- скомандовал седой.
      -- Да отпусти ты их, -- попросил Санька. -- Соплюхи же. Малолетки.
      Пойманная им лично девчонка стояла рядом и пыталась спасти уши в воротнике джинсовой куртки. Но уши были слишком большими. Или воротник узким.
      -- Прими нарушителей! -- то ли потребовал от него, то ли предложил седой, и милиционер, видимо, хорошо и давно знавший его, безропотно подчинился. Его губы тут же приблизились к черному брикету рации, висящей на плече...
      Из отделения милиции Санька вернулся к Дворцу съездов только через два часа с лишком. За девчонками приехали вызванные по телефону родители, дело замяли, но на душе все равно остался камень.
      Билетерши, памятниками сидящие у входа во дворец, пропустили его с таким видом, словно он всю жизнь работал рядом с ними. Хотя, возможно, все объяснялось гораздо проще: они видели, как Санька вместе с седым выволакивали девчонок, и оттого посчитали и его гэбэшником.
      Дорогу в обход зала к фойе он не запомнил. В таких лабиринтах можно проводить конкурсы юных следопытов.
      А в концертном зале стояла темень поплотнее ночной, и было непонятно, закончилось представление или нет. Но стоило Саньке шагнуть за плотную, пахнущую пылью занавесь, как темноту разорвала знакомая музыка.
      Ощупывая рукой стенку, Санька прошел метров десять, и глаза стали привыкать к полумраку. Все зрители, каких он только мог высмотреть вблизи, оказались женщинами. Это удивило его. До этой минуты Санька считал, что раз мужчин и женщин на земле поровну, то в таких пропорциях они и должны сидеть в концертном зале. Дворец съездов эту статистику упорно опровергал.
      -- Он! Это он! Миленький! -- локтем толкнула соседку женщина на крайнем сидении и по-молитвенному сложила ладони у подбородка. -- Боже, какой красивый!
      Ей было не меньше сорока пяти, обручальное кольцо отсутствовало, а платье, которое она, возможно, считала самым большим своим достоянием, стоило около двадцати долларов в палатке у станции метро. Санька сам видел.
      А мелодия все набирала силу и, наконец, изнутри ее выплыл голос. Мягкий, грустный, какой-то совсем нездешний голос. Он вместе с мелодией ввинтился в ускорившийся темп и сразу из мягкого и грустного стал сильным и волевым. Санька отыскал певца на сцене. Он резко, порывисто двигался по сцене, почти летал, и Санька даже не поверил, что перед ним тот сонный, вялый Киркоров, рядом с которым он сидел в фойе. Его как будто подменили. Худющие полуголые танцовщицы совершенно не успевали за ним.
      Высокая фигура Киркорова, истонченная черным костюмом, ввинчивалась в свет, в музыку, во вздохи зала, и Санька вдруг почувствовал, что никогда не сможет влюбить в себя так много женщин. И дело было не в росте. Наверное, ему не хватало этого умения Киркорова экономить силы для главного. А возможно, в Киркорове жило гораздо больше людей, чем в Саньке. Один из них, когда нужно было, вяло отвечал, вяло пожимал руки и ничего не хотел делать. Другой, появляющийся где-нибудь в телестудии, выглядел скорее английским джентльменом, чем певцом. А третий бесенком вырывался из него на сцену и вытворял такое, что было не под силу десятку цыган, даже если бы они сменяли друг друга несколько часов подряд.
      Конечно, и внутри Саньки жили разные люди. Они живут в каждом из нас. Одни умирают. Другие рождаются. Но он до сих пор не определил, какой же из них должен стать певцом. Грустный или веселый, вялый или шустрый.
      -- Ты-ы... Ты-ы... Ты-ы... -- поддержала певца дама, упрямо молящаяся на Киркорова. -- Е-эсли ты меня разлюбишь, в то-от же вечер я умру-у...
      Вразнобой, волнами запел зал. Запела женская душа. Запела половина человечества.
      И Санька, зачарованный невиданным зрелищем, не выдержал. Он вышел из зала и сел на первую же попавшуюся скамейку. Наверное, он завидовал. А может, даже ненавидел. Он почему-то лишь сейчас почувствовал, что певцы врут, когда с пафосом признаются друг другу в любви. Или нужно достичь какого-то уровня, чтобы сжечь в душе ненависть и зависть? Он не знал этого. Он еще ничего не достиг...
      Только через полчаса, когда в зале не осталось ни одного зрителя, и даже билетерши стали подозрительно коситься на него, он вспомнил об Аркадии. Путь через сцену был свободен, и он без блужданий по лабиринтам Дворца съездов нашел фойе.
      Оно было пустынно, как подземный переход в два часа ночи.
      -- Ты где шляешься?! -- из-за колонны, перепугав его, появился Аркадий.
      Возможно, он опять смог овеществиться из воздуха. Рубаха-яичница на его груди выглядела остывшей. Освещение в фойе кто-то заботливо убавил.
      -- У нас рейв-клуб на носу, а ты пропал! -- не унимался он.
      Из коридора грим-уборных вышел уже знакомой раскачивающейся походкой Валерий Леонтьев. Видимо, он выступал в последних номерах концерта. Рядом с ним шел незнакомый Саньке человек и терпеливо слушал рассказ певца.
      -- У меня тоже такое было. И не раз, -- на правах ветерана вспоминал боевую молодость Валерий Леонтьев. -- Как-то набросились фанатки на улице и всю шубу в клочья разорвали. А шуба хорошая была, песцовая...
      -- Да-а, фанатки, -- посочувствовал ему собеседник, и они вдвоем унесли из фойе терпкий запах одеколона.
      Под скамьей, на которой сидел Киркоров, что-то желтело. Нагнувшись, Санька разглядел, что это два золотых звена цепи, и тут же вспомнил, что на груди Филиппа до нападения девчонок поверх прозрачной шелковой рубашки висел массивный золотой крест на цепи.
      -- Что это? -- подошел ближе Аркадий.
      -- Вот... Золото...
      -- Я сторговал тебя на десятое место в рейтинге, -- не сумев долго продержать гримасу обиды на лице, объявил он. -- Клип прокрутят на той неделе. Завтра подошлю к тебе журналиста. Что говорить, потом скажу. Сволочи, конечно, эти журналисты, но в шоу-бизнесе без них нельзя. Они как микробы в кишках. С ними плохо, а без них вообще помрем...
      -- А что с этим делать?
      На ладони двумя отвердевшими слезами лежали желтые звенья цепочки.
      -- Как что?.. Отдать надо.
      Ладонь приблизилась к груди Аркадия. Он посмотрел на звенья, как на яд, который ему предлагают проглотить, и отступил на шаг.
      -- Ты что, думаешь, я понесу?!
      -- А как тогда?
      -- Ты нашел, ты и отнесешь. Я позвоню Филиппу. А сейчас надо спешить. У тебя через полчаса шоу в рейв-клубе. Беги к моей машине!
      Глава восемнадцатая
      ЭКСТАЗ ПОД ЭКСТЕЗИ
      Над фасадом Дома культуры, над колоннами сталинской эпохи, в неистовом порыве вперед застыли рабочий и колхозница. На копии с мухинского оригинала они выглядели худее и свирепее, словно уже извели все свои гипсовые нервы от вида снующей между колоннами молодежи с тинейджеровскими рюкзачками за спиной. Молодежь совсем не хотела подхватывать серп и молот из их слабеющих рук. Молодежь жаждала кайфа.
      -- Опоздали, гадство! -- захлопнул дверцу "Вольво" Аркадий.-- -- Хоть бы Серебровского там не было.
      Он с резвостью мальчика бросился к колоннам, и Санька еле успел догнать его у двери.
      Изнутри, из черного, разрываемого в ритм музыке желтыми, красными, сиреневыми всполохами, пространства навстречу им вывалила веселая компаха человек в пять. Над серебристыми клеенчатыми куртками девчонок странным продолжением этих курток выглядели их бледные лица. На костистых плечиках парней висели пропитанные потом майки. Для трех градусов тепла на улице их одежонки явно не хватало, но они, кажется, не замечали ни холода, ни улицы, ни самих себя.
      -- Привет, папаша! -- наконец заметил один из них Аркашу. -- Дай я тебе на лысину плюну. Спорим, что насквозь прожжет, а?.. Знаешь, как грибы прожигают?
      Аркадий втянул голову в плечи, будто и вправду знал, что у парня не слюна во рту, а вулканическая магма, и нырнул в грохот музыки. Санька опять последовал за ним и уже через пару секунд понял, что все-таки потерял директора из виду.
      В душном, пропахшем потом и табаком зале в проблесках, рождаемых раскачивающимися прожекторами с цветными светофильтрами, извивались, бились в немой истерике, вскидывали к потолку костистые руки сотни парней и девчонок. Никто у них даже и не пытался сблизиться в пару. Каждый существовал сам по себе, и каждый будто бы утратил половые признаки. Парней не тянуло к девчонкам, девчонок -- к парням. Их всех ввинтила в свой безостановочный ритм музыка. Она пульсировала с частотой, которая может быть лишь у марафонца в конце дистанции, и каждый в этом душном вонючем зале как раз и напоминал марафонца, пытающегося дотащить свое изможденное тело до финиша.
      На девчонке, которая раскачивалась с постаныванием рядом с Санькой, вместо очков на глаза были надеты ситечки для чая, а волосы на голове окрашены в ярко-красный цвет. Когда по ним проходил желтый свет от прожектора, они становились оранжевыми, когда синий -- фиолетовыми. А когда в одну секунду сошлись в ее растрепанной головке желтый и синий лучи, она сразу почернела, но стоило прожекторам увести свет в сторону, и жгучая брюнетка опять превратилась в инопланетянку с глазами стрекозы.
      -- Ты чего стал?! -- схватили Саньку за руку и вырвали из толпы.
      Спотыкаясь, он взобрался по невидимым во тьме ступеням, шагнул за дверь и сразу ослеп от самого обыкновенного света.
      -- Слушай внимательно, -- голосом Аркадия ответила темнота за зажмуренными веками, и Санька распахнул глаза.
      Перед ним медленно проступали, обретая очертания, точно изображения на проявляемой фотобумаге, две фигуры. Справа стоял все такой же маленький и такой же лысенький Аркадий, а слева -- красавчик со знакомыми чертами лица. Только на его груди ладненько сидела уже не кожаная жилетка, а куртка с вышитыми на правой стороне груди рядом орденов и медалей. Кресты, кружки и звезды под яркими цветными "колодочками" выглядели почти настоящими. Их хотелось потрогать.
      -- Я уже в умате, -- тусклым голосом пробормотал хозяин медальной куртки Децибел. -- Ди-джею в запарке третий час! Мы же договаривались, Аркаша...
      -- Ну, все-все, не гони! Певец на месте. Вот он. Что нужно петь?
      -- Да не петь, а гнать речитатив. Я буду незаметно менять диски, ну, чтоб без пауз и переходов, а он, подстраиваясь под ритм, должен бубнить одно и то же... Вот, возьми, -- достал он из кармана белых джинсов и протянул Саньке мятую бумажку. -- Только выучи сейчас наизусть. В темноте ты еще читать не научился. Ты же не кот?
      Не ответив, Санька развернул бумажку и про себя прочел: "Моя мама -экстези. Моя мама -- экстези. Кайф. Кайф. Моя папа -- экстези. Моя папа -экстези. Кайф. Кайф. Я хочу тебя. Я хочу тебя. Дай мне. Дай мне. Дай. Дай мне экстези".
      -- А почему папа "моя"? -- сморщил лоб Санька. -- Это ошибка?
      -- Так надо, -- нервно дернул губами Децибел. -- "Мой" сбивает ритм. Врубился?.. Короче, так... Берешь микрофон и живым голосом давишь эту плесень. Можешь повибрировать тембром. Ты же певец. Заметано?
      Санька через силу кивнул.
      -- И запомни: эту торчаловку надо гнать не меньше получаса. Потом я тебе другую дам. Там в основном надо орать: "Подвигай попой!" Это щас модно. Слышал эту композицию?
      -- Так надо, Саня... Для дела, -- важно присовокупил Аркадий и тут же повернулся к ди-джею: -- А шеф тут?
      -- Серебро? -- отозвался на вопрос Децибел. -- Нет, его сегодня нет.
      -- Фу-у! -- громко выдохнул Аркадий.
      Настолько громко, что показалось, что в нем сейчас не осталось ни грамма воздуха.
      -- У вас попить ничего нету? -- попросил Санька. -- Горло пересохло.
      -- Пошли, -- двинулся по коридору Децибел.
      -- Старик, ну ты тут сам, -- непонятно кому из них двоих сказал Аркадий. -- Мне еще по делам бежать нужно!
      Он юлой развернулся на каблучках и быстро, словно боясь, что кто-то из двоих передумает и успеет в полете перехватить его, нырнул в грохочущую тьму.
      -- Пошли! -- уже из глубины коридора позвал Саньку Децибел. -- На диске до стопа три минуты с копейками осталось!
      У первой же двери, мимо которой прошел Санька, его остановили громкие голоса. В желтой щели не видно было спорщиков, но зато хорошо слышно.
      -- Кошель, ну дай пацанам в долг экстези! У них ломка! Ну, нет у них сегодня "бабок"!
      -- Я тебя для чего на работу взял? Чтоб ты даром товар раздавал? Я -не меценат! И не мое это все. Понимаешь, не мое!
      -- Ну, скажи, как Серебру позвонить! Пацаны драг просили! Ну, вернут они долг!
      -- Заткнись! Я сказал тебе, эту фамилию никогда не называть!
      -- Все, Кошель! Могила! Больше не буду!
      -- Ты покупателей на ЛСД нашел?
      -- Обижаешь!
      -- Чтоб к вечеру "бабки" были у меня. Иначе сам знаешь, что бывает...
      -- Падлой буду!
      Из конца коридора заставил Саньку вздрогнуть нервный голос Децибела:
      -- Я тебя долго ждать буду?!
      Стараясь не дышать, Санька отошел метров на пять от странных собеседников за дверью и только потом громко набрал воздуха в легкие. Сразу стало пусто в голове. Он молча взял из рук Децибела стакан с коричневым "пепси" на дне, в два глотка выпил его и совсем не ощутил облегчения.
      -- А больше нету?
      -- Нету! -- захлопнул Децибел холодильник.
      Внутри белоснежного красавца озлобленно звякнули бутылки.
      -- Пошли! Уже минута до стопа. А стопа быть не должно! Надо пафос давать под нон-стоп!
      Закрыв комнату на ключ, он бегом бросился в сторону зала. Когда он свернул вправо, за угол, открылась уже знакомая Саньке дверь. Из нее вышли двое.
      Один был худющим длинным парнем, очень похожим на пэтэушника. У второго на лице читались не меньше тридцати лет от роду и должность человека, привыкшего повелевать.
      Когда Санька поравнялся с ними, то в старшем по вареной кожаной куртке сразу узнал клерка Серебровского, который занимался укрощением здоровяка в ночном клубе.
      -- Здрасьти, -- не сдержался он.
      По-зимнему холодные глаза парня даже не дрогнули. Он отвернулся к долговязому, посмотрел на его грязные кроссовки и властно произнес:
      -- Чуть не забыл. Проскочи завтра до обеда по студиям. Надо нового барабанщика найти для "Мышьяка". Они через неделю уже по гастролям гонят...
      Глава девятнадцатая
      НОЧНОЙ МСТИТЕЛЬ
      Павел сидел в темных холодных "жигулях" и думал о том, что Тимаков по характеру похож на женщину. С утра заявил в кабинете, что арестует Децибела, а к вечеру передумал. И вот теперь Павел ожидал ди-джея вместе с двумя офицерами из "наружки", а ждать и догонять, как известно, самое неприятное занятие на земле, хотя догонять Децибела они не собирались. Тимаков коротко приказал: "Следить!" -- и уехал домой на служебной "Волге".
      -- На, -- протянул Павлу с заднего сиденья чашечку кофе один из "наружников". -- Согрейся.
      В темноте кофе казался чернее смолы. От него струилось тепло и ощущение дома. Видно, парни из "наружки" так приспособились к своей нудной работенке, что даже ее превратили в нечто уютное.
      Жадный глоток ожег горло и дернул, будто за нитку, зуб. Глаза болезненно закрылись, и в нахлынувшей темноте нерв медленно затих. В эту минуту Павел пожалел, что не родился акулой. У них, сволочей, оказывается, сколько раз зуб выпадет, столько раз и вырастет. Но Пашка родился человеком и такого редкого удовольствия был лишен раз и навсегда.
      -- Лысый вышел, -- вырвал его из тьмы сиплый голос.
      Со ступенек мячиком скатился Аркадий, впрыгнул в свою "Вольво" и с места газанул с резвостью матерого автогонщика.
      -- Его не трогаем, -- тихо ответил Павел.
      Зубу понравилась эта вкрадчивая негромкость, и он не стал огрызаться. А Павел не стал ощупывать языком левый верхний ряд, чтобы все-таки выяснить, какой же это гаденыш по номеру заныл.
      -- Сегодня Серебровского не было, -- напомнил сидящий на водительском месте парень.
      У него было усталое безразличное лицо. Казалось, что если бы Серебровский даже появился, он бы этого не заметил. Но Павел хорошо знал обманчивость этих безразличных лиц.
      -- Курьер до сих пор не вышел, -- все так же глухо продолжил водитель.
      -- Ты длинного имеешь в виду? -- принимая недопитую чашку от Павла, спросил парень на заднем сиденье.
      -- Только он один пять раз входил и выходил из клуба.
      Павел подсел в машину "наружки" пять минут назад, и весь этот диалог адресовался явно ему одному.
      Музыка вытекала через узкие двери дома культуры на улицу и на издохе доползала даже до "жигулей", стоящих на противоположной стороне улицы. За пять минут она отыскала где-то внутри Павла ненависть и медленно, на странных дрожжах, поднимала ее все ближе и ближе к горлу.
      -- Может, стекло поднимем? -- попросил он водителя.
      -- Не положено по инструкции.
      -- Ты про себя что-нибудь напевай, -- посоветовали с заднего сиденья. -- Тогда и уши эту отраву не проглотят.
      -- Чего вы взбеленились? -- с хрустом потянулся в пояснице водитель. -- Раз молодежи нравится, значит, нормальная музыка. Мы тоже лет десять назад, когда такие же были, ламбаду танцевали, а по телику эти танцульки развратом считали. Ничего -- проехали.
      -- В ламбаде хоть мелодия какая-то есть, -- пробурчал Павел. -- А тут одно и то же, одно и то же. По полчаса...
      -- Они от этого и прикалываются, что по полчаса, -- защитил молодежь водитель. -- У них это хаус-культурой называется, то есть домашней культурой. Они здесь себя как дома ощущают. Техно и рейв -- их воздух...
      -- Пусть бы дышали своим воздухом. Никто б их не трогал, если б они наркоту не глотали, -- не согласился парень с заднего сиденья.
      -- Да-а, это плохо, -- на выдохе ответил водитель. -- У нас такого
      не было. Ну, только если чуть-чуть, и то у единиц...
      -- А у них всех наркота -- друг.
      -- Ты имеешь в виду "drug"*?
      ___________
      * "Drug" (англ.) -- наркотики. Созвучие со словом "друг".
      -- Все на Америку равняемся! А у них, я сам читал, губернатор штата Флорида своим законом запретил ночные техно-вечеринки. У них теперь за рейв-пати сажают.
      -- Да-а, -- протянул водитель. -- Грубо говоря, теперь в Америке по сравнению с нами -- тоталитаризм. Во всяком случае, свободы гораздо меньше...
      -- Смотри, одного уже выворачивает, -- пальцем, всплывшим у левого уха Павла, показал парень с заднего сиденья на левый угол дома культуры.
      Там скорчившись рвал на асфальт мальчишка с ярко-голубыми волосами, собранными над макушкой в подобие древнегреческого шлема. Слева и справа над ушами голова была обрита налысо.
      -- Знаешь, как эта прическа называется? -- спросил тот же парень Павла.
      -- Я у мамы -- дурачок?
      -- Нет. Ирокез!
      -- Индейцы, что ли, носили?
      -- Не знаю. А называется ирокез.
      Мальчишка с прической индейца прошлого века дергался, извергая из себя что-то вязкое и тягучее, и коричневый рюкзачок на его спине подпрыгивал и будто бы бил по спине своего глупого хозяина. Рядом стояли парни и девчонки с такими же рюкзачками и такими же по-петушиному крашеными гребнями волос и раскачивали их в безудержном смехе.
      -- Уроды какие-то, -- обозвал их парень с заднего сиденья. -- Чего они смеются?
      -- Это экстези в них смеется, -- ответил за водителя Павел. -Наглотались таблеток.
      -- Длинный вышел с черного входа, -- первым заметил парень с заднего сиденья. -- С ним -- дружок Серебровского.
      Человечек в кожаной куртке первым сошел со ступенек и направился через двор к своему "мерседесу", а к долговязому, сразу забыв о рыгающем товарище, бросилась группка с рюкзачками. Они обступили его как цыплята хозяйку, вошедшую в курятник. Их тонкие шейки вытягивались еще сильнее, чем у проголодавшихся цыплят. Руки долговязого разошлись в стороны от его грязной джинсовой куртки, и рюкзачки на спинах парней и девчонок прямо на глазах у Павла вроде бы стали тоньше и щуплее.
      Парню в кожаной куртке осталось пройти метров десять до черного, трехсотого по модификации, "мерса", и тут Павел ощутил, что сейчас что-то должно произойти. Он уже не раз замечал, что если что-то должно пойти не так, то оно не так и пойдет. И когда из-за кустов у тротуара пробкой выскочил действительно похожий на пробку пухленький мужичок, во рту нудной струной заныл зуб.
      -- Чего это он? -- только и успел спросить водитель.
      -- Это Кравцов! -- узнал человека-пробку Павел и оттолкнул от себя дверцу.
      -- Кто?! -- одновременно выкрикнули оба офицера "наружки".
      Их вопрос Павел уже не слышал. Он понесся, на ходу расстегивая куртку, на Кравцова. Музыка, которая здесь, на улице, должна была ощущаться громче и напористее, вообще исчезла из ушей. В них свистело какое-то странное существо, издевающееся над Павлом. А в левой щеке в такт свисту иголкой колола боль. Она будто бы хотела пробить кожу и все-таки рассмотреть, куда бежит хозяин.
      Без слов, с хыканьем, разорвавшим грудь, Павел бросил себя на Кравцова, когда тому оставалось метра три до парня в кожаной куртке, и сбил на асфальт. Из правой руки Кравцова вылетело что-то серебристое, похожее на птицу, перевернулось несколько раз в воздухе и со звоном ударилось о бордюрный камень.
      -- Отдай нож! -- заорал Кравцов и, по-черепашьи выкарабкиваясь из-под Павла, потянулся в сторону, где упало его единственное оружие.
      -- Что?! В чем дело?! -- только сейчас обернулся парень в вареной кожаной куртке, сорвал с коротко остриженной головы наушники и стал пятиться к "мерседесу", не в силах оторвать взгляд от барахтающихся людей.
      -- Пу...пусти, гад... пу...пусти, -- хрипел Кравцов.
      Он уже на метр протащил на себе врага, но самого врага как бы и не ощущал. Во всем мире для него существовали теперь только три вещи: он, нож и парень в вареной кожаной куртке.
      -- Уб...бью, все равно уб...бью, -- обещал он этому парню.
      А тот, уже поняв, что дерутся не пацаны-наркоманы, а два здоровых мужика, и при этом один обещает кого-то убить, спиной ткнулся в холодный металл машины, нащупал в кармане пульт, нажатием кнопки снял сигнализацию и под взвизг "мерседеса", освободившегося от своего электронного сторожа, рванул на себя дверцу.
      -- Ты чего?! -- подбежали оба офицера наружки и, еле оторвав Павла от Кравцова, поставили его на ноги.
      -- Он убил мою жену! -- с криком бросился в сторону "мерседеса" Кравцов и ударил с замаха по стеклу со стороны водителя.
      Автомобиль беззвучно тронулся с места и, за пару секунд набрав нешуточную скорость, вошел под визг шин в левый поворот и вылетел со двора Дома культуры на шоссе.
      -- Держите его! -- показал Павел на Кравцова.
      Офицеры "наружки" ему вообще не подчинялись. У них и звания-то были повыше, чем у него. Но в голосе Павла звучала такая надрывность, что они с исполнительностью солдат первого года службы бросились к Кравцову.
      А тот уже никуда не бежал и даже не сопротивлялся. Когда двое гирями повисли у него на плечах, он не стал вырывать руки. Он только стоял и отчаянно, одним горлом, рыдал. В свете уличных фонарей слезы на его щеках смотрелись шрамами. Их толстые линии тянулись от глаз к подбородку и вот-вот должны были распороть шею.
      Подобрав нож, Павел прихромал к Кравцову и, неприятно ощущая, как дергается от каждого произнесенного слова зуб, укорил:
      -- Зачем ты так?.. Ты знаешь, сколько за покушение дают?.. Знаешь?..
      -- Ну и тесак! -- удивился водитель. -- Им только кабанов закалывать!
      -- Он... он... в ку... куртке... супругу мою... когда она... сбил на ма...машине...
      -- С чего ты взял, что он жену твою... -- так и не договорил вопрос Павел.
      Ему за секунду вдруг стало жарко до боли в висках.
      -- Ты откуда?.. Ты прочел? -- вдруг понял он, почему возле самого обычного Дома культуры появился Кравцов.
      Горло у того под двумя складками жира все сотрясалось и сотрясалось в рыданиях, но рот упрямо не выпускал звуков, будто решил навеки оставить их внутри.
      -- Потащили его в отделение! -- предложил водитель. -- Улика на месте. Там разберутся.
      -- Не нужно никуда тащить, -- внятно и строго произнес Павел. -- Я отведу его домой.
      -- Так ты его знаешь?
      -- К сожалению, да.
      -- А чего тут у вас? -- вместе с толпой малолеток подошел к Кравцову долговязый.
      У него было наглое лицо и очень испуганные глаза. Он оглянулся на ночное шоссе, проглотившее "мерс", и спросил с видом человека, который теперь остался во дворе на правах хозяина:
      -- Может, телохранителей из рейв-клуба вызвать?
      -- Не нужно, -- зло ответил Павел и под руку повел Кравцова со двора.
      Тот подчинился как ребенок, хотя и шел не лучше ребенка, только-только научившегося ходить.
      Длинный нож в боковом кармане куртки Павла лежал неудобно. Казалось, что он и не в кармане вовсе, а уже у него внутри, в теле.
      Глава двадцатая
      ВЫХОД ТАМ, ГДЕ ВХОД
      Сержант-конвоир тяжко шлепал каменными подошвами за спиной Андрея и упрямо мычал. Возможно, этот стон казался ему песней, но таких жутких песен еще не придумали на земле, и Андрей не хотел, чтобы она все-таки была исполнена полностью.
      -- Ты помолчать не можешь? -- обернулся он к сержанту.
      -- Иди-иди, убивец! -- прикрикнул конвоир, и его округлое лицо враз стало пунцовым.
      -- Ты чего сказал?!
      -- Иди-иди!
      Они стояли в полуметре друг от друга и, если бы не люди,
      грохочущие в коридоре чем-то железным и противным, Андрей бы
      бросился на охранника и вцепился ему зубами в шею. В короткую,
      похожую на сосновый пень, шею конвоира. Он потянул цепь наручников
      за спиной, и металлические кольца еще злее впились в кожу.
      Наручники были заодно с охранником, и от этого он ненавидел их еще сильнее.
      -- По-о-осторонись! -- потребовали от Андрея и сержанта сбоку.
      -- Иди-иди, -- намертво зазубренную фразу повторил охранник. -- Не видишь, людям мешаем...
      Что-то большое и твердое наплыло сбоку на Андрея, толкнуло в плечо, и он, подчиняясь ему, сделал шаг в сторону, но не назад. Он не отступил от конвоира, не сдался. Мимо, раскачиваясь, проплыл металлический шкаф. В таких громадинах обычно хранятся документы, которые не доросли по уровню до сейфа.
      -- Ты полки вынул? -- с натугой спросил один из грузчиков, согнувшихся над тяжестью шкафа.
      -- Ага-а, -- простонал напарник. -- Ника-акого толку-у...
      -- Зар-раза, какой чижолый!
      -- С те-ех времен!
      -- С каких?
      -- За-а-астойных...
      -- Оно и видно.
      Конвоир антеннкой рации ткнул в направлении двери, рядом с которой в беспорядке стояли выкрашенные в зеленую краску металлические шкафы-близнецы.
      -- Тебе сюда, -- со злостью добавил он и распахнул дверь.
      -- Товарищ капитан, подследственный Малько из изолятора доставлен! -крикнул он в глубь комнаты.
      -- Пусть заходит, -- грустно ответил кабинет.
      Стараясь не коснуться мундира конвоира, Андрей шагнул за порог и первым увидел... себя. Из зеркала, висящего на дальней стене кабинета рядом с детской мозаикой, на него смотрел незнакомый человек. Вместо хипповой бороды у него проволокой торчала из щек суточная щетина, а на обритой налысо голове смешно, как ручки у кастрюли, торчали уши.
      -- Ну, вы прям к отсидке готовились, -- грустно сказал кто-то из глубины кабинета. -- Зачем обрились-то?
      -- Имидж менял, -- под хлопок двери ответил Андрей.
      -- Присаживайтесь.
      У хозяина кабинета были кроваво-красные глаза хронического конъюктивитчика. Можно было еще подумать -- алкоголика, но у пьяниц не бывает такой розовой, почти детской кожи на лице.
      -- Я порезал руки о наручники. Разрешите освободить их... Хоть на время допроса... товарищ капитан, -- еле вспомнил Андрей слова конвоира, вброшенные в кабинет.
      -- Сержант! -- крикнул Павел и тут же мучительно стиснул зуб.
      После стычки с Кравцовым левая щека ныла без остановки, будто к ней монтеры подключили ток, а потом ушли, забыв о рубильнике. На квартире у Кравцова, куда Павел притащил невменяемого пленника, он нашел в баре полбутылки водки и лечил ею и себя, и хозяина квартиры. Но если неудачливого мстителя он слегка восстановил, то зуб ответил на сорокаградусную полным презрением. Нерв не хотел неметь. Нерв был упрямее Павла.
      К утру они еле уснули. Кравцов -- на диване. Павел -- на полу. Хотя, возможно, Павлу только почудилось, что он спал. Во всяком случае, в голове сейчас было гулко и пустынно, и сидящий напротив обритый человек со смоляными глазами не вызывал никаких ощущений. А ведь он его, кажется, должен был ненавидеть, как возможного убийцу. И еще в душе занозой сидела укоризна. Утром, на докладе, Павел так и не рассказал Тимакову о том, что узнал после стакана водки у Кравцова. Но, с другой стороны, если бы он это сказал, то уже не сидел бы на своем штатном месте напротив подследственного. Утрату документов или утечку информации из тех же документов в управлении никогда не прощали.
      С громким щелчком конвоир освободил запястья Андрея от наручников, вышел из кабинета, громко шлепая ботинками, и Павел почувствовал, что должен что-то спросить, но что именно, он уже не помнил.
      -- Так зачем вы подстриглись?.. И это... бороду... зачем? -- показал он на свою шею.
      -- Вы уже спрашивали об этом.
      Стянув болезненные морщинки у углов глаз, Андрей растирал красные полоски на запястьях, но они никуда не исчезали, словно их там нарисовали.
      -- Я спрашивал? -- удивленно вскинул голову от папки Павел.
      -- Да... А я ответил, что сменил имидж.
      -- Имидж -- это образ?
      -- Примерно.
      -- Скажите, почему за последние трое суток вы ни разу не появились в квартире группы "Мышьяк" в Крылатском?
      Во фразе получилось много слов, и щеке пришлось не раз дернуться, напоминая о зубе. Павел, спасаясь от боли, закрыл глаза.
      -- Меня отчислили из группы... Вы же сами знаете...
      Закрытые глаза следователя страшили Андрея. Он ни в одном фильме не видел, чтобы следователь разговаривал с подозреваемым, не поднимая век. И от этого казалось, что худенький капитан знает больше его самого.
      -- Или вы кого-то боялись? -- тихо спросил Павел.
      -- Я никогда никого не боялся...
      -- А Золотовского?
      -- Это мои дела.
      Глаза Павла рывком открылись. В темноте, в паузе между вопросами, ему вдруг представилось лицо Тимакова, узнавшего о его оплошности с Кравцовым, представилось так отчетливо, что ему пришлось отбросить от себя темноту, в которой жило столь страшное ощущение. Вместо разъяренного лица Тимакова перед ним раскачивалась вперед-назад лысина Андрея Малько. Он смотрел себе под ноги и беззвучно шевелил губами.
      -- Скажите, вы были в квартире у Волобуева в день его гибели? -
      задал самый обтекаемый из возможных на эту тему вопросов Павел.
      Подумалось, что сейчас эти же беззвучно говорящие губы произнесут
      в пол: "Нет". Но губы вскинулись и в упор выстрелили:
      -- Да.
      -- С кем вы заходили к Волобуеву?
      -- Что значит, с кем?
      -- Именно это и означает.
      -- Я заходил к нему сам.
      -- Вы зря упорствуете. Есть свидетель того, что примерно за десять минут до гибели Волобуева вы поднялись по лестнице к нему вместе с еще одним человеком.
      Пальцы Андрея перестали растирать красный ободок запястья. Они сложились в кулак и громко хрустнули. Такой звук бывает у сучьев, когда их ломают перед растопкой.
      Павел только теперь ощутил, что в кабинете все так же холодно, и стянул поплотнее шарф на шее. Ток дергал щеку с прежней силой. Анальгин уже не спасал, но он все-таки достал из кармана куртки полупустую упаковку, выщелкнул еще одну крупную белую таблетку и проглотил ее, не запивая.
      -- Я заходил к Вовке сам, -- стараясь остаться спокойным, ответил Андрей. -- И не за десять минут до его гибели, а за час. Еще было, кстати, темно. Я говорил с ним долго, наверное, не меньше получаса... А потом... потом ушел и больше не возвращался...
      -- О чем же вы разговаривали, если не секрет?
      -- Я ему... я сказал, что не надо было так вести себя с шефом...
      -- Шеф -- это Золотовский?
      -- Да... Я сказал, а он... Знаете, Вовку надо было знать. Он как упрется рогом.
      -- В кого же он уперся?
      Павел поймал себя на мысли, что даже не ведет протокол беседы. Он не верил ни одному слову, но, даже несмотря на это, запись допроса следовало оставить в деле, и он, выдвинув ящик, достал из него диктофон, поставил на угол стола и со вздохом нажал на кнопку.
      -- Продолжайте.
      -- Вовка узнал, что у шефа не все чисто с его финансовыми делишками, и прямо сказал ему об этом. Вовка вообще не любил, когда его держат за дурочка.
      -- Этого никто не любит.
      -- Ну да... А я сразу понял, что если Вовка не пойдет на попятную, то его либо выкинут из группы, либо...
      -- Что вы ходите вокруг да около?! -- не сдержался Павел. -- Какие финансовые делишки были у вашего шефа?
      -- У меня нет фактов. Только предположения.
      -- Ничего себе предположения! Среди бела дня кто-то выбрасывает из окна звезду эстрады, а вы -- о предположениях!
      -- Значит, Вовка больше знал, чем я...
      -- Ладно. Вернемся к тому дню. Вы покинули его квартиру за полчаса до несчастного случая. Кто может это подтвердить?
      -- Я не знаю... Я так... так разругался с Вовкой, что выскочил от него в ярости... Я почти ничего не помню...
      На его лысине блеснули капли пота. В холоде кабинета они казались изморозью.
      -- Нет, помню... Когда я спустился этажом ниже, то в какую-то из квартир была открыта дверь и слышны крики. Кто-то очень сильно скандалил. Мужчина и женщина. Или женщина и мужчина. Ее голос был громче.
      -- А во дворе?
      -- Там в углу, кажется, кто-то долбил ломом лед. Но было еще темно... Почти темно... Предутренние сумерки... Знаете, зимой, на смене ночи и дня бывают такие сумерки, что еще хуже видно, чем ночью. Тем более что и фонари уже отключают.
      Нагнувшись к черному брикету диктофона, Павел пытался рассмотреть вращает он пленку или сачкует. Диктофон был маленький, пленка еще меньше, и больше казалось, что она не движется, чем движется.
      Переведя взгляд на притопленную кнопку "Rec", Павел тихо произнес:
      -- Криминалистическая экспертиза обнаружила на подоконнике кухни, из которой был выброшен... выпал Волобуев, ваши отпечатки пальцев. Точнее, отпечатки и пальцев, и ладоней. Вы стояли, опершись на подоконник, и смотрели вниз. Что вы об этом скажете?
      -- Я-а?.. Стоя-ал?..
      -- Да, отпечатки могли быть такими только в том случае, если окно открыто. Значит, вы, как минимум, были свидетелем преступления.
      -- Я... я...
      -- Куда вы дели вашу куртку?
      -- Как...кую куртку?
      -- Коричневую. Из крэка.
      -- Она это... Она порвалась. Я ее... выбросил...
      -- Как видите, зря. У нас хватает улик и без куртки...
      -- А при чем здесь куртка?
      -- Я же сказал в самом начале разговора, свидетель запомнила вас именно по куртке. А на вашем сообщнике была черная куртка из так называемой вареной кожи...
      -- Какой-какой?! -- наклонился к столу следователя Андрей и положил ладони на его край.
      -- Вареной...
      -- Тогда... тогда я знаю точно, кто убил Вовку! -- уверенно произнес он.
      На его лысине уже почему-то не лежали капли испарины. А смоляные глаза стали тверже гранита.
      -- И кто же? -- откинувшись на спинку стула, спросил Павел.
      Ему до того надоел допрос, что он уже завидовал людям молчаливых профессий -- сторожам, геологам, художникам. Им можно вообще не говорить годами, и от этого результаты их труда не стали бы хуже. А если сторож, к примеру, засек грабителя? Далекий молчаливый сторож вдруг стал так близок Павлу, что он даже представил решимость, с какой он хватается за ружье. Ему самому сейчас не хватало именно этой решимости.
      -- Ну, так кто же убил Волобуева? -- тронул он щеку тыльной стороной ладони.
      Зуб затихал. Наверное, ему становился неинтересен разговор. Возможно, зуб чувствовал, что Андрей Малько врет. В безвыходных ситуациях подследственные чаще всего врут, чтобы отыскать хоть какую-то лазейку к спасению.
      -- Я должен еще кое-что узнать, -- спокойно ответил Андрей.
      -- Каким образом?
      -- Вы меня не отпустите? Всего на день...
      -- Вы смеетесь?
      -- Значит, не отпустите?
      -- Конечно, нет.
      -- Тогда... тогда мне нужно все обдумать, прежде чем назвать убийцу... Точнее, убийц...
      -- Это будет неплохо. Лучше если убийц, -- раздраженно бросил Павел и нажал кнопку под плахой стола.
      Под скрип двери комнату наполнил запах едкого сапожного крема.
      -- Отведите подследственного в СИЗО, -- приказал сержанту Павел.
      -- Есть! -- с радостью ответил тот и звякнул наручниками.
      -- Товарищ капитан, разрешите я у вас на этаже хоть в туалет схожу. Нет больше сил терпеть. Пусть пока наручники не застегивает. Не будет же он мне ширинку расстегивать и это... наружу доставать...
      -- Не будешь? -- иронично сплющив губы, спросил Павел сержанта.
      -- Не буду, -- с брезгливостью в голосе ответил он.
      -- Ладно. Отведи подсудимого в туалет. По коридору -- слева.
      -- Есть!
      В маленький, всего на две кабинки, туалет конвоир вошел следом за Андреем. Он по-прежнему мычал ту же мелодию. Казалось, что внутри сержанта воет волк.
      -- Дверь не закрывать! -- прервав мычание, потребовал он от Андрея.
      -- Так и будешь на мою задницу смотреть?
      -- Так и буду.
      Круглое лицо конвоира, пропитанное презрением, было похоже на лицо татаро-монгольского захватчика, каким их рисовали в школьных учебниках по истории. Маленькие глазки смеялись, и Андрей вдруг понял, для чего он зашел в туалет.
      -- Ты скоро?! -- прокричал в открывшуюся дверь один из грузчиков.
      -- Иду! -- ответила ему левая кабинка.
      Под всхлип воды, спускаемой из бачка, из нее вышел второй грузчик. Его спина бугрилась мускулами. Напарнику явно не хватало именно этой спины.
      -- Водила торопит. Ему уже ехать пора. А у нас три шкафа, -- объяснил он от двери.
      -- Да иду-иду.
      -- Ну, чего тянешь? -- толкнул конвоир Андрея в спину. -- Ты по маленькому или по-большому?
      -- По крупному.
      -- Быстрее вываливай свое добро.
      Пружина с яростью притянула к себе входную дверь, отрезая грузчика от них, и под ее громкий хлопок Андрей с разворота ударил сержанта в солнечное сплетение.
      -- И-ах! -- схватил тот воздух обветренными губами и не поймал.
      Андрей ударил еще раз по сгибающемуся под тяжестью телу конвоира и тут же увидел перед собой его загорелую, поросшую рыжим пухом шею. Сцепив кисти в замок, он со всей злостью, которая скопилась в его теле за эти сутки, сверху, как молотом, впечатал их в шею и с удивлением увидел, что конвоир, продолжая движение вниз, рухнул ему под ноги.
      В ушах зазвенела странная, никогда до этого не ощущаемая тишина. Казалось, что именно сейчас она взорвется писком входной двери и дюжие грузчики или, что еще хуже, милиционеры из кабинетов на этом этаже ворвутся в туалет и сшибут его с ног. Но тишина всего лишь прервалась капаньем воды из крана. Сочные удары по эмалированной раковине отсчитали три секунды, и Андрей вдруг ощутил, что силы, которые он вроде бы потерял навсегда после трех ударов, вернулись к нему.
      Он втащил обмякшее и очень тяжелое тело в кабинку, из которой недавно вышел грузчик, и стал перевязывать ноги конвоиру своим платком. Он оказался слишком коротким, а может, ноги у сержанта слишком ширококостными, и тогда Андрей со злостью вбил платок в рот сержанту. Тот совсем не сопротивлялся, будто ему самому было интересно, чем же свяжет ему ноги подследственный.
      Вынырнув из кабинки, Андрей сорвал с вешалки у рукомойника вафельное полотенце и обвязал им руки сержанта, заведенные за спину. Ноги его уже почему-то не интересовали. Потом закрыл изнутри дверку на щеколду и перелез через боковую стенку наружу.
      Сердце билось не только в груди, но и в шее, висках, в животе и даже в коленках, хотя там и биться-то было нечему. Больше всего хотелось подставить рот под кран, из которого громко, очень громко били капли. Создалось впечатление, что капли хотели этими звуками поскорее позвать сюда кого-нибудь.
      Рука сама довернула кран, и почему-то лишь тогда, когда исчезли тикающие звуки, Андрей понял, что не сможет проскользнуть через милицейский пост у входа. Из прямоугольного, мутного от старости зеркала на него смотрел лысый мужик с зековской щетиной на скулах. Если бы он сам был милиционером, то наверняка остановил бы такого субъекта на улице.
      Но что-то же нужно было делать, и Андрей вышел в коридор. Где-то вдали строчил матричный принтер, пело радио, глухой, урезанный дверью голос доказывал что-то невидимому собеседнику. Коридору был безразличен небритый лысый парень с разбитыми в кровь костяшками пальцев на правой руке, и он никого не выпускал наружу из-за обитых коричневой винилискожей дверей.
      На площадке мрачно, будто постаменты для незаконченных монументов, стояли два стальных шкафа. Андрей на цыпочках подошел к ближнему из них, под неприятный скрежет открыл дверцу и увидел, что внутри шкафа пусто. Полок, как и говорил тогда шумный грузчик, не было.
      Сзади, закончив гудение, остановился лифт, и Андрей сделал то, о чем он секунду назад даже не помышлял. Он шагнул в холодное нутро шкафа и, совсем не ощущая противного запаха пыли и ржавчины, плотно прикрыл за собой дверцу.
      -- Давай проволоку, -- потребовал голос снаружи. -- Ты ее, случаем, не заиграл.
      -- Не-а, -- ответил ему другой. -- На, завязывай, раз ты такой мастерюга.
      Обе дверцы шкафа закачались вперед-назад под чьими-то торопливыми пальцами.
      -- Завязал?
      -- Ага. Теперь не откроются.
      -- Поперли. Еще не хватало, чтоб и в обед с этим дерьмом возились!
      -- Не-е, в обед не пойдет. Обед -- святое дело.
      -- Кроме него, значит, еще один? У-у, тяжеленный!
      -- Ага. Тяжеленный. Это уже, братан, от усталости.
      -- Тогда поперли шустрее.
      Глава двадцать первая
      ЖЕНЩИНЫ ЛЮБЯТ УШАМИ
      Санька проснулся от поцелуя. На плече лежало что-то пушистое, похожее на кошку и пахло табаком. Приподнявшись, он сощурился и только теперь разглядел, что у кошки был женский носик и опухшие губки.
      -- Венера? -- удивился он.
      -- А ты кого хотел рядом увидеть? Мадонну?
      Ее хриплый голос вернул ощущение ночи. Но вернул не целиком, а какими-то обрывками. Перед глазами Саньки будто бы висела искромсанная ножницами рубаха, а он пытался угадать, где же у нее были рукава, а где -воротник.
      -- А где я?
      -- У меня дома.
      -- Ах да, у тебя...
      Он с облегчением уронил чугунную голову на подушку, и перед глазами влево-вправо качнулась хрустальная люстра. Ее висюльки были похожи на льдинки. Казалось, еще немного, и с люстры закапает.
      -- А у тебя красивое тело, -- сдвигая простыню, провела она ладонью по его груди и животу.
      Кажется, требовалось вернуть комплимент, но Санька толком не помнил, какое же у Венеры тело. Было темно, пьяно, полубредово, и в памяти остались только хрипы и какие-то обрывки слов.
      -- Ты тоже... того... -- все-таки подарил он ей свое восхищение.
      -- Мне понравилось, как ты в клубе пел про голых девок в раздевалке.
      -- Я пел?
      -- Ну да. Сразу после этой чуши про экстези.
      -- А-а... Это где рифма "елки-палки -- раздевалки"?
      -- Да.
      -- А я еще чего-нибудь пел?
      Как ни странно, тексты он помнил до сих пор. Сначала -- про наркоту, то есть про экстези, потом про голых девок в раздевалке, которые хотят то, что входило в рифму к "раздевалке", потом этот дурацкий шлягер всех ночных клубов "Подвигай попой". А потом был глоток виски из широкого стакана, который поднесла возникшая из ниоткуда Венера, еще глоток, и мир почти исчез. Неужели он мог отключиться от двух глотков виски?
      -- Я много пил?
      -- Как алкаш.
      При этих словах ее ладонь на животе Саньки повлажнела. Ладонь не могла врать.
      -- И сколько я выжрал?
      -- Бутылку виски и пару стаканов коктейля. Джин с "Амаретто".
      Многовато для жадного Децибела. Он бы столько не дал. У Венеры с собой ничего не было. Виски она наливала из бутылки, которую принес Децибел. Этот противный сивушный вкус Санька помнил. Хвойный дух джина в голове почему-то не ощущался.
      -- Давай опохмелимся, -- предложила Венера и, спрыгнув с кровати, зашлепала босыми ногами к бару.
      Ее тело, облитое ровным, странным для апреля загаром, было совсем неплохим. До колен. Все, что ниже, не тянуло выше троечки. Говорят, что такую кривизну ног называют итальянской. Может, макаронникам такое кавалерийское колесо и нравится, но Сашке почему-то захотелось вскинуть взгляд выше.
      -- Знаешь, что я делаю? -- не оборачиваясь, спросила она.
      -- Пишешь мне письмо?
      -- Нет, вяжу носки из толстой пряжи.
      -- Я не люблю толстые носки.
      -- Я тоже.
      Она повернулась всем корпусом. На уровне груди ее тонкие пальчики
      с усилием удерживали два пузатых бокала на тонких ножках. На краях
      бокалов алыми капельками дремало по вишенке, а из них, как из
      шлюпок, торчало по флажку. Их крошечные полотнища несли на себе
      красную и белую полоски. Страну с таким флагом Санька не помнил. В бокалах плескалось нечто коричневое и мутное.
      -- Это приворотный коктейль, -- объяснила она, подходя к постели. -Виски, ликер "Амаретто" и лед.
      -- А кого привораживать будем?
      -- Вообще-то это для дам. Точнее, пьют мужики, чтоб дамы в них влюблялись.
      -- А без этого не получится?
      -- У тебя получилось. Ты меня так завалил...
      -- Без понта?
      Он принял из ее подрагивающих пальчиков бокал и первым пригубил.
      -- А с вишней что делать?
      -- Можно съесть. На закуску.
      -- Бедновато будет. А колбасы у тебя нету?
      -- Чувствуешь вкус виски?
      Санька хлебнул еще и ничего, кроме жжения в горле, не ощутил.
      Вчерашнее пойло в рейв-клубе было не лучше, но и не хуже.
      -- Это односолодовый виски, -- пояснила она. -- Самый дорогой. Мне
      его шеф подарил.
      -- Золотовский?
      -- Ты так спрашиваешь, будто не знаешь, кто шеф...
      -- Значит, он мужик не жадный.
      -- Он хороший. Он меня человеком сделал.
      -- Правда?
      В голове чуть просветлело. Наверное, все-таки односолодовое виски умело нечто такое, что не под силу его смесовым собратьям.
      -- Я на лотке у азеров стояла. Фрукты, овощи, орехи. Короче, если только это шамать, от поноса не избавишься...
      Ее сухой хрипотце позавидовал бы любой рок-певец. Если закрыть глаза, то возникает ощущение, что она только что сожгла горло стаканом спирта. Но Санька не стал закрывать глаза. Он осмотрел хорошо обставленную комнату, плотно подогнанные доски паркета, картины с геометрическими абстракциями на стенах.
      -- Дорогие штуки? -- ткнул в их направлении бокалом Санька.
      -- Чего?.. А-а, мазня! Может, и дорогие. Я в этом ничего не понимаю. Дюсик подарил.
      -- А это кто?
      -- Ну ты пенек!.. Шеф! Он же Эдуард. Сокращенно -- Дюсик...
      -- И как же он тебя спас?
      -- Кто спас?
      -- Ну, ты ж говорила, что азеры, лотки, фрукты...
      -- А-а, ну да!.. Я как-то стояла, а он на "мерсе" мимо проезжал... Правда, тогда я не знала, что это он. Просто вылез из тачки крутой мужик в клевом прикиде. Ему зачем-то виноград понадобился. Я его так по-классному обслужила, улыбнулась, а он ни с того ни с сего говорит: "Ты эстраду любишь?" А кто ж ее не любит? Я сказала: "Да", а он с ходу: "Позвони мне завтра по этому телефону. Лицо, говорит, у тебя фотогеничное". Я, понятно, позвонила. Секретаршей взял. А в певицы не стал раскручивать. У него уже тогда Волобуев в раскрутке был. Не до меня... А теперь вот ты...
      -- Обижаешься?
      -- Не-а... Мне Дюсик сказал, что мы теперь парой петь будем.
      -- Когда это он сказал?
      -- Вчера вечером.
      Этот глоток коктейля оказался самым невкусным. Наверное, пора было глотать вишню. Он жадно сгреб ее губами и ощутил приторную кислоту. Вишня была заодно с коктейлем.
      -- Он мне не говорил, что мы это... дуэт...
      -- Еще скажет... Ну, не дуйся! Я же тебя только украшу. Посмотри, какая у меня фигура!
      Она вскочила, хрустнув кроватью, и крестом расставила руки. Прямо над ее головой, как бы дополняя крест, висели часы. На них был десятый час.
      -- Мне Аркадий сказал, чтоб я ему в восемь позвонил!
      Санька сбросил ноги с постели, но встать не успел. Венера бросилась на него, придавила к мятой простыне и, раскачивая перед глазами грудями, упрекнула:
      -- Ты почему меня не хвалишь, женщины любят, когда их хвалят.
      -- Мне Аркадий...
      -- А почему у тебя нет татуировки на груди?
      -- Какой татуировки?
      -- Буквы "А"...
      Он с трудом отыскал ее глаза и впился в них взглядом.
      -- Откуда ты знаешь про "А"?
      -- Дюсик сказал.
      Теперь уже ее глаза впились в его, и он еле нашел силы ответить:
      -- Я затер букву.
      -- Это больно?
      -- Не очень.
      -- А где след?
      -- Отстань!
      Он подбил ее левую руку своим локтем, перевернул Венеру и, навалившись, прохрипел:
      -- Не напоминай мне про зону! Слышишь?!
      -- Не буду, -- тихо ответила она.
      Ее пальцы почему-то гладили левую сторону груди. Когда они касались волос у сосков, Саньке было щекотно и страшно. Но он не смеялся.
      -- Войди в меня, -- попросила Венера.
      Звонок заставил Саньку вздрогнуть. Звонок почему показался похож на пулю, которая просвистела над спиной. Оттолкнувшись от постели, Санька встал, обернулся к углу комнаты. На тумбочке у телевизора нервно звонил телефон.
      -- Идиоты, не дадут любовью заняться! -- простонала Венера и зашлепала в угол комнаты.
      У нее была красная спина. Она будто бы напарилась в бане. Санька посмотрел на свои бледные голые ноги, поросшие тонкими же бледными волосами, и ему вправду почудилось, что он в бане. Потом он посмотрел на левую сторону груди и не нашел там ничего похожего на шрам от бывшей татуировки.
      -- А-а, эт ты, Аркаша!.. Привет!.. Что?.. Ну, ты прям разведчик! У меня твой подшефный. У меня. Передать ему трубку?.. На!
      Саньке очень хотелось прикрыться, но ощущение бани не разрешило ему это сделать. В бане никто не стесняется друг друга.
      Он подхватил телефонную трубку из ее руки. Она почему-то оказалась легче, чем он предполагал.
      -- Ты поч-чему не позвонил?! -- диктаторским тоном спросил Аркадий.
      -- Я-а... я-а...
      -- Тебя, абалдуя, звезда эстрады ждет, а ты...
      -- Меня?
      -- Ну, конечно! Я уже созвонился с директором Киркорова... Точнее, с одним из директоров. Их у него несколько. Отвезешь звенья цепочки ему прямо домой. Запоминай адрес!
      Именно в этот момент Венера, обняв его сзади, повела руками от груди к животу. От щекотки можно было умереть. Но прежде чем упасть на паркет и задергаться в истерическом смехе, Санька все-таки успел запомнить цифры дома и подъезда на Земляном валу. И еще он понял, что без жертвы Венера его не отпустит. А он и сам не знал, жертва это или приобретение. Глава двадцать вторая
      РОДИТЕЛЬСКИЙ ДОМ -- НАЧАЛО НАЧАЛ
      Дом по адресу, который дал Аркадий, оказался внешне столь невзрачен, что Санька мысленно ругнулся на Венеру. Если бы не ее щекотливые пальцы, он бы ничего не напутал.
      Во дворе, созданном несколькими домами, стояла церквушка. У нее был жалкий, почти нищенский вид. Она испуганно смотрела подслеповатыми оконцами на серые, похожие на крепостные стены, дома и боялась издать хотя бы звук. Саньке почудилось, что и на него церквушка смотрит так же боязненно, и он уже решил уйти, чтобы не пугать ее, но странная, невиданной длины машина, стоящая у углового подъезда, остановила его. Автомобиль напоминал автобус, по которому сверху шарахнули бетонной плитой: окон -- как в автобусе, высота -- как у легковушки.
      Дверь подъезда, приютившая машину-монстра, отличалась от своих собратьев. Те были пластиково-деревянными, она -- бронированной. Санька уже перевидал на своем веку немало бронированных дверей в квартирах, но в подъезде наблюдал впервые.
      На звонок никто не открыл. Машина-мутант стояла рядом и смеялась над Санькой солнечными бликами в стеклах.
      -- Вы к кому? -- хрипло ответила так и не открывшаяся дверь.
      -- К Филиппу Киркорову, -- ответил он металлу и только теперь заметил крошечные соты динамика.
      -- Вам назначили встречу?
      -- Да. Я... я -- Весенин. От Аркадия. Вот...
      -- Подождите минуточку.
      В ноздрях до сих пор стоял едкий запах Венеринского пота. Как говорил один Санькин знакомый по зоне, все мужики одинаковые, только зарплата у них разная, и все женщины тоже одинаковые, только запах у них разный. Насколько Венере повезло с личиком, настолько не повезло с остальным. Санька поежился от одной мысли, что придется рядом с ней на сцене потеть под софитами, и тут дверь щелчком напомнила о себе. Объявлять о том, что она открылась, она почему-то не хотела.
      Справа, за стеклом кабинки, памятником стоял чрезвычайно габаритный милиционер и безразлично смотрел на Саньку. Наверное, он точно так же смотрел минуту назад на стенку перед собой.
      -- Второй этаж, -- глухо произнес он.
      Мог бы и не объяснять. Белоснежные мраморные ступени закончились на площадке второго этажа. Выше шли обыкновенные, из серого железобетона.
      Единственная дверь оказалась тоже бронированной. Она открылась до того, как Санька успел нажать на кнопку, и это немного напугало его.
      -- А-а, эт ты, -- из-за порога сказал Филипп.
      У него был еще более сонный голос, чем в фойе у гримуборных Кремлевского Дворца съездов. Казалось, что он прямо сейчас, в прихожей, закроет глаза и захрапит.
      -- Заходи, -- предложил он и протянул кисть.
      Санька шагнул через порог, и Киркоров прямо на глазах стал выше.
      Теперь, чтобы с ним разговаривать, нужно было задирать голову.
      -- Пошли ко мне в кабинет.
      Из узенькой прихожей, стены которой были плотно увешаны фотопортретами звезд эстрады, они прошли через огромный зал в комнату, треть которой занимал слоноподобный письменный стол, и Санька только в этой комнате додумался, что это для него висящие в прихожке улыбающиеся певцы были звездами. Для Филиппа они играли совсем иные роли. Кто -- друзей, кто -знакомых, кто -- просто коллег по работе. Саньке даже стало интересно, в каком качестве воспринимают его, и он с намеком спросил:
      -- Аркадий обо мне звонил?
      -- Садись на это кресло, -- показал Филипп на мощное сооружение с зеленой кожаной обивкой. -- На то не нужно. Это у меня для журналистов.
      Санька сел с удовольствием. Всегда приятно, когда человек, достигший многого, считает тебя коллегой, хотя ты еще не достиг ничего.
      -- Чуть не забыл! -- полез в карман Санька. -- Я ж из-за
      цепочки...
      Он протянул крупные желтые звенья на ладони. Они почему-то не ощущались золотыми. Наверное, оттого, что даже в этой небольшой комнате было полно дорогих вещей. Чего только стоили золотые весы на столе или шелковые обои стен, много раз повторяющие любовную сценку восемнадцатого века: дамы с осиными талиями в невероятных платьях и кавалер с профилем записного красавчика!
      Слева от Саньки, у стены, стоял книжный шкаф. Его лакированные дверцы выглядели скорее пластиковыми, чем деревянными. Санька не любил лакированную мебель. В детдоме, еще в младших классах, он украл из кабинета директрисы, из ее письменного стола, кошелек с тридцатью семью рублями. Шестерок хватало уже тогда, и кошелек, правда, уже без денег, нашли у Саньки под подушкой. Директриса била его метровой учительской линейкой по рукам, которые она приказала положить на ее стол, а Санька молча плакал и почему-то ненавидел стол больше, чем директрису. Лакированный стол чудился ему единственным свидетелем его унижения, и когда уже в старших классах они загружали на борт грузовика мебель для переезда в новое здание, он специально вызвался нести именно этот стол, и когда его уже подняли на уровень борта, ослабил пальцы, и он рухнул на асфальт. Куски лакированного шпона стеклами брызнули во все стороны. Директриса сразу заплакала. И тоже молча. В ту минуту он возненавидел стол еще сильнее.
      И вот теперь слева от него стоял его лакированный шкаф-собрат и смотрел на Саньку, усмехаясь цветными глазами книжных корешков. Но еще больше, чем корешков, на стекле шкафа было фотографий
      Киркорова и Пугачевой. Оба этих лица в разных вариантах виднелись и в серванте рядом со шкафом, и на столе у Филиппа.
      -- Да, бывают и такие почитательницы, -- сгреб Филипп желтые капли в ящик стола и задвинул его. -- Значит, ты у Аркадия в раскрутке?
      -- У него.
      -- Заметно.
      -- Правда?
      -- Уже на десятом месте в рейтинге.
      Кожа на лице у Саньки враз натянулась, стала сухой и жесткой. Наверное, сейчас от его щек можно было прикуривать.
      -- Каком рейтинге?
      -- В газете. Сам знаешь, в какой.
      Он порылся в залежах на столе, где вповалку укрывали бархатистое зеленое сукно кассеты, аудиодиски, газеты, журналы, флаконы с лаками и дезодорантами, ручки, ножницы, бумажки, еще что-то непонятное. По мере разгребания показались письменный прибор, телефон сотовой связи. Создалось ощущение, что еще немного -- и из-под завалов появится на свет божий что-нибудь типа музыкального центра.
      -- Вот. Посмотри, -- наконец-то нашел он газету. -- На последней полосе.
      "10. NEW. Александр Весенин. "Воробышек", -- прочел Санька и снизу вверх пробежал по строчкам. Филиппа Киркорова там не было. От этого стало еще нестерпимее стыдно.
      -- У Серебровского в клубе уже пел? -- все тем же сонным голосом спросил Киркоров, но теперь уже в нем сквозила укоризна.
      -- Да. Пел.
      -- Понравилось.
      -- Не очень.
      -- Это хорошо.
      Газета мешала разговаривать. Санька сначала сложил ее вчетверо и провел пальцами по складкам, но, когда увидел, что подушечки стали черными, засунул ее под другие газеты на столе. И как только она исчезла, стало легче на душе. Как будто теперь уже никто не знал тайну его позора.
      -- Серебровский тоже когда-то продюсером был. Но прогорел. А потом вдруг всплыл. Резко так. У него шикарный клуб?
      -- Очень.
      -- Я по клубам не пою. А ты уж думай сам. В клубах популярность не заработаешь...
      -- А правда, что Серебровский -- не настоящая фамилия?
      -- Мне один человек говорил, что не настоящая. А что?
      -- Да так...
      -- Ты Аркадия слушай, да не во всем слушайся, -- ни с того ни с сего вяло сказал Филипп. -- В шоу-бизнесе все время кто-то кого-то бросает. Или продюсеры певцов, или певцы продюсеров. Придет время -- и ты бросишь...
      -- Значит, Аркадий -- плохой директор?
      -- Обычный. Хороших вообще единицы. Хороший -- это тот, кто из глухонемого может сделать звезду...
      Со стены, с огромного портрета, на Саньку смотрел еще один
      Киркоров. Он был в черной шляпе и с еще неразорванной цепью на
      груди. На портрете Киркоров был похож на цыгана, у которого
      отобрали его любимую гитару. До того много грусти светилось в его
      распахнутых карих глазах. Висящий рядом с ним портрет Пугачевой
      был выписан получше.
      -- А это... Алла Борисовна дома? -- непонятно зачем спросил
      Санька.
      -- Нет, она в отъезде.
      -- Ну, я это... пошел, -- еле встал с поехавшего кресла Санька.
      Оно оказалось на ножках с колесиками. Кресло сразу утратило в его глазах барскую помпезность. На колесиках оно походило уже не на кресло, а на роликовые коньки.
      И еще Саньку удивили потолки. Даже он со своим ростом, подпрыгнув, достал бы до них. На языке повис вопрос, но он тут же сглотнул его. Аркадий что-то говорил о квартире отца Филиппа в соседнем подъезде. Значит, и этот выбор, и потолки были не случайны. Дом составлял часть детства, а человек всегда стремится в свое детство, особенно если оно было счастливым.
      То место, которое в сердце Филиппа занимал дом на Земляном валу, у Саньки загромождал своим мрачным обшарпанным видом детдом. Были светлые пятна и на этом фасаде. Но их набиралось до того мало, что они не могли осветить душу.
      -- До свидания, -- пожал Санька огромную руку Филиппа и вышел на мраморную площадку.
      Ему очень хотелось напиться до потери сознания.
      Глава двадцать третья
      ЗАБАЙКАЛЬСКИЕ КОМСОМОЛЬЦЫ
      -- Ну, как там у вас в Москве? -- простуженным голосом спросил Сотемского начальник колонии и громко высморкался в застиранный платок. -Когда изменений к лучшему ожидать?
      -- А чего ожидать? Вон у вас погода какая! Теплынь! А в столице холодрыжник не хуже, чем в январе...
      Они шли от жилых домов персонала колонии к зеленой стальной двери КПП и щурились от яркого солнца. Сочная зелень ельника, стелющегося по сопкам до самого горизонта, дополняла ощущение весны, радости, надежды.
      -- Климат у нас норовистый, -- не согласился с собеседником начальник колонии. -- Сегодня -- теплынь, а завтра как саданет мороз под тридцать да с ветерком, да без снега. Видели когда-нибудь пыльную пургу?
      -- Нет.
      -- Недельку у нас поживете -- увидите.
      -- Я завтра улетаю. Из Читы.
      -- Знаете, как в Забайкалье Читу прозывают?
      -- Нет.
      -- Читаго.
      -- А-а, понятно. Как Чикаго.
      -- Во-во! В Чикаго гангстеров было полно, а у нас каждый второй -бывший гангстер. Или, по-русски говоря, зек, забайкальский комсомолец.
      Они вошли в могильный холод КПП и двинулись сквозь него под клацание замков и удары металлических дверей и решеток. Их было так много, и они так громко закрывались, закрывались, закрывались за спиной Сотемского, что однажды показалось, что последней двери, на свежий воздух, уже не будет никогда, но тут вдруг пропела свою грустную песню обычная деревянная филенка, и снова нахлынуло на них желтое солнечное варево.
      Сотемский резко сощурился и сразу даже не понял, кто еще говорит рядом с ним и начальником. И только вскинув ко лбу козырьком ладонь, ощутил как уходит боль из глаз, и как обретает черты стоящий слева от начальника кругленький низенький майор с огромной красной повязкой на левой руке.
      Он говорил тихо, с вкрадчивостью человека, который счастлив от того, что ему доверили важную тайну, но говорил с легким заиканием, и создавалось ощущение, что он и не на русском-то говорит, а на финском, где полно сдвоенных гласных.
      -- Сиидит, тааварищ паадпалковник, в коомнате для-а свиданий... Воот... Рюукзаак, тааварищ паадпалковник, с ним. Чтоо приикажете?
      -- Клык о его приезде знает?
      -- Кроот гооворит, чтоо даа... Знаает... Ещео вчеераа он схоодку в свооем оотряде деелал...
      То, что Клык -- это кличка седого, нового пахана зоны, Сотемский знал, но про Крота, а это, скорее всего, был все-таки не финский Кроот, а по просто Крот, слышал впервые.
      -- Где он? -- стрельнул начальник взглядом по двору колонии.
      Его дальняя часть состояла лишь из двух цветов: бледных лиц заключенных и их же серых телогреек. Яркое солнце выгнало всех из жилкорпуса и заставило подставлять под свои лучи все, что только можно было подставить. Наиболее нетерпеливые оголились по пояс. Их тела, еще более бледные, чем лица, с туберкулезной худобой, проступающей четкими линиями ребер, и синими пятнами татуировок, вызывали жалость.
      -- Оон наа куухне... В поосудомойке...
      -- Пошли, -- приказал начальник.
      Застегнутая на все пуговицы шинель на его груди олицетворяла командирскую строгость и порядок. Но Сотемский еще в Москве взял докладную по этой колонии и хорошо знал, что порядка тут было не так уж много. Зековская верхушка как не дала лет десять назад задавить себя и сделать здесь сучью, или, как ее еще иногда называют, красную зону, то есть зону, где верховодит командование колонии, а не пахан, так и не сдавала своих позиций. Заболевшего Косого сменил Клык, и все осталось по-прежнему. А может, и хуже вышло. Раз Сотемского занесло сюда из Москвы, то, пожалуй, и хуже.
      В парной духоте посудомойки их уже ждал худенький заключенный с изрытым оспинами лицом. Над верхней губой у него бисером лежала узкая полоска капель, и, как только он ее стер, пот опять вылез наружу точно такими же капельками. Сотемскому они почудились овеществившимся страхом, и он подумал, что они, наверное, не соленые вовсе, а горькие как хина. Другого вкуса у страха он не мог предположить.
      -- Гражданин начальник, вы меня в больничку положите, а? -заискивающе согнувшись в пояснице, спросил человечек. -- Положите, а? А то ведь они меня, ежели узнают...
      -- Кроот, не гуунди! Даавай о дееле!
      -- Есть, о деле, товарищ майор! -- снова слизнул он капли. -- Сегодня, во втором часу ночи, у Клыка в отряде сбор был. Точнее, мужики, кто в авторитете, собрались, чтоб Клыка про "бабки" пытать. Он побожился, что с "общаком" все путем. Сказал, что, значит, завтра весточка будет, хотя он, мол, и без весточки
      Серебру верит...
      -- Кому? -- не сдержался Сотемский.
      -- Серебру... Он так сказал...
      -- Ты сам слышал?
      -- Я дневалил... А они в каптерке... Но я знаю место, где дырка и все слышно...
      -- Кроту можно верить, -- сипло вставил начальник и закашлялся. -- Я с вами, урками, сам скоро туберкулез схлопочу...
      Лицо зека после похвалы стало еще заостреннее. Он будто бы хотел всем своим существом дотянуться до тела начальника, стать к нему еще ближе, чем до этого.
      -- Так вы меня в больничку, товарищ подполковник, а? -- Украл он с верхней губы бисерную полоску.
      Начальник, притворившись, что не слышит, чуть согнувшись, смотрел на улицу через грязное мутное оконце и, наверное, видел что-то важное, хотя вряд ли мог хоть что-то разглядеть. Сотемский вдруг ощутил, что подполковнику неприятен весь этот разговор. Как бы там ни было, но в конечном итоге по нему приезжий из Москвы, из самого МВД, узнавал об отсутствии порядка в колонии, и хоть был этот приезжий как бы и не свой, не уировский *), вряд ли это самокопательство пошло бы на пользу его карьере.
      __________
      *) Уировский -- от УИР (управление исправительных работ).
      -- Что они еще говорили? -- на правах самого заинтересованного человека спросил Сотемский.
      Серенькие глазки Крота стрельнули по лицу начальника, но тот упрямо все высматривал и высматривал что-то в разрывах между грязными пятнами на стекле, и он все же решился ответить незнакомцу со смоляными, но, кажется, уже давненько не мытыми волосами.
      -- Они должностехи делили, гражданин начальник...
      -- Какие?
      -- Ну, у себя, в верхушке...
      -- Это ваши дела, -- поморщился Сотемский. -- А что-нибудь еще про этого... Серебра они не говорили?
      -- Не-ет...
      -- А про курьера?
      -- Я же сказал, гражданин начальник, про должности... Мне бы в больничку...
      Сейчас на его верхней губе лежали самые крупные за все время разговора капли, и Сотемский понял, что уже ничего, кроме этих капель, не выжмет из заключенного.
      -- Вы мне обещали "Дело" Клыкина показать, -- напомнил он начальнику.
      -- "Дело"? -- наконец-то распрямился подполковник. -- Это можно.
      -- Раазрешите скоомандовать, чтооб приинесли? -- выпятив живот, принял строевую стойку майор.
      -- Давай.
      Майор беззвучно выкатился из посудомойки. В тишине, оставленной им, стало слышно, как шуршат по сухому алюминиевому днищу логуна с надписью "Отходы" тараканы.
      -- А про курево ты узнал? -- хмуро спросил начальник.
      -- Так точно, гражданин начальник! На воле Клыку "Донхвыл" глянулся...
      -- "Данхилл", балда!
      -- Ну да! Вот он!.. Он и тут их смолил. Но на днях закончились они... Вот... В больничку бы...
      -- Может, и правда, это только курево? -- повернув к Сотемскому красное лицо, спросил начальник. -- Мало ли какие у авторитетов слабости...
      -- Он имеет право забрать весь рюкзак сразу? -- выстрелил вопросом Сотемский.
      -- Нет. Не положено. Три пачки выдадим. Остальное -- по надобности. Но тоже не больше, чем по три пачки.
      -- Значит, нужно проверить те три пачки, что он выберет из рюкзака сразу.
      -- Так надо?
      Лоб начальника собрался в столь густую сетку морщин, что Сотемскому стало жаль его. Кажется, даже слышно стало, как заныла сплющенная кожа. Хотя это ныли голодные кишки Крота. Но Сотемский не знал об этом и, глядя на музыкальные морщины, ответил им:
      -- Надо. Очень надо.
      -- Значит, выдадим и сразу отберем?
      -- Нет, это слишком грубо. Может сорвать всю операцию. Нужно... Нужно их на время изъять. Совсем на короткое время...
      -- Стянешь, Крот? -- повернулся к зеку начальник.
      У того сразу сверкнули бисерные полоски пота на крыльях носа и во впадинах висков.
      -- Гра... гражданин начальник... То... товарищ подполковник, он же меня, ежели узнает... Он...
      -- Ты чего стонешь? Может, ты не по сто пятьдесят восьмой срок тянешь?
      -- Так точно! По сто пятьдесят во... Но, гражданин на...
      -- Ты ж, Крот, в поездах сумки и чемоданы тырил, а какие-то три говеные пачки не сможешь? Ты что -- фраер гнутый?
      -- Я -- не фраер, -- вяло возразил Крот. -- Вы же сами, гражданин начальник, знаете, кто я...
      -- Знаю. Мужик, ломом подпоясанный.
      -- Так точно, гражданин начальник. Я -- не шнырь, не чушка, не козел...
      -- Потому и прошу. Стянешь?
      -- На пять минут, -- вставил Сотемский.
      -- Хоть убейте, не могу!
      -- Ладно, иди, -- небрежно махнул рукой начальник. -- Что-нибудь придумаем...
      -- А в больнич...
      -- Я сказал, иди!
      Согнувшись в китайском поклоне, Крот спиной отступал к двери, пока не наткнулся на нее. Его лицо из заостренного стало длинным и серым, как стекло в посудомойке. Он отдал товар, не получив за него ни копейки. Если бы начальник присмотрелся к его глазам, то заметил бы в них ненависть, но он никогда не смотрел в глаза зекам. Он пришел в колонию за звездой полковника и заключенных терпел как ненужный, но прилагаемый к будущему званию довесок.
      -- Идемте ко мне в кабинет, -- предложил он Сотемскому. -- "Дело" Клыкина уже у меня на столе. Майор -- шустрый парнишка...
      Глава двадцать четвертая
      ТЕРПКИЙ ЗАПАХ "ДАНХИЛЛА"
      До этой минуты Сотемский считал, что седой курьер -- двойник пахана зоны. И только когда в комнату, где он сидел в обнимку с рюкзаком, сержант-контролер ввел Клыкина, понял, что все фотографии врут.
      Лицо человека -- не плоское черно-белое создание, а постоянно изменяющаяся планета. Каждая прошедшая секунда делает его иным, хоть на йоту, хоть на микрон, но иным. Чуть круче ложится изгиб морщинки, чуть ниже сдвигается волосок на виске, чуть выше вскидываются ресницы -- и уже нет прежнего лица, уже перед тобой другой человек. Только неподвижное фото могло обмануть Сотемского.
      Похожий по снимку курьер оказался на полголовы ниже Клыкина. Глаза -чуть серее, седина -- чуть более прорежена последними черточками черных волос, крылья носа -- чуть ниже опущены. К тому же курьер со вчерашнего дня не брился, и оттого выглядел старше и изможденнее своего дружка.
      -- С прибытием, -- пожал ему руку Клыкин, вроде бы не замечая лежащий на скамье рюкзак.
      -- Здорова.
      -- Как там житуха на воле?
      -- Полный беспредел.
      -- Десять минут, -- хмуро напомнил сержант-контролер.
      -- Нам и пятака хватит, -- не оборачиваясь, огрызнулся Клыкин.
      Неделю назад он наголо обрил голову, и короткий седой ежик на его округлой голове смотрелся насыпанными хлебными крошками.
      Под хлопок двери он сел за стол, сколоченный из толстенных досок, но руки на него не положил. Масляная краска, которой покрыли доски месяц тому назад, упрямо не хотела сохнуть. Гости комнаты посетителей уже оставили на ней свои отпечатки пальцев и следы локтей. Курьер, сидящий напротив Клыкина, тоже не стал моститься руками на плаху.
      -- Вот такие, значит, дела, -- посмотрел он вправо, туда, где
      между листьями герани в ободранном кашпо чернел глазок.
      Сотемскому почудилось, что он взглянул прямо ему в глаза. Взглянул
      с насмешкой, которую не могла скрыть даже щетина.
      -- Заезжал к пацану? -- блеснув стальными зубами, спросил Клыкин.
      Уперевшись локтем левой руки в бедро, он водил тыльной стороной пальцев по подбородку и про себя напевал что-то нудное и протяжное. Вся его фигура казалась расслабленной, но кулак правой руки, прижатый к боку, побелел до того, что уже напоминал комок снега, а не кулак.
      -- Как договорено было, -- шмыгнув носом, ответил курьер.
      -- И что?
      -- Без лажи.
      -- Башку на отсечение дашь?
      -- Ну, Клык, ты гонишь! Я за маму родную не дам, а тут...
      -- А с кем базар имел?
      -- С начальницей.
      -- Сухая тетка?
      -- Под нафталином.
      -- И что?
      -- Фотку показала... Во-от... Так, еще по мелочам поспрошал. Вроде сходится...
      -- От меня погонишь в колонию, где он срок тянул.
      -- Зачем?
      -- Я потом фамилию дам, с кем стыкнуться. С ним тоже побазаришь...
      -- Недоверчивый ты стал, Клык.
      -- Время такое. Раньше точно знал, откуда подляну ждать. Теперь -- не знаю. Мелкоты развелось. И все шустрят по-черному. Если б не Косой с его болячкой, я б этого сопледона и близко к конторе не подпустил.
      -- Все равно кому-то петь надо...
      -- Время вышло, -- обозначил свой приход сержант-контролер.
      -- Ты чего, начальник, мы ж только минуту сидим! -- вскочил курьер.
      -- Время вышло, -- упрямо повторил он, и пальцы громко хрустнули на черном тельце рации.
      -- Я еще посылку не отдал, -- потянулся к рюкзаку курьер.
      -- Что у тебя там?
      -- Сигареты, колбаса, чай.
      -- Только в присутствии дежурного помощника начальника колонии.
      -- А где он?
      -- Сейчас вызову.
      -- Расстегивай, -- не вставая, приказал курьеру Клыкин. -- Пусть ковыряются, раз положено...
      Майор с огромной повязкой на рукаве вкатился в комнату так же бесшумно, как и выкатывался из посудомойки. Только теперь у него было лицо человека, которому нестерпимо не хочется делать неинтересную работу.
      -- Что тут у вас?
      -- Посылка, -- с такой же леностью в голосе пояснил сержант-контролер.
      Сержант был худым и длинным, но рядом с майором, который уступал ему в росте голову, казался еще выше и еще худее.
      Курьер уже успел выложить на скамью, на которой еще недавно сидел, два батона сырокопченой колбасы, банки тушенки, рыбных консервов, пачки чая, сигарет "Данхилл". На вокзале в камере хранения в рюкзаке были только сигареты и что-то из одежды. Сотемский смотрел на банки, до боли вдавив бровь в обод глазка, и с неприятным чувством ощущал, как резко усложнялась задача.
      -- Это много, -- облизнув пухлые губки, вяло произнес майор.
      -- А сколько можно за раз? -- сделав невинное лицо, спросил курьер.
      Короткими пухлыми пальчиками майор переложил норму на левый край скамьи и сверху прикрыл банки красной стопочкой из трех пачек. Получилось что-то похожее на пирамиду древних майя. Курьер, скорее всего, ничего не знал о майя, потому что сравнил горку с другим:
      -- Это ж пионерская норма, а тут здоровый мужик...
      -- Не ной, -- укоротил его Клыкин. -- Раз положено, значит, кранты. Если б все как положено делали, беспредела бы в стране не было...
      -- Ладно, -- вздохнув, согласился курьер. -- Я только эту пачку заменю, -- взял он в руки верхний "Данхилл". -- Сплющил, видать. А это же целых две сигареты...
      -- Быстрее меняй, -- все тем же безразличным голосом потребовал сержант-контролер.
      Только теперь Сотемский заметил, какие жадные взгляды бросает он на деревянный батон колбасы. Небось в семье такую роскошь уж несколько лет не ели.
      -- Вот, -- плавно опустил на горку новую пачку курьер и прикрыл ее ладонью. -- А остальное куда девать?
      -- Остальное оприходуем по акту. И будем выдавать. По норме, -разъяснил майор.
      Захрипевшая на его груди рация плохо узнаваемым голосом подполковника, начальника колонии, потребовала:
      -- Ар...аев, ты в ко...нате сви...аний?
      -- Таак тоочно! -- уткнув подбородок в рацию и сделав таким образом целых три складки на шее, с финской страстью удваивать буквы отрапортовал майор.
      -- Клы...ин еще та...ам?
      -- Таак тоочно!
      -- Ко мне е...го!
      -- Еэсть!
      -- Это еще зачем?! -- под хруст коленок медленно встал со скамьи Клыкин.
      -- Приийдешь -- уузнаешь!
      "У" получилось у майора до неприличия протяжным, и Клыкин чуть не огрызнулся: "Не вой!" Что его сдержало, он так и не понял. Начальника колонии он воспринимал так же, как угрюмо сопящего в углу комнаты сержанта-контролера, то есть никак. Если бы позвали из жилзоны, то он бы с коечки даже ноги не опустил. Но справа стоял курьер, а возле него на скамье лежала передача с воли, и нужно было на время стать слабее, чем он был до этого, чтобы потом стать еще сильнее.
      -- Ладно. Пошли, майор, -- кивнул он на ободранную дверь. -- Подожди меня здесь.
      Это уже адресовалось курьеру. Тот послушно кивнул, проводив спины Клыкина и майора, и сразу вздрогнул от вскрика сержанта-контролера:
      -- Ну ты глянь, падлюка, опять залез!
      Курьер обернулся к окну, при взгляде на которое ошалело вскинулись брови сержанта, и сквозь серые сухие полосы увидел огромного кота, бредущего по вспаханной контрольно-следовой полосе между заборами колонии.
      -- Вот, гад! -- дернулся сержант. -- Щас прыгнет на сетку, систему замкнет... Надо сказать охране на вышках... Идемте!
      -- Куда? -- не понял курьер.
      -- Со мной! В дежурку!
      -- А тут... еда и вообще...
      -- Сюда никто не зайдет!
      -- Я лучше заберу...
      -- Некогда! Идемте быстро, а то кота током убьет!
      Сержант за шиворот вытолкнул из комнаты курьера, и тут же в нее вошли Сотемский и начальник колонии. Сотемскому в ноздри ударил резкий запах пота. За стенкой было суше и приятнее. Он будто бы смотрел фильм. А когда оказалось, что нужно самому стать героем этого же фильма, его удивило столь резкое отличие между ролью зрителя и ролью участника. Наверное, попади он в кабак из "Неуловимых мстителей", любимого фильма детства, и вместо хитрой улыбки цыгана и бумажек на донышках кружек заметил бы уже иное: густой запах пота, едкую вонь самогонки и кирзачей.
      -- Эту он подменил, -- взял верхнюю пачку "Данхилла" начальник колонии.
      -- Разрешите? -- вежливо отобрал ее Сотемский.
      И тут же резким движением сорвал с пачки целлофан. Он хрустел, будто свежий снег. Сунув неподатливый комок в карман, Сотемский открыл пачку, высыпал сигареты на подоконник, отковырнул ногтем уголок бумажки с донышка и сразу ощутил, как радостно забилось сердце.
      -- Ксива? -- понимающе спросил начальник колонии.
      -- Сейчас посмотрим.
      Дрожащими пальцами он аккуратно достал бумажку и развернул. От нее пахло французскими духами. Красивые принтерные буквы распечатки лежали на бумажке плотно и казались выстроенными в ровные ряды воинскими колоннами, готовыми идти маршем на победный парад.
      "Расписка.
      Я, Серебровский Леонид Венедиктович, даю расписку в том, что мною получены от Клыкина Виктора Ионовича 1 (один) миллиард 137 (сто тридцать семь) миллионов рублей".
      Размашистая подпись Серебровского тянулась от левого края бумажки к правой. Казалось, что если бы можно было, он бы зачеркнул эту записку, и только чудовищное усилие воли удержало его от этого.
      -- Вызвать их сюда и предъявить улики? -- прокашлявшись, спросил начальник колонии.
      -- Я не имею таких полномочий, -- оторвал глаза от бумаги Сотемский и посмотрел на полосу за окном, по которой все так же разгуливал котяра.
      Но ни свежевспаханной полосы, ни кота он не увидел. Перед глазами стояла страница из "Дела" Клыкина, точнее, характеристика на него примерно десятилетней давности. Одна ее строка, будто надувшись и став крупнее, четко выделялась на фоне других.
      "Заключенный Клыкин В.И. совместно с его дружком заключенным Сребрянским Л.В. организовал сбор денег с заключенных первого, второго и четвертого отрядов под высокие проценты, а после того, как администрацией ИТК была сорвана попытка построения финансовой "пирамиды" внутри учреждения, устроил драку в помещении хозблока с контролерами ИТК".
      От Сребрянского до Серебровского лежала дистанция всего в две буквы. Конечно, это могло быть чистым совпадением, но уж больно похожи оказывались инициалы. Колония, в которой промышляли последователи "МММ", располагалась в уральской тайге, и Сотемский неприятно поежился, представив, что после доклада Тимакову придется ехать еще и туда.
      -- Сделайте десять ксерокопий с расписки, -- протянул он ее начальнику колонии. -- И еще нужно это... протокол, что это сделано при свидетелях, и они все текст прочли... И в течение двух-трех минут...
      -- А как вы это упакуете, чтоб не заметили?
      Ногой Сотемский коснулся "дипломата", с которым он вошел в комнату. В нем лежала заранее заготовленная целлофановая упаковка и клеепрокатчик. Поисковые приборы, занимавшие остальное свободное место в "дипломате", оказались попросту не нужны.
      -- Завтра я позвоню вам из Москвы, -- не ответил на вопрос Сотемский. -- Нужен максимум информации о Клыкине. Что произойдет после получения расписки, появится ли еще раз седой курьер. Все-все, абсолютно все, что покажется важным вам и вашим людям...
      -- Понятно, -- стал суровее и значительнее начальник колонии.
      -- А теперь -- ксерокс! Как можно быстрее!
      Глава двадцать пятая
      ПАБЛИСИТИ ЭНД ПРОМОУШН ПО-РУССКИ
      Агрессия мирового шоу-бизнеса, начатая в начале шестидесятых, не знала границ. Певцы, выступавшие в начале века в ресторанчиках перед тридцатью -сорока жующими слушателями, и представить себе не могли, что можно драть глотку перед стотысячным стадионом.
      Рок-, поп- и прочая музыка оккупировала пивные и ночные клубы, площади городов и пустыри на их окраинах, кино- и даже оперные театры. Если бы на планете оказались большие по вместимости сооружения, чем стадионы, шоу-бизнес без боя занял бы их.
      Группа "Мышьяк" до уровня стадиона еще не дотянула. Сегодня вечером ее привезли на драном дребезжащем "рафике" к кинотеатру на окраине Москвы, и, пока они ехали, а по большей части стояли в вечных столичных заторах, Санька изучал затылок нового барабанщика. Он был фиолетовым, и, когда "рафик" останавливался и ветер уже не сек по лицу и не забивал запахи, Санька сначала улавливал горький вкус спирта, исходивший от фиолетовой кожи, а только потом -- ворвавшуюся в окошко выхлопную вонищу. У барабанщика чуть заметно тряслись руки, и он старался все время что-то делать ими. Как ни старался, но Роберт, сидевший слева от него, заметил.
      Когда вылезли из "рафика" на асфальт, он не сдержался и сказал встречавшему их Аркадию:
      -- Так не пойдет, Аркаша! У нас не колхозная самодеятельность, а
      почти рок-группа. Я с алкашом в команде лабать не буду!
      -- Это временно, -- нервно дернул враз покрасневшей головой
      Аркадий. -- На неделю. Не больше. Думаешь, легко хорошего стукача
      найти...
      -- Стукачи -- в зоне.
      -- Не хами! -- взвился он. -- Я шефу все расскажу! Все!
      -- Ну, и что ты расскажешь?
      -- Что ты это... срывал концерт...
      -- Ладно... Не гони... Куда идти-то?
      -- Отдал? -- отвернувшись от побежденного Роберта, спросил Аркадий.
      -- Чего? -- не понял Санька.
      -- Побрякушки отдал?
      -- А-а... Ну, да, отдал...
      -- Как Филя-то?
      -- Нормально?
      -- А супруга его?
      -- Ее не было дома.
      -- Развелись, что ли? -- обрадовался Аркадий.
      -- Да нет вроде...
      -- А чего ж ты не спросил?
      -- Так куда идти? -- напомнил о себе Роберт.
      Его еще недавно гневное лицо было густо залито безразличием. Оно хорошо гармонировало с трехдневной щетиной на розовых щеках и черным френчем с огромными медными пуговицами. Щетина делала его похожим на Джорджа Майкла, френч, надетый поверх белой рубашки, -- на Курта Кобейна.
      -- Вон -- Децибел... Он покажет.
      Только сейчас Санька заметил у черного входа сухую фигурку ди-джея. На нем не было ничего пестрого, и оттого казалось, что это не Децибел вовсе, а человек, которому на время дали поносить смазливое лицо ди-джея.
      Роберт повис на плече Игорька, и, когда они поплелись к кинотеатру, огненная голова бас-гитариста стала еще краснее. Наверное, потому, что за локтем Роберта исчезла шея Игорька. Виталий с неизбывным полусонным безразличием прошаркал за ними, а замкнул процессию барабанщик-временщик. Он шел, засунув руки в карманы, и это делало его еще более похожим на бомжа с Киевского вокзала. Саньке даже почудилось, что он сейчас обернется и попросит десять тыщ на водку. Не обернулся. И не попросил. Но ощущение бомжа стало еще сильнее.
      -- М-м-да. Алкаш законченный, -- тоже оценил его Аркадий. -- А знаешь, как он в свое время стучал?! Ни одному западнику такое не снилось! А теперь... Главное, чтоб до выхода на сцену не наквакался. Короче, проследишь за ним, -- попросил он Саньку.
      -- Он же не грудничок!
      -- Слово директора -- закон.
      -- Ну, ладно...
      -- Значит, слушай меня внимательно, -- заботливо взял он Саньку под локоток и повел за вонючий "рафик".
      Его сгорбившаяся фигурка излучала загадочность. Как плутоний -радиоактивность. Но Санька внутри себя никакой радиоактивности не ощущал и загадочностью шефа не проникся. Он просто думал, что если Аркадий и вправду поделится с ним каким-нибудь секретом, то он, пользуясь минутной доверительностью, попросит его не сводить в пару с Венерой.
      -- Значит, как говорят в Одессе, ночной клуб и концертный зал -- это две большие разницы. Самая большая разница, что в клубе все пьяные и им все нравится, а в зале все трезвые и не хотят хлопать. И правильно, кстати, делают. Если бы на съездах партии не так бурно хлопали, уже б давным давно жили лучше, чем на Западе...
      Глазки-бусинки Аркадия стрельнули по сутулой спине барабанщика. Зев черного входа проглотил его последним. И даже не поперхнулся. Наверное, теперь из зева несло водкой.
      -- Значит, в Одессе... А что я говорил про Одессу?
      -- Ну, две эти... большие задницы.
      -- Какие задницы?
      -- Или разницы...
      -- Не сбивай меня! -- сцепил Аркадий пальчики на Санькином локте.
      Они оказались жесткими, будто стальные прутья. А внешне выглядели маленькими сосисочками.
      -- Я вас слушаю, -- только теперь ощутив тревогу, покорно проговорил Санька.
      -- Значит, группа работает третьим номером. После русской народной и рэпа...
      -- Рэп -- это негры?
      -- Это у них -- негры. А у нас -- какие есть.
      -- А какие есть?
      -- Саша, ты свои зековские привычки забудь! Подкалывать старших нехорошо. Тем более засракульта...
      -- Кого-кого?
      -- Засракульта -- заслуженного работника культуры РСФСР.
      -- А-а, понятно...
      -- Значит, после рэпа... Ну да -- рэпа... Они, кстати, белые, земляки мои из Одессы... Во-от. Значит, после них сделаете "Воробышка". На последнем куплете на сцену полезут девки...
      -- Откуда вы знаете?
      -- Не перебивай! Я тебе имидж делаю, а ты... Вот газету за сегодня с рейтингом видел?
      -- Да.
      -- Понравилось?
      Санька помолчал, вспомнив черноту, оставшуюся на подушечках пальцев после газеты в кабинете Киркорова.
      -- Через неделю я тебе сделаю девятое место, -- вкрадчиво прошипел Аркадий. -- А если сегодня получится со скандалом, то раскрутимся и до первой пятерки. Клип, кстати, пойдет по телику в четверг. Запомнил?
      -- Ну, полезут эти девки...
      -- Вот-вот! Полезут девки, подбегут к тебе и будут изображать, что хотят тебя исцеловать. Охранник кинется их отгонять. Ты затеешь драку с охранником прямо на сцене, а когда завалишь его, девки бросятся тебя качать...
      -- Как это?
      -- Ну, как раньше в спорте было. Руками -- и вверх, под потолок...
      -- Да вы что?! -- отпрянул Санька.
      Высвободившийся локоть радостно заныл. Санька опустил кисть к бедру и только сейчас заметил, что она отекла и была бесчувственнее плети.
      -- Это несовременно! -- выпалил он Аркадию в лицо. -- Я же мужик, а они -- качать...
      -- Ты думаешь?
      Лысина с макушки Аркадия поехала вперед, к бровям. Собралась в сотню морщин и морщинок, но так и не доехала.
      -- Ладно. Скорректируем. Главное, чтоб ты телохранителя побил. Скандал все-таки. В газеты попадешь.
      -- А этот... телохранитель как из себя? Крупняк?
      -- Что?.. А-а.. Не очень. Это -- Лось.
      У Саньки от удивления чуть не выскочили глаза. Левым ухом он послушал шум ветра в голых ветвях тополей. Он был все таким же унылым, как и минуту назад. Уши не врали.
      -- Он же того... на голову выше меня. У него ж кулаки -- что гири.
      -- Ги-ири... Я ж сказал, побьешь -- и все. Лось только сымитирует драку.
      -- А может, лучше, чтоб он меня завалил?
      -- Это еще зачем?
      -- А тогда меня девки жалеть будут. У нас народ такой -- жалесный.
      -- Не-ет, тогда скандала не получится. Журналисты уже в зале. Все проплачено. Въехал?
      -- Ла-адно, -- нехотя протянул Санька.
      Пальцы оживали так медленно, будто он отлежал руку многочасовым сном.
      -- Больше скандалов не будет?
      -- Не дрыгайся, -- исподлобья кинул Аркадий. -- Если я скажу, что для промоушн надо на мавзолей голым залезть, полезешь как миленький! А не хочешь -- вали в свою "дыру"!
      Желваки на Санькиных скулах отвердели до кирпичей. Зубы заныли, но расцепляться не стали.
      -- Запомни: шоу-бизнес -- это большая драка, -- назидательно сказал Аркадий и вскинул подбородок. -- Драка каждый день. Проиграл бой сегодня -обязательно выиграй завтра. Не выиграешь и завтра -- все, хана, иди газеты под метро продавай...
      -- А если голос хороший?
      -- Таких не бывает, -- не опуская подбородка, отрезал Аркадий. -- Наша эстрада -- это художественная самодеятельность. Местами хорошая. Но все равно самодеятельность. И на Западе -- тоже. Голосом не прославишься. Нужны скандалы. Много скандалов. Думаешь, Мадонна стала бы супер-звездой, если бы не изображала половой акт на сцене, а? У нее же ни голоса, ни слуха отродясь не было! Или Джексон кому-то нужен был, если б не тот мальчик, которого он в одно место трахнул, а?..
      -- Арка-адий, пора! -- прокричал с порога кинотеатра черненький человечек.
      -- Что пора? -- обернулся он к нему.
      -- Русская народная уже пошла! -- объяснил Децибел. -- Рэпу сказали приготовиться...
      -- А-а, ну да, -- согласился Аркадий. -- Пора идти.
      -- А девок можно в натуре целовать? -- зло спросил Санька.
      -- Как вы мне надоели! Если б не эта вшивая раскрутка, я б уже у Гриши дома был...
      Только теперь Санька увидел, что в ухе Аркадия желтыми колечками висели уже две серьги. Когда директор повесил вторую, он не заметил, и оттого, что не заметил, стало противно на душе, будто его все и всюду обманывают, а он ничего не может сделать.
      Глава двадцать шестая
      ОХОТА НА ЛОСЯ
      Кнопки на микрофоне не было. От него тянулся скользкий черный шнур, и Саньке сначала почудилось, что еще до драки кто-нибудь рванет за шнур, микрофон кирпичом улетит в зал, и уже не нужно будет бить Лося. Чтобы рывок получился не таким резким, он подтянул в руку пару метров шнура и самому себе показался ковбоем с лассо в кулаке.
      Головы зрителей торчали неподвижно и хмуро. Их нужно было по очереди заарканить. Ни русская народная, ни рэп их нимало не тронули. Головы выглядели деревянными. Ближе к середине зала их частокол редел, а дальше на стульях сидела пустота.
      По кинофильмам Санька привык к тому, что на концертах всегда аншлаг, и от вида полупустого зала ему стало тоскливо. Так тоскливо, будто все, чем он занимался, было напрасно.
      -- Группа "Мышьяк"! -- крикнул с дальнего конца сцены крепыш-конферансье. -- Исполняется хит месяца песня "Воробышек"! Десятое место в рейтинге недели по России!
      Оскалив в улыбке крепкие голливудские зубы, конферансье нырнул за черную штору занавеса, и оттуда сверху на Саньку свалилась мелодия. В клавишный перебор одновременно вонзились соло- и бас-гитары, замолотил сердечным приступом большой барабан, и он, вскинув микрофон и чуть не промазав мимо первой ноты, ложащейся на текст, скорее заорал, чем запел:
      -- Во-орробышек! Во-орробышек! На-ахохлилась опять!
      Сидящий снизу, у сцены, оператор нервно вскинул подбородок, и желтое блюдце лысины, которое до этого было хорошо видно, исчезло. Быстрым движением он бросил руку к пульту и сдвинул несколько тумблеров от себя. Потом повернул к сцене левое ухо, что-то поймал его хрящевой раковиной и вернул один тумблер в исходное.
      Успокоившись, Санька уменьшил тон голоса и полегче, уже вибрируя голосом, продолжил:
      -- Мне-е поцелуев-зернышек те-ебе хотелось дать...
      Лицо оператора стало кислым. Он будто бы целиком разжевал лимон и никак не мог его проглотить. Тумблеры под его тонкими пальчиками опять начали метаться по пульту.
      А зал молчал, точно на похоронах. И глаза у сидящих на первом ряду были грустными-грустными. Такие глаза бывают или у беременных на последнем месяце или у больных перед операцией. Жалость сдавила Санькино сердце, и ему вдруг до боли в висках захотелось расшевелить эти мраморные лица.
      Отбарабанив второй куплет, он подтянул к себе еще пару метров шнура и спрыгнул со сцены.
      -- Ты куда? -- в спину ему прохрипел Роберт. А Санька бросился к сидящей в первом ряду веснушчатой девчонке, за руку легко вырвал ее из кресла, подхватил за талию и, глядя прямо в ее серые перепуганные глаза, заорал в черный шар микрофона:
      -- Во-орробышек! Во-орробышек! Не на-адо уходить! У ка-аждой ведь из золушек принц должен в жизни быть!
      -- Ешчо ра-ано, -- еле прошептала она.
      -- Что рано? -- прикрыв ладонью микрофон, спросил он, пока шел проигрыш.
      -- Рано вас целовать. Мы попозже, на последнем куплете...
      Санька посмотрел на утыканный веснушками нос девчонки и почему-то увидел смуглое лицо Аркадия. Мигнул -- опять смешной нос, мигнул -- лицо Аркадия. Избавиться от его черных выпученных глаз можно было, только отвернувшись от девчонки. Но вместо этого Санька притянул ее еще плотнее и поцеловал прямо в щеку. Губы тут же стали бесчувственными. Быстрым движением стерев с них пудру, похожую по вкусу на известку, Санька впился в узенькие, густо крытые помадой губки девчонки, и она сразу стала невесомой. Под ладонью была уже не окаменевшая спина, а вяло провисший ватник.
      -- А-а!!! -- перекрыв музыку, навалился на Саньку писк, крик, визг.
      Он оборвал поцелуй и посмотрел вправо, но ничего не увидел. Перед глазами близко-близко, до рези в зрачках, металось что-то пестрое, яркое, быстрое. Чьи-то худые, деревянные руки охватили его шею, пальцы впились в плечи, в рубашку на спине, кто-то умудрился даже обнять его левую ногу.
      -- Раз-з-здись! -- под какофонию сбившихся инструментов шарахнул по куче малой чей-то рык, и с Санькиного тела по очереди стали исчезать чужие пальцы.
      Пестрое, яркое и быстрое отлетело в сторону последним. Отлетело, как ветка, которую он на бегу будто бы сбил своим лицом. Метрах в двух от Саньки стоял Лось и держал за шиворот худощавую девицу в удивительно ярком платье. Девица была выше Лося на полголовы. Иначе как баскетболистку Санька не мог ее представить. Она и движения делала руками, словно пыталась забросить мяч в корзину, но у нее это никак не получалось. Наконец Лось поймал ее руки-плети в воздухе, завернул по-жандармски ей за спину и согнул девицу перед собой в три погибели.
      -- У-уй, мамо-очки, бо-ольно! -- выла она в грязный пол и норовила лягнуть Лося.
      А тот, плотно прижав к себе худые ягодицы девчонки, вдруг ощутил себя так хорошо, так блаженно, что даже расширил лицо легкой улыбкой.
      -- Брось ее! -- в запале крикнул Санька.
      Инструктажа Аркадия он уже не помнил. Его взбесило наслаждение, расплывшееся на дубовом лице Лося. Он возненавидел не самого Лося, а то удовольствие, которое тот получает от унижения явно слабейшего, чем он.
      Санька швырнул вправо, под сцену, микрофон и со всего замаха ударил Лося в левую скулу. Музыка только-только оборвалась, и хруст костей подмял под себя все остальные звуки. Лось икнул и повернул к Саньке то же самое лицо. Удовольствие все еще жило в мускулах щек, но гнев уже начинал заливать его в твердую холодную маску.
      Наверное, Санька сломал пальцы. Или отбил их. Во всяком случае, он не ощущал, что у него есть правый кулак. Он будто бы размазал его по лицу Лося, и теперь у него остался только левый кулак и ноги.
      -- Ты чо, гад?! -- не отпуская рук девчонки, спросил Лось.
      С края губы по его подбородку потянулся кровавый ручеек. Тоненький-тоненький. Как продолжение усов. Но усов у Лося не было.
      На грудь Саньки ощущением удушья вернулось воспоминание их первой встречи. Тогда от Лося спас Андрей. Сейчас его рядом не было. А удушье становилось все сильнее и сильнее. Он должен был что-нибудь сделать, чтобы от него избавиться. И Санька, отставив назад правую ногу и откинув плечо, рывком ввинтился в пыльный воздух кинозала и впечатал в ту же скулу Лося шнурки своей кроссовки.
      Их иксообразный рисунок красным орнаментом пролег на щеке Лося, и
      телохранитель с грохотом, какой может быть только у двух
      врезающихся влобовую легковушек, рухнул на пол.
      Отлетевшая в сторону девица сбила Роберта, который стоял с открытым ртом, уже внизу, под сценой, и они вдвоем грохнулись на стулья.
      -- Ре-о-обра! Ре-о-обра! -- заорал Роберт. -- Сучка, ты мне ребра сломала!
      -- У-я... у-я... -- в ответ ныла девица, выкарабкиваясь из деревянных клещей подлокотников.
      Сразу несколько фотовспышек по очереди облили Саньку и лежащего у его ног Лося нестерпимо ярким белым светом. Одна ударила прямо в глаза, и он, сразу ослепнув, зажмурил их и отвернулся от зала, прикрыв лицо локтем.
      -- Ты что -- идиот? -- захрипел кто-то над ухом голосом Аркадия. -- Я ж сказал, понарошку... а ты...
      -- Урод зековский, -- добавил еще кто-то.
      Локоть сам освободил глаза. Слева от Саньки стоял Децибел. Ненависть из его серых зрачков, казалось, прожигала Саньку насквозь. Как пламя газорезки -- тонкую фанерку. В груди стало горячо и больно. Наверное, пламя все-таки достигло сердца.
      -- Ты что сказал? -- еле выжал Санька.
      -- Урод, я ска...
      Правый кулак, которого все так и не было рядом с Санькой, сам ткнулся в мягкий живот Децибела. И только после этого боль пронзила костяшки пальцев. Децибел вернул ему ощущение кулака. А сам, скорчившись и застонав, заковылял на заплетающихся ногах по проходу между первым рядом и сценой.
      -- Я ж говорил, его нельзя было брать в группу! -- закричал выбравшийся из-под девицы Роберт. -- Я говорил, Аркаша?!
      -- Говорил, -- недовольно выжевал он маленькими губками, отер густой пот с лысины платком и сразу посмотрел на этот платок.
      В его складках лежали две седые волосинки. Их и без того на голове Аркадия оставалось так мало, что он и расчесывался-то не больше раза в неделю. А тут целых две волосинки.
      -- Пош-шел вон отсюда! -- заорал он. -- Завтра утром -- к Золотовскому!
      Часть вторая
      ТРАУРНЫЙ ВАЛЬС
      Глава первая
      ВТОРОЕ ОТДЕЛЕНИЕ ШОУ НАЧИНАЕТСЯ!
      ГРУППЕ "МЫШЬЯК" -- НА СЦЕНУ!
      Самолеты иногда падают. Эта мысль обжигает голову под очередной провал в воздушную яму. Наверное, так всегда бывает с теми, кто редко летает.
      "Тушка", вздрогнув от удара ветра всем старческим корпусом, перестала падать и под усилившийся гул турбин пошла ровнее. Пошла явно на подъем.
      -- Ты новенького хорошо знаешь? -- отвлекая себя от настырных мыслей о падении, спросил Санька.
      -- Что?
      Оторвав взгляд от иллюминатора, Андрей Малько непонимающе посмотрел на соседа. Пятидневная сине-черная щетина на щеках и бороде Андрея вкупе с отполированной лысиной навевали мысли о горцах и набегах, и Саньке подумалось, что и вся их авантюра с конкурсом молодых исполнителей "Голос моря" тоже напоминает набег. Ворваться-то на площадку эстрады в Приморске они ворвутся, но добычи им явно не видать. Среди конкурентов -- несколько уже раскрученных, разэкраненных, разклипованных, растиражированных певцов и певиц, почти "звезд", и их группе "Мышьяк", скорее всего, остается только одно: падать, как самолет в воздушную яму, до самого дна таблицы из двадцати семи участников.
      -- Я про Эразма спросил, -- напомнил Санька. -- Ты его хорошо знаешь?
      Наклонившись вперед, Андрей изучил лицо спящего у противоположного иллюминатора парня, хотя изучить можно было только нос. Под пестрой вязанной шапочкой двумя черными пятачками лежали стекла очков, прямо из их серебристой дужки вырастал нос, самый обычный среднестатистический, не поддающийся описанию нос, а его среднестатистические ноздри и верхние скулы подпирала обложка журнала "Music box" с бравым бас-гитаристом на обложке. У бас-гитариста была точно такая шапочка, как и на спящем, и от этого они казались братьями.
      -- Не очень, -- поморщился Андрей. -- Но это лучший вариант из того, что сейчас свободно... И потом у него уже есть биография. Он еще из андерграундщиков, в восьмидесятых по квартирам и подвалам рок гнал...
      -- Вы музыканты, ребята? -- Обернулся на голос с переднего ряда парень и, когда Санька разглядел в щели между креслами его бледное узкое лицо, обрамленное длинными, почти по плечи, каштановыми, с едкой краснинкой внутри прядей, волосами, то сразу подумал, что перед ним какой-то чокнутый поэт, и что в следующую минуту он станет предлагать свой рифмованный бред их группе.
      -- В принципе как бы да, -- первым ответил Андрей.
      -- Тогда, может, перекинемся в картишки?
      -- Во что перекинемся?
      У красавчика с каштановыми волосами была непреодолимая логика. Возможно, чтобы ее понять, требовалось отпустить волосы такой же длины.
      -- В блэк-джек, -- потусовал он воздух тоненькими пальчиками.
      Ни одного кольца на них не было. Ощущение поэта испарилось напрочь. Санька неотрывно смотрел на холеные, ровно остриженные ногти красавчика, и теперь уже он казался ему пианистом.
      -- А вы сами не музыкант? -- спросил он у этих подозрительных пальчиков.
      -- Нет. Я -- экстрасенс, -- вяло ответил незнакомец. -- Гипноз. Лечение. Предсказание судьбы...
      -- С экстрасенсом опасно играть, -- хмыкнул Андрей.
      -- Так не на деньги же! Так, просто время убьем.
      -- Ты как? -- повернул Андрей свое бандитское лицо к Саньке.
      Такому лицу отказывать нельзя. Сразу зарежет.
      -- Ну, если убить время...
      -- Перебирайтесь ко мне, -- предложил красавчик. -- Все равно два места рядом пустые.
      -- И у нас -- одно, -- не согласился Андрей.
      -- Тогда я к вам...
      Когда его элегантный, явно не из самого дешевого бутика, костюмчик, возник в проходе салона, Санька сменил образ с музыканта на коммерсанта. У музыкантов не бывает костюмов с отливом. Растропович -- не в счет. Он деньги сделал скорее на политике, чем на музыке. В экстрасенса он пока не верил. Большинство встреченных им в жизни или замеченных на экране эсктрасенсов были или невероятно толстыми черноволосыми тетками или мужиками с удивительно грубыми чертами лица. А такой, как их сосед со самолету, запросто смог бы играть в фильме любовника. И зрители бы верили в такого любовника.
      Но если бы Саньке шепнули, что на незнакомце не просто костюмчик с отливом, а эксклюзив от Verri цвета глубокий кобальт за 1100 "зеленых", он бы принял его уже за банкира.
      -- А с чего вы решили, что мы -- музыканты? -- устраиваясь боком в кресле, поинтересовался Андрей.
      -- По подушечкам пальцев.
      -- Серьезно?
      Поднеся к иллюминатору растопыренную пятерню, Андрей изучал в свете, отраженном комковатыми облаками, пальцы и ничего на них не находил, кроме густой сетки морщин.
      -- Да не у тебя, -- сразу перешел на "ты" красавчик. -- А вон у него, у вашего гитариста.
      -- У Эразма?
      -- Если его так зовут, то у него. Меня, кстати, Витей кличут. Неплохое имя?
      -- Нормальное, -- ответил за обоих Санька.
      -- А тебя -- Александром. Точно?
      -- Да.
      -- А тебя -- Андреем.
      -- Откуда вы...
      -- Я же говорил, что я экстрасенс.
      Карты в его пальчиках скользили беззвучно друг по дружке. Казалось, что он тусовал воздух, а не колоду.
      -- Достать пикового туза? -- в упор глядя на Саньку, спросил он.
      -- Ну, достаньте...
      -- Оп-па!
      Перед глазами у Саньки закачалась карта с одиноким черным сердечком, пробитым стрелой. Стрела, видимо, вошла слишком глубоко в сердечко, потому что на виду осталось только оперение. Тоже черное.
      -- Вы точно -- экстрасенс! -- восхищенно выдохнул Санька.
      -- Экстраординарное тут ни при чем, -- вогнал Витя карту в колоду и, посмурнев, сразу стал еще красивее и еще породистее. -- Я за вами регистрацию проходил. У стойки. Ваши билеты все видел. А на каждом из них -- фамилия, имя, ну, и так далее...
      -- Так сразу бы и сказали, -- пробурчал Андрей.
      -- Ну что? Поехали?
      -- Только на интерес, -- снова за двоих сказал Санька.
      -- Заметано!
      Он резким движением сбросил на колени Андрея и Саньки по две карты и столько же положил на ручку кресла слева от себя. Когда его рука ныряла к их коленям, она напоминала змею, бросающуюся на жертв. Но боли от укусов не было. Просто карты выглядели кусками лейкопластыря, приклеенными на раны.
      -- Что скажут господа понтеры? -- вкрадчиво спросил Витя-красавчик.
      -- А что нужно говорить? -- не понял Андрей.
      Возможно, он не понимал, в какую именно игру они играют.
      На двух Санькиных лейкопластырях, которые оторвались от брюк почему-то слишком легко, не было ни одной картинки. Ни грациозная грудастая дама, ни валет с бешеными глазами, ни король с плечами культуриста не захотели к нему идти. На левой карте от густоты черных сердец зарябило в глазах. На правой сиротливо виднелось всего одно. Именно то, которое недавно демонстрировал Саньке красавчик. Только теперь оно казалось уже не сердечком, пробитым стрелой, а сгнившей свеклой, которую все-таки вырвали из земли. На левой карте, в уголках, красовались десятки, и Санька чуть не сказал: "Еще", посчитав туз за единицу, и уже почти под движение губ вспомнил, что в блэк-джеке туз может по желанию понтера идти и за единицу, и за одиннадцать.
      -- Очко! -- совсем не по-игорному объявил он, и Витя-красавчик в изумлении развел руками.
      -- Я же говорил, тебе везет!
      Когда он это говорил, Санька не мог вспомнить. Но спрашивать об этом не хотелось. Вполне возможно, что где-нибудь в аэропорту он ляпнул что-нибудь похожее, а вездесущий Витя случайно услышал.
      -- Так что, пацаны, сгоняем теперь на деньги? -- спросил он одного Саньку.
      Тому в бок ткнулось что-то твердое. Но и без этого напоминания Санька помнил, что летят они на юг, что внизу, на земле, а точнее, у моря, разгар курортного сезона, и карточных шулеров больше, чем торговцев шашлыками. А торговцев шашлыками много.
      -- Мы договаривались на интерес, -- стараясь не терять вид дурачка, ответил Санька.
      -- Сразу видно, что ты -- солист, -- не поднимая глаз от колоды, совершенно спокойно произнес Витя-красавчик.
      -- Заметно?
      -- Голос чистый. А главную заповедь солиста знаешь?
      -- Главную?
      -- Ну да...
      -- Петь не под "фанеру"?
      -- Это не заповедь. Ее никто не соблюдает. Главная -- не пить холодного пива после выступления.
      И показал в улыбке ровные зубы из металлокерамики. Настоящие зубы такими ровными не бывают. Матушка-природа не додумалась.
      -- А хотите, ребята, я вам бесплатно будущее предскажу? Ближайшее будущее. На месяц вперед примерно, -- безразлично спросил он и, хоть и не прозвучал ответ, стал раскладывать пасьянс на своих коленях и подлокотниках кресел.
      -- Я не верю в гадания, -- первым подал голос Андрей.
      В нем слышались раздражение и усталость.
      -- Карты говорят, что вы едете за большой и красивой
      ра-а-аковиной, -- пропел последнее слово Витя-красавчик.
      Его брюки уже не были видны под мини-портретами. Короли, дамы и
      валеты пялились во все глаза на Саньку и не могли понять, зачем их
      потревожили, если сегодня их изнурительная работа по добыванию денег из карманов дурачков никому не нужна.
      -- Чушь какая-то, -- не согласился Андрей. -- Раковина! Я и плавать-то не умею.
      -- Но сначала по вам проедутся четыре колеса, -- не поднимая глаз от карт, низким колдовским голосом постанывал Витя.
      -- Машина, что ли? -- не сдержался Санька.
      -- Нет, карты не показывают машину. Просто четыре колеса... А потом один из вас станет невидим, и вы будете всюду разыскивать его, хотя он будет совсем рядом.
      Он утомленно закрыл глаза и стал еще красивее. Его губы медленно шевелились, будто пытались прочесть на черноте, стоящей перед веками, таинственные письмена.
      -- Чего это он? -- испугался Андрей.
      -- А потом вы увидите красивые яркие кусты, -- все-таки вычитал что-то в темноте Витя-красавчик. -- О-о! Я вижу эти кусты!.. Они очень красивые! Вот! А теперь я вижу, как они сливаются в один огромный куст, и в нем что-то погибает... Что же это?
      Пальцы Вити-красавчика впились в подлокотники. Казалось, еще немного -- и он оторвет их.
      -- Да, я вижу... Вижу, -- объявил он трагическим голосом. -- Это раковина... Красивая-красивая раковина...
      -- Ну, ты прям сказочник! -- лягнул грубым "ты" Андрей.
      Краем глаза Санька видел его вытанцовывающую по ковру правую ногу. Белая кроссовка плющила воздух между подошвой и пассажирской палубой самолета, плющила с яростью, с которой раньше отбивала такт колотушкой по большому барабану, но никто не слышал этой музыки. Ее можно было только видеть.
      Глаза Вити-красавчика распахнулись. Они выглядели уставшими и пустыми. Их будто бы выпили до дна.
      -- И еще я увидел что-то странное... Похоже, что это был горох. Сухой горох. Он рассыпался. Ладони пытались собрать его, но у них ничего не получилось...
      Самолет рухнул в очередную воздушную яму, и Санька подумал под накатившую к горлу тошноту, что если они долетят, то никогда не увидят на земле ни раковину, ни четыре колеса, ни красные кусты, ни горох. Жизнь меньше всего похожа на сказку.
      Глава вторая
      ЧЕРНАЯ МЕТКА, ПОЧТИ ПИРАТСКИЙ ВАРИАНТ
      Эразм первым заметил девчонку с транспарантом. Она испуганно уворачивалась от выходящих через двери аэровокзала людей и напоминала речной бакен с торчащей над ним фанеркой-объявлением о сужении фарватера, который раскачивался на бьющих его со всех сторон волнах. И еще она выглядела чудачкой, не заметившей, что митинг закончился, и упрямо держащей над головой обличительные лозунги.
      Впрочем, на белой фанерке не очень ровными красными буквами были
      написаны вовсе не лозунги, а всего три слова: "Конкурс "Голос
      моря".
      -- Девушка, мы с вами не встречались в том году в Майами? -- первым вырвался к ней из толпы Эразм.
      -- Если вы, товарищ, не певец, то проходите, пожалуйста, мимо, -покраснев, попросила она.
      -- А на Канарах? Прошлой осенью?
      -- Мы -- группа "Мышьяк", -- заслонил собою соло-гитару Андрей.
      Но даже задвинутым на второй план Эразм не ощущал себя отрезанным от девушки с красными щеками. Он был ровно на голову выше Андрея и помехи перед собой не замечал.
      -- Давайте познакомимся, -- над плечом Андрея протянул он длинную, похожую на кишку пожарного гидранта руку в сторону девушки. -- Меня зовут Эразмом. Прошу не путать с маразмом.
      Его тощие пальцы никого не интересовали. Он пощупал ими воздух между девушкой и Андреем, и плавно убрал руку. Черные очки скрыли легкую обиду, затуманившую глаза.
      -- Вы багаж получили? -- заботливо спросила хозяйка транспаранта.
      -- Получаем, -- ответил Андрей. -- А-а, вот уже пацаны тащат...
      В группе грузчиков из трех человек лидировал Санька. Спортивная сумка на пузе, ее близнец -- на спине, в руках -- по чемодану. Если бы кто-нибудь догадался поставить ему на голову еще один баул, и он бы сделал с ним хотя бы шаг, то сразу бы попал в Книгу рекордов Гиннесса. Но Санька об этом не знал, а волокущие по асфальту возможно именно этот рекордный баул двое других членов группы -- все такой же солнечно-рыжий бас-гитарист Игорек и вечно заспанный клавишник Виталий -- не смогли бы вскинуть баул на уровень головы, потому что над их поклажей раскачивались проводки плеера. Один микрофон был воткнут в ухо Игорька, второй -- в ухо Виталия. Черный провод выглядел перемычкой, навеки скрепившей сиамских близнецов. Синтезатор в чехле-чемодане, раскачивающийся у левой ноги Виталия старательно бил по всем встречным. Такой злой синтезатор не мог рождать ничего, кроме хард-кора и хэви-металла. А может, он злился именно потому, что хотел играть хард-кор и хэви-металл, а его заставляли исполнять попсу.
      -- Эй, сачки, идите багаж получайте! -- в ритм музыке, ввинчивающейся в голову, прокричал Игорек.
      Виталий промычал что-то в поддержку. Хотя, наверное, он хотел зевнуть, но поленился открыть рот.
      -- Пошли, Эр, -- предложил соло-гитаре Андрей. -- У нас негров нет.
      -- Здрасьти, -- под удар чемоданов по асфальту поздоровался с девушкой Санька.
      -- Наверное, с этим рейсом только ваша группа прилетела, -- грустно сообщила она.
      Видимо, если бы все участники конкурса прибыли в Приморск на одном самолете, ее счастье не имело бы предела.
      У девушки был высокий, по-учительски выпуклый лоб, совсем не
      модная прическа и совершенно немодная одежда. В таком платье из
      крепдешина -- синее, в крупный белый горох -- можно было выйти на
      улицы города в середине шестидесятых, и никто бы на него не
      обернулся. Вдобавок ко всему лицо у девушки не хранило на себе прикосновений помады, пудры или туши, и Санька, удивившись больше всего тому, что длина ее светлых ресниц как раз и не подчеркнута тушью, самым распространенным женским атрибутом обольщения, почему-то решил, что имя у нее должно быть соответствующим: или Фрося, или Алевтина.
      -- Санька, -- протянул он красную ладонь.
      -- Нина, -- положила она на нее свои подрагивающие пальчики.
      Не Алевтина, конечно, но тоже из того времени, из шестидесятых.
      Он подержался за ее холодную кисть ровно столько, сколько нужно, чтобы не вызвать недоуменный взгляд, и снова перешел на намеки:
      -- Солист.
      -- Что? -- не расслышала она под нудный женский голос, объявляющий отлет их борта уже в Москву.
      -- Я говорю, я -- солист. А вы?
      -- Я из оргкомитета конкурса. Технический работник.
      -- Это как?
      -- Обеспечиваю доставку конкурсантов в гостиницу.
      -- Номера "люкс"?
      Краснота рывком вернулась на ее щеки. Она подумала о чем-то своем и все-таки не решилась ответить. В "люксы" ехали отдыхать такие, как Витя-красавчик. Для никому не известных музыкантов хватало и трех звезд.
      -- Вы из Приморска родом? -- пытался расшевелить ее Санька.
      -- Почти.
      -- Это как?
      -- Тут поселок рядом есть. Я там живу.
      -- Везет. Всю жизнь -- на курорте!
      -- Это для отдыхающих курорт. А я, бывает, что за сезон ни разу и в море не искупаюсь...
      -- А вот когда все приедут и некого будет встречать, вас уволят?
      -- Почему же? Я же технический работник.
      -- То есть без вас конкурс развалится?
      -- Не развалится, -- с учительской строгостью ответила она и наконец-то опустила транспарант.
      Когда фанера оказалась внизу, а древко -- вверху, то транспарант превратился в лопату. Ею было бы удобно убирать снег. Только вот снега в Приморске почти никогда не было. Тем более в июле.
      Даже сейчас, поздним вечером, под дыхание морской прохлады, в полумраке спасительной тени Приморск ощущался чем-то жарким, парким и сонным. Сразу захотелось пить, хотя жажды в общем-то не было. Просто, видимо, Приморск любил заставлять людей пить. Что угодно. Одним хватало воды, других тянуло к вину.
      -- А вот и мы! -- озвучил свой приход Андрей.
      На нем висело все остальное, что еще оставалось на транспортной дорожке. Долговязый Эразм грел руки в бездонных карманов джинсов. Его единственный груз -- его же гитара -- пряталась в чехле за спиной и напоминала ружье.
      -- Девушка, а в Париже этой весной вы не были? -- смешно подергивая носом на каждом слове, спросил Эразм.
      -- Товарищи, следуйте за мной! -- неожиданно громко объявила
      Нина.
      Все и так уже стояли в трех метрах от нее. Митинговая громкость не требовалась. Может, она хотела растормошить Игорька и Виталия, скрепленных одним проводом. Они стояли, отвернувшись от всех, и поедали глазами девушек в купальниках, сидевших за столиком придорожного кафе на той стороне улицы и эротично поедавших мороженое. За соседним столиком сидел парень в серой майке и тоже улыбался, глядя на бойких девушек. Когда одна из них задержала белый брикет дольше обычного во рту и, медленно вынув его, с замедленной старательностью облизнула губы, Игорек и Виталик одновременно крикнули: "Й-йеа!", и правая ладонь одного из них хлопнула по левой ладони другого. В эту минуту они уже казались не сиамскими близнецами, а единым существом.
      -- Автобус ждет нас на стоянке за вокзалом! -- напомнила о своей начальнической роли Нина.
      -- А вы случайно не работаете по совместительству старшиной роты? -Сдвинув очки к кончику носа, поверх них посмотрел на голосистую девочку Эразм.
      Из-за его долговязой фигуры, которую и без того удлинняла черная майка с пижонистым V-образным вырезом у горла, вылетел кто-то синий и жадно, затравленно дышащий.
      -- Вы того... артисты? -- спросил он и облизнул губы быстрым язычком.
      -- Чего? -- обернулся на него Андрей.
      -- "Мышьяк"?
      Теперь уже парень говорил только с Андреем. Другие для него не существовали.
      -- Ну, "Мышьяк"...
      -- Из Москвы?
      -- Да. Из Москвы. А есть "Мышьяк" из Тамбова?
      Парень странно подвигал туда-сюда ногами, и Санька только теперь увидел, что он не весь синий. Кроме действительно синих майки, джинсов по колено и бейсболки на загорелой до меди голове его ноги утяжеляли оранжевые ботинки с роликовыми коньками. Как и положено любому продвинутому роллеру, на парне чернели наколенники, налокотники и перчатки без пальцев. На правой руке они были сжаты в кулак.
      -- Автограф, что ли, дать? -- презрительно посмотрел все так же поверх черных кружков Эразм.
      -- Это -- вам, -- сунул роллер что-то в руку Андрею и, задом отъехав от него, резко развернулся, нагнулся и, по-конькобежному размахивая руками, понесся вдоль здания аэропорта.
      -- Фэн, что ли? -- сверху прогудел Эразм.
      -- Не по-хо-же, -- почему-то по складам ответил Андрей.
      Морщины на его лбу собирались все гуще и гуще. Так сбиваются в кучу мутные облака, чтобы превратившись в тучу, хлестнуть яростным ливнем.
      -- Ты его лицо запомнил? -- повернулся Андрей к Саньке.
      Тому стало жалко лоб барабанщика. От такого сжатия он должен был ныть и болеть.
      -- Пацана, что ли?
      -- Ну, не меня же!
      -- Вообще-то нет. Ботинки запомнил. Оранжевые.
      -- А вы?
      Сиамские близнецы-плеерщики стояли к ним все так же спинами и
      смотрели живое кино про девиц, поедающих мороженое. Все звуки мира
      для них сосредоточились в наушниках. Они и головами-то раскачивали
      одновременно. То влево, то вправо. Будто делали зарядку от
      остеохондроза.
      -- У него на бейсболке "Даллас" написано, -- вставил Эразм. -- А зачем он тебе сдался?
      -- На, -- передал Андрей записку Саньке.
      -- Это он тебе дал?
      -- Да читай ты! Про себя только.
      "Граждане-товарищи из группы "Мышьяк"! Настоятельно советую всем вам свалить на фик из Приморска и больше здесь не возникать. Лабайте по подвалам в Москве и сюда не суйтесь. Если завтра до полдня не слиняете, вам всем кранты! Пацаны".
      Листок был из школьной тетради по математике. Буквы нарисованы по-печатному, но вкривь да вкось. И ни одной ошибки. Пацаны так писать не умеют.
      -- Значит, не запомнил?
      Сощурившись, Андрей пытался сам хоть что-то вспомнить, но ничего, кроме обшелушившегося носа парня перед глазами не возникало. И еще -пальцы. Мокрые, словно только что мокнутые в воду.
      -- Нет, -- упрямо повторил Санька, и его вдруг встряхнуло. -- Ботинки. На каждом из них не по четыре колесика, а по два. Средние на обеих ботинках сняты...
      -- Ну, и что? -- прогудел Эразм.
      -- А то, что это четыре колеса!
      -- Серьезно? -- забрал назад записку Андрей.
      -- Гадание помнишь?
      -- Чего вы там бредите? -- потянул руку к записке Эразм.
      -- Потом. В номере, -- не отдал ее Андрей.
      -- Товарищи, ну сколько можно спорить? -- подала голос уже отошедшая шагов на десять от них Нина. -- Автобус же простаивает!
      Из ее голоса испарилась учительская строгость. Но именно теперь, когда он стал по-детски жалок и беспомощен, пятеро парней безропотно подчинились ему.
      Глава третья
      ПЕРЕКЛИЧКА ПЕРЕД СНОМ
      Гостиничный номер не тянул даже на три звезды. Четыре одноместные кровати с отваливающимися бортами из древесно-стружечных плит, платяной шкаф без дверей и тумбочка сурового армейского образца, у которой не выдвигался верхний ящик.
      -- Может, нас по ошибке завезли в приют для бомжей? -- поинтересовался Эразм у дежурной по этажу, прокуренно-пропитой дамы с ресторанным прошлым в измученных чертах лица.
      Через черные стекла очков он видел пейзаж еще более мрачным, чем остальные.
      -- Мы еще не акционировались, -- лениво парировала дама. -- Зато дешевле наших номеров вы ничего в Приморске не найдете.
      -- Значит, хозяин фестиваля -- жлоб! -- констатировал Эразм.
      -- Я вообще-то подавал заявку на пять койко-мест, -- напомнил Андрей.
      -- Таких номеров нет, -- устало ответила дама.
      Слово "нет" получилось у нее по-военному четким. Видимо, она чаще всего произносила его в жизни. При социализме, и даже развитом, не было мест и в таких обшарпанных гостиницах.
      -- Мы вам поставим раскладушку, -- сказала дама с таким видом, будто намеревалась разместить в номере кровать из спальни времен Людовика четырнадцатого. -- Вас это устроит?
      -- Меня -- нет, -- ответил за всех Эразм. -- У меня -- метр девяносто два. Таких раскладушек даже в Америке нет.
      -- В Америке все есть, -- лениво вставил Виталий.
      Он отдал оба наушника Игорьку и, оставшись без музыки в голове, постепенно засыпал. Сейчас ему, наверное, хватило бы и раскладушки.
      -- Ладно. Несите. Разберемся, -- решил Андрей.
      Все-таки менеджером группы был он, а менеджер -- это и экономист, и финансист, и сценарист, и командир одновременно.
      Стоило закрыться двери за дамой, как Эразм вновь напомнил о записке.
      -- Ну, чего ты темнишь? -- сорвал он очки с лица. -- Что там накалякано?
      -- На, -- небрежно протянул бумажку Андрей. -- Ознакомься.
      Записка пошла по рукам. Эразм после ее прочтения лишь фыркнул, Виталик пробурчал: "Бред какой-то", а Игорек сходу перелил красноту с волос на лицо и, вскочив с твердой, как бетон, кровати, забегал по комнате. Из ушей у него по-прежнему стекали две черные струйки проводов. По ним будто бы только теперь пустили ток, и он сотрясал бас-гитариста без всякой жалости.
      -- Это не шуточки! Надо уезжать! Я одним местом чувствовал, что ничего хорошего из этого конкурса не будет! Еще в Москве...
      -- Каким местом? -- с хряском разодрав пакет с жареным арахисом, спросил Эразм.
      -- Что каким?
      -- Я грю, каким именно местом чувствовал?
      -- Да иди ты! Я...
      -- Не мечи икру. Сядь, -- холодно приказал Андрей. -- Надо покумекать. Твое мнение? -- повернулся он к Саньке.
      -- Мое?
      -- Да, твое. Ты же все-таки бывший милиционер. Знаешь про такие штучки.
      -- Слышать-то слышал, но вот так, вживую... впервые. Где-то в сводках читал о подобных методах...
      -- Сводки лучше читать, чем в них попадать, -- философски изрек Эразм и, с грохотом упав спиной на кровать, застонал: -- Еханый бабай! Чо у них внутри матрасов? Надгробные плиты, что ли? Я почки, мля, отбил...
      Санька еще раз прочел протянутую ему Виталием записку, посмотрел на присевшего наконец-то Игорька и почему-то ему одному пояснил:
      -- В любом следствии всегда есть самая очевидная версия и самая невероятная. В итоге выясняется, что верна либо та, либо другая. Серединка-наполовинку -- не в счет. А если по статистике, то в девяти случаях из десяти побеждает самая очевидная версия. Это у Агаты Кристи наоборот. А в жизни ни один ее сюжет невозможен.
      -- И какая самая очевидная версия?
      -- Да чего тут судить! -- снова вскочил Игорек. -- Это наезд! Думаете, в Приморске своих бандюг нет?
      -- Они везде есть, -- сонно выдохнул Виталий. -- Даже в Антарктиде...
      -- Не гони! -- чавкая арахисом, встрял Эразм. -- Я в годы трудовой молодости с одной группой на Южный полюс летал. Туда бортом из Питера смену везли. А нас взяли для культурной программы. Не было там бандитов. Они б там все свои конечности поотморозили...
      -- Я думаю, дело не в этом, -- вернул Санька записку Андрею. -
      Скорее всего, нас хотят устранить как конкурентов на этом...
      -- "Голос моря", -- напомнил Эразм. -- В море ежели потонешь, то
      никакого голоса не издашь.
      -- Конкуренты? -- опять покомкал лоб морщинами Андрей. -- Значит, нас считают вероятными претендентами на победу?
      -- Там, где я, там всегда победа! -- объявил Эразм.
      -- Помолчи... Но я просматривал списки. Там приличные ребята. Без уголовного прошлого.
      -- А где списки? -- сел на кровати Эразм. -- Наверно, на асфальте легче спать, чем на этом дерьме. Я ж не йог!
      Защелкали замки чемодана под пальцами Андрея. Когда крышка все-таки открылась, он схватил лежащую поверху пестрого артистического тряпья папку с веревочными тесемками, развязал их и достал сжатые скрепкой три листка бумаги. Он держал их так трепетно, будто на них было записано его будущее.
      -- Дай сюда! -- хапнул бумаги Эразм и встряхнул их, словно только что выстиранный платок. -- Какой у нас номер?
      -- Тринадцатый.
      -- Хуже нельзя.
      -- Да при чем здесь номер! Участников записывали по мере поступления заявок...
      Освободившиеся от очков глаза Эразма, упиваясь светлым и ярким миром, пробежали по строчкам и ни за одну фамилию не зацепились.
      -- Сопледоны какие-то. Никого не знаю.
      -- Зато я знаю, -- отрубил Андрей.
      Его небритое лицо за время разговора прямо на глазах стало еще небритее. А может, просто резче легли тени в морщины после включения люстры.
      За окном как-то резко, враз, потемнело. Видимо, на юге солнце отключают быстрее, чем в Москве. Щелк -- и уже полночь. А вечера вроде как и не было.
      -- Ну, вот номер первый, -- объявил Эразм. -- Группа "Ася и Бася". Санкт-Петербург. Что это за звери такие?
      -- А-а, это я знаю, -- подпрыгнул на кровати Игорек. -- Это
      попсушники. Лам-цам-дри-ца! Они в Питере по ночным клубам поют.
      -- А то мы не пели, -- укоротил его Виталий.
      Укоротил и сразу опал лицом. В это время суток в Москве, если не было концерта, он бы спал и видел десятый сон. А здесь наяву шел фильм ужасов. Причем ужаса еще никто не ощутил. На него просто намекали.
      -- Нумер увторой, -- корявя слова, выговорил Эразм. -- Гражданин кавказской национальности Леня Джиоев. Почему-то из Ставрополя. Может, это его люди наехали?
      -- Это бард, -- задумчиво ответил Андрей. -- Хороший парень. Фальшивит здорово. Его, конечно, кто-то деньгами подпитал. Иначе б его даже по записи песни не пропустили.
      -- А ты наши записи тоже давал? -- удивился Санька.
      -- А как же! "Воробышка".
      Саньке почему-то стало стыдно. С тех пор, как Андрей заменеджерил, он многое делал не спросясь. На конкурс послал заявку сам. Странного Эразма, больше похожего на хиппи в отставке, чем на классного, как он уверял, гитариста привел в группу тоже сам. И теперь, оказывается, заявил на исполнение песню "Воробышек", от которой Саньку уже тошнило. А если они провалят конкурс, что более реально и более приземленно, чем море цветов и звуки бравурного марша в честь победы? И что тогда? Тогда получится, что виновата его песня.
      -- Может, какую другую споем? -- попросил он.
      -- Конечно споем. -- Покачал Андрей лысой головой, и ее тень на истертых обоях комнаты тоже покачалась. Только с гораздо меньшей амплитудой. Тени явно не хотелось, чтобы прозвучало что-нибудь еще, кроме "Воробышка".
      -- Номер третий, -- уже без выпендрежа объявил Эразм. -- Группа "Молчать". Хор-рошее название! Они что, немые?
      -- Панки, -- объяснил немытому полу Андрей.
      Он сидел, уперев локти в колени и обжав ладонями виски. Можно было подумать, что он собирался заплакать.
      -- Панк-музыка -- это немодно, -- пошевелил плоскими ушами Эразм.
      Они просвечивались насквозь. Как бумажные.
      -- А они играют, -- все тому же полу пытался доказать свою правоту Андрей. -- Может, потому, что с Украины родом. Теперь, правда, как бы москвичи. Снимают квартиру, как и мы.
      -- Хохлы -- это не конкуренты. Они "гэ" правильно произносить не умеют, -- объявил Эразм.
      -- Я тоже хохол, хотя ни разу на Украине не был. Ну, и что?
      -- Да. Мы в Кургане родились, -- напомнил об уже известном Игорек.
      -- Ты тоже хохол? -- загадочно спросил Эразм.
      -- Нет. Русский.
      -- А я -- полуприбалт, -- зачем-то сказал он и поправил на голове шапочку с чудовищным рисунком. -- Но по духу -- шаман. Я даже как-то в трансритуальной группе играл. На Алтай выезжали. Вызывали духов гор своим бренчанием.
      -- Вызвали? -- спросил Санька.
      -- Не-а. Дождь шел. У духов, видно, с зонтами напряженка, -- Эразм громко выдохнул, прогоняя от себя прошлое, и без всякой связи с предыдущим продолжил: -- Группа "Вест-севенти". Калининград. Судя по лейблу, рэп?
      -- Ы-гы, -- не поднимая головы и не открывая рта, одним только мычанием выразил согласие Андрей.
      -- Следующая -- Жозефина. Рига. Что за цаца?
      -- Не знаю, -- вскинул голову Андрей.
      Покрасневшие виски отчеркивали измятый мыслями лоб. Чувствовалось, что он хотел сказать что-нибудь успокаивающее, но вместо этого потянулся к Эразму, вырвал у него список участников, сложил его вдвое и швырнул в чемодан, который до сих пор стоял с откинутой крышкой. Чемодан напоминал широко распахнутый рот, забитый кляпом из тряпья. А ему очень хотелось что-то сказать. Что-то очень важное.
      Быстрым движением Андрей захлопнул крышку и по-военному сухо приказал:
      -- Хватит болтать! Мы сюда приехали не для того, чтобы сразу уезжать. Завтра в восемь ноль-ноль -- репетиция. А сейчас -- спать!
      Глава четвертая
      ХОДЯЧАЯ КРОССОВКА
      Раскладушка досталась Саньке. Короткую спичку из пучка, зажатого в кулаке Андрея, он вытянул первым. Остальным играть с судьбой уже не требовалось.
      Эразм в пульке не участвовал. Его рост оказался первой льготой, которую он получил в жизни. Ощутив свою исключительность, он внаглую первым влез в ванную и первым смыл с себя дорожную пыль. Потом бережно уложил свое костистое тело на бетонную кровать, подтащил к подбородку одеяло, спрятанное в белый конверт пододеяльника и, несмотря на духоту, уже через пять минут наполнил комнату храпом.
      -- Закон подлости, -- пояснил специалист по снам Виталий. -- Храпящий засыпает первым.
      -- А бутерброд падает вниз маслом, -- добавил Игорек. -- И если начался грипп, то обязательно им заболеешь.
      -- А когда стоишь на остановке, то первым всегда приходит не твой автобус, -- зевнув, присовокупил Санька.
      -- Давайте спать, -- повторно скомандовал Андрей. -- И без ваших законов ясно, что если ждешь подляны, то она обязательно наступит...
      Утром Саньку разбудил крик. Сначала почудилось, что кто-то заорал во сне, и он даже не открыл глаза, но голос повторился. В нем уже было больше удивления, чем страха, и Санька все-таки разлепил веки.
      Комнату по диагонали рассекал солнечный луч. Его лезвие прошлось по кровати у окна и вонзилось в шкаф без дверей. Вонзилось точно в черную майку Эразма, с которой взирало на мир клыкастое чудовище -- порождение какой-то хэви-металлической группы.
      -- Смотри, Андрюха, -- показывал пальцем на рассеченную лучом кровать Игорек. -- Кровь.
      У него было такое лицо, будто он только теперь узнал, что внутри людей течет кровь.
      -- Может, это краска? -- нагнулся над кроватью Андрей, и Саньке сразу захотелось встать.
      Ничего не поделаешь. Человек -- самое любопытное существо на планете. До того любопытное, что вот-вот угробит себя и всех себе подобных в угаре любопытства.
      -- Чего орете? -- еле вбив одеревеневшие ступни в кроссовки, прошаркал он к озадаченной парочке.
      Только белоснежный холм, под которым замаскировался Виталий, мирно посапывал в стенку. Точно в розетку. От этого по комнате толчками пульсировал свист. Комната будто бы тоже спала и не хотела обращать внимания на людей, рассматривающих ее спящую часть, а именно -- кровать Эразма.
      -- Надо же. Как тщательно застелена, -- провел взглядом по краю пододеяльника Андрей.
      Он ровно надвое разрезал подушку. К нему можно было прикладывать портняжную линейку, и линейка оказалась бы более кривой, чем край пододеяльника.
      Зевота выжала слезу из глаз Саньки. Он смахнул ее углом большого пальца, посмотрел туда, куда сейчас смотрели Андрей и Игорек, и второй зевок застрял у него в скулах.
      На белоснежном пододеяльнике, почти посередине его красовался грязный отпечаток кроссовки. Точненько на том месте, где внутри кроссовки обычно находится мизинец, на отпечатке лежала бурая капля крови. Она уже засохла и почему-то напоминала ноготь, покрытый лаком.
      Такая же подошва, но только менее четко, была отпечатана на подоконнике. И там место мизинца занимала бурая капля крови.
      Самым интересным было то, что следы вели не из комнаты, а в комнату. Их тупые, размытые носы указывали строго по направлению между стоящими у кровати Андреем и Игорьком.
      -- Правая нога, -- оценил оба отпечатка Санька. -- И там, и там.
      -- Смотрите, -- первым заметил забившуюся под кровать кроссовку Игорек.
      Белый нос кроссовки выглядел испуганным. Она будто бы сама спряталась от кого-то под кровать.
      -- Ле-евая, -- достав ее оттуда, покачал на весу Андрей. -- Сколько же она весит? Полпуда?
      -- А что ты хотел! -- удивился Игорек. -- Сорок седьмой размер.
      Он как покраснел от удивления, так и хранил на лице один и тот же цвет. И теперь почему-то уже не ощущался рыжим. У него будто бы испугались и волосы тоже.
      -- А где правая? -- заглянул под кровать Санька.
      Здесь еще пряталась в углу ночь. Ничего, кроме пыли, которую не убирали, наверное, с момента постройки гостиницы, он не обнаружил.
      -- Подошва кроссовки и отпечатка похожи, -- первым заметил Андрей. -Такой же рисунок. Смотрите. Вот квадратик и вот. Вот и вот.
      -- И размер вроде тот же, -- пошевелил губками Игорек.
      -- Не трогай простыню руками, -- не дал ему приложить кроссовку к отпечатку Санька. -- Ничего вообще больше не трогайте. Вдруг милицию придется вызывать.
      -- Может, он хохмит, -- предположил Андрей и обернулся к двери.
      Она не открылась и взаимностью не ответила. Долговязый хиппи Эразм упорно не хотел входить. Может, считал, что сцена не достигла апогея?
      -- Вот это уже хуже, -- пробурчал Санька.
      По-молитвенному сложив руки на груди, он протиснулся между кроватью и стеной, выглянул в распахнутое окно и с удивлением, которое, наверно, испытывал индеец от огня, впервые рожденного зажигалкой, увидел, что этажом ниже на подоконнике сереет точно такой же отпечаток кроссовки. Глаза сами дорисовали капельку крови на месте мизинца и скользнули ниже. Там тоже подоконник разрезал продолговатый след. Еще ниже, на первом этаже, кажется, еще раз осталось прикосновение правой кроссовки. На асфальте его уже не было. Там стояла урна, по кругу обсыпанная окурками, пустыми жестяными банками и цветными пактами от чипсов, арахиса и фисташков. У нас всегда если стоит урна, то мусор бросают рядом с ней, а не в нее. Наверное, мы никогда не научимся хорошо играть в баскетбол.
      -- И тоже носом -- к зданию, -- заметил Андрей, которого Санька пропустил к подоконнику. -- Наваждение какое-то! Он что, на одной ножке, что ли, по подоконникам спрыгивал?
      -- В одних трусах? -- спросил Санька.
      На единственной тумбочке, доставшейся почему-то Эразму, лежали его джинсы и шапочка с пестрым узором. А поверх них -- черные очки. Они смотрели на вытянувшиеся лица трех парней и не могли понять, почему они не спрашивают об исчезнувшем Эразме у них.
      -- А может, он того... лунатик? -- предположил Игорек.
      -- Скорее, марсианин, -- отрезал Санька. -- Видно, без милиции не обойдемся. Вещдоки -- раз, показания свидетелей -- два.
      -- А ты что-нибудь слышал? -- повернул к нему измученное лицо Андрей.
      Оно было уже черным от щетины. Казалось, что скоро она начнет прорастать и на лбу.
      -- Я? -- вслушался в свои ощущения Санька.
      В том, что промелькнуло за секунду и что называлось ночью, жила какая-то мертвецкая чернота. Сны если и были, то, скорее всего, хлипкие, невнятные, тут же утонувшие в уже знакомой черноте. Санька даже в туалет не вставал. Судя по шее и лицу, вода, выпитая вечером, вышла густым южным потом. Курорт выгонял из попавших на его территорию тел воду, чтобы жажда мучила их еще сильнее.
      Облизнув пересохшие, похожие на бумагу, губы, Санька обернулся к посвистывающему белому холмику.
      -- Может, Виталий, что слышал?
      -- Бесполезняк, -- ответил за хозяина холмика Игорек. -- Он как-то на гастролях перед выходом на сцену заснул прямо под выступление металлистов. А уж там такой грохот стоял, будто землетрясение началось...
      -- Вот гадство, и я ничего не слышал! -- сел на свою кровать Андрей. -- Какие у нас свидетели?! Олухи мы, а не свидетели, -- и тут же вздрогнул от стука в дверь.
      Три головы одновременно повернулись в одну сторону. Одна из них стала еще краснее. Вторая снова провела языком по совсем уже пересохшим губам. А третья растянулась в улыбке.
      -- Я так и знал! -- объявил Андрей. -- Это хохма! Ну, я сейчас этому Эразму-маразму рожу начищу!
      Вскочив, он бросился к двери. Кровать проводила его с горестным вздохом: "Эх-эх-эх".
      Санька шагнул влево, чтобы убрать бетонную колонну, закрывавшую от него вид на дверь. Щупленький Андрей с перекосившейся на спине белой майкой и едко-красными трусами, за секунды воплотившись в нечто решительное и диктаторское, на котором уже и майка ощущалась не как майка, а как форменный армейский китель, щелкнул замком и рванул на себя дверь. И тут же из монолита превратился в кусок ваты.
      -- Ой, девушка, извините, ради Бога извините! -- как-то резко свернулся он весь, захлопнул дверь перед носом Нины и забегал по комнате. -- Оденьтесь, волки, вчерашняя девка из оргкомитета пришла! Виталька, вставай!
      Впрыгнувший в джинсы Игорек с яростью пекаря, разминающего тесто, стал качать белый холм. Розетка тут же перестала свистеть. Холм помолчал-помолчал и все-таки огрызнулся:
      -- Уро-оды, дайте поспать... Вы же знаете, что это мне для здоровья нужно...
      -- Ладно. Пусть лежит пока, -- решил Андрей. -- Только не раскрывайся. Баба пришла...
      Новенький костюмчик сафари сидел на нем не хуже, чем на английском колонизаторе прошлого века, собравшемся поохотиться на слонов. Не хватало только ружья в уверенных руках. Впрочем, слонов тоже не хватало. Наверное, их не было даже в приморском зоопарке, если, конечно, здесь он существовал.
      -- Здравствуйте, товарищи! -- озвучила свое появление в комнате Нина, когда Андрей все же решил открыть дверь.
      -- Зра-а... а-а... а-а... -- вразнобой ответили все трое.
      За их спинами опять начала насвистывать что-то ритмичное розетка. Выходило похоже на танец маленьких лебедей Чайковского.
      -- У вас чайник закипел, -- не угадала Нина.
      -- Выключи, -- приказал Игорьку Андрей.
      Спрятав руку за спиной, он снова помесил тесто. Белый холм лягнулся ногой и попал Игорьку по левому бедру.
      -- Ой-йо, -- не сдержал он боль.
      -- Горячий? -- пожалела "ожегшегося" Нина.
      -- Не очень, -- ответил за всех Андрей. -- Проходите. Присаживайтесь.
      Стула в комнате не было. Его роль Андрей доверил трем чемоданам, сложенным один на другой.
      -- Спасибо, -- отказалась Нина. -- Вы -- менеджер группы?
      -- Да. Вроде как бы.
      -- Вам нужно к десяти ноль-ноль подъехать в оргкомитет и пройти регистрацию.
      -- Это далеко?
      -- В центре города.
      -- А Приморск -- большой город?
      -- Для меня -- большой. Для вас, наверное, маленький.
      -- После Москвы даже Париж -- маленький, -- с видом знатока пояснил Игорек.
      Санька что-то не помнил, чтобы бас-гитара когда-нибудь посещал Париж. Может, во сне?
      -- У входа в гостиницу будет стоять автобус. Вчерашний. В девять тридцать отъезд. Попрошу не опаздывать. У вас пятеро членов группы?
      -- Да! -- вскрикнул Игорек. -- Пятеро!
      Набычившийся Андрей пожевал своими небритыми челюстями, сглотнул слова, сидевшие на языке, и Санька с удивлением проследил за его медленно опускающимся и еще более медленно поднимающимся кадыком.
      -- Захватите документы на всех, -- не обратила внимания на вскрик Нина.
      Если вчера она была в синем, то сегодня -- в сером. Костюм -двубортный пиджак и удлиненная юбка -- делали ее еще более похожей на учительницу. Такие девушки не умеют ни танцевать, ни громко смеяться. Рядом с ними воротит скулу от тоски. Но из них всегда получаются хорошие мамы.
      На левой стороне груди у Нины, прямо на кармашке пиджака, висела пластиковая визитка. На ней было нарисовано что-то типа рога изобилия, красивые ровные буквы красного цвета образовывали рядом с рогом надпись "Голос моря", а под всем этим великолепием скромненький черненький шрифт объявлял имя и фамилию хозяйки документа: Лучникова Нина. Отчества почему-то не было. Видимо, в оргкомитете считали, что она еще до него не доросла.
      -- Какие документы? -- обернулся Андрей к тумбочке.
      На ней все такой же постмодернистской композицией лежали комком джинсы, шапочка и черные очки.
      -- Паспорта.
      -- Всех пятерых?
      -- Конечно, всех.
      Андрей не умел смотреть сквозь ткань. Но сейчас ему очень хотелось увидеть, оставил ли хохмач Эразм паспорт в кармане джинсов или забрал с собой, чтобы породить еще один прикол. Почему-то сильнее всего представлялось, что паспорта внутри композиции из трех вещей нет.
      -- У вас опять чайник закипел, -- заботливо проговорила Нина.
      С ее слухом нужно было петь в ансамбле, а не работать в роли скучной канцелярской дамы.
      -- Отключим, -- пообещал Андрей.
      Санька перенес вес на левую ногу и рассмотрел из-за уплывшей вправо колонны Игорька. Он уже не прятал руки за спину и вообще никакого внимания на свистящий холм не обращал. Виталий слишком быстро научил его не выключать чайник.
      -- До свидания, товарищи, -- сказала одному Саньке Нина, и он вдруг почувствовал, что у нее нужно о чем-нибудь спросить. Хоть о погоде.
      Он вышел следом за Ниной из комнаты, обернулся и, строго сведя брови у переносицы, заставил Андрея закрыть за ними дверь.
      Когда он вернулся примерно через десять минут, розетка уже не свистела. Изобретатель нового музыкального инструмента сидел на кровати с очумелым лицом. Казалось, что он не спал несколько суток.
      -- Ты ничего ночью не слышал? -- вел допрос Андрей.
      Костюм сафари цвета осветленного хаки неплохо подходил к его пыточной роли. А слипшиеся в дреме глаза Виталия делали его похожим на аборигена, не понимающего язык пришельца.
      -- А уже утро? -- спросил он и посмотрел на Саньку, будто только он один знал правильный ответ.
      -- Нет. Уже вечер. Закат солнца вручную! -- огрызнулся Андрей.
      -- Значит, так, -- произнес Санька слово "так" тоном старшины роты, никогда не сомневающегося в своей командной правоте, -- в милицию сообщим о факте исчезновения Эразма не раньше полдня...
      -- А надо вообще сообщать? -- испуганно спросил Игорек.
      -- Надо! Но только после того, как я вернусь... Кстати, он паспорт оставил?
      -- Да, -- радостно сообщил Андрей. -- На месте. В кармане джинсов.
      -- Значит, панику пока не поднимаем. Я вернусь -- примем решение...
      -- А мне это... ехать на регистрацию? -- уже на правах подчиненного поинтересовался Андрей.
      Он только теперь ощутил, что выполнять команды легче, чем их отдавать. Не нужно напрягать извилины.
      -- Обязательно ехать. Раз ввязались в бой, надо драться до последнего...
      -- А когда исчезнет последний, что тогда? -- обреченно спросил Игорек.
      В маечке и шортиках он еще сильнее смахивал на ребенка-переростка. Наверное, поэтому его никто и никогда не звал Игорем, а только Игорьком. Люди с такими лицами не стареют. Примерно как Пол Маккартни.
      -- Больше никто исчезать не будет, -- твердо ответил Санька.
      Глава пятая
      СТО ОЧКОВ ДЛЯ СИНЕГО БЛЭЙДЕРА
      Курортников в этой части набережной было до удивления мало. Видимо, проиграв в какой-то момент битву за серые сто десять -- сто двадцать метров асфальта, они ушли греть свои мясистые тела в другое место. А победители -роллеры -- с неистовством людей, которым платили за это бешеные деньги, утюжили и утюжили кусок набережной коньками.
      Санька застал их в тот момент, когда джинсовые парни и девчонки крутили слалом вокруг выстроенных в ряд битых кирпичей. После первых заездов, где узор вокруг кирпичей вырисовывали обе ноги, пришло время слалома на одной. Доехать до конца трассы удавалось далеко не всем. Разгон приходилось набирать еще из той части набережной, где лениво прогуливались курортники и было тесно от едких шашлычных палаток и белых прилавков мороженщиц. Не всем роллерам хватало смелости пронестись в разгоне мимо мужика, несущего на вытянутых руках шашлык, или машущей по лицу журналом-веером дамы, по сравнению с которой японский борец сумо смотрелся жертвой концлагеря. Те, кому хватало, до финиша все-таки доезжали и под восхищенные хлопки девчоночьими и пацанячьими ладонями по его (или ее) ладони кричали: "Йе-е-а!" и зарабатывали сто очков мелом на стене санатория, в которую упиралась набережная.
      Самые лихие, для которых кирпичный слалом был далеким прошлым, вытворяли цирковые номера на лестнице, ведущей к набережной от автобусной площадки. Больше всего доставалось стальным трубам-перилам.
      Разбежавшись на площадке, пацаны в черных рэперских джинсах впрыгивали на трубу и съезжали по ней к набережной. Одним, чтобы удержать равновесие, приходилось наклонять коньки и, становясь боком, скользить на внешней части пластиковых ботинок. Другие умудрялись съехать на роликах, что было не так уж просто. Труба не очень отличалась от колесиков по ширине.
      Равновесие удерживали далеко не все. Даже, скорее, мало кто его удерживал. Черные джинсы ныряли к земляному склону и пропахивали его, взбивая кучу пыли и камешков. От каждого такого падения неминуемо оставались синяки, но пацаны с монотонностью раз и навсегда заведенных игрушек все прыгали, прыгали, прыгали...
      Изучив всех роллеров, Санька остановил взгляд на девчонке с журавлиными ногами. Ее пацанячья прическа и самый громкий среди всех голос могли быть только у лидера. Таковы уж люди. Если вместе собираются хотя бы двое, то один тут же становится лидером.
      -- Это чемпионат города? -- подойдя к девчонке, затравленно дышащей после приобретения очередных ста очков, спросил он.
      -- А-а... Что-о?
      -- Я говорю, соревнуетесь?
      -- А вы ха-а... вы... ха-а... журналист?
      -- Да, -- не стал Санька разочаровывать девчонку.
      -- Будете про нас критику писать?
      Она довольно быстро восстановила дыхание. Теперь только по пунцовому лицу и намокшей на лбу белой махровой повязке можно было определить, что она бегает вместе со всеми.
      -- Я из Москвы, -- сразу вычеркнул себя Санька из числа местных журналистов.
      Лицо у девочки мгновенно смягчилось. Журналисту из Москвы вряд ли нужен был компромат на городской клуб роллеров, ведущий двухлетнюю войну с торговцами и милицией, естественно, уже давно купленной торговцами, за эти сто метров набережной.
      -- А какое у вас задание? -- отерла девчонка пот со щек белой повязкой на запястье.
      -- Я вообще хочу о роллерах написать. О местных, приморских. Для спортивной газеты. Мне сказали, что у вас даже есть чемпионат города. Вот эти очки, -- показал он на исписанную мелом стену санатория, -- не чемпионат?
      -- Не-ет, -- стало еще пунцовее лицо девчонки.
      Ее голые журавлиные ноги, отчеркнутые бахромой скорее джинсовых трусиков, чем шорт, подвигались туда-назад на роликах. Саньке на мгновение стало жаль эти стройные ножки за то, что он не давал им насладиться бегом.
      -- Маш, твоя очередь! -- крикнули от исписанной стены.
      -- Я пропускаю!
      -- А скажите, Маша, -- ощутив еще один ключик в своих руках, начал атаку Санька, -- вот почему тот парень, что вам кричал, катается на таких странных коньках?
      -- Почему странных? -- обернулась она туда.
      -- Ну, у него не четыре колесика на каждом ботинке, а два. Это такая модель?
      Маша снисходительно улыбнулась. Всегда приятно за себя, если приходится отвечать на дилетантские вопросы. Такое чувство, что ты все-таки чего-то стоишь на земле.
      -- Шузы у него классные, -- врастяжку пояснила она. -- Не "китай". Просто он средние колесики снял. Так положено. Он же у нас роллер продвинутый, блэйдер...
      -- Кто-кто?
      -- Блэйдер.
      -- А-а, понятно, -- так ничего и не понял Санька.
      -- Он в свое время еще на скейтбординге лучше всех в городе гонял...
      -- Это доска с колесами?
      -- Да. Скейтборд. А сейчас он -- среди лучших в агрессив-стайле.
      -- Это тоже доска? -- начал ощущать Санька, что чудные слова перетасовались в голове, как колода карт в руках Вити-красавчика.
      -- Нет. Агрессив-стайл -- это спорт на роликах. То, чем мы сейчас занимаемся. Слалом, трамплин, акробатика, ну, и так далее...
      -- А еще у вас есть такие... продвинутые? -- посмотрел он на ее восемь колесиков на ботинках.
      -- Конечно, есть. Причем, не обязательно, чтобы на двух роликах гоняли, -- постояла Маша за себя. -- У блэйдеров, самое главное, ботинки не на баклях-застежках, а на шнурках, но таких мало.
      У Маши на синих пластиковых ботинках лежало по две красных бакли. По мастерству она, скорее всего, на блэйдера тянула, по экипировке -- нет.
      -- Я в тот раз крутого гонялу у вас видел, -- придумал Санька. -- С двумя роликами, кстати, на каждом ботинке...
      -- Шузе...
      -- Ну, да... Шузе. Наверное, он у вас чемпион. У него еще "Даллас" на бейсболке написано. Английскими буквами, естественно...
      -- "Даллас"? -- поморщилась Маша. -- Да никакой он не чемпион! Он даже в отборе не участвовал.
      -- А почему?
      -- Он в клуб не входит, членские взносы не платит. Волк он одинокий -вот кто...
      -- А вы его знаете?
      У Саньки все подпрыгивало внутри, и он очень боялся, что эти радостные прыжки достигнут лица.
      -- Так. Не очень. Ковбоем его вроде зовут. А имя... Нет, не знаю. Он у нас не числится. Иногда приезжает... А что вы будете про клуб писать?
      Санька почувствовал, что у него лицо тоже становится пунцовым. Врать тоже нужно уметь. Самые лучшие лгуны выходят в политики. Как врет и уже не краснеет -- все, созрел для большой политики. Санька не созрел даже для легкого обманчика. В голове гуляла странная пустота. Голова отказывалась отвечать на вопрос длинноногой Маши.
      -- А вы мне дадите разок на роликах проехаться? -- неожиданно для себя самого попросил он.
      -- А вы умеете?
      -- Не знаю. Не пробовал.
      Он ответил именно так, как при нем на первых занятиях по плаванию в школе милиции ответил курсант на вопрос физушника может ли этот парень плавать.
      -- Я на коньках обычных ездил, -- поправился Санька. -- Которые с лезвиями...
      -- Тогда на этих запросто поедете... Какой у вас размер ноги?
      -- Сорок второй.
      -- Мои подойдут, -- подвигала она ими по асфальту.
      В эту минуту Саньке стало стыдно за свою назойливость. Где-то по городу гонял на своих ополовиненных роликах загорелый парень с кличкой Ковбой, а он вместо его поиска решил впасть в детство. Судя по словам Маши, она ничего больше о парне с надписью "Даллас" на бейсболке не знала, а опросом всех роллеров подряд он был вызвал подозрение. Вполне могло оказаться, что среди этих мелькающих джинсовых комет был дружок Ковбоя, и тогда их встреча никогда бы не состоялась. Новый человек всегда вызывает подозрение. Особенно если на его лице совершенно нет местного загара.
      -- Обувайте, -- протянула присевшая на бетонный барьерчик Маша свои ботинки.
      Внешне они выглядели не меньше, чем кроссовки Эразма. Сорок седьмой размер как минимум. Сверху под рукой они ощущались деревянными. Внутри -мягкими и теплыми. И еще -- сырыми. Санька скосил глаза на ступни Маши. Белые носки на них были усеяны серыми пятнами пота. Они лениво раскачивались над асфальтом.
      -- Ну как? -- спросила она, когда Санька из ходячего человека превратился в самокат. -- Не жмут?
      -- Нет, -- покачиваясь, ответил он. -- Земля чего-то сильней завращалась. Это не землетрясение?
      Она посмотрела на его пальцы, цепко держащиеся за ствол туи, и посоветовала этим пальцам:
      -- Вы легонечно. Без скорости. Когда хотите оттолкнуться, наклоняйте конек. И под углом к направлению движения. Как на льду.
      Рука неохотно отпустила шершавый ствол. И тут же ступни в ботинках скривились. Теперь их внешняя часть была выше внутренней. Между линиями роликов образовался домик с угловатой крышей.
      -- Колесики подровняйте, -- потребовала Маша.
      Он подумал, что ей стало жаль своих ботинок, и недовольно выпрямил ступни. Боль в ахилловом сухожилии тут же исчезла, но мир сразу поплыл на него. Наверное, набережная имела здесь наклон к берегу, и он, подчиняясь законам физики, медленно поехал к серой полосе прибрежной гальки.
      -- Возьмите налокотники! -- крикнула в спину Маша. -- Вы безопасность нарушаете!
      -- Нало... Что? -- боясь обернуться, спросил Санька. -- А как того... тормознуть?
      Ноги оказались находчивее головы. Они снова сложились в домик, и галька перестала ехать на Саньку. Мир стал заметно лучше, но ахиллово сухожилие у пятки имело свое мнение. Оно снова заныло.
      Обернувшись, Санька с удивлением увидел, что отъехал уже метров на тридцать, и Маша из крупной, длинноногой девицы превратилась в девочку-первоклассницу. Он впервые узнал, что расстояние омолаживает людей, и в знак благодарности за это открытие хотел похвалить девушку за ее умение кататься на ботинках-велосипедах, но тут же забыл и об открытии, и о похвале.
      По ступенькам, ведущим на роллерный кусок набережной, с постукиваниями, какие бывают только у поезда на стыках рельс, съезжал загорелый парень в бейсболке синего цвета. Ее козырек смотрел в спину парня, и надписи не было видно. Майка и джинсовые шорты с соплями бахромы тоже резали глаза синим цветом. Когда до асфальта осталось четыре ступеньки, он оттолкнулся и, не разжимая ног, изобразил в полете ножнички. Оранжевые ботинки несколько раз туда-сюда рассекли воздух. Снизу они выглядели челюстями старика, у которого вырвали половину зубов.
      "Четыре колеса", -- ожег себя наблюдением Санька и невольно выпрямил ступни.
      Законы физики тут же напомнили о себе. Синий парень, сидящая на барьерчике Маша, зеленая стена туй за ее спиной тут же поплыли от Саньки. Набережная не хотела ему помогать. Она была явно на стороне синего парня. Наверное, потому, что и набережная, и парень принадлежали Приморску, а он был здесь всего лишь гостем. Возможно, не самым желанным.
      Раздражение на все сразу, что было против него, заставило Саньку быстро-быстро заработать ногами. Земля Приморска перестала уплывать из-под них, но другом все равно не стала. Она как-то резко качнулась и со всего размаху ударила Саньку в бок.
      Ощутив себя на асфальте, он услышал чьи-то ехидные смешки. Почему-то показалось, что смеялась прибрежная галька, в которую уперлась правая рука. До воды осталось три-четыре метра. А может, смеялась и вода. Здесь все было против него.
      Санька вскинул гудящую, уже нагретую солнцем голову и глаза в глаза встретился с синим парнем. Он смеялся, показывая желтые зубы, и медленно катил к нему. Потом остановился, будто бы наткнувшись на стеклянную стену, сжал рот, посмотрел на санькину полосатую рубашку-безрукавку и как-то враз окаменел. Не двигались даже ступни -- самая резвая часть его тела.
      Санькина рука медленно, будто и ей передалась окаменелость от синего парня, оторвалась от асфальта, пальцы отщелкнули одну баклю на ботинке, вторую, и вдруг стекло, в которое упирался загорелым лбом парень, лопнуло. Он дернул головой, как корова, отгоняющая надоевших оводов, выписал широкую дугу правым коньком, и Саньке по глазам ударили желтые буквы "Dallas". Они горели на затылке синего парня, словно неоновые, и слепили не хуже, чем действительно неоновые.
      Ботинок с ноги Саньки снимался тяжело. Так скорее стаскивают сапог, а не ботинок. Когда он избавился от второго, Ковбой уже добежал до палаток торговцев и нырнул в них, как рыба в реку.
      Скользя ногой в сползшем носке по гальке, Санька вскочил и бросился к ступенькам.
      -- Ы-ы... у-а-а... -- хлестнули мимо ушей девчоночьи вскрики.
      Наверное, это была Маша, а может, и не Маша. Санька уже ничего не ощущал, кроме азарта охотника. Он увидел жертву, а жертва увидела его. Получалось так, что утром Ковбой играл роль охотника. Но тогда ни один из пятерых не знал, что каждый из них -- жертва. Ковбой сейчас знал. И страх, взорвавший его изнутри от вида полосатой рубашки, уже встреченной им вчера у здания аэровокзала, бросил его в горячие ущелья улиц Приморска.
      Ковбой не знал, что Санька еще перед спуском к набережной внимательно осмотрел все ведущие к ней дороги, и когда, вылетев на улицу, идущую параллельно берегу, неожиданно увидел взбежавшего по лестнице и оказавшегося в десятке шагов от него светловолосого, совсем незагорелого парня, страх и вовсе ослепил и оглушил его. Он бросился через улицу, совершенно не видя и не слыша автомобилей. Визг тормозов, истеричный писк клаксонов и чья-то ругань слились с шумом ветра в ушах. Нагнувшись к горячему асфальту, он толкал и толкал от себя землю, словно хотел сильнее раскрутить ее и сбросить с планеты парня в носках.
      Ему некогда было оглядываться, а Санька, видя направление его движения, срезал углы улиц, бросался в узкие южные переулки, спрыгивал с подпорных стенок и вроде бы догонял, догонял, догонял, но все время не хватало каких-то секунд, чтобы догнать наверняка и подсечь сзади быстрые оранжевые ботинки.
      Он не кричал, не звал его. Язык мог отобрать силы, нужные для ног. А сил уже осталось не так мало. Липкий южный пот пропитал его насквозь, жег глаза, щекотал ноздри. Наверное, пот проник и вовнутрь головы, потому что в ней качалось что-то липкое и непослушное. Ни одна мысль не могла отклеиться от другой. Казалось, что он уже разучился говорить. И когда парень бросил свое худое тело в черный провал подъезда, Санька ощутил радость.
      Впервые за все время бега в голове появилась мысль. Она была предельно простой: Ковбой ушел через черный ход. Выскочил из двери на той стороне дома и пропал, растворился в терпком воздухе Приморска. Ноги умоляли об отдыхе. Он перешел с бега на ходьбу и сразу захромал.
      Из подъезда на него дохнуло сыростью, мочой и запахом сгоревшей картошки. Света, как и положено в подъездах провинциальных городов, не было. Ощупывая правой рукой шершавую стену, Санька прошел до противоположной части подъезда, толкнул проступившую из полумрака бурую дверь и с удивлением убедился, что она закрыта.
      Полумрак медленно серел, привыкал к гостю, и Санька тоже привыкал к нему. Из небытия всплыли ступеньки лестницы, стальные ребра перил с оторванной накладкой, коричневые челюсти лифта. И лестница, и перила, и лифт молчали, упрямо храня тайну синего парня. Дом тоже принадлежал Приморску.
      В отчаянии Санька ударил кулаком по закрытой двери черного входа, и она, неожиданно щелкнув, распахнулась.
      -- Тебе чего? -- стоял в ее проеме пузатый мужик с волосатыми плечами и что-то пережевывал.
      Он делал это так старательно, будто в пережевывании состоял смысл его жизни, а Санька пришел доказать ему, что никакого смысла в этом нет.
      -- Ты к кому? -- пережевал и эти слова мужик.
      Плечики у его майки от долгого висения вытянулись и выглядели шнурками. А сама майка на животе казалась чехлом, наброшенным на огромный арбуз. На ногах хозяина квартиры синело что-то мятое и престарелое. Этим трикотажным трико было как минимум двадцать лет.
      -- Это... я парня знакомого ищу... значит. Он это... роллер. На коньках, ну, типа на колесиках бегает...
      Мужик молчал, со стахановским трудолюбием двигая челюстями. Почудилось, что он сжевал все произнесенные Санькой слова и даже не подавился.
      -- Его Ковбоем зовут. Загорелый такой. У него ботинки оранжевые...
      -- У нас все загорелые, -- перестав жевать, объявил мужик, посмотрел на грязные санькины носки и, резко перестав жевать, захлопнул дверь.
      Забег был проигран. Сто призовых очков достались не Саньке.
      Глава шестая
      СБЫВШЕЕСЯ ПРЕДСКАЗАНИЕ
      По приоткрытой двери гостиничного номера Санька сразу определил, что внутри есть чужие. А поскольку Приморск ничего хорошего им еще не подарил, то он взялся за ручку с нарастающей тревогой у сердца.
      -- А вот и Башлыков, -- почему-то назвал его по фамилии Андрей, вставший с чемоданов, и Санька машинально поздоровался, хотя еще не увидел ни одного чужого в номере.
      Просто в воздухе висело что-то холодное, отделяющее людей друг от друга невидимыми барьерами.
      Подчиняясь кивку Андрея, Санька сделал еще два шага влево, и глаза снова натолкнулись на синий цвет. Полчаса назад он гнался за джинсовой синевой, сейчас у окна стоял человек в милицейской синеве. На погончиках его рубашки хлебными крошками лежали три звездочки, а крупное крестьянское лицо было таким кислым, что если бы к его щеке сейчас прижали стакан с молоком, то оно бы тут же прокисло.
      -- Познакомьтесь, -- предложил Андрей. -- Это -- участковый... Вот...
      Старший лейтенант дополнять его речь своей фамилией не стал. На
      вошедшего он смотрел так же, как и на всех других, -- со
      снисходительностью представителя власти на неразумных обывателей.
      К тому же обыватели оказались с московской пропиской, и
      снисходительность как на дрожжах стала набухать и вот-вот могла перейти в явное презрение.
      -- Башлыков -- ваш коллега, -- не замечая этого перехода, объявил Андрей. -- И в вашем же звании...
      Участковый посмотрел на плечи Саньки. Они были серыми от пота и вовсе не выглядели плечами, на которых могли бы лежать милицейские звездочки.
      -- Он, правда, уволился, -- нехотя продолжил Андрей и тут же постарался ослабить впечатление от этого факта: -- Недавно. Совсем недавно.
      -- Это к делу не относится, -- подал голос участковый.
      Он оказался у него еще грубее лица. Саньке тоже захотелось ответить с такой же хрипотцой. Может, для того, чтобы хоть в чем-то уменьшить исключительность, которую олицетворял в комнате участковый.
      Но сказал он все-таки своим обычным голосом. Лишь чуть-чуть севшим после ошалелой пробежки.
      -- А что случилось? -- спросил Санька всех сразу.
      -- Я все-таки решил вызвать следователя, -- пояснил Андрей. -- Ты ж до обеда не появился. И потом эти следы. И кровь.
      -- Следователи вашим делом заниматься не будут, -- вставил участковый. -- Нет факта преступления.
      -- А кровь?! -- подпрыгнул с кровати Игорек.
      До этого он сидел в уголочке, прижавшись боком к Виталию, и
      старался не дышать. Участковый раздражал его с первой минуты
      появления в номере, но он все-таки думал, что его явная
      снисходительность к ним -- следствие его профессиональной
      уверенности в собственных силах, а теперь, когда убедился, что старший лейтенант никакого профессионализма и не думал здесь применять, не сдержался.
      -- Человека убили, похитили, а вы... вы... -- не мог он остановить себя.
      -- Сядь! -- приказал Андрей.
      -- Факта нет, -- упрямо повторил участковый. -- Где труп, где свидетели, где улики? В вашем деле все предельно ясно. Пропал, предположим, человек. Значит, вы должны подать об этом заявление в отделение милиции. Желательно приложить фото. Объявим городской розыск. Но объявим, если его не будет довольно длительное время. Например, неделю...
      -- А если все-таки убили? -- так и не сел Игорек.
      -- Предъявите труп.
      -- А следы... Эти отпечатки на подоконниках...
      -- Глупость. Человек не может так спрыгивать по этажам. Мы же с вами внизу все осмотрели. Следов падения нет.
      Санька остро почувствовал, что пришло его время.
      -- К кому нужно обратиться, чтобы провести экспертизу капель крови? -сухо спросил он участкового.
      -- К начальнику отделения. Точнее, к его заму по профилактике. Начальник сейчас в отпуске. Только он все равно не разрешит. Уголовное дело же не возбуждено.
      -- Понятно. Нет факта, -- словами участкового ответил Санька. -- А записка -- не факт?
      -- Какая записка? -- спросил он, и снова ничего не всколыхнуло его кисло-снисходительное лицо.
      -- Ты что, не показывал? -- удивился Санька.
      -- Думаешь, это нужно? -- густо покраснел Андрей.
      Это далось ему тем легко, что он до белизны выбрился и уже совсем не походил на горца.
      -- Покажи, -- приказал Санька.
      Ему очень хотелось присесть, но сейчас, когда это мог позволить себе лишь куняющий в дреме Виталий, он только ослабил левую, подвернутую в беге ногу и посмотрел на кроссовки. Внутри них скрывалась его тайна. Он только сейчас понял, почему с таким удивлением смотрела на него Маша, когда он вернулся на набережную. Он, оказывается, одел кроссовки прямо на грязные изорванные носки. А может, и не только это удивило Машу. Люди часто дают друг другу повод удивляться.
      Нахмурившиеся брови участкового скрыли глаза, когда он читал записку роллера.
      -- Это анонимка, -- вернул он ее Андрею. -- По анонимкам следствий не ведем.
      -- И что же нам теперь делать?
      -- Поищите вашего дружка где-нибудь на пляже. Поближе к пивному ларьку.
      -- Спасибо за совет, -- напрягся Андрей.
      -- Пожалуйста, -- на полном серьезе ответил участковый. -- И больше не тревожьте меня по пустякам. Вы уедете, а у меня тут и без вас работы...
      Он ушел из номера с видом победителя. От мощи его шагов звенели два стакана, выставленные на тумбочку. Рядом с ними возвышалась пластиковая бутылка минеральной воды.
      Взяв один из стаканов, Санька оборвал позванивание. И сразу стало тихо. Невыносимо, когда в маленькой комнате стоят сразу четверо мужиков и молчат. К такому молчанию полагался покойник.
      -- Ты где был? -- недовольно спросил Андрей.
      -- Загорал.
      Поднеся наполненный стакан к губам, Санька выпил его с постаныванием. Когда закончил, показалось, что жажда стала еще сильнее.
      -- А что с регистрацией? -- спросил он Андрея.
      -- Да при чем тут регистрация! -- всплеснул тот руками. -- Если не найдется Эразм, эту регистрацию можно засунуть в одно место!
      -- Сколько конкурентов?
      Вопрос был задан с таким спокойствием, что Андрей дрогнул. Копившаяся внутри ярость на неизвестно куда пропавшего Саньку как-то враз улеглась, но улеглась странно. Вроде бы на дно желудка. Сразу захотелось пить. Может, только вода могла растворить остатки ярости?
      Он тоже выглотал стакан, бережно поставил его рядом с триадой Эразма -- джинсы, шапочка, очки -- и вынул из нагрудного кармана курточки пластиковые карточки.
      -- Чуть не забыл в этом дурдоме. Это визитки для участников
      конкурса. Чтоб охрана на входе в дворец культуры пропускала.
      Он раздал их по очереди музыкантам. Санька взглянул на свою и чуть
      не подпрыгнул. А может, и подпрыгнул бы, но после стакана воды
      ноги почему-то уже не слушались его.
      -- Что это? -- спросил он Андрея.
      -- Я ж сказал, визитка!
      -- Нет. Вот это, -- отчеркнул он ногтем левый верхний угол пластиковой карточки с прищепкой.
      -- Где?.. А-а, это символ конкурса. Морская раковина. Та девчонка, Нина, говорила, что и главный приз вроде тоже сделан в форме раковины. Она, кажись, позолоченная...
      -- А не рог изобилия?
      -- Нет. Раковина.
      Перед санькиными глазами сначала всплыла простыня транспаранта, висящая над набережной. На ней был нарисован не рог изобилия, а раковина. Наверное, местный художник ни разу не видел настоящих раковин, а может, и видел, но рисовал на уровне новичка.
      -- Красивая раковина. Четыре колеса. Совсем рядом, -- пробормотал Санька.
      -- Ты что, перегрелся? -- сделал озабоченное лицо Игорек.
      -- Его нужно спать уложить, -- предложил Виталий.
      Все болезни мира он лечил только одним лекарством. Тем, которое и сам предпочитал всем другим.
      -- Точно -- рядом, -- уже громче сказал Санька.
      В ноги возвращалась жизнь. То ли вода вышла потом, то ссадины на ступнях зажили сами по себе.
      -- Помните, что нагадал Витя-красавчик? -- обернулся он к Виталию и Игорьку.
      -- Какой Витя? -- нараспев ответили они одновременно.
      Рядом с сонным тенорком Виталия испуганный, неизвестно откуда прорезавшийся баритон Игорька смотрелся вполне прилично. Ему б не свои четыре струны дергать, а петь.
      -- А что он нагадал? -- запрокинув голову, вслушался в свои воспоминания Андрей. -- Я про горох помню, а что -- рядом?
      -- Он сказал что-то типа того, что один из нас станет невидим, а потом... потом... Вот, точно! Потом мы будем упрямо разыскивать его по всему городу, а он окажется совсем рядом!
      -- Где -- рядом? -- наклонился под свою кровать Игорек.
      Там ничего не было, кроме полумрака и невымытых плинтусов.
      -- Километр -- тоже рядом, -- посомневался Андрей. -- Все относительно.
      -- Может быть, -- временно согласился Санька.
      Глава седьмая
      РЯДОМ, РЯДОМ, ВСЕ ВРЕМЯ РЯДОМ
      С улицы гостиница выглядела еще хуже, чем изнутри. На ней вполне уместно смотрелась бы табличка "Памятник старины. Охраняется государством". Если бы только не ржавые потеки по фасаду. Железобетона в старину не существовало. Наши умные предки не догадались, что можно строить дома из пыли, называемой цементом.
      -- По расписанию у нас с шести до семи вечера репетиция на сцене дворца культуры, -- негромко объявил Андрей после того, как провел взглядом по ржавым потекам и гирляндам маек и трусов на самодельных вешалках-выстрелах, торчащих из окон.
      Получилось, что он как бы прочел это сообщение на фасаде. Но никто ему не ответил. Наверное, остальные трое членов группы "Мышьяк" тоже пытались вычитать что-нибудь новое на обшарпанном фасаде гостиницы.
      -- Теперь наш порядковый номер -- одиннадцатый, -- грустно выдохнул Андрей.
      -- Почему одиннадцатый? -- удивился Санька. -- Ты же сам говорил, что мы -- тринадцатые.
      -- Две группы почему-то на регистрацию не явились. Как раз те, что были перед нами по списку.
      -- Опоздали?
      -- Нет, они типа того что уезжают...
      -- Ты точно знаешь?
      -- Не совсем. Кто-то сказал... А-а, кавказец брякнул. Как его?..
      -- Джиоев, -- вставил Виталий.
      Он хорошо запомнил фамилии. Он вообще все хорошо запоминал. Может, потому и находился в вечной дреме, что не хотел больше ни на что, кроме запоминания, тратить силы.
      -- А откуда кавказец знает? -- нахмурился Санька.
      -- Эти две группы с ним в один номер поселили. Там группы-то по два человека. Одно название!
      -- Значит, есть пятиместные номера, -- после двух арифметических действий в голове решил Санька.
      -- Нет, у них тоже четырехместный. Джиоев на раскладушке спал...
      -- Ну вот! А ты говорил, у него спонсоры богатые.
      -- Ничего я не говорил!
      -- Мы что, загорать вышли? -- вяло поинтересовался Виталий. -Прикиньте, если мы еще час простоим?
      Если нормального человека солнце может усыпить за полчаса, то Виталию хватило и пяти минут. Его веки вновь потяжелели, будто все льющееся на Приморск солнечное тепло впиталось именно в его веки.
      -- Ладно. Идите в номер, -- решил Санька. -- Я сам.
      -- Я с тобой, -- не согласился Андрей.
      Вдвоем они залезли по ржавой пожарной лестнице на крышу гостиницы. Горячий битум плавал под ногами болотной коркой. Его едкий запах сразу смел аромат хвои и моря, который мягко овевал внизу и хоть немного но облегчал пытку жарой.
      -- Значит, конкурентов осталось двадцать четыре, -- опять став на время математиком, самому себе под нос пробурчал Санька.
      -- Боюсь, что мы уже не конкуренты, -- нашел ошибку в его расчетах Андрей.
      -- Не накликай!
      -- А что толку? Как мы без соло-гитары выступать будем? Ты же не можешь...
      -- Могу, но плохо...
      Глазами Санька что-то отмерял по фасаду гостиницы, повернулся к антеннам, стоящим рядом друг с дружкой и оттого похожим на раздвоенный ствол молодого деревца, и сразу направился к ним. Зачем-то изучил основания. Одна антенна стояла ровно, а вторая, согнувшись у самого битума, ложилась, ластилась к соседке.
      -- Вы чего тут, гад, делаете? -- встряхнул Саньку незнакомый голос.
      Он обернулся на него и глаза в глаза встретился со скуластым небритым мужиком в тельняшке. Рваные шлепки на его ногах прилипали к битуму. Он шел по нему, будто по вязкой весенней грязи.
      -- Зачем вы антенну трогали? -- укорил он Саньку.
      -- Он ничего не касался, -- постоял за друга Андрей.
      -- А чего ж так плохо, гадство, сигнал идет?
      -- Какой сигнал?
      -- По "ящику". Дюдик смотреть, гад, невозможно.
      -- Чего смотреть? -- не расслышал Андрей.
      -- Дюдик... Ну, детектив...
      -- Ты давно телек включил? -- приложив ладонь козырьком ко лбу и только теперь внимательно рассмотрев мужика, спросил Санька.
      -- Токо што.
      -- Понятно, -- врастяжку произнес он.
      Мужик доплыл до антенн-близнецов и стал старательно выравнивать
      ту, что любовно склонялась к своей подружке.
      -- А ты давно в гостинице живешь? -- поинтересовался Санька, хотя
      уже многое понял по внешнему виду собеседника.
      -- Лет пятнадцать, гад.
      -- А квартира что... Не дают?
      -- Три года назад стоял первым в очереди по порту и все, кранты...
      -- Больше не дают? -- понятливо спросил Санька.
      -- Как отрезало! Порт, гадство, -- банкрот. К директору в том месяце ходил, за грудки брал... А что толку? Мычит, гад, как теленок. Все разворовал, гаденыш, а теперь за банкротство прячется. А я где денег на фатеру достану? Вот ты -- москвич. Верно?
      -- А как определил?
      -- Ну, во-первых незагорелый. А во-вторых, у нас таких шмоток, гадство, на базаре не сыскать. Я знаю точно. Сам эти тряпки из Туретчины, гад, в родной Приморск вожу. Тем и живу...
      Осматривать свои "шмотки" прямо при мужике было нехорошо, но Санька представив себя со стороны, внимательно изучил сменивший его взмокшую рубашку сине-белый, в полосочку, балахон BAD + BAD, клетчатые штаны SN SPEED и кроссовки NIKE последней модели и только теперь понял, что сыщик из него не получился. Главная заповедь сыщика на улице -- быть незаметным. А если ты торчишь как дерево в пустыне, то на тебя даже слепой обратит внимание.
      -- А при чем здесь москвич? -- не понял логику мужика Санька.
      -- А при том, что у вас в столице можно приличную деньгу, гад, заколотить и купить квартиру. А у нас загнешься, пока на один квадратный метр, гад, заработаешь! Цена ж почти такая, как, гад, в Москве! Курорт, гадство!
      -- Правда? -- наконец-то проникся уважением к Приморску Санька.
      -- А то нет! Вот вы на конкурс приехали? Точно?
      -- Ну, вообще-то да...
      Осведомленность мужика в тельняшке удивляла уже не меньше, чем пропажа Эразма.
      -- А кто хозяин конкурса, знаете?
      -- Знаю, -- ответил Андрей. -- Я его сегодня видел. Молодой, но почти лысый. Фамилия у него такая... двойная...
      -- Буйнос! -- первым произнес ее мужик. -- Вот он, гад, и сделал, что в Приморске цены на жилье как в Москве.
      -- И как же он сделал? -- удивился Санька. -- Мэром, что ли, был?
      -- Ни хрена не мэром! Из ниоткуда, гад, всплыл. И сразу торговлю квартирами развернул. У дедов и бабок за копейки скупил, новым бандюгам, гад, по аховым ценам продал. А когда, гад, цены встали и бандюг с деньгами не осталось, открыл магазины, ночной клуб, казино. А теперь, видать, решил на музыке пошустрить. Буйнос, гад, такой мужик! Он зазря ничего делать не будет. Значит, гад, выгода у него с вас большая.
      Мужик рассказывал интересно, но почему-то утомил. А может, солнце напару с вонючим битумом сделали свое дело. Хотелось пить, хотелось спрятаться в тень, и Санька спросил о совсем неожиданном для мужика, который, кажется, готов был рассказывать о ненавистном Буйносе еще час:
      -- Ты гостиницу, ну, все номера хорошо знаешь?
      Мужик поплыл с лица. Ему как будто сказали, что вся его жизнь прошла напрасно.
      -- Глаза завяжи -- обойду, ни разу, гад, не стукнусь! -- выпалил он.
      -- Тогда... тогда... вот скажи, есть такое место в гостинице, куда реже всего заглядывают?
      -- Не-е, таких нету. -- Покачал он нечесаной головой. -- Номера утрамбованы, гад, под завязку. Даже в комнатах для глажки, а они на каждом этаже, и то проживают. Время, гад, такое. Я ж говорил про квартиры...
      -- Правильно, говорил, -- поддержал мужика Санька. -- А может, все-таки есть?
      -- Да чего ты пристал?! -- одернул его Андрей. -- Пошли в номер. Надо думать, как без Эразма репетировать. Может, еще успеем из приморских ребят найти гитариста. Вот у вас ансамбли здесь есть? -- спросил он у мужика.
      -- Никого у нас тут нету! -- выставленной ладонью оттолкнул от себя вопрос бывший портовый работник. -- У нас все жители, гад, делятся на бандитов и остальных. Остальные -- голь перекатная. Типа меня. Вот дай мне автомат в руки -- всех, гад, перестреляю! В решето!
      -- Ладно. Пошли в номер, -- согласился с Андреем Санька.
      Руки мужика вздрагивали. В них будто бы прыгал автомат, которым он косил людей. Других людей, кроме Андрея и Саньки, на крыше не было.
      Они гуськом прошли к пожарной лестнице, и Санька, идущий первым, ощущал себя неприятно от шарканья шлепок за спиной и думал о том, что руки у мужика все еще трясутся.
      -- А это что за здание? -- остановившись у бетонного барьера на краю крыши, показал вниз Санька.
      -- Иде? -- спросил отставший мужик.
      -- Вон. С тыла гостиницы.
      -- А-а, это бойлерная... Ну, для горячей воды. Токо горячей воды, гад, уже лет пять как нету. Гостиница -- банкрот, не платит за нее. Мы и холодной рады.
      -- Там дежурный есть какой-нибудь?
      -- Я ж сказал, воды, гад, горячей нету. Сантехник последний года три как уволился. Кто ж будет в канализации и трубах, гад, за двести тыщ ковыряться! Токо больной какой-нибудь! Гадство сплошное!..
      На массивной двери бойлерной висели два пудовых замка. Один из них приржавел к дужкам.
      -- О, сразу, гад, видно, что сто лет не открывали! -- обрадовался ржавчине мужик.
      Всегда приятно, если предметы подтверждают твою правоту.
      Поднятой с земли веточкой Санька ткнулся в приржавевший замок, и он сдвинулся вправо. Замок не хотел, чтобы мужику в тельняшке верили.
      -- Смотри, -- позвал Санька и мужика, и Андрея одновременно.
      Первым слева раздалось табачное сопение. Показалось, что к левой щеке приблизилась не щетина мужика, а век не мытая пепельница.
      -- Чего смотреть-то, гад? -- не понял он.
      -- Вот здесь. По ободу замочной скважины стерта ржа. Даже металл проступил.
      -- Ну, и что? Может, гад, кто из гостиничных начальников сюда
      лазил. Тут у некоторых краска хранится, струмент кой-какой. Не
      стоять же помещению, гадство, без дела!
      Окон в бойлерной не было. Вентиляционный квадрат под крышей с
      навечно приваренными металлическими полосами жалюзи манил Саньку, но для того, чтобы добраться до него, требовался ящик, лучше из-под пива, еще лучше из-под артиллерийских снарядов, но самым большим кандидатом в округе на эту роль был ржавый остов трехколесного велосипеда. Он дал на себя встать Саньке, а потом так ловко качнулся, подсекая своего обидчика, что только рука Андрея спасла от падения на груду мусора под стеной бойлерной.
      -- У кого могут быть ключи? -- отшвырнув на эту кучу непослушного ржавого уродца, спросил Санька.
      -- А зачем вам туда? -- напрягся мужик.
      -- Украли у нас кое-что.
      -- Украли?
      Крупные ногти мужика с толстой черной окантовкой громко почесали шею. На ней сразу проступили белые полосы. Ногти словно хотели показать, что знают истинную душу мужика настоящего, светлого, а не того загорело-немытого, что стоит перед ними.
      -- Так вы чо думаете?.. Что ворованое там спрятали? -- кивнул он на бойлерную.
      -- Не знаем мы ничего, -- еле сдержался, чтобы не крикнуть, Санька. -Ну, ты можешь нам ключи добыть? Поллитра гарантирую...
      -- Без бэ? -- замерли ногти, занятые раскопками на шее.
      -- Без чего? -- не понял Андрей.
      -- Да, без брехни, -- ответил Санька. -- Век воли не видать!
      -- А ты чего зековским божишься? Сидел, что ли? -- опустил руку к бедру мужик.
      -- Сидел, -- разрешил Санька уравнять себя по статусу с мужиком.
      -- И я тоже, -- в улыбке расширил он небритые щеки. -- Заместо армии. Два года. За драку...
      -- Так добудешь? -- оборвал его воспоминания Санька.
      -- Мы втроем одного мужика прикантовали, а он... Ладно! Ждите тут!
      Подвигав ступнями, он поплотнее вбил их в то рвано-перелатанное, что с трудом можно было назвать обувью, шарахнул соплей по бетонной стене бойлерной и засеменил черными ножками к гостинице. Причем, гораздо быстрее, чем делал это на крыше. И дело не в битуме. Он бы и по битуму сейчас бежал с не меньшей скоростью.
      -- Думаешь, добудет? -- глядя на его качающуюся полосатую спину, спросил Андрей.
      -- Пятнадцать лет на одном месте! Он тут не меньше, чем администратор по статусу...
      -- А зачем тебе эти ключи? Ты думаешь, он там?
      Маленьким, по-женски аккуратненьким ушком Андрей прижался к двери, на которой струпьями висела отшелушившаяся зеленая масляная краска. Дерево молчало. Все, что слышал Андрей, это ровный гул в ухе и пульсирующее внутри этого гула сердце. Его собственное сердце. Но не Эразма.
      -- Никого там нет, -- объявил он и, отлепив ухо от двери, стер с него зеленые крошки.
      Санька тоже хотел сказать, что больше уверен, что там никого нет, чем в то, что в бойлерной кто-то есть, но серая майка, появившаяся в проеме между дальними гаражами, привлекла его внимание. До нее было не меньше двухсот метров, и с такого расстояния ничего толком он бы не разглядел, но цвет майки, не совсем обычный для юга, где царствовал белый цвет, вдруг воскресил в памяти сцену их беседы с Ниной. Роллер с оранжевыми ботинками еще не привез черную метку. Нина еще не опустила лопату-транспарант. Слева и справа, спереди и сзади шли, бежали, хромали, шаркали люди. Река прилетевших, смешиваясь с рекой встречающих, обтекала их, и во всем мире, казалось, не двигались только он, Нина и люди, стоящие под зонтиками уличного кафе. В счет не двигавшихся не включались даже Игорек с Виталиком. Черные нитки, связавшие их головы в один концертный зал, раскачивались в такт спешащей толпе. Они были ее важной частью, они выпадали из замершего мира. А внутри этой временно остановившейся части вселенной находились Санька, Нина, девушки, ожидающие, когда их подружка принесет мороженое, и парень в серой майке. Он уже не помнил, были ли у парня очки и что он вообще делал. И только сейчас, ощутив его внутри замершей части вселенной, он вдруг понял, что он ничего не делал. Он сидел неподвижнее всех внутри этой части, и ничего хорошего от этой его исключительности быть не могло. Хотя, возможно, он просто сидел. Все-таки под зонтиком жила тень.
      -- Подожди меня здесь, -- попросил Санька Андрея и с подчеркнутой небрежностью пошел к серой майке.
      И чем ближе она становилась, тем быстрее торопились глаза запомнить все остальное: джинсы цвета вареной синевы, кроссовки с черными, но не адидасовскими полосками (у "Адидаса" их три, у парня -- четыре), короткую стрижку, скорее темный, чем светлый цвет волос. Полумрак между гаражами был на стороне парня. Он не давал рассмотреть многое. И когда он всосал в себя незнакомца целиком, всосал так, будто бы навсегда его уничтожил, Санька не сдержался и побежал.
      Включившийся в голове секундомер зачем-то отсчитывал секунды. Вряд ли это были реальные секунды, но когда он щелкнул цифрой семнадцать, Санька нырнул в чужой полумрак. Никого там уже не было. Полумрак пах сыростью и мочой. Будто слева и справа стояли не гаражи, а туалеты.
      Выскользнув из него с облегчением, Санька оглядел влево и вправо улицу из гаражей с одинаково выкрашенными зелеными воротами и почему-то подумал, что на них пошла краска, украденная из той, которой должны были покрыть двери бойлерной.
      Одинокий автолюбитель, ковыряющийся в чреве реликтовой "Победы", недоуменно посмотрел на чистенького и совсем не загорелого парня, без внимания выслушал его вопрос и лениво ответил:
      -- Не-а... Ни-икаво не видел...
      Губы при этом у него совершенно не смыкались. Наверное, их роль играли зубы.
      -- А что там? -- непонятно зачем спросил Санька.
      Ничего внятного он уже не ждал от рта, где говорят зубами.
      -- Два-ары... Ча-астные...
      Даже не видя их, но зная южную привычку к плотности застройки, Санька представил дворы, обнесенные штакетником, сараи, сарайчики, халабуды, со времен Брежнева приспособленные к размещению как можно большего количества постояльцев-курортников, и обреченно, а одновременно и облегченно вернулся в полумрак, через который можно было попасть к бойлерной.
      В нем было все так же сыро и по-туалетному вонюче. Взгляд зацепился за правую стену, и только сейчас Санька разглядел потек на ней. Здесь и вправду был туалет. Импровизированный. Парень в серой майке сходил по-малому и облегченно ушел по своим делам.
      Санька улыбнулся собственной глупой недоверчивости и пошел к бойлерной. Ноги после второго за день забега казались полыми изнутри. У бетонного куба бойлерной стоял рядом с Андреем мужик в тельняшке и старательно озирался. Его голова перестала двигаться только когда он увидел Саньку.
      -- Ну чо, корефан, открываем? -- еще издалека крикнул мужик Саньке и посмотрел на его руки.
      Его лицо стало чуть скучнее, чем до этого.
      -- У Саньки слово -- закон, -- защитил его Андрей. -- Сказал -бутылка, значит будет бутылка... Как вскроем...
      -- Ага, вскроем, гад!
      Мужик не глядя вогнал рыжий ключ в верхний замок, неожиданно легко провернул его, и массивная, в палец толщиной, дужка с щелчком выскочила из проржавевшего замка.
      -- Один ноль, -- объявил мужик и облизнул губы.
      Нижний замок выглядел поновее, но ключу поддался с трудом. Видимо, у замков, как и у людей, внешность очень обманчива.
      -- Два ноль, -- назвал победный счет мужик и снова облизнул губы.
      -- Я сам, -- облапил ржавую ручку двери Санька и потянул ее к себе.
      Дверь открылась, не издав ни звука. Значит, обманчивая внешность была не только у людей и замков, но и у дверей. Хотя, возможно, этот закон действовал только в Приморске.
      Санька невольно скользнул взглядом по петлям и с удивлением обнаружил на их ржавой бугристой поверхности маслянистый блеск. Кому-то очень не хотелось, чтобы двери открывались с пением и хрипом.
      Прямо перед Санькой еще одной стеной дыбились поставленные друг на дружку банки с краской. Справа ободранным стволом дерева торчала труба. Под ладонью она была теплой, но теплой явно не от воды, а от духоты, скопившейся в бойлерной.
      Между банками и трубой чернел проход вглубь. По пыли, усеявшей пол густым серым порошком, тянулись две полосы, а по полосам и слева-справа от них -- еще чьи-то следы.
      -- Ни хрена себе! -- громко объявил мужик. Из-за плеча Саньки он в полутьме рассмотрел то, что не видели ни Санька, ни Андрей. И только после вскрика, словно он обладал силой вспышки, в дальнем, самом темном углу бойлерной проступили бледные босые ступни, а потом -- дальше и дальше -ноги в густой россыпи черных волос, плавки, впалый живот, ребра, тощая грудь с татуировкой гитары, плечи с красными полосами, тянущимися из-под мышек, кадыкастая шея и лишь после них -- лицо. Оно было незнакомым.
      С тревогой, обжавшей сердце жесткими, неприятными пальчиками, Санька сделал еще пару шагов, нагнулся к лицу и чуть не отшатнулся. На лице неожиданно прорезались глаза. Наверное, они были закрыты до этого, потому что даже сейчас оставались какими-то сонно-пьяными.
      -- Эразм! -- первым узнал Андрей.
      Санька хотел ему верить, но не мог. Он еще ни разу не видел Эразма в плавках. Вчера, когда гитарист, помывшись, скользнул под простыню, Санька распаковывал свой чемодан и на его бодрые вскрики не обернулся. Но он видел его лицо. А то, что видел, отличалось от того, что смотрело сейчас на трех мужиков стеклянными глазами.
      -- У него, гад, рот и уши скотчем заклеены, -- первым догадался ветеран гостиницы. -- Как баул. Мы когда из Турции, гад, товар гоним, то тоже так заклеиваем...
      -- Понесли его на воздух, -- приказал Санька.
      -- А кто это? -- не понял мужик.
      -- Знакомый наш.
      -- А как он, гад, сюда-то?
      -- Бери за ноги! -- крикнул Андрей.
      Руки мужика покорно нырнули к ступням Эразма.
      На улице, под слепящими лучами солнца худой гитарист показался еще худее. Его уложили на траву, развязали ноги, руки, отлепили скотч с ушей. Кусок на губах поддавался с трудом. Когда и он с хрустом сполз с небритой кожи, Санька приготовился к ругани, но губы, еле пошевелившись, ничего из-под себя не выпустили.
      -- Бухой он, что ли? -- предложил свой вариант объяснения мужик в тельняшке.
      -- Не знаю, -- огрызнулся Санька. -- Понесли его в номер!
      _ Глава восьмая
      СОВЕТ В ФИЛЯХ, ИЛИ СДАЧА ПРИМОРСКА ВРАГАМ
      Только через несколько минут Эразм вспомнил, что он может говорить.
      -- Уж-же это... ут-тро? -- спросил он и попытался сесть на кровати. -У-у, е-мое!.. Тошниловка какая!.. Мы это... пили, что ли, вчера?
      -- Ты где ночью был? -- со строгостью менеджера спросил Андрей.
      Поиск закончился и права старшего в группе, временно отданные Саньке, возвратились к нему.
      -- Кто был? -- сделал удивленное лицо Эразм.
      Вместо удивления получилась брезгливая гримаса.
      -- Ну, не я же!
      -- Я это... спал.
      Голову кружило, будто в детстве на карусели. Слова получались какими-то круглыми, похожими на детские воздушные шарики. Эразм произносил их, и ветер тут же уносил слова, вычеркивал из памяти. Да и произносил он как-то странно, словно вновь учился говорить.
      -- Мы это... пьянствовали, что ли? -- приподнявшись на локтях, обвел он всех сидящих мутным взглядом.
      -- Не мучай его, -- посоветовал Андрею Санька, присел на тумбочку у кровати Эразма и взялся пальцами за его запястье.
      -- Я хочу объяснений! -- с менеджерской волевитостью выкрикнул Андрей. -- Не может быть, чтобы он ничего не слышал! Как-то же он попал в эту бойлерную!
      -- Он ничего не слышал, -- отпустил запястье Эразма Санька. -- Мы, к сожалению, тоже. У него слишком учащенный пульс. Наркотики еще действуют.
      -- Надо вызвать врача, -- подал голос Игорек.
      -- Хорошая мысль, -- ответил Санька. -- За врачом уже пошли.
      -- Кто? -- не понял Игорек.
      -- Тот мужик.
      -- В тельняшке?
      Санька не ответил. Он уже много раз замечал, что самый глупый ответ на земле -- это простое "Да". Он либо бывает бесполезен, как вот сейчас, или приносит уйму проблем. Ответил "Нет" и проблем тоже нет.
      -- Мы все виноваты, -- продолжая сидеть на жесткой, больно режущей ноги, тумбочке, сказал Санька. -- Хотя бы в том, что слишком крепко спали...
      -- Ты что-то предполагаешь? -- Андрей снова ощутил себя теряющим властные полномочия.
      -- Пока да. Предполагаю. Маловато фактов... Ясно одно: Эразму не повезло с местом...
      -- В каком смысле? -- поднял от пола грустные глаза Виталий.
      Они были у него серыми-серыми. Как высушенный солнцем асфальт. Или как майка у скрывшегося парня.
      -- Чуть не забыл, -- встрепенулся Санька. -- Виталий, ты помнишь кафе под зонтиками возле аэровокзала?
      -- Где девки того... мороженое хавали? -- вместо друга ответил Игорек. -- Губищами?
      -- Да, где девки...
      -- Ну, помню, -- тоже подал голос Виталий.
      -- За соседним столиком сидел парень. В майке, -- напрягся Санька.
      Край тумбочки еще больнее впился в бедра. Наверное, тумбочка не могла понять, зачем придавившему ее человеку нужен парень в серой майке, если он, во-первых, уже почти забыл о его появлении в щели между гаражами, а, во-вторых, в Приморске могла оказаться не одна серая майка, а тысячи.
      -- Он ничего не пил и ничего не ел, -- дорисовал портрет Санька.
      Ни в том, ни в другом он не был уверен, но когда Виталий лениво, еле-еле кивнул, он искренне обрадовался.
      -- А ты его внешность или еще что не запомнил?
      Игорек хотел что-то сказать, но неспешный взмах руки Виталия остановил его.
      -- Он такой... загорелый. Только не по-коричневому. А как-то вроде с краснинкой, -- уперев взгляд в грудь Саньки и будто сквозь эту грудь, сквозь стены гостиницы, сквозь дома Приморска пытаясь рассмотреть кафе, где все так же стояли столы под зонтиками, начал нараспев Виталий. -- Это раз... Стрижка короткая. Как у "быков". Это два... Лицо... Нет, по лицу ничего не помню. Кроме того, что очков не было. Ни черных, ни простых... Он не курил. Это три... Майка... Майка вроде бы серая, а на груди...
      -- Эмблема! -- не сдержался Игорек.
      Он был краснее самого спелого помидора. Скорее всего, он хотел сказать то же самое, что и Виталий, но только гораздо скорострельнее.
      -- Да, была эмблема, -- согласился Виталий. -- Какого-то баскетбольного клуба. Штатовского. Из Эн-Би-Эй...
      -- А какого? -- решил поучаствовать в допросе Андрей.
      Он сидел на кровати в ногах у Эразма и выглядел отцом, пришедшим в больницу навестить занедужившего непутевого сына. А тот положил на лицо свою вязаную шапочку и тихо постанывал, будто от зубной боли.
      -- Не заметил, какого, -- виновато ответил Виталий. -- Эразму плохо... Может, ему таблетку дать...
      -- Какую? -- Посмотрел на африканский узор на шапочке Санька.
      Он лежал в основном на лбу Эразма и казался цветной татуировкой. В каком-то западном клипе он видел гитариста с подобной татуировкой на лбу. С нею он выглядел не гитаристом, а кандидатом в дурдом.
      -- Ну, анальгин... Или там аспирин... -- Фармацевтические познания Виталия на этом закончились.
      Он был еще слишком молод и слишком здоров, чтобы запоминать названия лекарств.
      -- Подождем врача, -- не согласился Санька. -- А то еще хуже сделаем... Так, значит, надпись не помнишь?
      -- Нет.
      -- А цвет ее хотя бы?
      -- Зачем тебе это нужно.
      -- На всякий пожарный.
      -- Нет, я больше ничего не запомнил. Мы ж на девок смотрели... У них такие губ-бищи были...
      -- Я думаю, он такого... среднего роста, -- добавил Игорек.
      -- Он же не вставал! -- удивился Виталик.
      -- Я так... по ногам. Как сидел, далеко ли кроссовки торчали... Слушай, а с чего ты взял, что Эразма сгубило место? Возле окна -- самая классная кровать. Свежий воздух. И все такое...
      -- Вот именно! Все такое! -- спрыгнул с тумбочки Санька.
      Бедра облегченно заныли. Они заставили Саньку размять их и пройтись для этого из одного конца комнаты в другую. Когда он вернулся и встал рядом с замершим в позе медицинской сиделки Андреем, он уже был намного увереннее.
      -- Кто-то... Мы не знаем. Пока еще не знаем, кто, -- уточнил он, -закрепив веревку на двух антеннах, намертво приваренных к ограждению крыши, спустился прошлой ночью к окну нашего номера, залез в него, отключил с помощью либо аэрозоля, либо платка, смоченного усыпляющим раствором и без того спящего Эразма, подтащил его к подоконнику, закрепил к канату какой-то петлей, -- показал Санька на красные полосы на плечах стонущего Эразма, -и спустил вниз...
      -- Сам? -- удивился Игорек.
      -- Скорее всего, не сам. Такое в одиночку не проделаешь. Их было, как минимум, двое, -- посмотрел на подоконник Санька. -- А может, и трое. Но самым опытным был тот, кто залез сюда и закрепил захват...
      -- Прямо альпинист! -- восхитился Игорек.
      -- Альпинист?
      Слово одновременно произнесли Андрей и Санька, и эта одновременность заставила их удивленно посмотреть в глаза друг другу.
      -- Я такой фильм видел, -- виновато пояснил Игорек. -- Там альпинисты своего покалеченного товарища так спускали со скалы. Карабины для этого есть специальные...
      -- Не знаю, -- все-таки посомневался Санька. -- Не видел. Я предполагаю, что спустили так. Вот эти полосы на плечах. Почти синяки...
      -- А что потом было? -- поторопил его Андрей.
      -- Потом?.. Они перетащили его в бойлерную. Ключи от замков были добыты заранее. Судя по тому, что там хранятся краски и стройматериалы не одного постоянного жителя гостиницы, это было не так уж сложно сделать. Чтобы не появились лишние звуки, они смазали петли маслом...
      -- А кроссовки! -- не согласился Игорек. -- В смысле, следы! Это
      же следы Эразма. Значит, он сам становился на подоконники. Зачем?
      -- Никуда он не становился! Это шутка! -- махнул рукой Санька.
      -- Ни хрена себе шутка! -- возмутился Андрей. -- А если бы его не нашли?! Он бы умер в бойлерной от голода или там обезвоживания...
      -- Но не умер же!
      -- А где гарантия, что этой ночью не пропадет еще кто-то из нас?! -повысил голос Андрей.
      Капли пота на его лысине блеснули алмазами. По всему получалось, что сейчас в номере ничего не было дороже этой бледной лысины, усеянной "камушками" каратов по сто каждый. Заметив санькин взгляд, Андрей торопливо смахнул пот манжетой рубашки и сразу уменьшил себе цену.
      -- Больше никто не пропадет, -- твердо произнес Санька. -- Из нас -точно никто!
      -- Знаешь, старичок, -- по тону голоса явно встал на сторону Андрея Игорек, -- стопроцентную гарантию не дает даже японский презерватив.
      -- Ну и что?
      -- А то, что эти пац-цаны, подписавшие письмо, больше не будут, как ты сам говорил, шутить! Они сделают что-нибудь посущественнее! А мне что-то не хочется помирать до того, как я стану суперзвездой!
      -- А ты им и не станешь, -- простонал из-под шапочки Эразм.
      -- Стану! Вместе с "Мышьяком"! Но без тебя!
      -- Мужики! -- вскинул руки Андрей. -- Кончай базар! Если мы будем друг друга кусать, толку не будет. Мало, что ли, групп развалилось по дурняку? А?
      -- Надо уезжать! -- настойчиво потребовал Игорек. -- Скажи, Виталий, надо?
      -- На-адо, -- вяло ответил он.
      -- А я -- против! -- вскочил Андрей.
      Сафари цвета хаки усиливали его командный напор, но даже и без этого маскарада Санька встал бы на сторону менеджера-барабанщика.
      -- Я остаюсь, -- небрежно кинул он вслед за ним.
      -- Остался Эразм, -- подвел итог Андрей. -- Твое решение, -- и взялся за его запястье.
      -- Остался не Эразм, а маразм, -- вяло прожевал он, дав на время послушать свой пульс. -- Война и мир. Живые и мертвые. Красное и черное. Эйс и бейс. Рикки и Повери. Я и "Мышьяк"... Я остаюсь...
      -- Идиот! -- не сдержался Игорек.
      -- Ур-роды мышьяковские, где ваш долбаный врач?! -- взвыл Эразм. -- У меня скоро череп на куски разлетится!
      Уперевший сонный взгляд в пол Виталий вдруг встрепенулся и будто бы самого себя спросил:
      -- А кровь?.. Сань, а капли внутри следа? Это чего?
      -- Бандит порезался. На крыше, -- недовольно ответил Санька. -- В
      трех местах на крыше есть точки. Кровь и тут продолжала капать...
      -- Ну, вы как хотите! -- бросился к чемоданам Игорек. -- А я
      сваливаю! Я...
      -- Как тот глист? -- приглушенно спросил из-под шапочки Эразм.
      -- Кто? -- не расслышал Игорек.
      -- Это анекдот. Встречаются в кишках два глиста. Один другому говорит: "Слышал последние новости? Хозяин какую-то таблетку проглотил, чтоб нас извести". А тот ему отвечает: "Брехня. Не верю. Это наглая ложь нашей прессы". И первый глист тогда говорит: "Ну, ты как хочешь, а я с вечерним калом сваливаю"...
      -- Гы-гы, -- вяло посмеялся только Виталий.
      Игорек стоял с озадаченным лицом. Видимо, он страдал синдромом жирафа и смысл анекдота понял бы ближе к ночи. А возможно, он его и не слышал, потому что уже начал складывать в ровненькую стопочку на дне чемодана свои вещи.
      -- Мы остаемся, -- негромко сказал Санька. -- Остаемся все. Больше они нас трогать не будут.
      -- Почему? -- чутко уловил уверенность солиста Андрей.
      Ему самому очень хотелось произнести эти резкие, волевые фразы, но когда-то именно Игорек привел его, бывшего водителя троллейбуса, в группу, и в том, что он стал менеджером, тоже была немалая роль Игорька, никогда не подававшего позывов к лидерству.
      -- Я уже купил билеты на поезд, -- объявил Санька.
      -- Что-что? -- не понял Андрей. -- Ты же сказал, мы остаемся...
      -- Поезд? -- обернулся от чемоданов Игорек. -- На какое число?
      -- На утро завтрашнего дня, -- снова сел на тумбочку Санька.
      Цветной узор медленно сполз с бумажного лица Эразма. В его измученных карих глазах плескалась улыбка. Кажется, он один понимал то, что придумал Санька.
      -- Значит, и ты уезжаешь? -- совсем уж запутался Андрей. -- Вместе с ними?
      -- Не уезжает никто, -- четко выговаривая слова, объявил Санька. -Ни-кто! Я купил билеты специально, чтобы они узнали, что мы уезжаем. А то, что они уже об этом знают, я не сомневаюсь. Ночь мы спим совершенно спокойно. Утром собираемся и едем на вокзал. Садимся в поезд. Через полчаса сходим на первой же станции. Я узнал, ровно через полчаса -- Перевальное. Оттуда берем машину и едем на квартиру...
      -- Е-мое-о... -- пропел Игорек. -- Ты и квартиру успел снять?
      -- Нет, еще не успел. Вечером сниму. Где-нибудь на окраине.
      -- А репетиция? -- посомневался Андрей. -- Если мы на нее пойдем, они сразу раскусят подвох...
      -- Не репетицию не идем, -- отсек ее движением руки Санька. -Прокатывать вещи будем на той квартире. Я даже думаю, что лучше, если это будет не квартира, в дом. В Перевальном большой частный сектор. Нина так говорила...
      -- А что мы скажем в оргкомитете? -- спросил Андрей.
      -- Сошлемся на мигрень соло-гитары. Это отчасти верно. Жеребьевка через два дня. Вот на жеребьевку мы и завалимся. К тому времени что-то уже прояснится.
      -- А вдруг они не узнали еще, что ты билеты того... купил? -обреченно сел на чемодан Игорек.
      -- Узнали, -- твердо ответил Санька.
      Ему уже не хотелось вновь вспоминать таинственную серую майку. Наверное, он ошибался. Даже скорее всего, ошибался. Но очень уж хотелось верить, что серая майка появилась не случайно. Узнав об отъезде группы, бандиты решили выволочь на свободу пленника бойлерной. Санька опередил их на пять минут.
      -- Тут они, гад, живут! -- ворвался в комнату прокуренный голос. -- А болящий их вон он, на кровати у окна!
      Тельняшка мужика молнией мелькнула по комнате. Он припал губами к санькиному уху, что-то быстро-быстро проговорил, получил в руку цветной бумажный комок и, радостно шмыгнув носом, еще быстрее, чем появился, убежал из номера.
      Врач скорой помощи, невысокий седой мужчина с иссушенным зноем лицом, беззвучно прошел к кровати Эразма, поставил чемоданчик на освобожденную Санькой тумбочку и иронично спросил:
      -- Ну что, не подходит вам климат Приморска?
      -- Пока не подходит, -- мрачно ответил за всех Андрей.
      Глава девятая
      ИЩИТЕ ЖЕНЩИНУ. ЛУЧШЕ -- ДЕВУШКУ
      Никто уже и не помнит, в какой день и в каком году люди решили, что в море полезно купаться. Вряд ли эта мысль могла прийти в башку английскому пирату, полжизни проплававшему по Атлантике, или португальскому рыбаку, терпеливо забрасывающему всю жизнь сети. Изобретателем курортного отдыха на соленых волнах, скорее всего, был человек либо никогда не видевший моря, либо увидевший его впервые после долгих лет существования в глубине континента. Но увидевший тогда, когда люди уже перестали стесняться, что их увидят в нижнем белье. Во всяком случае татаро-монголы, выйдя маршем к средиземноморскому Триесту и впервые увидев так много воды в одном месте, не бросились с радостным гиканьем в волны прибоя. Человек, придумавший курорты, еще не родился.
      К тому времени, когда Санька и Нина шли по набережной Приморска, и воздух медленно пропитывался вечерними сумерками, этот человек уже умер, но его открытие, сделавшее захолустный Приморск летним мегаполисом, таким же, как Ялта, Майами, Ницца, Варна или Анталия, жило и побеждало. На гальке, отполированной морем, солнцем, ветром и телами, лежали, сидели, стояли тетки с купеческими складками на боках и бедрах, пацаны с загорелой до цвета коньяка кожей, мужики с могучими пивными животами. Фигуристых девушек в купальниках почему-то не было. То ли они не любили поплескаться вечерами, то ли вообще они предпочли Приморску Канары и Анталию, но только Санькин взгляд, скользя по телам, ни за что не цеплялся. Берег больше походил на филиал провинциальной бани, чем на курорт.
      -- Может, скупаемся, -- предложил он Нине.
      Наверное, только так он мог изменить картину на набережной. Под строгим офисным костюмом Нины угадывалась неплохая фигурка.
      -- Спасибо. Я устала, -- ответила она. -- Мне еще на автобус успеть нужно. -- Пока до Перевального доберешься...
      -- Перевального? -- не сдержался Санька.
      -- Да. А что?
      -- Нет-нет, ничего...
      -- Вы так спросили, ну, таким тоном, что я подумала, вы там когда-нибудь были.
      -- Нет, к сожалению, ни разу.
      -- Сожалеть не о чем, -- вздохнула Нина. -- Ничего там хорошего нету. Вся цивилизация -- это маленький вокзальчик, кинотеатр, давно превращенный в несколько магазинов и магазинчиков да школа.
      -- Дома в основном свои, частные?
      -- Да. В центре, у вокзала, несколько четырехэтажек. А дальше -- одни заборы и заборы...
      -- Нина, а давайте на "ты", -- как и положено по схеме первой прогулки с девушкой, предложил Санька.
      -- Давайте, -- тоже по схеме уступила она ему право первым воспользоваться этой возможностью.
      -- А ты любишь мороженое? -- мастерски сделал он это.
      -- А кто ж его не любит? -- оттянула она миг своего шага
      навстречу, и от этого стала еще привлекательнее.
      Мужики не любят крепости, которые сдаются слишком легко. За такие
      крепости не бывает наград.
      Санька купил что-то местное, хотя в тележке у мороженщицы вповалку лежал весь московский, а точнее, импортный ассортимент. Просто он предпочитал все свежее. Коровы, давшие молоко для импортного мороженого, скорее всего, умерли не менее года назад. А возможно, что внутри заморских чудес было заморожено вовсе не молоко, а консерванты.
      -- Вам все-таки нужно порепетировать, -- упорно уходя от дружеского "ты", произнесла Нина.
      -- Выбирай, -- протянул он оба брикета.
      Их раздавленный вид и сорванная с углов бумага навевали что-то родное, отечественное.
      Она взяла самый измятый и самый изорванный, и Санька ощутил легкую горечь в душе. Горечь на самого себя. Мог бы не устраивать эти выборы на улице, а сразу отдать брикет получше. Хотя, если честно, различие он заметил только сейчас, когда Нина стала разворачивать своего уродца.
      -- По условиям конкурса все соискатели исполняют музыку на одних и тех же инструментах, -- пояснила Нина. -- Вы бы их хоть опробовали...
      -- А мы свои приперли.
      -- Со своими нельзя. Все должны быть в равных условиях.
      -- Хорошая идея, -- согласился Санька. -- Свобода, равенство, братство. Буйнос придумал?
      -- Нет, я, -- покраснев, ответила она.
      -- Серьезно?
      Нина хоть и выглядела сухой классной дамой, но все равно не
      создавала впечатления человека, от которого что-то зависело на
      конкурсе.
      -- Значит, ты его давно знаешь, -- вслух подвел итог своим размышлениям Санька.
      -- Кого? -- остановилась она.
      -- Ну, хозяина конкурса... Как его? Буйноса!
      -- Ты прямо экстрасенс!
      Она впервые произнесла заветное "ты", и то, что она сделала это в столь восхищенной форме, заставило Саньку ощутить в душе какое-то новое чувство. Он вроде бы только в эту минуту понял, что стоит гораздо большего, чем думал о себе раньше.
      -- Заметно? -- сделал он свирепое лицо. -- Я могу предсказывать пожары, ураганы, катастрофы, а также курс доллара на следующие сутки как по линии Центробанка, так и по сделкам ММВБ!
      Улыбкой она тут же уценила санькину исключительность.
      -- Курс и я могу угадать. Он или на месте стоит, или на два-три рубля за сутки возрастает... А Владимира Захарыча Буйноса я давно знаю. С детства. Он у нас учителем физкультуры был...
      -- В Перевальном?
      -- Конечно. Он и жил-то в трех домах от моего. Это теперь -- в лучшем доме Приморска, бывшем горкомовском...
      -- Надо же! Учитель физкультуры -- и музыкальный конкурс! -восхитился Санька.
      В его фразе смешались и удивление, и ирония, но Нина, как и положено человеку, который в любом слове и действии сначала видит плохое, а только потом хорошее, заметила иронию и сразу же решила постоять за своего бывшего учителя:
      -- Зря ты так. Из школы он ушел лет шесть назад. Не вечно же ему было нищенствовать. Знаешь, какая зарплата у учителя физкультуры?
      -- Знаю, -- кивнул Санька, хотя и не знал.
      -- А у него родители-инвалиды. Два брата -- школьники. Он уволился, организовал фирму по продаже недвижимости, взял кредиты и постепенно раскрутился...
      -- Рисковый мужик! -- оценил его Санька.
      -- Он -- умный, -- с нежностью отозвалась о нем Нина, и Санька ощутил, что Буйнос был для нее не просто бывшим учителем физкультуры и не просто организатором фестиваля, взявшим ее на работу.
      -- Я тоже, -- шуткой решил он ослабить собственное ощущение.
      -- И потом он когда начинал, то риска почти не было, -- не заметила она санькину шутку. -- Цены росли как на дрожжах. Кто не прозевал, обогатился.
      -- А теперь, значит, его эстрада заинтересовала?
      -- Прибыльно, -- с безразличием к этому слову произнесла Нина.
      -- Неужели в тусовке, которая к нему привалила, есть какой-то навар? По-моему, одни расходы, -- он начал старательно загибать пальцы на левой, свободной от мороженого, руке. -- Проезд всем оплачен -- раз, гостиница -два, аренда дворца культуры -- три...
      -- Если бы не было прибыльно, не было бы схватки за этот конкурс, -не дала ему загнуть мизинец Нина.
      -- Серьезно?
      -- Еще как! В Москву, в минкульт, не меньше пяти заявок пришло. Я, правда, точно не знаю сколько, тогда меня еще в оргкомитете не было, но Владимиру Захарычу пришлось еще как побороться! И не всегда честно. Вы же знаете, какие сейчас чиновники...
      -- Знаю, -- снова ответил Санька, хотя тоже не знал, какие же они сейчас.
      -- Взяточники на взяточниках, -- объяснила Нина. -- Но Владимир Захарович не только этим взял. Он предъявил гарантии от местной администрации в поддержке конкурса.
      "Ну и гарантии!" -- чуть вслух не сказал Санька. Видимо, пацаны с их суровой запиской и не менее суровым похищением в число гарантий не входили. Полчаса назад, когда он пришел в оргкомитет и сбивчиво объяснил, что они не могут из-за болезни гитариста прогнать репетицию, его подмывало все-таки рассказать правду об угрозах неизвестных пацанов и пропаже Эразма, но у теток в обшарпанной комнате-чулане в дальнем углу дома культуры были такие сонные лица, что он сразу почувствовал бесполезность этого. В милицию они уже пытались сообщить. Но там хоть участковый пришел. А что могли сделать толстые тетки с лицами продавщиц мороженого? Не то время, чтобы жаловаться. При капитализме каждый умирает в одиночку. Впрочем, при социализме было то же самое. Человеческую природу еще никто не изменил.
      -- Так в чем, если честно, прибыльность конкурса? -- не слушая монотонный рассказ Нины, спросил он.
      -- Что? -- она поморгала своими все такими же ненакрашенными ресницами. -- А-а, ты про прибыль! Так ведь условия контракта. Там все написано.
      -- Правда?
      Текст контракта, наглухо закрытый в чемодане Андрея, так и остался тайной для них всех. В общих чертах он, конечно, рассказал кое-что, но, видимо, самое важное осталось за пределами этих сведений.
      -- Там же написано, причем, у всех конкурсантов написано, что те, кто войдет в десятку лучших, обязаны совершить двухмесячную гастрольную поездку по стране. Пятьдесят процентов от сбора -- оргкомитету конкурса, то есть Владимиру Захарычу, тридцать -- министерству культуры и двадцать -- певцам, музыкантам, ну, тем, кто войдет в десятку. Там, правда, есть одно исключение. Но только для победителя конкурса...
      Санька чуть не матюгнулся вслух на Андрея. Оказывается, вхождение в десятку лучших оборачивалось двухмесячной барщиной на дядю Буйноса. Дорога к славе и известности шла через шестьдесят суток рабства. Он представил, с каким бешеным потовыжимательным графиком повезут их по стране, но Нина оборвала его мысли.
      -- Впрочем, если дела у нас пойдут так и дальше, то ваша группа, как минимум, попадет в десятку, -- печально сказала она.
      -- Почему? -- не понял Санька ее грусть.
      -- Сегодня вечером еще две группы и один певец заявили об отказе
      от участия в конкурсе.
      -- А чем они это... ну, обосновывали?
      -- Ничем. Просто позвонили в оргкомитет и сообщили, что уезжают утренним поездом.
      -- Две группы -- это те, что в одном номере с кавказцем жили? С этим... Джиоевым? -- еле вспомнил он фамилию.
      -- Нет, -- вздохнула она, -- это уже другие две группы. Из нижней части списка. Последними записались, первыми уехали.
      Скомканная обертка мороженого -- все, что осталось от сладкого сгустка сливок и сахара -- полетела в урну. Бросившая ее Нина не стала досматривать полет. А Санька с удивлением заметил, как точно попал комок в черный рот урны. Нырнул -- и навсегда исчез из их жизни.
      И как только он исчез, Нина неожиданно сказала что-то не своим,
      более тонким голоском, и он недоуменно посмотрел на нее. Посмотрел
      -- и чуть не вздрогнул.
      Из-за Нины выехала на роликах утренняя знакомая Маша. Это она что-то произнесла на ходу.
      -- Здравствуй, -- невпопад брякнул он, получил в ответ обиженный взгляд и, глядя на удаляющиеся загорелые плечи Маши, вынужден был спросить Нину: -- Она говорила что-нибудь?
      -- Я вижу, ты время зря не теряешь, -- снисходительно ответила она. -Она сказала: "Спасибо за знакомство".
      -- Какое знакомство?
      -- Откуда мне знать?
      А плечи удалялись и удалялись в ту часть набережной, которая принадлежала роллерам и вроде бы совсем не принадлежала Приморску.
      -- Странный у вас город, -- не сдержался Санька.
      -- Почему?
      -- По всей стране торговцы вытеснили всех, кого только можно, с самых бойких мест, а у вас во-он какой кусок набережной им не сдается.
      -- Не сдается?
      -- Ну, там, где клуб роллеров, -- лыжными движениями ног по горячему асфальту изобразил он подобие коньков.
      -- А-а, ты про это!.. Так это просто объясняется. У кого-то из роллеров, что там гоняют, папа -- мэр города. Подписал постановление, и тот кусок набережной отдали клубу роллеров.
      -- Надо же! -- сокрушенно произнес Санька. -- Я и не думал, что все так просто!
      -- Мой автобус! -- сменив вялый тон на радостный, объявила Нина.
      Санька повернул голову туда, куда с просветлевшим лицом вглядывалась девушка, и только теперь понял, что в этом месте над набережной на асфальтовом пятачке парковались пригородные автобусы.
      Минут через десять оранжевый уродец, дребезжащий всем стальным, что только могло на нем дребезжать, увез Нину и еще сотню пассажиров, и Санька с удивлением проводил глазами автобус. В его окнах не было ни одного светлого проема, ни одного светлого пятнышка. Жители Перевального стояли в автобусе так тесно, что внутри него, казалось, не осталось ни грамма воздуха.
      Едкий дым выхлопа достиг и его. В голове сразу стало пусто и противно, и все сразу -- вкус выхлопа, утрамбованный, как чемодан, автобус, темные, почему-то совсем не курортные тона одежд жителей Перевального, -- создали такое захолустное, такое убогое ощущение, что Санька тут же решил, что они снимут дом именно в Перевальном. Пусть не дом, пусть всего лишь сарай, но именно в Перевальном. И чтобы раствориться среди местных жителей, слиться с ними, оденут все серое и темное.
      Переулок уже давно проглотил автобус, а Санька все стоял и не мог понять, отчего под сердцем неудобно, иголкой, стоит тревога. Он вроде бы все предусмотрел, все продумал. От отъезда до снятия дома в Перевальном. Но иголка все колола и колола. Значит, уже пятеро из двадцати семи покинули конкурс. Последних трех Санька не знал, а те, что жили в одном номере с Джиоевым по отзывам музыкантов, репетировавших сегодня во дворце культуры, как минимум попадали в призовую тройку. Только эти две группы работали в роковой стилистике, и хотя русский рок -- это скорее тексты, чем музыка, их заумные песни вполне могли тронуть жюри, половина членов которого гордо причисляла себя к рок-, а не поп-музыкантам.
      И еще внутри тревоги жили слова роллерши Маши. "Спасибо за знакомство". За какое знакомство? С ним? Но почему -- спасибо? И отчего этот ироничный тон? У девушек ирония всегда появляется после обиды. Она может и не признаться, что после обиды, но себя-то не обманешь.
      Санька повернулся к набережной, попытался сквозь строй деревьев рассмотреть роллерский кусок набережной, но ничего толком не увидел. И от этого тревога стала еще сильнее. Роллеров словно спрятали от него, чтобы он так никогда и не ощутил себя спокойно.
      Но стоило ему сбежать по ступенькам к набережной, как наваждение исчезло. Загорелые плечи Маши медленно плыли в подсиненном сумерками воздухе, а ботинки с коньками-шайбами, некрасивые, совсем не подходящие для женских ножек сооружения, больше похожие на валенки, чем на ботинки, одновременно плыли по асфальту, выписывая слалом вокруг кирпичей. Время вернулось назад. Именно в такую минуту -- едущей вдоль линии красных кирпичей -- впервые увидел он Машу, и сразу возникло чувство, что это все еще утро, что не появился на набережной Ковбой с оранжевыми ботинками, что еще не было надсадного бега в носках, еще не поднялся он на вонючую, пропахшую битумом крышу, не бежал за странной серой майкой и не тащил в номер худого, как йог, Эразма.
      Маша резко обернулась, и ощущение еще не состоявшегося дня, ощущение утра вмиг испарилось. У той Маши и у этой были разные лица. На левой скуле, точно под глазом, темнела ссадина, и Санька вдруг понял, что ее ироничные слова о знакомстве и ссадина имеют прямую связь. И он быстро пошел к Маше, чтобы выяснить эту связь.
      -- Ты звала меня? -- спросил он ее, нагнав у конца слаломной линии.
      Во рту после мороженого было холодно и кисло. И эти же холод и кислота струились от ее загорелого лица.
      -- Звала или нет?
      -- Ничего подобного.
      Она старательно обижалась. Колесики делали ее чуть выше Саньки, и он ощутил к ней жалость. Санька всегда жалел высоких женщин. В их росте всегда было что-то мужское, чужое, совсем им не нужное.
      -- Это он? -- внимательно посмотрев на ссадину, спросил Санька.
      -- А кто же еще?! -- с вызовом ответила она.
      -- За что?
      -- Он решил, что это я тебе о нем раззвонила.
      -- Правда?
      -- Раз в моих коньках катался, то и...
      -- Ну и логика у него! А когда он здесь появился?
      -- В обед.
      -- А вы что, весь день катаетесь?
      -- Сегодня не жарко, -- отпарировала она.
      Санька вспомнил термометр, привинченный к их гостиничному окну. Когда они начинали разговор в ожидании врача, под клочком тени, лежавшем на термометре, были четко видны двадцать восемь градусов. Когда солнце съело тень, столбик бойко попер вверх. Перед уходом Саньки в дворец культуры серый росток дотянулся до тридцати трех градусов. Либо термометр врал, либо Санька ничего не понимал в фанатизме роллеров.
      -- Значит, он, гад, тебя ударил? -- с вставкой любимого слова полосатого мужика спросил Санька.
      -- А что, незаметно?
      -- Ну, а пацаны ваши, роллеры, они что, не видели?
      -- Он позвал меня за деревья. Он почему-то решил, что это я навела тебя на него.
      -- Где мне его найти? -- вопросом выстрелил Санька.
      -- Чтоб он опять ко мне разбираться пришел?
      -- Так ты знаешь, где он живет?
      -- Ничего я не знаю.
      -- Нет, знаешь! -- впился он в нее взглядом.
      Она вяло отвела глаза в сторону, подвигала по-лыжному своими валенками-ботинками. Сейчас они уже казались даже не валенками, а гирями, прикрепленными на ноги баклями-застежками. Когда она двигала ими вперед-назад, Санька ощущал тяжесть в своих ногах. А может, это просто ступни вспомнили ощущение бега. Во всяком случае, ничего приятного от упоминания о Ковбое не происходило.
      -- Так где он живет?
      -- Я правда не знаю... Один пацан тут есть. Он увидел синяк и спросил... Я не говорила, а он все понял... Я, говорит, Ковбою сам все скажу...
      -- Где этот пацан? -- встрепенулся Санька.
      Игла под сердцем надломилась. Все, что он ощущал до этого, будто
      отнесло от него прочь налетевшим с моря вечерним бризом.
      -- Вон. Купается, -- кивнула на берег Маша. -- Только про меня
      ничего не говори. Ладно?
      -- Ладно, -- пообещал он.
      Глава десятая
      КУРОРТЫ ПО НОЧАМ НЕ СПЯТ
      Летом на юге два хозяина: днем -- солнце, ночью -- комары. Жужжащие монстры появляются одновременно с первым, самым легким дуновением прохлады. Они будто бы и не существуют при солнечном свете, а выныривают прямо из тьмы, накатившей на землю, а на рассвете улетают на запад вместе с отступающей ночью. Комары -- это отвердевшая тьма, которая не хочет, чтобы человек испытывал облегчение после зноя.
      Прошлой ночью они спали так крепко, что тьма решила не напускать на них комаров. Все равно они не смогли бы разбудить пятерых вусмерть усталых парней. Но этой ночью сон приходил труднее. Скрипели старыми телегами кровати, вздыхал то один, то другой угол, и, как назло, в духоту номера ввинчивались комариные песни.
      Схватка за территорию закончилась тем, что Андрей все-таки зажег свет, разогнав комаров по стенам и потолку, закрыл наглухо окно и с методичностью серийного убийцы уложил всех крылатых зверей по обоям и желтой побелке. Половина трупов оставила рядом с собой кровавые пятна. Как будто на обоях, изображающих васильковое поле, проросли гвоздики.
      Через час в душной кромешной тьме четверо уже храпели с такой старательностью, будто им за это заплатили. Санька прослушал минут десять их композицию, в которой самым озорным было посвистывание Виталия в розетку, и понял, что пора.
      Он сгреб свои вещи, сунул под мышки кроссовки и вышел из номера. Дверь ответила ему взаимностью и почти не скрипнула. Так, чуть-чуть, чтоб уж совсем не утратить авторитета.
      На улице его, уже одетого, встретили жужжащие братья погибших в номере и закружили над Санькой с яростью истребителей, которым приказали или умереть, или отомстить за своих. Он протащил их за собой шлейфом через ночной, постанывающий в снах Приморск, на виду у комаров перелез через забор, постоял у приоткрытого окна одноэтажного частного дома, дал себя все-таки разок укусить и только после этого перебрался через подоконник.
      Комната была по-южному маленькой. Дома Приморска словно бы специально строили с такими крохотными комнатками, чтобы жители как можно сильнее страдали от духоты. Это неплохо согласовывалось с чисто русским умением страдать.
      Тощий пацан спал на узкой кровати с панцирной сеткой. Никелированные дуги блестели, будто запотевшие. На стуле у ног пацана лежал джинсовый комок: штаны, безрукавка, бейсболка. Под стулом, словно под крышей, прятались от комаров пудовые ботинки с колесиками.
      Санька взял со стула бейсболку, повернул ее козырьком к лунному свету и прочел то, что и ожидал прочесть: "Dallas". Смахнув на пол остальную джинсовую свалку, он сел на стул и посмотрел влево.
      Глаза уже привыкли к полумраку, разбавленному слабым лунным светом, и рассмотрели плотно прикрытую дверь, двухстворчатый шкаф в углу, музыкальный центр на столике, горку кассет и дисков. На стене над кроватью ковром висели плакаты и фотографии. Артисты, спортсмены, музыканты, машины, мотоциклы. Ночью они смотрелись единой абстрактной картиной. До такого сюжета еще не додумался никто на земле.
      Плечо пацана под Санькиными пальцами оказалось липким, будто закатанным клеем. Он толкнул его разок, послушал тишину и снова толкнул. Возникло ощущение, что он пытался разбудить не пацана, а тишину.
      Получилось. Тишина вздохнула, скрипнула ржавыми петлями и рывком села на койке.
      -- Не дрыгайся, -- безразличным голосом посоветовал Санька. -- Под окном -- мои люди.
      -- Ты... ты... кто... ты?
      У парня был чудный запах изо рта. Как только он появился, перестали жужжать комары.
      -- Портвейн, что ли, любишь? -- спросил Санька.
      -- Я-а... ты-ы...
      -- Мы-ы, -- перекривил Санька. -- Все, приехали, Ковбой. Узнал меня?
      -- Не-а.
      Зажигать свет не хотелось. Голый роллер мог сигануть в окно, не поверив его легенде о засаде во дворе.
      -- Не прикидывайся шлангом, -- уверенно сказал Санька. -- Еще как узнал. Или забыл, как от меня драпал? Забыл, как в том доме растворился-то?
      -- В как...ком?
      -- Так ты еще и заика!
      -- Нет. Я не заика.
      -- А что ж ты, когда бежал, не сказал, что в том доме сожитель твоей мамаши живет, а?
      -- Ты... это...
      -- Да прямо на первом этаже. Да прямо напротив двери подъезда.
      -- Я... это...
      -- Симпатичный мужик. А чего он все время жует?
      Ковбой замер. Возможно, он никогда не замечал, что мужик, к которому сейчас ушла жить его мать, без остановки жует, и теперь пытался запомнить это. Мужика он не любил, но до сих пор не мог понять за что. Теперь у этого чувства появилось что-то существенное.
      -- Короче, расскажи, кто тебя заставил почтальоном работать, -- уже настоятельнее предложил Санька.
      -- Как...ким по... почтальоном? Я того... не это...
      -- А записки кто развозил? Тетя Мотя с пулеметом?
      -- А-а-ых! -- ну что-то уж совсем нерусское вскрикнул Ковбой, ногами сбил Саньку со стула и кинулся к окну.
      Его ловкости позавидовал бы классный каскадер. Видимо, тренировки на роликах дают еще кое-что, кроме синяков и ушибов. Бледное, облитое лунным светом тело парня беззвучно, будто это уже и не парень был, а прозрачный фантом, взлетело на подоконник и так же беззвучно кануло в ночь.
      "Трава!" -- еще на полу вспомнил Санька, что под окном нет ни асфальта, ни камней, и, не став тратить время на прыжки на подоконник, с корточек бросил себя на улицу. Еще в детдоме на уроках физкультуры они так пацанами перелетали через "козла". Пятерку ставили только если после перелета получался кувырок. Но там пацанячьи спины встречал хоть и жестковатый, но все-таки мат. Здесь встретила земля. На ней были камни. Возможно, они появились специально. Чтобы досадить его самонадеянности.
      Спина недовольно заныла и заставила прижать ладони к пояснице. Спина просила отдыха, но длинное бледное пятно, мелькнувшее за угол дома, заставило Саньку забыть о ней. Оторвав ладони от поясницы, он ринулся за Ковбоем.
      Этой ночью он был хозяином положения. Ковбой лишился своего главного преимущества -- коньков, Санька получил возможного помощника -- кроссовки. Их подошвы пружинили в строгом соответствии с обещаниями рекламы. Если бы хозяева "Nike" увидели его бег этой ночью по узким переулкам, они бы сделали из него лучший в мире рекламный ролик кроссовок.
      Местные собаки, оборвав свои голодные сны, задыхались в лае. Их было так много, что на секунду у Саньки даже возникло ощущение, что большая часть собак мира собрана за заборами Приморска. А может, и не большая, но что самая злая -- это точно. Ковбой ни разу не попытался перемахнуть встреченные на пути заборы. Он бежал строго по проулкам, сворачивая то влево, то вправо, и Санька с удовольствием видел, что преследуемый с каждой минутой все заметней устает.
      -- Ы-ой! -- ну уж на совсем неизвестном языке вскрикнул Ковбой, прохромал еще пару шагов и обреченно сел на пригорок.
      -- Ду... думаешь легко... бо... босиком бегать? -- усмиряя одышку, спросил его подошедший Санька.
      -- Я-а пятку про-опорол, -- заныл Ковбой.
      Повернутая в сторону Саньки черная подошва на глазах становилась еще чернее. Ковбой держал ее демонстративно, будто одним этим хотел укорить ночного гостя.
      -- Дай сюда, -- потребовал Санька, хотя и сам не знал, что же ему нужно давать.
      Подойдя, он схватился за лодыжку пораненой ноги, высмотрел в черном, заливающем черное, нечто еще более черное и двумя пальцами рванул его к себе.
      -- У-й-е-о-о! -- взвыл Ковбой. -- Что же ты, падла?!
      -- Осколок. От бутылки. Между прочим, портвейн. Ты любишь портвейн?
      -- Как я теперь... на роликах?
      -- Нашел о чем горевать! У вас водяные колонки есть?
      -- Е-эсть, -- простонал Ковбой.
      -- А вода в них есть?
      -- Е-эсть... Но-очью есть. Днем нету...
      -- Показывай ближайшую...
      Взвалив Ковбоя на плечо, Санька проволок его по переулку, свернул за угол и сам по неожиданно ударившей по лицу сырости определил колонку.
      -- Ну и грязь тут! Она, что, не закрывается?
      -- Я ж сказал, днем воды нету, -- напомнил Ковбой. -- К полуночи течь начинает. Все бросаются огороды поливать. Шланги цепляют. То один, то другой. По очереди. Кто-то ведрами носит. Вокруг много разливают. Это ничего. К утру просохнет.
      -- Мужики, щас моя очередь, -- заставила тьма вздрогнуть Саньку.
      Из тьмы вырисовался силуэт с огромным колесом на плече. Мужик с грохотом сбросил его на землю, и колесо, распавшись, превратилось в шланг. Длинный-длинный, в кольцо свернутый шланг.
      -- Мы быстро, -- опередил его Санька. -- Рану промоем и все.
      -- Ну, давайте. -- Отвернулся мужик.
      Ковбой послушно подставил ногу под воду. Даже глубокой ночью она все еще была теплой. Держась рукой за шею Саньки, он промыл раненую ступню, той же ладонью, складывая ее корабликом, попил воды и почувствовал, что он уже не сможет просить помощи у мужика, мрачно курящего рядом со своим драгоценным шлангом. А в мгновение, когда тот выплыл из тьмы, сердце забилось в надежде, что плен закончен, что он сейчас взмолится, прося защиты от незнакомца. Но прошло уже не меньше пяти минут, а шея парня, за которую он цепко держался, казалась уже роднее и ближе мужика. Тем более, что хозяина шланга -- хоть и жили они на соседних улицах -- он вроде бы ни разу в жизни не видел, а парня -- в третий раз.
      -- Иди, поливай, -- строго приказал он хозяину шланга, а Саньке пояснил: -- Пошли туда. Срежем к моему дому...
      Окно больше не понадобилось. Они вошли в дом, как и положено, через двери. Точнее, Санька шел, а Ковбой по-кенгуриному прыгал. На одной ножке.
      -- Мамаши дома нету, -- щелкнул он выключателем.
      -- Я знаю.
      Рука Ковбоя соскользнула с санькиной шеи. Но пока еще хранила тепло прикосновения, и оттого чужак почти не воспринимался чужаком.
      -- Я оденусь, -- держась рукой за стену, попрыгал в сторону своей комнаты Ковбой.
      По пути он задержался у шкафчика, висящего над ободранным ржавым рукомойником, покопался в его внутренностях и радостно сообщил о находке:
      -- Йод!.. Хоть одно хорошо.
      -- Тебя как звать? -- глядя на его цыплячью шею, спросил Санька.
      -- Ковбой.
      -- Это кличка. А имя?
      -- Саша.
      -- Тезка, значит...
      -- Какой тезка?
      Видимо, Ковбой знал не все слова на земле.
      -- Вернемся к нашим баранам, -- вздохнул Санька и сел на единственный стульчик в комнате. -- Кто тебя заставил передать нам записку?
      -- Меня нельзя заставить.
      Он произнес эти слова с недюжинным напором. Йод короткими тупыми
      толчками выливался из флакона на пятку Ковбоя, смешивался в
      непередаваемый цвет с никак не останавливающейся кровью, а он
      смотрел на Саньку, не дрогнув ни единым мускулом своего загорелого
      лица.
      -- Глубокая рана? -- сочувственно спросил Санька.
      -- Наверно. Никак не затянется.
      На красном дощатом полу все шире и шире становилось коричневое пятно.
      -- Подними ступню выше уровня головы, -- посоветовал Санька.
      -- Это как?
      -- Ляг на спину и подними. Чего тут сложного?
      -- А-а, ну да!
      Пустой флакон улетел в окно. Ковбой допрыгал на одной ноге до своей кровати, упал спиной на измятую простыню и попросил:
      -- Не зажигай свет. Надоело.
      Санька не стал отвечать. Хозяином дома все-таки был Ковбой. Из самой большой комнаты, залитой светом, он и так хорошо видел лежащего на кровати пацана.
      -- И все-таки... Кто за нами охотится?
      -- Я не знаю, -- простонал Ковбой.
      -- Честно?
      -- Как перед Богом!
      -- А откуда записка?
      -- Меня пацан один попросил. Четыреста баксов за работу дал. Прикинь, а? Где я еще такие "бабки" срублю? Я, может, всю жизнь про музыкальный центр мечтал! И чтоб не "балалайка" какая, а "Пионер" или там "Кенвуд"!
      -- Соображаешь!
      -- А то!
      -- А я не верю, -- иронично произнес Санька.
      -- Чего не веришь? Вон, стоит центр! Я уже купил! "Пионер"! Си-ди-плеер на три диска! Отпад, а не центр!
      -- Не верю, что за такую чепуху, как одна записка, -- четыреста долларов!
      -- Ха-а! Одна! -- ответил с такой же иронией Ковбой. -- А двадцать с лишком не хотел?!
      -- Сколько-сколько?
      -- Сколько слышал! Два дня пахал, как проклятый!
      -- Что, всем участникам конкурса?
      -- Какого конкурса?
      Только после этого вопроса, заданного с глупой рожей, Ковбой перестал восприниматься Санькой как обманщик. Музыкальный центр и вправду стоял в его комнате и молча слушал диалог. Вещи не лгут. Вещи -- не люди.
      -- Так ты не читал записки? -- проверяя догадку, спросил Санька.
      -- Нет.
      -- А чего ж тогда убегал?
      -- Мне так сказали.
      -- Кто?
      -- Пацан один. Я его не знаю. Он пострижен так... ну, по-модному, под "быка". Мамаша говорила, что раньше такую причу "боксом" звали. Года в пятидесятые. Она тогда еще пацанкой была...
      -- Как он был одет? -- спросил Санька и почему-то подумал, что сейчас услышит про серую майку.
      -- По-разному...
      -- Что значит, по-разному?
      -- Ну, утром один прикид, вечером -- другой. Я -- не баба, чтоб тряпки запоминать...
      -- Майку он надевал? -- уже начинал нервничать Санька.
      -- Не помню. Может, и надевал. Мне-то что?
      -- Что ж ты, всех, кому записки вручал, знал в лицо?
      Ковбой хмыкнул, потрогал пальцами пятку и радостно объявил:
      -- Подсохла, зараза!
      -- Так что, знал?
      -- Никого я не знал. И тебя, между прочим, тоже!
      -- А как же?..
      -- Он меня приводил к тому, кому это... ну, вручить надо. Показывал, давал бумажку и говорил, кого спросить. Вас так много было, что я щас почти никого не помню. Даже по названиям. Вот вас только помню: "Мышьяк". Смешной лейбл!
      -- Чего ж смешного?
      -- Ну, прикольное. С мышами.
      -- Ты в каком классе-то учишься?
      -- А-а, бросил...
      Лицо Ковбоя стало кислым. Видимо, он относился к числу людей, которые считают учебу в школе садистским приложением к детству.
      -- Давно?
      -- Чего давно?
      -- Бросил-то давно?
      -- В восьмом классе.
      -- И что теперь?
      -- А ничего! Тусуюсь помаленьку. Там деньжат срублю, там... А чо напрягаться? Кому щас инженеры нужны? Вон, все наши инженеры на набережной стоят, шашлыками торгуют.
      -- Значит, химию ты плохо учил, -- самому себе сказал Санька.
      -- Чего?
      -- Это я так, про мышьяк...
      -- А-а, ну да -- мышьяк. А еще я запомнил "Молчать" и Жозефина.
      Эта Жозефина такая белобрысая. Я ей эту ксиву в руки сунул, а она
      расплылась в улыбке, как блин на сковородке, и заворковала:
      "Болшой спасибо! Болшой спасибо! Какой хароши город Приморск!"
      Дура набитая. Барби ходячая. Нерусская какая-то крыса!
      -- А Джиоеву ты бумажку давал? -- вспомнил Санька еще одну строку из списка.
      -- Кому-кому?
      -- Ну, певцу такому невысокому... Он черноволосый. Кавказец.
      Но без усов. Кажется, осетин...
      -- Нет, не помню. Их столько перед глазами промелькало! Ошизеть можно!
      -- Ладно, -- закончил эту часть допроса Санька. -- А где парень,
      твой хозяин, сидел или там стоял, когда ты нам вручал записку?
      Ему не верилось, что он так и уйдет почти без новостей от еле
      пойманного Ковбоя. То, что он узнал, немного успокоило его, но,
      успокоив, и породило новые вопросы. Санька смотрел через открытую дверь на упрямо держащего столбом левую ногу Ковбоя и только теперь замечал, что его грудь и ноги по колено, в отличие от лица и шеи, были вовсе не загорелыми, и это наблюдение, неожиданно изменившее мир вокруг Саньки, мир маленького провинциального домика, вдруг создало предчувствие, что нужно только чуть-чуть напрячься, стать еще внимательнее, чтобы разглядеть главное.
      -- Так что, помнишь? -- склонился он, все так же сидя на жестком стульчике, в сторону Ковбоя.
      -- Не знаю. Разве вас всех упомнишь!.. Вроде как бы сидел...
      -- Где?
      -- Там кафе, кажись, есть. Под зонтами.
      В груди у Саньки потеплело. Но хотелось еще большего. Хотелось, чтобы ожгло огнем.
      -- Когда ты снова с ним встречаешься? -- строго спросил он Ковбоя.
      Тот сразу окаменел. Только глаза оставались подвижными. Похоже, глазам хотелось найти новый путь к побегу. Порыскав по комнате, они снова наткнулись на раненую ногу и медленно потухли.
      -- Я не в курсе... Он того... пока не звал меня...
      -- А как он зовет?
      -- Ты что, хочешь, чтоб он меня наизнанку вывернул?
      -- Не вывернет. Я не дам.
      -- А ты чо?.. Такой крутой, что ли?
      -- Незаметно? Еще побегаем?
      Спина Ковбоя поерзала на простыне. Он медленно, будто ствол орудия, опустил ногу на стул, с которого еще недавно сбивал Саньку, и натужно промямлил:
      -- Он это... мамашиному ухажеру звонит и это... встречу назначает...
      -- Так он не местный?
      -- Я не знаю. Он меня на пляже нашел. Наверно, не местный. Он загорелый был, но не очень. И загар у него того...
      -- Чего того?
      -- Ну, не наш... Он не коричневый, а как бы красный... Ну, как бы с красным налетом...
      -- Значит, так, -- решил Санька, -- как вызовет тебя снова на связь, сообщишь мне.
      -- Да я это...
      -- Без понта. Придешь в гостиницу "Прибой"... Знаешь, где находится?
      -- Ну, это да... того, знаю...
      -- Найдешь в сорок втором номере мужика. Он все время в тельняшке ходит. И передашь ему сообщение. Для меня. Врубился?
      -- Ну, это... как бы...
      -- Обманешь -- вторую ногу проколю. Вопросы есть?
      Тонкие губы Ковбоя еще что-то бормотали, но в этих звуках было не
      больше смысла, чем в жужжании комаров возле левого уха.
      Встав, Санька потянулся больной поясницей, все еще помнящей
      кувырок, и на прощание предложил:
      -- И вот еще, тезка! Девчонок больше не трогай. Некрасиво. Девчонки -это святое...
      Глава одиннадцатая
      КОЛХОЗНОЕ ТЕХНО
      -- Я всю жизнь мечтал нюхать навоз!
      Кажется, эту фразу произнес Эразм. Или Игорек. А может, Санька ее просто подумал. Хотя, скорее всего, мысли такой даже не было.
      -- Я всю жизнь мечтал нюхать навоз!
      Кажется, вроде бы Виталий пробормотал. Но он никогда не повышал голоса. Наверное, опять хозяина у слов не было. Просто возникло такое настроение и сразу пронизало всех.
      -- А курей мы пасти не будем?
      Это уже Эразм. Ошибки быть не могло.
      Приложив ладонь козырьком ко лбу, долговязый гитарист смотрел на кур, с одуревшими глазами выбегающих из-за металлической сетки во двор, и ждал, добегут ли они до ударной установки. Добежали. И как положено глупым курам, клюнули в стойку под тарелками. Сначала рябая, потом беленькая. У беленькой получилось лучше. Тарелки звякнули друг по дружке, и куры бросились врассыпную по двору.
      -- А ничего получше ты не мог снять? -- язвительно спросил Эразм. -Свинофермы у них не было?
      -- Не было, -- зло ответил Санька.
      Красивый план с лжеотъездом завершился снятием на неделю частного домика на окраине Перевального.
      После завтрака всухомятку Андрей сказал: "Пора и размяться", и они выволокли под навес прямо во дворе инструменты. И как только установили и подключили к электросети, хозяйка дома -- толстая краснощекая тетка с крупными стальными зубами стала вычищать скотный сарай. По двору поплыли колхозные ароматы, а идиллическую тишину тут же нарушили обретшие свободу куры.
      -- Может, дом получше поискать? -- вяло вставил Виталий. -- Боюсь, мы от шума животных не сможем спать.
      -- Я заплатил вперед, -- раздраженно ответил Санька.
      Он и без того не был уверен, что их путь на грузовике с вокзала Перевального до окраинной улицы не засекли какие-нибудь вражеские глаза. Еще один переезд мог стать новостью поселкового масштаба. И кто знает, сколько кочует новость от Перевального до Приморска? Не быстрее ли поезда?
      -- Дурдом! -- подвел итог Эразм.
      В своей узорчатой вязаной шапочке и черных очках с круглыми стеклами он больше любого другого из группы напоминал иностранца. Или слепого. Во всяком случае, хозяйка дома, пронося мимо них полные ведра с вонючей серой жижей, посмотрела на Эразма с жалостью.
      -- Акустика в этом колхозе -- закачаешься! Зал Большого театра! Не
      больше, не меньше! -- оценил он звучание после пары аккордов.
      -- А ты на полтона ниже сделай, -- предложил Виталий, ладненько
      устроившийся за синтезатором.
      Стена дома стала спинкой его сидения. Несмотря на тень, она была теплой, словно это и не стена вовсе, а огромная грелка.
      -- Ну смотри на полтона, знаток! -- провел по струнам Эразм, но третий аккорд никто почему-то не услышал.
      Бормотали что-то на своем птичьем языке куры, гавкала вдали собака, бодро шурудила лопатой внутри сарая хозяйка. У всех звуки были. У гитары -нет.
      -- Шнур, что ли, отсоединился? -- пробежал взглядом по проводу Эразм.
      -- У меня тоже... того, -- провел пальцами по клавишам Виталий.
      Получилось шуршание. Как будто ветер пошевелил оторванным куском толи, свисающим с навеса. Но ветра не было. И кусок не шевелился. Он висел черным языком за спиной Эразма.
      Ударом в большой барабан Андрей встряхнул всех сразу. Барабан, в отличие от своих музыкальных собратьев, умирать не собирался.
      -- Наверно, с электричеством чего-то, -- предположил Санька.
      -- Мамуленька! -- окликнул Эразм выбравшуюся из сарая с новой сочной порцией грязи хозяйку. -- Можно вас на секундочку для интервью по первой программе телевидения?
      Поставив ведра, тетка отерла ладони о цветастый передник, прошаркала, не поднимая ног, будто лыжница, под тент, и Санька впервые заметил, что ее босые ступни толкают под собой галоши, как минимум, сорок восьмого размера. Откуда в жаркие курортные края забрели эти резиновые корыта, он даже не мог представить.
      -- Мамуль, у тебя счетчик где? -- спросил ее Эразм. -- Пробку выбило.
      -- Ничего и не выбило, -- с достоинством ответила хозяйка. -- Плановое отключение, значит, света.
      -- Так планы ж еще при комуняках отменили! -- не согласился Эразм.
      -- Это при ком чего там отменили, я не знаю, а только дадут через два часа. Не раньше.
      -- А что ж вы сразу не сказали? -- покраснев, спросил Санька.
      -- А вы и не спрашивали. А если насчет удобств, то у меня все не хуже, чем у других. Вы в Перевальном лучше ничего не найдете.
      Голос у тетки был мягким, просительным. Ей очень не хотелось, чтобы такие выгодные постояльцы неожиданно съехали, и она неожиданно произнесла:
      -- А в обед я вас пельменями угощу... Вот. У меня свежина с той недели есть. Сама растила.
      -- Это можно! -- сдвинув очки на кончик носа, уже с интересом посмотрел на хозяйку Эразм. -- А водочка в вашем тауне есть?
      -- Водочка есть! -- воспрянула духом тетка. -- В кинотеатре. Там магазин. А тауна... Нет, тауна нету...
      -- Это заметно, -- обрадовался Эразм.
      -- Точно свет через два часа дадут? -- недовольно спросил Андрей.
      -- Так по плану ж! Завсегда давали! Если...
      -- Андрюха, дай ноты вашего "Воробышка", -- оборвал хозяйку Эразм. -Надо ж знать мировые хиты!
      -- На, -- протянул два листка вместо Андрея Виталий. -- Шедевр -- не шедевр, а идет на ура...
      -- Этого мало, -- вздохнул Андрей. -- В финале, если выйдем, нужно две вещи прогнать...
      -- Сделаем что-нибудь из старого, -- изобразив вошедшего в раж гитариста, подергал безмолвные струны Игорек. -- Роковое что-нибудь!
      -- Лучше попсу, -- покачал головой Андрей. -- Председатель жюри -Покаровская, лирическая певица, звезда восьмидесятых. Она рок не переварит...
      -- Ты ж сам говорил, что в жюри есть рок-мэны. И металлисты есть, -прогудел Эразм. -- Как раз в масть попадем!
      Ничего не понимающая тетка пожевала обветренными губами и лениво всплеснула руками.
      -- Вот куры-дуры! Опять в огород полезли!
      Ее галоши-лодки заскользили по земле. Казалось, что они сами плыли к злодейским курам, а хозяйка вынуждена была уже за ними передвигать ногами.
      Эразм, мгновенно забыв о споре, углубился в ноты. Его губы шевелились, будто он знал буквы, которыми зашифрованы нотные знаки, и первым на земле проговаривал их.
      -- Ре-бимоль, до, ля-бимоль, фа, -- шептал Эразм загадочные слова, но шептал так громко, что галоши хозяйки замерли на дорожке. -- Мужики, я это где-то слышал. Типа одной древней песенки. Помните, там что-то типа "Мы едем, едем, едем в далекие края, хорошие соседи, веселые друзья"...
      -- Уже проехали, -- напомнил ему Виталий. -- Там фа-мажор, а у нас -фа-минор. Врубился?
      -- Плагиат в чистом виде! -- не согласился Эразм.
      -- Ты учи ноты и помалкивай, а то еще заставим оранжировку делать.
      Галоши опять заширкали по дорожке. Хозяйка уносила в огород такое ошарашенное выражение лица, будто только сейчас узнала, что поселила в дом не музыкантов, а инопланетян.
      Подойдя к барабанщику, Санька загадочно попросил:
      -- Андрей, тебя можно на минутку?.. Выйдем на улицу...
      Барабанщик без слов подчинился его команде. Он один-единственный заметил ночью, что Санька куда-то ходил, но упрямо молчал до этой минуты. Иногда ему даже казалось, что солист группы -- заодно с бандитами. От этой мысли становилось жарко, хотя куда уж было жарче, если термометр под навесом стонал от тридцати двух градусов тепла. И когда Санька его позвал, ему вдруг стало стыдно.
      Он сглотнул это едкое чувство, молча выслушал рассказ о роллере Ковбое, о ночной погоне и двадцати с лишним записках-предупреждениях, и ощущение вины снова вернулось.
      -- И что ты об этом думаешь? -- тихим вопросом отдал он Саньке инициативу.
      Он снова переставал быть менеджером. Сейчас это уже давалось с облегчением.
      -- Ясно одно, -- посмотрел вдоль пустой, иссушенной улицы Санька. -Мы лично, точнее, наша группа никому персонально не нужны. Угрозы пришли всем. Или почти всем...
      -- Глупо получается, -- поморщил уже красный, прихваченный курортным солнцем лоб Андрей. -- Тот или те, кто хочет выиграть конкурс, пытается убрать всех конкурентов сразу. Один останется -- ему и первый приз, эту раковину, дадут? Да ничего ему тогда не дадут! Фигня это все. Если хоть два-три человека останется, уже конкурс развалится. Уже его никто проводить не будет...
      -- Ты точно сказал -- разваливается, -- похвалил его Санька. -- Дело не в музыкантах. Девяносто девять из ста, что никакой войны с конкурентами-исполнителями нет. Кто-то хочет развалить сам конкурс...
      -- Точно! -- соглашаясь, рубанул воздух рукой Андрей. -- Этот богатей местный... Ну, как его?..
      -- Буйнос.
      -- Во-во, он! Он стал у какого-то местного барыги на пути. Может, по бизнесу в Приморске, может, конкурент по казино или там ночному клубу... У них есть еще ночные клубы в городе?
      Санька фыркнул с резвостью лошади:
      -- А то! Целых пять! Это же курорт! Сюда люди приезжают денежки спускать.
      -- Значит, среди хозяев тех клубов нужно искать врагов Буйноса. Или среди хозяев казино...
      -- А зачем? -- не понял Санька. -- Зачем искать-то? Что нам от этого?
      -- Но ты же милиционер!
      -- Бывший, Андрюша! Бывший! И не более. И не наши это дела по большому счету. Я уж подумываю, что можно в гостиницу вернуться. Зачем эта конспирация? Бандитам нужны не мы. Совсем не мы...
      -- А если мы все-таки ошибаемся?
      Истошный вибрирующий звук вспорол сонную тишину улицы. Санька и Андрей одновременно вздрогнули, будто на время став единым живым существом.
      -- Свет дали! -- заорал со двора Эразм. -- Ни хрена они не научились планы выполнять! Давайте репетировать, юные таланты! А то я музыку так люблю, что аж пельменей хочется!
      _ Глава двенадцатая
      ИНТЕРВЬЮ С ПАМЯТНИКОМ
      День и ночь. Свет и темень. Жара и холод.
      С первым же шагом в кабинет Буйноса Санька ощутил себя погружающимся в ледяную воду. Кондиционер мощной сплит-системы, белоснежный брикет у потолка, со старательностью сделавших его японцев гнал и гнал в комнату холод, и оттого сам кабинет после изнуряющей жары на улице почудился чем-то инородным, совсем не являющимся частью Приморска. Город плавился в зное и, явно зная, что внутри него еще есть не завоеванный клочок, накатывал и накатывал на стены здания иссушающими волнами. Город дышал на офис доменной печью, но ничего не мог поделать.
      -- Здравствуй. У меня не больше пяти минут, -- с резкостью человека, принадлежащего не себе, а делу, выстрелил словами
      Буйнос и протянул мощную кисть.
      -- Я -- от Нины.
      -- Понятно. Она мне сказала.
      Мозоли на пальцах Буйноса ощущались каменными. Такие мозоли бывают только у гимнастов. А гимнасты -- гибкие люди.
      -- Честно говоря, я не хотел бы беседовать здесь, -- осматривая кабинет, озабоченно произнес Санька.
      Офис не отличался от сотен других офисов в Москве, Мюнхене или Нью-Йорке. Строгие линии столов, компьютер, принтер, факс, пара телефонов, черный брикет мобильного, открытые шкафы с красными и белыми корешками скоросшивателей, дурацкие абстрактные картины по стенам, покрытым чем-то синтетическим, серые полосы жалюзи и, конечно, кондиционер. Впрочем, на нижней полки у шкафа стояла вещь, которой не было ни в одном офисе Москвы, Мюнхена или Нью-Йорка.
      Солнечный луч, все-таки нашедший щель между простенком и ковром жалюзи, зажег золото на красивой, сантиметров тридцать длиной, раковине и упорно не хотел сползать с нее. Раковина оказалась самым ярким пятном в кабинете, и Санька, оценив сначала лишь эту яркость, только через несколько секунд вдруг понял, что на полке стоит и горит огнем главный приз конкурса.
      -- В моем кабинете нет жучков, -- отпарировал санькину просьбу Буйнос. -- Я просил людей из местного ФСБ. Они проверяли спецприбором.
      -- Значит, нельзя?
      -- У тебя уже четыре минуты, -- жестко напомнил хозяин кабинета.
      На столе зашелся звонками один телефон, потом другой. Их поддержала бодрым пиликаньем черная мыльница мобильного. Буйнос их упорно не замечал.
      Его круглое лицо с мощными мясистыми ушами казалось выкованным из бронзы. Карие глаза хорошо шли к красному загару. А подстриженные почти под корень волосы умело маскировали лысину, уже отвоевавшую себе место вплоть до макушки.
      -- Ладно, -- согласился Санька.
      Довольно тяжело беседовать с монументами. Но иногда приходится.
      -- Я -- старший лейтенант милиции, -- представился он.
      -- Слушаю внимательно.
      Добавку "в запасе" Санька произнести не смог. Это бы смазало эффект. Но, судя по лицу собеседника, эффекта не было и сейчас. Монументы не меняют выражений, данных ему скульптором. А у Буйноса был слишком талантливый скульптор -- жизнь.
      -- Я обладаю информацией, что кто-то пытается сорвать конкурс, -все-таки решился произнести Санька.
      В миф о приборах ФСБ он не верил. Чем круче офис, тем больше вероятность "жучков" в нем. Офис Буйноса смотрелся по-столичному и вряд ли был самым бедненьким в Приморске.
      -- Для срыва конкурса шантажу подверглась большая группа музыкантов, -- как можно увереннее старался говорить Санька. -- Возможно, даже все участники конкурса. Без исключения. Некоторые дрогнули и уехали.
      Буйнос слушал молча, уперев взгляд в электронный таймер на столе. Две желтые точки, разделяющие часы и минуты, пульсировали в такт его сердцу. И каждый раз, когда они гасли, он ждал, что они больше не загорятся, но они возникали снова и снова. Они упрямо хотели жить, хотя жить хочет только живое.
      -- Вы -- участник конкурса? -- спросил у таймера Буйнос.
      -- А Нина не говорила?
      -- Значит, участник... Я не могу вам ничем помочь. Места распределяет жюри, а не я. В жюри -- звезды эстрады, хорошие специалисты. Все честно.
      -- Я пришел сюда не попрошайничать.
      -- За безопасность проведения конкурса отвечают опытные специалисты. Они...
      -- Неужели вы не получали угроз? -- вслух удивился Санька.
      -- Молодой человек! -- назидательно произнес Буйнос. -- За мою жизнь в бизнесе мне пришлось выслушать столько угроз, что я атрофировался к ним!
      -- А зря.
      "Молодой человек" до сих пор стоял в ушах. Судя по внешности, Буйнос был старше Саньки лет на пять-семь. Не больше. Впрочем, богатство -- такой привесок к человеку, что всегда делает его старше. Хотя бы внутренне. Наверное, Буйнос ощущал именно такое, внутреннее, старшинство.
      -- У вас минута, -- подсказал Буйносу таймер.
      Умолкшие телефоны снова ожили, и снова мобильный подал голос позже тех, что стояли на углу стола.
      -- Вы сами видите, что я -- на разрыв, -- кивнул на них Буйнос. -- В бизнесе нет ни секунды отдыха. Я и так отдал вам слишком много времени. Знаете, сколько оно стоит?
      -- Я, конечно, уйду, -- выпрямился на стуле Санька. -- Я пришел к вам не потому, что мне что-то нужно. Я -- бывший милиционер. А служба такая штука, что въедается в душу. Если... Если вы не знаете, кто хочет сорвать конкурс, то нужно усилить безопасность. Особенно во время исполнительских туров...
      -- Как ваша группа называется? -- неожиданно спросил Буйнос. -"Горняк"?
      -- Нет. "Мышьяк", -- нервно поправил Санька. -- "Горняками" раньше только футбольные клубы называли. Они обычно играли во второй лиге.
      Очень хотелось дерзить. Хотя вряд ли даже это могло раскачать памятник.
      -- Я передам твою озабоченность службе безопасности, -- вяло отреагировал Буйнос. -- А почему вы съехали всем составом из гостиницы?
      -- Там жарко и душно.
      -- А в Перевальном лучше?
      Возможно, Санька зря волновался. Служба безопасности у Буйноса свои деньги отрабатывала. Он не сказал даже Нине, организовавшей встречу, об их переезде в Перевальное, а Буйнос уже знал об этом.
      -- Вы можете вернуться в свой номер. Он все равно оплачен вплоть до последнего конкурса.
      -- Мы подумаем.
      -- Ну, вот и хорошо.
      Буйнос с грохотом встал с кресла. Громкий звук родили колесики, которые отвезли огромное черное сооружение на метр от стола.
      -- Желаю успеха в конкурсе!
      В официальной сухости, с какой была произнесена фраза, не ощущалось ни капли тепла.
      -- Спасибо, -- в тон ему ответил Санька, вскочив, пожал шершавую руку и неожиданно даже для самого себя спросил: -- Вы гимнастом были?
      -- Нет. Гребцом. Академическим.
      Санька представил тяжеленное весло академической лодки, сухой валик, полирующий ладонь и подушечки пальцев, жесткую скамью, одеревеневшую спину, маятником качающуюся вперед-назад, и ему стало жаль Буйноса. Гребцы -вовсе не гибкие ребята. До гимнастов им далеко.
      -- Ну тогда до свидания, -- решил Санька.
      Как будто если бы вдруг выяснилось, что хозяин кабинета -- бывший футболист или легкоатлет, он бы остался.
      На нижней полке шкафа рывком, словно его задули, погас огонь на раковине. Обрывая рукопожатие, Санька бросил на нее быстрый взгляд. Луч сполз ниже, на дверку шкафа. Луч перестал украшать раковину, и она сразу перестала ощущаться призом.
      Сразу за дверью в Саньку втемяшился бычьим взглядом мужик в черной матерчатой куртке. На левой стороне его груди прямо на пуговицу накладного кармана была прищеплена пластиковая визитка с английским словом "SECURITY" поверху. На брюхе охранника кошельком висела пистолетная кобура. В такой кобуре раньше милиционеры носили соленый огурец на закусь. Теперь -- только пистолеты.
      -- Где мне найти Нину, -- спросил Санька черного охранника.
      -- Кто это?
      Он смотрел на Саньку с таким видом, будто гость не вышел только что из кабинета Буйноса, а собирается входить и вообще способен на любую гадость.
      -- Нина -- ваш технический сотрудник.
      Большего он не знал.
      -- Какой сотрудник?
      -- В оргкомитете конкурса.
      -- Это не наши сотрудники. Они в штат фирмы не входят.
      -- Правда?
      -- Ну, как дела? -- вышла из ближайшей же комнаты Нина. -- Поговорил?
      У телохранителя был вид мудреца, которому мешают думать над очередной великой идеей. Он смотрел мимо Саньки и Нины на длинный конец коридора и усиленно морщил лоб.
      -- Поговорил, -- отвернувшись от охранника-философа, вяло ответил Санька.
      -- Понятно. Я тебя предупреждала.
      -- О чем?
      Он что-то не помнил никаких предупреждений. Ни хороших, ни плохих.
      -- Я же говорила, Владимир Захарыч -- очень волевой и бесстрашный человек...
      -- Бесстрашие и безрассудство -- разные вещи.
      Саньке хотелось дерзить. Теперь уже Нине. Возможно, само здание было таким, что делало всякого, входящего в него, нервным и злым.
      -- А что здесь было... Ну, до вашего офиса? -- поинтересовался он.
      -- Детская комната милиции.
      -- Серьезно?.. А их куда же?
      -- В другое место перевели. Уплотнили, скажем так...
      -- Значит, у вас в Приморске с подростковой преступностью -- полный порядок?
      -- Никакого порядка, -- устало ответила она. -- Как и везде...
      -- Ниночка, зайди! -- крикнул из приоткрывшейся двери Буйнос.
      По девушке словно прошла волна. Из усталой и грустной она вдруг стала задорной, энергичной, готовой бежать хоть на край земли. Она даже как бы подросла.
      -- Извини, -- коснулась она санькиной руки своими холодными
      пальчиками и молнией метнулась ко все еще приоткрытой двери.
      Как она умудрилась проскользнуть в такую узкую щель, Санька так и
      не понял. Ему стало нестерпимо грустно, будто то вялое и скучное,
      что жило в Нине и что она только что сбросила с себя, развернув плечи, упало на него и теперь с исступлением подминало и подминало под себя.
      Он быстро вышел из офиса, даже не ощутив, что только что покинул ледяной холод и окунулся в полуденное пекло Приморска.
      Глава тринадцатая
      РАКОВИНЫ ГИБНУТ В ОБЕД
      -- Хто тут, гад, ходит?.. А-а?
      По голосу можно было определить, что в желудке бывшего портового
      работника сейчас плещется не менее поллитра водки. Тельняшка,
      прилипшая к его мощному туловищу, выглядела кожей, покрытой
      полосатой татуировкой. Мужик лежал лицом к стене и на скрип двери
      даже не обернулся.
      В его узкой комнатке, густо утрамбованной духотой, запахом спирта и пота, висел подвальный полумрак.
      Похрустев по осколкам битого стекла, Санька прошел к окну, отдернул штору, и хлынувший солнечный свет сделал духоту слабее. Хотя, скорее, он уже начал к ней привыкать.
      -- Ты форточку забил, что ли? -- не мог он понять, почему не поддается ручка.
      -- Вот гадство!.. Кто там, гад, ходит?
      -- Это я, музыкант из Москвы, -- наконец-то осилил проржавевшую гостиничную ручку Санька.
      В комнату ринулся горячий воздух с улицы, но, похоже, тут же отступил назад. Духота не пускала его в себя. Воздух улицы выглядел холодным по сравнению с той смесью, что властвовала в комнате.
      -- Ни-ичего, гад, у меня не бери! -- крикнул в стенку мужик. -- У меня все пронумеровано! Поймаю, гад, ноги вырву и в ноздри засуну!
      Санька посмотрел на свои ноги, потом на ноздри в мутном зеркале на стене и ничего не ответил.
      -- У те-ебе, гад, выпить ничего нету?
      -- Я не пью, -- грустно ответил Санька. -- Особенно в такую жару.
      Даже побег из офиса Буйноса не спас его от горького и одновременно нагонявшего сон чувства. Это походило на инфекцию, пойманную от Нины. Только вирус жил не в крови, а в глубине души. Его хотелось вытравить, но он не знал, есть ли такие таблетки.
      -- К тебе мой человек не приходил? -- сев на единственное в комнате кресло, спросил Санька. -- Вчера или, может, сегодня.
      Дырки на подлокотниках кресла, обтянутого коричневой шерстью, были по рваным краям очерчены серым жиром. Пальцы сами поднялись от них, повисели в воздухе и, не найдя места на кресле, легли Саньке на колени.
      -- Чего ты, гад, спросил? -- медленно повернулся к нему от стенки мужик.
      Кровать под ним застонала и так горестно завздыхала, что Саньке почудилось, что в комнате есть еще один живой человек.
      -- Ты сам живешь? -- спросил он.
      -- Са-ам... Жена, гад, за товаром в Турцию укатила. Ее, гад, очередь. Моя -- через неделю...
      -- Так приходил парень или нет?
      -- Какой-то хмырь моченый приезжал... Сопледон...
      -- На чем приезжал?
      -- На своих двоих. В смысле, гад, на ботинках с колесами...
      -- Серьезно?
      Санька вспомнил осколок, вырванный из пятки Ковбоя, вспомнил густое коричневое пятно на полу, и удивился. С такой раной он бы сам, наверное, не смог ходить не меньше недели. А Ковбой уже ездил на роликах, будто пятки у него состояли не из мяса и кожи, а из дерева.
      -- Хор-роший ты парень, Санька! -- подперев качающуюся голову рукой, объявил мужик. -- Тебя ж Санькой зовут? О-о, я, гад, помню! Но я тебя еще сильнее, гад, полюблю, если ты мне хоть сто грамм, хоть сто граммулечек водочки нальешь, а?
      -- Когда перень-то приезжал?
      -- Что?.. А по утряне. Часов в восемь. Я еще тверезый был. Вот так, гадство...
      -- Он мне что-нибудь передал?
      -- Ага. Передал. Конфи...ренцивально...
      -- Что-что?
      -- Конверт...вин...цитально...
      -- А-а, конфидециально!
      -- Во-во! Оно! Гадское слово!
      Мужик по-прежнему лежал в позе римского патриция на пиру, но тельняшка и особенно щетина, завоевавшая его щеки вплоть до мешков подглазий, делали его совсем не похожим на патриция. Может, древние римляне и носили тельняшки, но такими небритыми вряд ли ходили.
      -- Так что он сказал?
      -- А что он сказал? -- расширив глаза, ошалело посмотрел на Саньку мужик. -- Я, думаешь, помню?
      -- Что, вообще не помнишь?
      -- Не-а... Токо в голове сидит, что конвер... вен...
      -- Это ясно! Еще!
      Санькины пальцы, вскинувшись с колен, забарабанили подушечками по подушечкам. Левые -- по правым. Правые -- по левым. Словно передавали по воздуху азбуку Морзе для коротких, до грязно-коричневого цвета загорелых пальцев мужика, влипших в проволоку щетины.
      -- Конвен... ну да, гад, это самое. -- Пальцы, удерживавшие его чугунную голову, дернулись, и мужик чуть не упал лицом на пол. -- А еще это, как его... А-а, вот!.. Про поноса сказал...
      -- Какого поноса? -- опешил Санька.
      -- Ну, или подноса... Ну, хвамилия этого гада... Я тебе про него бухтел... Ну, что фатеры толкал у нас...
      -- Буйнос, что ли?
      -- Во-во!.. Гадство чистой воды! От этой жары такую фамилию забыл! Представляешь? А раньше помнил. Все время помнил! Вот ты меня, гадство, в три ночи разбуди, спроси, хто самый богатый хрен в Приморске, и я сходу... без всяческой заминки...
      -- А почему он назвал именно эту фамилию? -- напрягся Санька.
      -- Ну, назвал и назвал... Это его дело.
      -- А еще что-нибудь кроме фамилии? Вспомни, братан!
      Глаза мужика вскинулись от пола. В их красной слизи плавало что-то серо-зеленое. А может, и синее. Когда глаза схвачены таким туманом, то ничего за ним не разглядеть.
      -- О! Увспомнил! -- икнул мужик. -- Как ты "братан" сказал, так, гадство, и увспомнил! Про обед он еще говорил...
      -- Чего про обед? Какой обед? В смысле еды или времени суток?
      -- А чо ты мой стакан разбил? -- сощурил глаза, высматривающие что-то на полу, бывший портовый работник. -- Я тебе душу, гад, выворачиваю, а ты, падла...
      Он попытался сесть на кровати, но комната, видимо, неслась перед его глазами каруселью, и мужик, подчиняясь ее вращению, кинул тело к стене, врезался в нее затылком и взвыл благим матом. Если следующая попытка получится удачней, то Санька вряд ли минует рукопашную схватку.
      А в голове, в такт движениям мужика, дважды повторилось сочетание "Буйнос -- обед" и заставило бросить взгляд на часы. Минутная стрелка лениво, будто тоже очумев от жары, начинала отсчет первого часа дня. Стрелка была острой, как лезвие ножа. Санька посмотрел на это острие и ощутил тревогу.
      Еще минуту назад он думал о Буйносе с ненавистью. Но сейчас, поняв, что ничего хорошего не скрывается за словом "обед", он перестал вообще испытывать какие-либо чувства к шефу конкурса. В памяти всплыло последнее: Нина, заходящая в кабинет Буйноса. И хотя он ничего, ну совсем ничего не испытывал к этой сухой немодной девчонке, он вдруг ощутил, что ей, именно ей угрожает опасность.
      -- Я-а ща те-ебя, гад, -- начал вторую попытку побороть ускорившееся вращение земли мужик.
      Тревога бросила Саньку из вонючего номера. Он проскользнул под носом у все-таки вставшего мужика, выбежал в коридор, перепугав дежурную, по-роллерски перелетел по очереди все лестничные пролеты, нырнул в желтый воздух улицы, и желание побыстрее найти Ковбоя и узнать тайну обеда резко сменилось желанием снова увидеть Буйноса. Санька не знал, зачем ему это нужно, но побежал все-таки влево, в сторону офиса, а не вправо, к дворам частного сектора.
      Попавшийся на пути рейсовый автобус помог ему минут на десять сократить путь. Он пролетел от остановки еще квартал, свернул за угол и сквозь шум ветра, забивающий уши, услышал звон стекла и хлопок. Метрах в ста впереди него метнулась от окна невысокая фигурка. Человек с коротко остриженной, почти лысой головой испуганно перебежал улицу, нырнул под арку дома, и стало так тихо, будто никого на улице никогда и не было.
      Перейдя на шаг, Санька дохромал до окна, от которого отпрыгнул незнакомец, и тревога, томившаяся у сердца, обожгла виски. Это было окно в офисе Буйноса. Возможно, даже то, через которое луч обжигал позолоченную раковину. Половина стекла была разбита вдребезги, но только часть осколков каплями лежала на асфальте. Остальные, видимо, упали вовнутрь комнаты.
      Внезапно висящая на окне штора жалюзи из серой стала красной и дохнула на Саньку жаром и едким запахом жженой пластмассы. Он отшатнулся, скользнул взглядом по жирным каплям сварки, удерживающим металлическую решетку на окне, и бросился к двери офиса.
      -- Куда?! -- окриком встретил его охранник.
      Пластиковая визитка на его груди смотрелась даже не визиткой, как у охранника у двери Буйноса, а приклеенной почтовой маркой.
      -- Там пожар! -- еще громче мужика вскрикнул Санька.
      -- Пропуск! -- закрыл телом вход в здание охранник.
      -- Н-на! -- коротким тычком вмял ему Санька кулак в пах.
      -- А-а! -- в рифму ответил мужик и стал заметно ниже.
      Оттолкнув скорчившегося охранника, Санька вбежал в уже знакомый холод. Воздух в этом конце коридора был чист, как где-нибудь в Альпах, а в дальнем его конце, у кабинета Буйноса, на стуле храпел, широко раскрыв рот, второй охранник.
      Грохот санькиных шагов разбудил его. Он вскинулся на стуле, заученно бросив руку к кобуре, но знакомое, уже виденное сегодня лицо парня остановило ее.
      -- Огонь! Там -- огонь! -- прыгнул к двери Санька и рванул ее на себя.
      Горный воздух тут же стал воздухом свалки. Ядовитая вонь ударила в голову, забила дыхание и сразу стала хозяйкой офиса.
      -- Вла...а-аимир Захарыч, -- прохрипел в затылок Саньке охранник.
      В его голосе ощущался детский страх.
      Посреди комнаты, окруженной огнем, будто посаженными по кругу красными кустами, лежал на полу Буйнос. По рукаву его пиджака и левой поле плясало пламя, а половина лица была почему-то черной.
      Набрав побольше воздуха в легкие, Санька бросился в комнату, и тут же от нестерпимой боли заныла кожа на лице, шее и кистях рук. Ее будто бы сдирали заживо.
      Схватив Буйноса за ноги, он поволок его к двери, а пламя на рукаве становилось все сильнее и сильнее, словно обрадовалось появлению новой жертвы.
      -- Сними куртку! Свою! -- еще только ударившись боком о дверной косяк, заорал Санька. -- Быстро, твою мать!
      -- Я... это... уже, -- хрипел в спину охранник. -- И что... это, что?
      -- Накрой пламя!
      -- Оно горячее!
      -- Дай сюда!
      Вырвав из вялых пальцев черную куртку, Санька упал с нею на рукав, ладонью прибил пламя.
      -- Помер, да? Помер? -- грустно выспрашивал охранник.
      Он и здесь вопросы задавал как ребенок, который только сейчас узнал, что люди умирают.
      -- Нет! Он хрипит! Не слышишь, что ли?
      -- С-сука! -- вцепились Саньке в рубашку чьи-то мощные пальцы.
      С легкостью пушинки они развернули его. Перед глазами качалось разъяренное лицо первого охранника.
      -- Скорую вызови, идиот! -- крикнул в эти тупые глаза Санька, и пальцы сразу ослабли, стали пластилиновыми.
      -- Че... чего тут? -- удивленно спросил второй охранник.
      -- Поджог! С покушением на убийство! Да вызови ты скорую!
      -- Тут это... близко, -- первым очнулся охранник без куртки. -- По вызову час ехать будут. А больница -- пять минут. Если бегмя...
      -- Так давай бегмя! -- скомандовал Санька.
      Сорванная с Буйноса куртка открыла дымящийся, в пропалинах, пиджак, открыла наполовину почерневшее, с вытекшим глазом, лицо. Охранник, прибежавший от входа, поднял начальника на руки, поднял как ребенка и под хлопки открывающихся дверей в коридоре побежал к выходу.
      -- Что такое? Что случилось? Почему воняет? -- прибывал и прибывал народ к гудящей двери. -- Огонь! Го-орим! Все горим!
      -- На улицу! -- ощутив, что страх нужно куда-то направить, закричал Санька. -- Все на улицу!
      -- И мне? -- опять по-детски, глупо спросил оставшийся охранник.
      -- А ты... Ты вызови пожарных!
      -- Есть! -- обрадовался приказу здоровяк и бросился по коридору, локтями отбрасывая от себя длинноногих сотрудниц.
      -- Во-оло-одя! -- ударил по ушам единственный знакомый голос.
      Санька отвернулся от двери и близко-близко, до головокружения близко увидел глаза Нины. Они как-то враз набухли, помутнели и выдавили из себя светлые полоски слез. Он еще никогда не видел Нину плачущей, и потому даже не поверил, что это она. А не поверив, приказал ей официально, сухо, как мог приказать любому из обезумевших сотрудников офиса:
      -- Иди на улицу! Быстро!
      -- Во-о... Во-о... Во-ова! Он по-гиб! -- обреченно пропела она.
      -- Ничего он не погиб! Его уже там нет!
      -- А где он? -- сморгнула последние слезы Нина.
      -- Охранник его унес. В какую-то вашу больницу.
      Грохот каблучищ перекрыл его слова. Охранник без куртки подбежал к ним, чуть не сбив с ног Нину, согнулся в одышке и прохрипел в пол:
      -- По... по... вы... вы...
      -- Ясно, -- перевел его речь на русский язык Санька. -- Пожарных вызвал. Да?
      -- Да.
      -- Тогда пошли отсюда.
      Пламя, словно услышав его слова, ударило из комнаты в коридор жгучим красным языком. Все трое отшатнулись от двери, и Нина вдруг вспомнила:
      -- Там -- приз. Раковина. Она дорогая...
      -- Не дороже нас, -- ответил Санька и, схватив Нину за руку, потащил к выходу.
      Охранник топотал вслед за ними. Он дышал громче, чем гудело пламя за спиной.
      Только на улице, хватанув ртом хоть и горячий, но все-таки чистый воздух, Санька ощутил, как мутно и дурно в голове. Еще минуту -- и они угорели бы.
      Глава четырнадцатая
      НЕМНОГО ТЕНИ ПОД БРОШЕННЫМ ЗОНТИКОМ
      -- Отдыхаете?
      Бывает такая усталость, что нет сил даже думать. А уж говорить... Говорить -- это двигать губами, языком, мышцами щек, говорить -- это так тяжело, если всех сил осталось, чтобы стоять, прислонившись спиной к горячему и, наверное, грязному столбу, и тупо смотреть на черные масляные пятна на асфальте, которые должен накрыть своим оранжевым издолбанным телом автобус.
      -- А вас искали...
      Столб, нет спору, хорошая опора, но если всей тени от него -тростиночка шириной в три сантиметра, а в голову солнце вбивает клин за клином, то лучше перебрести метров на десять левее. Там, у бока бывшего журнально-газетного киоска, ставшего по воле времени вино-табачно-пиво-сникерсным, есть целебный пятачок тени. Ровно на одного человека. И оттого, что никто еще не додумался занять его, хотя автобус на Перевальное ждали не менее сотни человек, Санька ощутил зов этого клочка тени. Как будто если бы он не стал в него, тень навеки умерла бы и уже никогда не появлялась у ржавого бока киоска.
      -- Если он появится, что ему передать?
      Нет, идти все-таки легче, чем говорить. В этом пекловом Приморске, похоже, не осталось нормальных людей. Кто их сюда свозил, в одно место? Может, какой-то шутник, захотевший проверить, что получится, если поселить у моря много-много идиотов. Стоит человек, ждет автобуса, а к нему подходят сбоку и начинают что-то спрашивать. Будто не видят, что у него закопченая от гари шея, которая отказывается поворачивать голову. Даже такую легкую и такую пустую. А может, самая тяжелая голова -- это как раз самая пустая голова?
      -- Так что Ковбою передать?
      Вопрос совпал с шагом в тень, и от этого показалось, что и задала его именно тень.
      Осоловелыми глазами Санька посмотрел под ноги, увидел пару
      сплющенных жестяных банок, порванную пачку сигарет, гирлянду
      разнокалиберных окурков и, зачарованно проведя по ней взглядом,
      только сейчас заметил, что из треугольника тени -- а издалека он
      четко виделся треугольником -- серой дорожкой лежит еще одна тень. Глаза, соскользнув с окурочной ленты, пробежались по новорожденной тени, наткнулись на огромные черные ботинки с застежками-баклями, поднялись от них по ровным загорелым ножкам и черным наколенникам, потом через все такое же загорелое и по-женски нежное -- к бахроме джинсовых то ли шорт, то ли плавок, а уже от них почему-то сразу, не замечая уже ничего по пути, к лицу.
      -- Даша?
      -- Я не Даша. Я -- Маша, -- подвигала вперед-назад колесиками девушка.
      -- Правда?
      -- Я уже минуту задаю вам вопросы, а вы не хотите отвечать. Я могу и уйти...
      Ее лицо действительно стало обиженным. Она даже губки сложила так, как положено, чтобы поверили в ее искреннюю обиду. Санька не поверил. Он устал от глупых приморцев, а Маша, несмотря на милое загорелое личико, тоже входила в их состав.
      -- Ты что-то говорила про Ковбоя?
      Губки разжались быстрее, чем бывает при серьезной обиде.
      -- Он искал вас.
      -- Правда?
      После того, как к пылающему офису Буйноса приехали на двух машинах доблестные приморские пожарные, но приехали без воды, а в колонках ни на этой улице, ни на двух соседних воды тоже не оказалось, Санька понял, чем все это закончится, и пошел искать Ковбоя. Дома он застал распахнутое настежь окно, тишину в пустых комнатах и лай крохотной кудлатой собачонки, живущей в огромной будке в глубине двора. Почему собака молчала в его первое появление здесь, Санька не знал. Возможно, ее не настолько плохо кормили, чтобы она стала злой. Или кормили совсем плохо, и у нее не было сил на лай. Сосед, худющий мужик с лицом, изможденным вином и солнцем, охотно объяснил, что этот выродок, сын дуры и стервы, безотцовщина и сволочь, всю жизнь кравший у него яблоки и помидоры из сада и огорода, как уехал рано утром на своих гребаных роликах, так и не возвращался.
      Сожитель мамаши, возникший на пороге квартиры все в той же майке и в тех же трикотажных штанах, в паузе между пережевыванием чего-то своего, таинственного, объявил, что сто лет этого чайника, бездельника и олуха не видел. Поскольку сегодняшний день четко входил во временной объем ста лет, то Санька больше ничего не стал выяснять. Он пошел к набережной, к остановке рейсового автобуса, чтобы по приезду в Перевальное объявить группе, что ему все смертельно надоело, что все авантюры заканчиваются так, как они и должны заканчиваться, и ноги его больше не будет ни в Приморском, ни в его чудном поселке-пригороде Перевальном. А если хотят петь без него, то пожалуйста. У того же Эразма рост не меньше, чем у Киркорова или Юлиана. А петь можно и с гитарой в руках. Не он первый, не он последний.
      -- Значит, Ковбой был здесь?
      -- Ну а я о чем говорю полчаса!
      -- Как гном и дом...
      -- Что?
      -- Сказка такая есть. Гном ушел по делам. Задержался. Дом решил, что гном потерялся, и пошел его искать. Гном вернулся, дома нет. Тоже пошел искать. Дом вернулся, гнома нет. Ну, и так далее...
      Зачем он так много говорил? Голова стала уже не просто чугунной, а какой-то стальной. Наверное, поэтому ее так клонило к земле. А может, он и рассказывал эту белиберду во сне?
      -- Сколько сейчас времени? -- спросил он.
      -- Полпятого.
      -- А это Приморск?
      -- Приморск. А что?
      -- Это я так. Показалось, что в Париже... Так что Ковбой сказал?
      -- Он извинился.
      -- За что?
      Нет, мозги совершенно не хотели соображать. Только ссадина на щеке Маши, превратившаяся за сутки из ссадины в часть загоревшей кожи, напомнила о прошлой встрече.
      -- А-а, понял-понял! -- вскинул он руку.
      -- Еще он сказал, что...
      Что-то черное и быстрое, торпедой пролетев мимо них, с грохотом ударилось в ржавый бок киоска. Внутри сооружения послышалось звяканье, хриплый мат, и половина стального бока неожиданно распахнулась. На пороге киоска стояла тетка с распаренным банным лицом и смотрела на Саньку с неповторимой ненавистью. Казалось, что даже волосы на ее округлой голове наклонились в сторону Саньки, чтобы при первой же возможности уколоть его.
      -- Ты что, сволочь, наделал?! -- взвилась тетка.
      Судя по хрипоте голоса, она или выкуривала в день по десять пачек "Беломора", или выпивала не меньше бутылки водки. Или слишком часто скандалила.
      -- Я-я? -- невольно отступил Санька и сам себе удивился.
      До этой минуты ему казалось, что он уже ни одного шага не сделает.
      -- А кто?! Я, что ли?! -- уперев мясистые руки в еще более мясистые бока, танком напирала тетка. -- Ты это... по стенке врезал и с полки вдребезги четы... нет, десять бутылок водки и еще...
      -- Это не он, -- подал голос Ковбой.
      Он стоял, держась за угол киоска, и дышал с такой яростью, будто едким дыханием хотел сжечь тетку.
      -- А ты кто?! -- сжав выгоревшие бровки, спросила она.
      -- Я -- местный, приморский...
      -- Ну и что?
      -- Это я не рассчитал. Камень под ролик попал, а там пятка...
      -- Где? В ролике пятка?
      Краснота на лице тетки загустевала прямо на глазах. Ее будто кто выкрашивал кистью. Прямо на виду у всех стоящих.
      -- Ты мне мозги не компостируй! -- уже громче обычного прохрипела тетка. -- Как я хозяину отчитаюсь?! А?! Четы... десять бутылок водки!..
      -- На! -- сунул Санька в ее мокрые пальцы стольник. -- Хватит?
      Что-то щелкнуло. То ли опять под колесико Ковбоя попал камешек, то ли в голове у тетки включился калькулятор.
      -- Хватит, -- фыркнула она. -- И это... от киоска отойдите. А то вы мне всех покупателей разгоните...
      Никто из троих даже не сдвинулся с места. Тетка постояла для приличия еще секунд десять, со вздохом вернулась в прокаленный солнцем стальной ящик и громко захлопнула за собой створку. Только теперь Санька понял, что это была дверь. Тетка смотрелась настолько мощной и сильной, что он даже подумал, что она в ярости высадила полбока у киоска.
      -- Я вас это... весь день ищу, -- раздраженно сообщил Ковбой. -- Даже в Перевальном был.
      -- Серьезно?
      -- А то нет! Ваши все как раз репетировали. Музыку, в смысле, гнали...
      -- Понравилось?
      -- Ага! Особенно длинный такой, с гитарой. Лабает круто! Собаки во всех соседних дворах гавкали.
      -- Ну, я тогда пойду, -- обиженно произнесла Маша.
      Сразу ощутив себя лишней, она уже без кокетства поджала губки, описала круг и поехала в сторону набережной. А говорила, что уйдет.
      -- Спасибо, Маша! -- крикнул Санька ей в спину.
      -- Не за что, -- ответила она, но ее слова никто не услышал.
      -- Наверно, я опоздал, -- догадался Ковбой.
      -- С чего ты взял?
      -- У вас шея того... в гари.
      -- Молодец. Значит, ты об этом хотел мне утром сообщить?
      Обернувшись, Ковбой вобрал в себя взглядом чадящий выхлопом автобус на Перевальное, сбившуюся у его дверей горячую, без остановки шевелящуюся толпу, и эта толпа почудилась ему единым живым существом. И то, что оно было таким огромным, таким потным и суетливым, вдруг навеяло подозрение, что существо наделено сильнейшим слухом и только и делает, что ждет его слов.
      -- Идемте к берегу. На пляже мало людей.
      Санька хотел ответить: "Это -- мой автобус", но ничего не сказал. Ему страшно не хотелось идти, но он вдруг представил духоту в автобусе, совершенно невероятную южную духоту, которую автобус вроде бы порождал сам и сам возил до Перевального и назад, и он послушно зашаркал по асфальту за Ковбоем.
      Они еле нашли тень под чьим-то забытым зонтом. Санька упал прямо на горячую гальку, подвигался телом, приспосабливая камешки к себе, и тут же закрыл глаза. Тени не хватало на ноги от колен и ниже, но он не подобрал их. Дрема накатила на него, и Санька, зевнув, врастяжку спросил:
      -- Та-ак что случилось?
      -- Утром ко мне того... тот парень пришел.
      -- В серой майке?
      -- Нет, в белой.
      -- Надо же. Значит, он не такой бедный, чтобы иметь одну майку. А загар?
      -- Что, загар?
      -- Какой у него загар? -- поупрямствовал Санька.
      -- Я же говорил -- красный. Не наш.
      -- Так. И что дальше? Попросил еще раз записки разнести?
      -- Нет, -- помялся Ковбой, но все же ответил: -- Он попросил меня вбросить бутылочку в офис Буйноса.
      Новость заставила Саньку сесть. За пару минут разговора кроссовки и штаны накалились так, будто лежали на жаровне. Их нужно было спасать. Оттолкнувшись ладонями от гальки, Санька вдвинул себя глубже в тень. Кроссовки посерели, и стало заметно легче. Он словно бы в воду окунул ноги.
      -- И ты что... бросил?
      -- Нет. Я отказался.
      -- Как? Вот так запросто взял и отказался?
      -- Я пятку ему показал. С раной. Он сразу смурной стал.
      -- А как же ты с такой раной и на роликах? -- удивился Санька.
      -- Да разве это рана?! Ерунда! Я пока научился по стальному поручню на одной ноге съезжать, знаете, сколько раз на лестницу, прямо на бетон, падал?
      -- Это там, на набережной?
      -- Ага! По сто синяков в день зарабатывал. Зато теперь точно знаю, что в агрессив-инлайн-скейтинге мне равных нету! В Приморске -- точно! А может, и в Москве... Вот про Америку не знаю. Они раньше нас на роликах гонять начали...
      Солнце жгло и жгло непокрытую голову Ковбоя, но он упрямо не приближался к тени. Он будто бы решил ее всю целиком подарить Саньке.
      -- А он... тот парень, -- осторожно спросил Санька, -- больше тебя не видел? Ну, в смысле, на роликах?
      -- Нет. Сто процентов, что нет! И я его не видел.
      "А я видел", -- чуть не сказал Санька. Хотя, возможно, бутылку с зажигательной смесью бросал в окно вовсе не парень в серой майке, а какой-нибудь местный пацан. Мало ли желающих в провинциальном Приморске заработать пару сотен баксов за бросок какой-то бутылки в окно!
      -- И потом, я сразу понял, что дело тухлое, -- грустно сообщил Ковбой.
      -- В каком смысле?
      -- Ну, он мне сказал, что всего-то делов сначала стекло разбить, а уже потом бутылку вбросить... Я и понял, что опасно. И еще я про Буйноса спросил, а он сказал, что его в это время в офисе не будет, а бутылка -это предупреждение. Чтоб понял, значит, что они не шутят...
      -- А кто -- они?
      -- Не знаю. Я никого, кроме этого парня не видел.
      Санька снова закрыл глаза. Солнце проникало и сквозь веки. Оно усыпляло и одновременно мешало спать. Солнце тоже было частью Приморска, и было непонятно, какое же тогда солнце стояло над Москвой, где не было такой одуряющей жары.
      -- Он новой встречи тебе не назначил? -- не открывая глаз, спросил Санька.
      -- Нет... Просто сказал, что на днях зайдет.
      -- И все?
      -- Все. Чтоб мне на роликах гонять разучиться!
      Глаза заинтересованно открылись. Мутно, как сквозь полиэтиленовую пленку, Санька увидел уже знакомые оранжевые ботинки с выгрызенными из ряда двумя средними колесиками.
      -- Ты бы сменил их на черные. За километр видно. Как семафор.
      -- Привы-ычка, -- протянул Ковбой. -- Я на них ездить научился.
      -- А зачем средние колесики снял?
      -- Они сами отлетели... Точнее отлетели носовые и концевые. А средние я на их место сам сместил.
      -- Сколько в Приморске приличных гостиниц?
      Ковбой удивленно посмотрел на пунцовое лицо собеседника, на его закопченую шею и, совсем не понимая, какое отношение к его ботинкам имеют гостиницы, невнятно ответил:
      -- Мало. А в каком смысле?
      -- Ну, сколько таких, где могут останавливаться новые русские?
      -- Наверно, "Националь"...
      -- Та-ак.
      -- И "Астория".
      -- Прямо как в Москве!
      -- Что в Москве? -- не понял Ковбой.
      -- Значит, так... Тебе крохотное задание. Потусуйся возле этих гостиниц. Желательно даже в холл попасть. Только без этих дурацких оранжевых ботинок. Понял?
      -- Ага.
      У Ковбоя уже секунд двадцать было лицо школьника-двоешника, которому пытаются объяснить теорему из курса высшей математики, а он не может понять, что же за идиот решился на такое бесполезное объяснение.
      -- Что ты понял? -- тихо спросил Санька.
      -- Чтоб купил черные ролики...
      -- А так, без колес, на обычной подошве, ты передвигаться не умеешь?
      -- Давно не пробовал.
      -- А ночью в туалет ты тоже на роликах катишь?
      -- Я ночью не встаю, -- сморщив лоб, ответил Ковбой.
      -- Короче, обуешь кроссовки. Бес колес. Вот теперь понял?
      -- Ага.
      После этого ответа хотелось врезать подзатыльник. Но вся санькина
      начальственность была временной, рожденной скорее благодарностью
      Ковбоя, что догнал прошлой ночью да не убил, а не чем-то более
      возвышенным или, что еще прочнее, материальным. И тогда Санька
      почувствовал, что нужно все-таки подкрепить свои слова.
      -- Если все получится, Буйнос заплатит тебе за услугу, -- пообещал
      Санька, но, вспомнив бронзовое лицо, сам в этом засомневался.
      Но первая заповедь командира -- никогда и ни при каких
      обстоятельствах не показывать подчиненным свои сомнения. И Санька
      погнал без остановки и без капли неуверенности в своих словах:
      -- Мне нужен один человек. Очень нужен. У него высокий рост, благородное лицо, длинные волосы такого... светловатого типа, почти русые. Скорее всего, он -- карточный шулер. Или что-то в этом духе. Короче, денег -- море...
      -- Так это надо в казино искать, -- задумчиво вставил Ковбой.
      -- А сколько их в городе?
      -- Приличных -- шесть-семь. Остальные, считай, притоны...
      -- А самое лучшее?
      -- Буйноса! Его казино -- самое крутое.
      -- Вряд ли тебя туда пустят.
      -- Это точно, -- горько вздохнул Ковбой. -- Даже без роликов...
      -- Короче, две гостиницы -- твои... Да, он еще костюм носит. Синий такой, с отливом. Наверное, жутко дорогой.
      -- По такой жаре никто костюмов не носит. Прикинь, как свариться можно! Чистый умат!
      -- В общем, найди мне двух-трех самых красивых, высоких и длинноволосых. На контакт с ними не иди. Покажешь издалека, а я сам решу. Лады?
      -- Ага. Сделаем.
      -- А если парень, ну, тот парень явится, посвистишь мне. Значит, ты уверен, что он не местный? -- посмотрел прямо в измученные глаза Ковбоя Санька.
      -- На сто один процент.
      -- Вот это и странно.
      -- А зачем вам этот красавчик? -- по привычке попытался подвигать туда-сюда ногами Ковбой, но они не двигались.
      Колесики увязли в гальке, как в жирной глине. Прибойная полоса цепко держала его, и Ковбою стало неуютно. Он впервые в жизни ощутил, что в роликах нет спасения.
      -- Он будущее может предсказывать, -- ответил Санька. -- Я тебя с ним познакомлю. Он и тебе все предскажет.
      -- Я не хочу знать будущее, -- с неожиданной злостью ответил Ковбой.
      -- Почему?
      -- Будущее у всех одинаково.
      -- Ты имеешь в виду смерть?
      Сухие губы Ковбоя не разжались. Он смотрел на синее-синее, стеклянное-стеклянное море, в котором когда-то утонул по пьяни его отец, и ни о чем не думал. Ему почему-то хотелось спрятаться. Хотя от смерти, сколько ни прячься, все равно не утаишься.
      -- Ладно, философ, держи лапу, -- протянул ослабевшую ладонь Санька.
      Кисть Ковбоя оказалась узкой и сухой. Как ветка умирающего деревца.
      В эти секунды они не знали, что их рукопожатие видит еще один человек.
      Глава пятнадцатая
      "ГИБСОН" С ПЕРЕРЕЗАННЫМИ ВЕНАМИ
      -- Р-рота, па-адъем!
      Это -- Андрей. Такой глотке позавидовал бы любой старшина роты. Нужно не меньше бочки спирта и три-четыре ангины, чтобы вылудить подобное горло.
      -- Я-а что сказал?! Па-адъем, волки! Жрать и репетировать!
      -- Уроды мышьяковские! Я вас ненавижу!
      Это -- Эразм. Он всегда говорит не то, что думает, а думает не о том, о чем нужно думать. Под утро ему наконец-то приснилась голая девица с сочными формами, и он успел лишь положить ее грудь себе на ладонь. Крик Андрея развеял грудь, будто клубок пара, и теперь, как Эразм ни жмурил глаза, девица не возвращалась. Наверное, голые порнодивы из снов не любят, когда на них орут.
      -- Зачем я с вами поехал в этот гребаный Приморск! Первый раз за месяц приснился нормальный сон и тут...
      -- А что такое сны?
      Это -- Виталий. В его вопросе -- ответ. Сны наваливаются на него
      тяжко, будто бетонная плита. Удар -- и мира нет. Виталий не знает,
      что ничего нет лучше такого сна, потому что не нужно подтасовывать
      утром сновидение под свою жизнь. У него мир двумерен. День -
      свет, ночь -- темень. Такие люди легко обращаются в любую веру. Но Виталия никто не обращал, и он был счастлив в своем недоступном для чужих глаз двумерном мире.
      -- Мне б хоть один сон... А они цветные или так... черно-белые?
      -- Разные. У негров -- черные, у китайцев -- желтые.
      Это -- Игорек. Он всегда говорит невпопад. Наверное, потому, что слишком быстро говорит. Он вообще все делает быстро и поэтому у него мало что получается. Но если получается, то лучше уже не сделает никто. Он внушил Виталию мысль о группе, придумал глупое название методом тыка в первую попавшуюся страницу словаря великорусского языка, а потом увеличил ее состав, пригласив барабанщика Андрея, которого он случайно увидел на танцах в каком-то занюханом парке.
      -- Репетиции без солиста -- это как плавать в бассейне, где нет воды. Санька, дай слово, что будешь приезжать вовремя!
      -- Даю.
      Это -- Санька. Прошлой ночью он попал в двухмерный мир Виталия. День -- ночь -- день. Упав на диван прямо в одежде, он очнулся только от крика Андрея и поэтому не мог понять, какой все-таки шел день: тот, в котором сгорел офис Буйноса, или следующий. У Саньки почти все было среднее: рост, вес, размер ноги и головы, оценки в школе. Не средним у него получились волосы (они выросли золотисто-русыми, под Есенина) и голос. Правда, эпоха микширования и компьютерных студий сделали голос почти ненужной вещью для певца, но Санька еще этого не знал и своим теноровым "А-а-о-о!" гордился.
      -- А чего жрать-то будем, Андрей? -- первым поинтересовался он меню.
      -- Щас узнаю! Мне хозяйка сказала, что завтрак готов!
      -- Серьезно? -- привстал на локтях Эразм. -- Завтрак? Ну, парни, я такое только в пятизвездочном отеле в Майами видел!
      -- А что ты хотел? -- закончив убирать постель, выпрямился Игорек. -Она нами дорожит. Хорошие клиенты! Капитализм!
      -- Полчасика еще нельзя покемарить?
      Голос Виталия был пропитан грустью всего человечества. Но никто ею
      не проникся. Путь к сердцу мужчины лежит все-таки через желудок, а
      не через подушку.
      -- Вставай-вставай! -- с хлопком сорвал с него простыню Андрей. -Тебя б за эту лежку наш старшина роты в порошок стер!
      -- А ты служил? -- удивился Эразм.
      Видимо, не в силах смотреть на единственного в группе человека с армейским прошлым, он надел на сонные глаза черные очки и сквозь них изучил худенькую фигурку с неподходящей к молодому лицу лысиной.
      -- Так ты кирзачи носил?
      -- Полусапожки. Я в морпехе служил. Два года.
      -- Морпех -- это круто, -- оценил Игорек.
      Он, как и Виталий, числились студентами то ли лесотехнического, то ли мелиоративного, то ли еще какого-то, максимально далеко от музыки лежащего вуза.
      -- Чур, самая большая ложка -- моя! -- спрыгнул в кровати Эразм и, на ходу натягивая на бледные костистые ноги бордовые джинсы-стрейч, вылетел из дома.
      И через минуту влетел назад. Очков на его лице не было. Они дрожали в сжатом у груди кулаке.
      -- Уроды! Они порезали аппаратуру! Всю аппаратуру!
      Такого подъема не видела еще ни одна, даже самая вымуштрованная рота. Через три секунды ни единой живой души в комнате не было. Ходики с кошачьей мордочкой, висящие над диваном, перестали раскачивать влево-вправо глазами. Теперь их стальные зрачки, плохо закрашенные черной краской, ошарашенно смотрели сквозь окно на улицу и не могли понять, почему сильнее всего размахивает руками парень в черной майке с вязаной шапочкой на голове.
      -- У-рроды! -- бегая вдоль веранды, орал Эразм. -- Кто вытащил футляр с моей гитарой под навес?! Кто?!
      -- Я вытащил, -- побурев, ответил Андрей. -- А что?
      -- На, посмотри! -- выхватил Эразм из футляра гитару.
      Перерезанные струны нитками повисли к земле. На месте вырванного с мясом резонатора чернела дырка, колки были согнуты, а на грифе четко выделялось нацарапанным самое популярное заборное слово из трех букв.
      -- Это же "Гибсон", а не просто "фанера"! -- взвился Эразм. -- На такой Ангус Янг из "Эй-Си-Ди-Си" играл! Знаешь, за сколько я ее в Штатах купил?!
      -- И моей -- конец! -- взвизгнул Игорек.
      Его бесколковая бас-гитара, не самая, впрочем, родовитая и фирменная, тоже была изувечена. От одного вида переломанного грифа у него навернулись слезы.
      На синтезаторе Виталия не хватало всех клавиш в суб-контр-октаве и контр-октаве. Все остальные, начиная от ноты "до" большой октавы, почему-то уцелели. Почему злодею показались ненавистны именно эти пятнадцать клавиш, Виталий не мог понять. В мутной, невыветрившейся со сна голове появилась мысль, что можно порепетировать конкурсную песню и без этих клавиш. В современной музыке они почти не задействуются. Нет этих нот и в "Воробышке". Но клавиатура выглядела так грустно, так печально, так похоже на челюсть, из которой вырвали с левой стороны все зубы, что у Виталия заныло под сердцем.
      -- А поч-чему твои барабаны целы, а? -- наступал и наступал на Андрея Эразм. -- Может, ты у них старый знакомый, что они тебя пожалели?!
      -- Хватит орать! -- перекрыл его крик Санька.
      Он встал между Андреем и Эразмом, вцепился в изувеченного "Гибсона" и все-таки вырвал его из рук гитариста. У того сразу стало обреченным лицо. Ему будто бы только что сказали, что он всю жизнь занимался не своим делом.
      -- Прекратите ругню! -- опять подобрал начальственные вожжи
      Санька. -- Им только того и хочется, чтоб мы перегрызлись!
      -- Кому -- им? -- в затылок спросил Андрей.
      -- Бандитам, -- ответил Санька Эразму.
      Тот все так же стоял, плетями опустив руки, и вязаная шапочка на его голове смотрелась шапкой волос, выкрашенных в орнамент для конкурса причесок.
      -- Все. Я сваливаю из этого дурдома, -- тихо произнес он, повернулся и прошлепал в дом.
      Его лопатки торчали обрубками крыльев. Но только черных крыльев.
      -- Андрей, зачем ты вытащил гитары под навес? -- обернулся к барабанщику Санька.
      -- Так репетиция же... Сразу после завтрака. Я подумал, все равно вытаскивать надо...
      -- А где гитары лежали?
      -- Вон в той комнатке, -- кивнул Андрей на подслеповатое оконце. -- И синтезатор там, и тряпки...
      -- А ударная установка?
      -- В сарае. В комнатке для нее места не было. Только тарелки влезли.
      -- Он их хоть не погнул?
      -- Не-ет.
      -- Значит, ты вытащил гитары прямо в чехлах? -- пытался понять тактику вредителя Санька.
      -- Да, в чехлах. Сложил на лавочке.
      -- А свои барабаны?
      -- Я их вытащил первыми.
      -- Синтезатор, значит, ты еще не успел выволочь?
      -- Ну да. Только собрался, ну, после объявления команды "Подъем!" Вот... А этот... Эразм сразу полез к своему "Гибсону". Открыл футляр и...
      -- А клавиш на полу нет?
      -- Не-ет, -- грустно ответил за Андрея Виталий. -- С собой, видно, сволочь, унес. Клиптоман гребаный!
      -- Пошли к хозяйке! -- предложил Санька.
      Уже знакомый звук галош-вездеходов опередил его желание. Под навес выплыла хозяйка дома. Ее лицо лучилось любовью и радушием. К такому лицу полагался поднос с хлебом-солью.
      -- Приглашаю на завтрак, товарищи! -- бодро объявила она. -- Яичница готова! Помидоры -- мои! Вы еще не пробовали мои помидоры? У меня во всем Перевальном завсегда самые первые появляются!
      -- Спасибо, -- сглотнул голодную слюну Санька. -- У нас к вам один вопрос: вы ночью ничего подозрительного не слышали?
      -- Нет. Я так за день набегаюсь, что сплю без просыпу.
      -- Значит, ничего?
      -- А что стряслось? -- только теперь заметила тетка, что ее яичница с помидорами не вызвала ожидаемой радости. -- Опять свету нету?
      -- Понимаете, как бы это попроще сказать... Короче, в эту комнату в доме через окно кто-то залез. Скорее всего, ночью. Сломал наши гитары. Синтезатор тоже. Почти сломал. Кто из ваших поселковых мог это сделать?
      -- Ой, ужас какой! -- всплеснув пухлыми ручками, обессилено села она на скамейку. -- В мой дом залезли! Да за всю жизнь ни одного разу...
      -- Что, у вас бандюг в Перевальном нету? -- басом протрубил Андрей.
      Даже в тени на его отполированной лысине выступил пот.
      -- Шантрапы полно, -- уверенно сообщила тетка. -- Но чтоб совсем бандитов... Нет, таких нету. Пьяниц больше всего.
      -- Залезть мог и из шантрапы, -- посмотрел вглубь двора Санька. -Скажите, вот если бы вы решили сами свой дом ограбить, где бы вы забор перелезли?
      -- Да зачем же мне себя-то?!
      Лицо тетки из округлого стало вытянутым. Еще один такой вопрос -- и на земле не будет более худой и длинной физиономии.
      -- Да я в жизни ни у кого... А у себя...
      -- Я к примеру, -- нервно дернул головой Санька. -- Ну ладно! Скажем так, где удобнее всего пробраться во двор?
      -- Да я в жизни... Вон там, -- проткнула она толстым пальцем воздух в сторону огорода. -- Возле туалета нету кустов малины. Перелез -- и по тропинке сюды...
      -- Пошли, -- позвал за собой Андрея Санька.
      -- Без толку, -- посомневался тот. -- Часа три-четыре прошло, как он свалил...
      -- Пошли.
      Подавая пример, он двинулся по дорожке, выложенной смесью цемента и прибрежной гальки. Цемента было гораздо меньше, чем гальки, и она, чувствуя свое преимущество, а, скорее, просто не чувствуя скрепляющей силы цемента, шевелилась под подошвами, будто шли они не по дорожке, а по берегу моря.
      На земле вдоль дорожки ни слева, ни справа не появилось ничего, что могло бы остановить взгляд. Сухие округлые дырочки от ходов медведки, присыпанные пылью травинки, пара колышков, так и не пригодившихся для помидорных кустов, узкие черные языки -- следы ночной поливки.
      -- Вот и сортир, -- пробурчал Андрей. -- Сам видишь -- на песке следов нет.
      -- Тогда все ясно, -- задумчиво ответил Санька.
      -- Что ясно?
      -- Потом скажу.
      -- А-а, ну да! Ты же на сыскаря учился! Может, ты словесный портрет злодея по обрывкам струн составишь?
      Санька резко обернулся. В его глазах было столько уверенности и воли, что Андрей опять ощутил себя не менеджером группы, а распоследним из музыкантишек.
      -- Вчера Буйноса чуть не убили, -- сказал Санька.
      -- Как это?
      -- Покушение с поджогом.
      -- И что? Не погиб?
      -- Я же сказал: чуть!
      Вчера вечером всех оставшихся сил Саньке хватило лишь на стакан молока. Разговаривать ни с кем, даже с Андреем он не стал, и в том, что он только теперь решил поделиться новостями, тоже сквозил элемент начальственности.
      -- Значит, та гарь, что была у тебя на шее... -- начал Андрей.
      -- Да, все оттуда, от Буйноса. Кто-то бросил в его кабинет бутылку с зажигательной смесью...
      -- Как в войну! -- восхитился Андрей.
      -- В каком смысле?
      -- Мне батя рассказывал, что в войну, а он совсем молоденький был, вместо гранат бутылки с зажигательной смесью давали. Называлось "Коктейль Молотова". А почему Молотова, а не Ворошилова или там Буденного -- не ясно.
      -- Коктейль, значит...
      Обломанная ветка малины в дальнем углу огорода приманила санькин взгляд.
      -- А того, кто бросал, не поймали? -- на всякий случай спросил Андрей.
      -- А как ты думаешь?
      -- Понятно.
      -- Постой здесь, -- попросив барабанщика, двинулся вдоль кустов малины Санька.
      Шипы больно, по-кошачьи царапали кожу на руках, но он упрямо шел, не замечая злого малинника. И шипы перестали драться. Упрямство часто побеждает.
      Почерневшая от ночного полива земля вокруг помидорных кустов длинными языками тянулась и к малиннику. Переступая грязные полосы, Санька с трудом добрался до угла огорода и уже хотел шагнуть по пояс в малинник, но кроссовка повисла в воздухе. Точно перед нею в размякшей земле виднелся отпечаток куска подошвы. Судя по обилию геометрических фигур -- кроссовки. Со следующим шагом той же ногой чужак не попал в грязь. Пыль плотно впечаталась в его влажную подошву, оставив уже еле уловимый отпечаток.
      Двинувшись по направлению шагов, Санька выбрел к курятнику, обогнул его, пересек двор и с радостью обнаружил под окном комнатки еле заметное черное пятнышко.
      -- В каком часу вы поливали помидоры? -- обернулся Санька к тетке, сидящей с окаменевшей спиной все на той же скамейке.
      -- С двенадцати до часу, значится... Только вы не говорите никому.
      -- А что будет? В ссылку отправят?
      -- Ну это... Штрафануть же могут. За чужую воду.
      -- Глупости все это. Нет сейчас такого закона.
      -- Да конечно!.. Колонка ж от железнодорожной станции. Они за воду платют, а не мы. Если прознают...
      -- А думаете, не знают?
      Хозяйка проглотила вопрос, не в силах его переварить. Еще со времен Хрущева, когда железнодорожники поставили эту колонку для своих сотрудников, живших на улице, все приноровились поливать огороды по ночам. Ну, во-первых, потому, что днем нельзя -- листья тех же помидоров погорят, а, во-вторых, ночной полив был своего рода воровством, а воровство чаще всего утаивается.
      -- Легли вы, значит, в час ночи? -- не унимался Санька.
      -- Во втором часу.
      -- И ничего подозрительного не видели и не слышали?
      -- Так я уж говорила, что ничего. Токо это...
      -- Что? -- напрягся Санька.
      -- Где-то под утро куры заметушились. Темень еще была. Я еще подумала, петух кукареть подсобрался да передумал. А минут через десять он и вправду заорал. Первую зарю, значит.
      -- Ну что? -- вернулся к дому Андрей. -- Нашел чего-нибудь?
      -- Нашел -- едва ушел, -- мрачно пошутил Виталий.
      Он сидел на другой скамье, у окна, обняв за плечи поникшего Игорька, у которого на коленях лежала изувеченная гитара. Глядя на них, можно было заплакать. Гитара лежала, как зарезанный ребенок.
      -- Все, мышьяковцы, не поминайте лихом! -- вырос на пороге дома Эразм.
      С черным гитарным футляром за спиной он смахивал на охотника, собравшегося на сафари в Кению. Наверное, потому, что часть футляра, внутри которого находился гриф, смотрелась ружейным чехлом, а на вязанной шапочке был типично африканский узор. Черные кругляшки очков тоже навевали что-то жаркое, экваториальное. Ничего, кроме футляра, у него не было. Каким приехал, таким и уезжал.
      -- Это не по-честному, -- зло сказал Андрей. -- Ты обещал мне, что выручишь группу.
      -- Я -- профессионал. И пашу за деньги. А если каждый день сплошные убытки, да еще и чуть не сделали наркоманом, то ничего, кроме "Гуд бай", я вам сказать не могу.
      -- Аппаратура есть в доме культуры, -- вяло посопротивлялся Андрей.
      -- У них нет "Гибсона". Да и не в "Гибсоне" дело. Я лучше в Питер поеду. Меня в один кабак звали играть. Там тоже бандитов хватает, но они хоть не такое зверье, как местные...
      -- Может, все-таки останешься, -- почти умоляя, бросил ему в спину Андрей.
      -- До новых встреч в эфире, -- не оборачиваясь, ответил Эразм и с замаха, одним ударом ноги распахнул калитку.
      -- Ой! -- вскрикнул кто-то за нею женским голоском.
      -- Бонжур, мадам! -- зло поздоровался с обладательницей голоска Эразм. -- Желаю вам счастливо дожить до старости в славном тауне Перевальном!
      Когда черная майка со все такими же торчащими лопатками-крыльями уплыла вправо, в проулок, Санька увидел покрасневшую Нину. Ее появление вряд ли могло означать что-то хорошее, но плохого уже было так много за эти дни, что он, не став ничего предугадывать, пошел к ней навстречу.
      -- Здравствуй, Ниночка! -- протянул он руку.
      -- Чего он у вас такой? -- не смывая красноту с лица, поинтересовалась она.
      Ее "прикид" был стандартно суров и аскетичен: серая юбка, серый пиджак, черные туфли на немодном каблуке и черная, без малейшей металлической заклепки-украшения, сумочка на левом плече.
      -- Это наши дела, -- ушел от ответа Санька.
      -- Здравствуйте, -- со всеми сразу поздоровалась Нина и ощутила, как кисло и противно стало во рту.
      Ей вроде бы ответили, но как-то вяло. Андрей уже хотел закатить скандал. Все-таки Нина была не только членом оргкомитета конкурса, но и жительницей Перевального, а, значит, как бы вдвойне считалась виноватой во всех их бедах и особенно в той, что стряслась с аппаратурой.
      -- Тебя можно на минуту? -- тихо спросила она Саньку.
      -- Конечно.
      -- Тогда это... Ну, на улицу выйдем...
      -- Так мы и так вроде на улице.
      -- Я имею в виду туда, -- кивнула она на калитку.
      -- Пошли.
      Он первым двинулся к избитой Эразмом некрашеной калитке, подержал ее, пока проходила Нина, последовал за ней, и вот так молча они добрели до угла двора, точно до сломаной ветки малины. Нина остановилась возле нее, взялась рукой за забор, будто могла упасть от слов, которые требовалось произнести, помолчала, но все-таки решила:
      -- Владимир Захарыч в реанимации. Большой процент кожи подвергся ожогу.
      Санька молчал, глядя на пальчики, подрагивающие в такт словам на срезе серой некрашеной доски. В печали Нина выглядела еще строже, чем до этого. Хотелось сделать что-нибудь такое, чтоб она похвалила его. Такое Санька испытывал только в школе милиции перед начальником курса, сухим болезненным подполковником. Когда он встречал его, Саньке всегда казалось, что это именно он виноват в в многочисленных болезнях начальника, и он говорил какую-нибудь глупость, за которую начальник почему-то всегда благодарил его.
      -- Он просил, чтобы ты приехал к нему в палату. -- Снова немножко повздрагивали пальчики Нины.
      Алый лак на ногтиках смотрелся поздними ягодами, свесившимися с
      поломанной ветки малины над забором. Их хотелось съесть.
      -- Ты же сама сказала -- реанимация. Разве меня пустят?
      -- Слово Владимира Захарыча -- закон, -- грустно ответила она. -- Ты ему очень понравился.
      -- А я и не заметил.
      -- У вас что-то случилось?.. В смысле, в группе...
      -- Да так. Пустяки. Продолжение старой истории.
      -- Опять шантаж?
      -- Хуже. В тридцатые годы это называлось вредительством. Статья пятьдесят восьмая...
      -- А что случилось?
      -- Кто-то залез ночью в комнату, где хранилась аппаратура, и сломал ее.
      -- Нужно сообщить в милицию, -- устало предложила Нина. -- В Перевальном хороший начальник.
      -- Хороших начальников не бывает.
      -- Ну почему же!
      Ее пальчики соскользнули с забора, но что-то красное осталось. Будто доски решили навсегда сохранить на себе память об алом лаке ее ногтей.
      -- Ты не порезалась? -- спросил Санька.
      -- Не-ет, -- внимательно изучила она подушечки пальцев. -- А обо что здесь можно обрезаться?
      Склонившись над доской, Санька изучил уже основательно подсохшее, уже побуревшее пятнышко крови и самому себе пояснил:
      -- Значит, он вернулся этим же путем.
      -- Кто вернулся?
      -- Ночной грабитель. Так, говоришь, здесь хороший милицейский начальник?
      -- Да. Это мой отец. Глава шестнадцатая
      БЕЗМОЛВНЫЕ ПРОСЬБЫ
      Санька где-то читал, что Майкл Джексон, желая прожить до ста лет, спал одно время в барокамере. Чистый воздух, ни одного микроба, ни малейшего звука, способного нарушить сон.
      С первым шагом в палату реанимации Санька ощутил, что сейчас предстоит разговор с Майклом Джексоном. Только камера была прозрачной, а сквозь искусственное стекло виднелось лицо Буйноса. Уцелевший глаз на уцелевшей половине лица не хотел открываться, и Санька недоуменно обернулся к Нине.
      -- Не более трех минут, -- вместо нее сухо ответил врач и сел на потертый стульчик у пульта.
      -- Там своя среда, -- шепотом пояснила Нина. -- Владимира Захарыча все время овевают холодным воздухом. К вечеру приедут спецы из Москвы, привезут искусственную кожу. Они уверяли по телефону, что она даже будет иметь чувствительность. Почти как живая.
      -- Лучше свою иметь, -- вздохнул Санька.
      -- Разрешите? -- легонько отодвинул его в сторону мужичонка с острыми глазами-бусинками.
      Рубашка навыпуск с накладными карманами в дополнение к огромным, изжеванным коричневым сандалиям делали его бухгалтером начала шестидесятых годов, перенесенным машиной времени в бешеные девяностые. Мужичок беспрестанно шмыгал носом, будто и вправду только что перенесся через тридцать с лишком лет и не мог понять, почему исчез запах его любимого одеколона "Огни Москвы", а появилось нечто сладкое и французское, струящееся от Нины. И только белый халат, криво наброшенный на его узкие плечи, делал его современником Саньки, Буйноса, Нины и врача со строгим лицом. Вряд ли в шестидесятых могли быть такие мятые халаты.
      -- Он открыл глаз, -- шмыгнув, объявил мужичок.
      -- Три минуты, -- зло, с вызовом напомнил врач.
      Губы Буйноса, крупные волевые губы, сжатые со всех сторон точками щетины, и оттого как бы уменьшившиеся, сделали неуловимое движение, а мужичок неожиданно произнес:
      -- Он сказал: "Здравствуй, Ниночка!"
      -- Здра...
      Сбоку Санька четко увидел слезу, выскользнувшую из ее глаза и рывком пронесшуюся вдоль носика.
      -- Еще он сказал: "Здравствуй, певец!"
      -- Серьезно? -- удивился Санька.
      Он видел по телевизору в новостях дам, водящих руками. Они назывались вроде бы сурдопереводчицами. Они одни на земле умели превращать звуки в жесты. Дамы всегда существовали в углу экрана, в овальной рамочке с размытыми краями, и то, что в рамочке ни разу не появилось мужское лицо, только сейчас показалось Саньке интересным. Получалось, что немых мужиков или хотя бы тех, кто знает сурдоперевод, не существует. И этот шмыгающий спец еще сильнее почудился перенесенным через толщу времени.
      -- Он сказал: "Я в долгу перед тобой".
      -- Почему?
      Нина приблизила губы к санькиному уху и зашептала: "Ему уже сказали, что ты вытащил его из горящего кабинета. Владимир
      Захарыч, видимо, потерял сознание после первой вспышки. Мог и вообще погибнуть".
      -- Он сказал: "Проси, что хочешь", -- оборвал ее щекотное дыхание по уху мужичок.
      -- Мне ничего не нужно.
      -- Так и передать?
      -- А он что, тоже по губам понимает? -- удивился Санька.
      -- Он вас слышит, -- раздраженно пояснил врач. -- У него нет сил говорить. Ожог слизистой горла.
      Усилием воли Санька перевел взгляд с губ Буйноса на почерневшую
      шею и ощутил, что и его шея окаменела. Слова застряли в ней, будто
      тоже превратились в камешки. Показалось, что их можно сплюнуть на
      ладонь. Как выбитые зубы.
      -- Это... Как его... Ну, спасибо, значит, за хорошие слова, но мне действительно ничего не нужно...
      -- Он сказал: "Найди мне его. Найдешь?"
      -- Кого? -- не понял Санька.
      -- Того, кто организовал покушение, -- тихо ответила за Буйноса Нина.
      -- Я вообще-то не следователь. Уже не следователь. Я -- певец, -гордо произнес последние два слова Санька.
      -- Он сказал: "Я подчиню тебе всех моих охранников".
      -- Я...
      -- Он сказал: "Конкурс под угрозой. Если конкурс пройдет, значит,
      я выиграю эту регату".
      -- Чего выиграет? -- не понял Санька.
      -- Регату, -- объяснила Нина. -- Это гонка лодок. Или яхт.
      Владимир Захарыч был загребным в четверке распашной. В сборной Союза еще.
      -- Он сказал: "Помоги мне".
      Что нужно ответить после таких слов, Санька уже не знал. Он вдруг ощутил, что повисшая в комнате тишина -- на стороне Буйноса. Наверное, потому, что тишина была частью Приморска.
      Мужичок со старательностью компрессора все шмыгал и шмыгал своим маленьким носиком, но, поскольку делал он это с первого момента появления, то шмыгание не воспринималось чем-то отличным от тишины. Как и вздохи Нины, перемежаемые еле слышным постукиванием врача пальцами по пластику пульта. Слов уже не существовало в мире. Только звуком он мог ответить или отказать, и Санька, кашлянув, кивнул.
      -- Он сказал: "Спасибо".
      Не говорить же: "Пожалуйста".
      -- Он сказал: "Все, что нужно, проси у Нины".
      -- Все! Время вышло! -- под хруст коленок встал врач. -- Попрошу освободить палату!
      Его белый халат резко закрыл вид на лицо Буйноса, на единственное, что на нем еще жило, -- губы, и Саньке вдруг стало стыдно. Ему показалось, что он предал группу. Они приехали на конкурс побеждать, ну, в крайнем случае, поучаствовать в состязании, как говорится, себя показать и на других посмотреть, и ему совсем не хотелось из конкурсанта становиться сыщиком. Даже если от этого зависела судьба конкурса.
      Санька, отвернувшись, пошел к двери, вскинул глаза от туфель Нины, которые он в тесноте боялся подсечь, и вместо белого увидел уже черное. У двери стоял охранник Буйноса, тот самый, что получил от него промеж ног. Он смотрел поверх голов на зарешеченное окно, будто с минуты на минуту ждал броска следующей бутылки, и Санька не стал с ним здороваться. Черный блузон охранника напомнил ему о черной майке Эразма, о том, что группы почти нет, а точнее, нет вообще, и стыд перед Андреем, Игорьком и Виталием немного ослабел.
      -- Мы уже заказали новый приз, -- сразу за порогом сказала Нина.
      -- Что? -- ничего не услышал Санька.
      -- Мы приз новый заказали.
      -- А тот?
      -- Он весь закоптился, пластиковая платформа сплавилась в комок.
      -- "И вы увидите красные кусты. А потом они сольются, и в них погибнет раковина", -- вскинув подбородок, прочел, как молитву, Санька.
      -- Ты о чем?
      -- Это я так. Вспомнил кое-что.
      -- Я рада, что ты поможешь нам.
      Он остановился и посмотрел в ее серые глаза долгим, даже слишком долгим взглядом.
      -- Ты передумал?
      -- Я -- не волшебник. И вообще я приехал сюда выступать, пробиваться, скажем так, на Олимп эстрады. Но у меня от всего, что происходит в Приморске, голова идет кругом. Сначала я думал, что дело только в нас, что какие-то местные бандюги решили обложить нас данью, потом подумал о конкурентах на конкурсе, убирающих самых достойных по их мнению. А сейчас даже не знаю, что думать. Твой шеф, -- он так и не смог при Нине назвать его Буйносом, -- при личной встрече ничего толком мне не сказал. Я даже не знаю, получал ли он угрозы...
      -- Получал.
      Об ее уверенность можно было разбиться, как о скалу.
      -- Какие? Когда?
      -- Разные. В последнее время -- с требованиями отказаться от проведения конкурса.
      -- Вот как...
      -- У Владимира Захарыча много завистников в Приморске. В том числе и среди состоятельных людей. Не всем нравится, что он вторгся в шоу-бизнес. Здесь ведь есть свои люди в этой сфере. Они кормятся на гастролях московских певцов и певиц. До конкурса молодых исполнителей никто из них не додумался. Да и когда объявили об отборе желающих его провести, никто из местных в Москву на тендер не поехал.
      -- А кто еще претендовал на проведение конкурса?
      -- Два шоу-агентства из Москвы, нижегородская фирма, питерская и кто-то еще. Я тогда еще в оргкомитете не работала.
      -- А, вспомнил! Ты говорила, что Буйнос всех сразил поддержкой от мэрии Приморска. Точно?
      -- Да. Это сыграло немалую роль.
      Опять некстати пришел на память уходящий с изувеченной гитарой в черном футляре Эразм. Возможно, что в те минуты, когда Санька беседовал с Ниной, остальные члены супергруппы "Мышьяк" собирали чемоданы. Он не помнил, разрешено ли по регламенту заменять кого-то из заявленного списка группы, и спросил об этом у Нины. Она, все поняв, ответила не совсем так, как ожидал Санька:
      -- Мы подыщем замену Эразму из местных гитаристов. В двух ресторанах есть стоящие парни.
      -- А "мы" -- это кто?
      -- Ну, считай, что я.
      Это уже было интересно. Нина становилась еще одним членом группы. Негласно, но становилась.
      -- А вот скажи честно, -- снова посмотрел он в ее красные глаза.
      -- Только честно...
      -- Что честно?
      -- Не решено ли уже заранее, кто победит? А?
      Он ожидал, что Нина покраснеет. Она побледнела. На фоне бледной кожи заплаканные глаза стали еще краснее, а распухший кончик носа -- еще крупнее.
      -- Вла... Владимир Захарыч всегда говорил, что все должно быть честно... Он...
      -- А если твой шеф ни при чем? Если в жюри, к примеру, уже все решено?
      -- В жюри?.. Я не верю. Я вчера разговаривала с председателем
      жюри. Это известная певица Валентина Покаровская. Она пообещала максимум объективности...
      -- С чего это она вдруг?
      -- Ну, как тебе сказать...
      Бледность таяла на ее щеках, но что-то упрямо мешало ей испариться совсем.
      -- Значит, что-то было?
      -- Она в общем... В общих чертах...
      -- Что?
      -- Она просила передать руководству... Тогда еще не было покушения на Владимира Захарыча. Это до покушения... Она сказала, что на нее и некоторых членов комиссии было определенное давление. И даже попытки подкупа...
      -- Кто?! -- громко, почти в крик произнес Санька.
      От двери в палату резко обернулся телохранитель и посмотрел на Саньку, как на цель для стрельбы, -- вприщур.
      -- Кто? -- повторил он уже тише.
      -- Она не сказала, -- выдохнула Нина, и бледность исчезла, будто пух, сорванный этим вздохом с кожи.
      И в этот момент Саньке жутко захотелось отказаться от своих слов. Пойти в палату к Буйносу, извиниться и объявить, что он не может ему помочь, и не только потому, что уезжает, а еще и потому, что ему нет никакого дела до конкурса, что он не чувствует, наконец, в себе сил и умения, чтобы найти тех, кто вознамерился разрушить конкурс.
      -- Здравия желания! -- заставил его вздрогнуть солдафонский рык.
      Хорошо еще, что вздрогнул внутренне, в душе, а если бы лицом, то худенький милицейский лейтенантик не смотрел бы уже с таким подобострастием на него.
      -- Старший лейтенант Башлыков? -- чуть тише, но все с той же солдафонностью спросил лейтенантик.
      Рубашка на его груди почернела и прилипла к телу, а из-под фуражки стекла по шее капля пота.
      -- Я -- из Перевального, -- уже совсем тихо объявил он.
      Показалось, что на следующую фразу у него совсем не останется сил, и он мешком рухнет на Саньку.
      -- Что-то есть? -- спросила у него Нина.
      -- Начальник приказал доложить вам лично, -- не поворачиваясь к Нине, одному лишь Саньке сказал лейтенантик.
      Он все-таки не упал. Но из-под фуражки нагло выползла еще одна капля. Им будто бы всем хотелось разглядеть того человека, к которому на ста кэмэ в час пронесся по трассе, рискуя жизнью на сотнях колдобин, хозяин и который был почему-то совсем безразличен к этому риску.
      -- А при Нине нельзя? -- лениво поинтересовался Санька.
      Если бы не лейтенантик, он бы уже стоял в палате рядом с барокамерой и заканчивал объяснение о своем отказе.
      -- Начальник приказал без свидетелей.
      -- Ладно. Я отойду. А вы уж посекретничайте, -- решила Нина.
      Усталые глаза лейтенантика проводили ее худенькую спинку, вернулись на лицо Саньки и сразу стали до невозможности таинственными.
      -- Вот ДНК-анализ, -- вынул он из нагрудного кармана сложенную вчетверо бумажку.
      С внутренней стороны она пропиталась потом, и, когда Санька ее развернул, то почудилось, что у листа нет одной четверти. Но именно на этом посеревшем куске начинался текст сравнительного анализа двух пятен крови: того, что был на подоконнике в гостиничном номере, и того, что остался на заборе.
      "Настоящим докладываю, -- с казенной сухостью сообщал некий судмедэксперт, -- что мною проведен экстренный анализ двух заборов крови. Предположительное время возникновения первого пятна -- от трех до семи суток, второго -- менее суток. Группа крови обеих исследуемых пятен -третья, резус-фактор -- положительный. Пол и в первом, и во втором случае -- мужской. Обнаруженные в обеих заборах крови вещества в некоторой степени предполагают у обеих лиц болезнь почек. Наличие измененной хромосомы в, -- на этом месте, в самом уголке, лейтенантский пот напрочь растворил два слова, торопливо написанные перьевой ручкой, -- ...в некоторой степени предполагает наличие у обеих лиц наследственного природного дефекта, связанного с костной структурой. Предварительный анализ дает основание с большой долей вероятности утверждать, что оба забора крови принадлежат либо двум лицам, состоящим в родстве, либо одному лицу". Подпись эксперта была маленькой и почему-то смахивала на капельку крови.
      -- А какой костный дефект? -- поднял глаза от бумаги Санька.
      -- Не могу знать, та-ащ ста-ащ ли-инант! -- бодро протрубил лейтенантик. -- Я -- участковый...
      -- А я -- не ста-ащ ли-инант, -- нервно вернул бумагу Санька. -- Я -бы-ывщ ста-ащ ли-инант. Понял?
      -- Никак нет.
      Еще одна удивленная капля выскользнула из-под тульи фуражки.
      -- Да вытри ты пот со лба! -- не сдержался Санька. -- Упреешь же!
      -- Есть!
      Он рывком сорвал с головы фуражку и отер выпуклый лоб комковатым платком. Плотная красная полоса лежала на коже шрамом. Раздражение сразу сменилось на жалость, и Санька тихо спросил:
      -- Больше ничего для меня нет?
      -- Никак нет.
      -- А по поводу испорченных инструментов хоть что-то делается?
      -- Ведем поиск, -- бодро сообщил лейтенантик. -- Это, если честно, не мой участок. С вашего участка капитан в отпуске. Его в Перевальном нет. Но мы ищем. Отрабатываются все версии...
      -- Понятно.
      Если версий много, значит нет ни одной приличной. Наверное, в это время Санька уже уходил бы из палаты, и Буйнос грустно смотрел бы ему вслед своим единственным глазом. Насильно люб не будешь. Он бы ушел и уже за порогом забыл о конкурсе. Не все "звезды" начинали с побед в конкурсах. Если точнее сказать, то мало кто начинал. Уже вечером они бы уехали поездом в Москву, и Приморск перевернутой страницей лег бы на левую сторону книги, а перед "Мышьяком", и Санькой в том числе, забелели бы две новые, совершенно пустые страницы. И они бы начали заполнять их так, как хотят они, а не Буйнос, не Покаровская из медленно коррумпируемого жюри, не бандиты, специализирующиеся на уничтожении фирменной аппаратуры.
      -- Скажи, а в Приморске есть отец города, -- совсем неожиданно для себя спросил Санька.
      -- Мэр?
      -- Нет. Пахан. Ну, мафиози. Самый крутой.
      Лейтенантик испуганно обернулся к двери в палату. Нина о чем-то разговаривала с телохранителем Буйноса. Вдали, у окна, стоял, шмыгая носом, мужичок из шестидесятых годов и терпеливо ждал обещанного гонорара. Никто из них не казался подслушивающим, но лейтенантику упрямо чудилось, что как только он произнесет кличку, то ее услышат все.
      -- Ну, есть?
      -- Есть, -- грустно ответил лейтенантик.
      -- Как его зовут?
      -- Букаха, -- еле слышно произнес милиционер.
      -- Где? -- не понял Санька и посмотрел себе на левое плечо.
      Ничего по нему не ползло.
      -- Его так зовут... Кличка, -- еще тише пояснил лейтенант.
      Пятна на его рубашке уменьшились и стали по краям рваными. Парню будто бы возвращали на время отобранные части рубашки, а он этого не замечал. Звуки для него были почему-то важнее милицейской формы.
      -- Он весь город контролирует или какой-то район? -- спросил со знанием дела Санька.
      -- Весь. Он пасет центр и оба рынка. И вообще следит за порядком.
      -- Буйнос ему дань платит?
      -- Я не знаю.
      Лейтенантику теперь почудилось, что трое остальных, стоящих в коридоре, тихонько подкрались к нему и, не дыша, стоят за спиной и ждут, когда он закончит рассказа о самом большом бандите
      Приморска.
      -- Он -- вор в законе?
      -- Нет. Но он очень крутой.
      -- Твой начальник может организовать с ним встречу?
      -- Не знаю. Я доложу.
      -- Скажи, что если он не может, то пусть в УВД города позвонит.
      Там явно есть выходы на этого... как его?.. Комара?..
      -- Бу... Букаху.
      -- А почему такая кличка?
      -- Увидите -- поймете.
      -- Саша, мне нужно идти, -- подходя к ним, негромко произнесла Нина.
      Плечи лейтенантика дрогнули, словно его пнули в спину. Он сразу стал худее, ниже и еще мокрее.
      -- Разрешите идти? -- одновременно шлепнул он по слипшимся волосам фуражкой и прижал к козырьку узкую ладонь.
      -- Иди. Про этого... ну, что говорили, не забудь. Я позвоню через час.
      -- Есть!
      Он стремглав бросился по коридору, а Нина, не поняв его резвости, буркнула:
      -- Глупый какой-то! И папа говорил, что он всего боится...
      -- Оботрется.
      -- Это не наши проблемы, -- сухо констатировала она.
      В ее глаза вернулась прежняя официальность и серьезность. Той
      Нины, маленькой заплаканной девочки с распухшим носиком, уже не существовало. Она исчезла в сухом, пропитанном холодом японского кондиционера коридоре ожогового отделения, а на смену ей пришла строгая учительница, которая не успела до конца провести урок и еще не раздала домашние задания ученикам.
      -- Ты не забыл, что в шестнадцать ноль-ноль -- жеребьевка? -- спросила она.
      -- Нет, не забыл.
      -- Пожалуйста, не опаздывай.
      -- Ну конечно...
      Он смотрел над ее плечом на телохранителя Буйноса. Здоровяк в уже привычном черном блузоне с пластиковой визиткой на груди стоял, прикусив нижнюю губу, и бережно, по одной, передавал мужику-сурдопереводчику купюры. Каждую из них мужичок смотрел на просвет, и, когда он вскидывал маленькую, по-детски круглую головку, становилась видна розовая проплешь на макушке. У нее была точно такая форма, как у овала в углу телеэкрана, в котором появлялись женщины, молча машущие руками.
      -- Извини, -- остановил Саньку Нину. -- У меня еще один вопрос. Маленький.
      -- Я слушаю.
      -- Ты сказала, что Буйнос входил в сборную Союза по академической гребле. Правильно?
      -- Да. Входил. А что?
      -- В этот момент он жил в Перевальном?
      -- Нет. Вообще-то Владимир Захарыч из Подмосковья родом. Он к нам приехал в школу работать. Тогда он уже в сборной не греб. Здесь и поселился...
      Санька удивленно сплющил губы. Нина заметила это и тоже решила удивиться.
      -- Тебя что-то взволновало? -- спросила она.
      -- Странно... Из Подмосковья -- и сюда. Даже не в Приморск, а в какое-то Перевальное...
      -- Зря ты так! У нас хороший поселок. Глушь, конечно, но народ хороший.
      -- Пока не заметил.
      -- Вот увидишь, гитары пелеломал не местный!
      -- Я тоже, кстати, так думаю, -- задумчиво ответил Санька. -- Может, Буйнос рассказывал тебе когда-нибудь, почему он переехал сюда?
      -- Ты думаешь, это может быть следом?
      -- Сейчас даже пылинка способна изменить путь поиска, -- с
      излишней напыщенностью произнес он, а на самом деле подумал, что Буйнос -- совсем рядом, за стенкой, и нужно всего лишь попасть к нему в палату и отказаться от своих обещаний, и мир сразу станет лучше и проще.
      -- Ему присудили там условный срок, -- еле слышно выдавила Нина.
      -- За что?
      -- Это тоже важно?
      -- А как же!
      -- Он... Ему... В общем, ему вменяли в вину неосторожное убийство. В драке. Они пошли командой гулять и встретили возле водохранилища, на котором тренировались, местных ребят.
      Повздорили. Была драка. Владимир Захарыч кого-то там сильно ударил. Он умер. Хотя бил не только он один. Но обвинили его одного. Я даже не знаю, что его спасло. Может, адвокат хороший попался. Такое иногда бывает...
      -- Бывает, -- тупо повторил Санька.
      -- Когда его выпустили, то начались угрозы. Младший брат убитого обещал отомстить за него. Владимир Захарыч вынужден был уехать оттуда. Нет, он не испугался. Его просто уговорили умные люди. Так вот он у нас и появился. А вообще-то он хороший человек...
      -- Что за город или там район в Подмосковье, где все случилось, ты сможешь узнать?
      -- Конечно.
      -- Тогда это... Передай сведения отцу. Я к нему должен после обеда в отделение заскочить. Ладно?
      -- Да, -- тихо ответила она и поежилась от мысли, что это именно мстительный брат погибшего парня появился в городе и решил уничтожить ее любимого Владимира Захарыча.
      Глава семнадцатая
      ХОЗЯИН ПРИМОРСКА
      С первого шага в огромный кабинет, обставленный с претензией на викторианскую эпоху, Санька понял, почему уголовного хозяина Приморска зовут Букахой.
      В черном кожаном кресле у массивного дубового стола с резными тумбами сидел ребенок с лицом пятидесятилетнего металлурга. Выжженное жаром доменной печи, южным солнцем и плохой водкой, плотно окутанное сетью морщин и укрытое тоненькой седой шапочкой, лицо вызывало сначала жалость, а уже потом -- удивление.
      -- Падай, -- негромко предложила голова, и Санька, повинуясь руке-кувалде телохранителя, сел на уголок стула с высокой и тоже резной спинкой.
      Наверное, сейчас он сидел на паре тысяч долларов. Такие стулья да еще с такой переливающейся обивкой меньше не стоили. А изношенные кроссовки своими пыльными подошвами давили на ковер, стоимостью в десять тысяч долларов, а рука лежала на столе, тянущем, как минимум, на семь-восемь "штук", и сам воздух кабинета почудился Саньке настолько дорогим, что он даже перестал дышать. Как будто в конце разговора ему предложили бы счет за использованный воздух.
      -- Ты извини меня, пацан, -- уже чуть громче, уже чуть злее произнесла голова, -- но у меня сутки расписаны по секундам. На год вперед. Как у папы-президента. И если б не генерал, я б с тобой ни минуты не бухтел. Врубился?
      -- Да.
      После ответа ноздри жадно впились в сухой воздух кабинета и стали наверстывать упущенное. В голове сразу опустело, будто ноздри дышали не воздухом кабинета, а тем, что остался в голове.
      -- Что ты хотел от меня?
      Генерал -- это, видимо, начальник городского УВД. Отец Нины по телефону сказал, что все согласовано, и объяснил, к какому дому на окраине Приморска нужно подъехать. О генерале он не говорил, и только теперь по уровню допуска Санька догадался, что местное милицейское начальство слишком обеспокоено покушением на Буйноса.
      -- Вы знаете о том, что... -- начал Санька.
      -- Знаю. Тебе, что, показать того, кто срубил Буйноса?
      Саньке стало жарко. Наверное, он покраснел, и ему сразу захотелось уйти из кабинета, чтобы никогда больше не видеть ребенка с изможденным лицом.
      -- У меня, пацан, десять "ходок", -- грустно сказал Букаха. -- С последней я вернулся четыре года назад. Я навел порядок в городе и, если хочешь знать, мне самому интересно, какая падла решила пошустрить на моей территории. Врубился?
      -- Да.
      -- Еще вопросы есть?
      -- Есть. Много ли врагов у Буйноса среди местных?
      Санькиному лицу стало чуть прохладней. В голос вернулась уверенность, и Букаха сразу уловил это. Он сощурил и без того маленькие глазки и отрывисто спросил:
      -- А ты не мент случаем?
      -- Был.
      -- Что значит, был?
      -- Уволился.
      -- В каком звании?
      Букаха ерзал на кресле, будто хотел стать чуть выше, а значит, ближе к собеседнику и рассмотреть его юное смелое лицо.
      -- Старший лейтенант милиции.
      -- Три крохи на плече?.. А почему ушел? Проворовался? Зубы не тому выбил?
      -- Я ушел в музыку.
      -- Не гони, -- улыбнулся Букаха, показав голливудские фарфоровые зубы. Мелкие, как у мышки.
      -- Правда. Я хочу петь. Одну мою песню уже крутили по радио.
      -- Как прозывается?
      -- "Воробышек".
      -- Не-ет... Не слыхал. А ты? -- повернулся он вместе с креслом к телохранителю.
      -- Кажись, слыхал, -- еле выдавил тот.
      Он пристально смотрел на санькины руки, и вопрос шефа заставил его изменить служебному долгу. Но как только он ответил, глаза еще сильнее впились в руки гостя. Наверное, если бы за спиной телохранителя рванула мина, и его бы швырнуло вверх, он бы и в полете продолжал смотреть на руки.
      -- А об чем песня? -- продолжил Букаха допрос телохранителя.
      -- Про любовь.
      -- Так они все про любовь!
      -- Не могу знать, -- прохрипел телохранитель.
      Ему платили не за песни, а за то, чтобы ничьи злые руки не сделали вред хозяину.
      -- Так ты на конкурс, значит, приехал? -- беззвучно повернулся вместе с креслом к Саньке Букаха.
      -- Да.
      -- Сам будешь петь?
      -- Нет, с группой... Точнее, пел бы. Уже не получится.
      -- Почему же?
      -- Те, кто совершили покушение на Буйноса, изувечили нашу аппаратуру.
      -- Она, что, в его офисе была?
      -- Нет. В доме в Перевальном. Кто-то залез ночью в окно и все изувечил.
      -- А с чего ты прикинул, что и у Буйноса, и у тебя -- один вражина-фраерюга?
      -- Есть кое-какие предположения, -- не стал говорить об анализе пятен крови Санька. -- К вам я потому и пришел, что хотел узнать, кто из местных мог поквитаться с Буйносом...
      -- Можна-а? -- тихо донесся до Саньки голосочек из глубины кабинета.
      -- Прислали? -- напрягся лицом Букаха.
      -- В лучшем виде.
      -- Давай сюда!
      Мимо Саньки беззвучно скользнул щупленький человечек. Схваченные микстурной резинкой волосы с плотной проседью на его затылке раскачивались конским хвостом. За него хотелось ухватиться.
      Человечек с плавностью балерины обогнул острый угол стола, мягко, будто перочинный нож, сложился в пояснице и опустил на стол перед Букахой цветной буклет. Маленькие торопливые пальчики перевернули первую страницу, и Санька увидел оранжевых голых девиц. Они акробатически стояли на головах. Впрочем, для хозяина кабинета, видевшего их не перевернутыми, они стояли обычно, на ногах.
      -- Длинные? -- облизнув сухие синие губки, спросил Букаха.
      -- Эти две -- по метр восемьдесят пять.
      -- А выше нету?
      -- Есть. Там дальше. Одна -- метр девяносто, но худовата. А есть метр девяносто восемь, так это изюм! Чистый изюм! Высшее образование -- только спецпошив! По парашюту на каждую грудь!..
      -- Где она?
      Оранжевые тела замелькали перед санькиными глазами. Девицы упорно стояли на головах, и когда они разбрасывали в стороны руки или ноги, он удивлялся, почему они не падали при съемке.
      -- Вот, -- радостно ткнул пальцем человечек с косой на пышку с игривым бананом во рту.
      -- У-у-у! -- взвыл Букаха. -- Заказывай! Срочно! Чтоб к вечеру была! Но со всеми справками!
      -- Хозяин, какие вопросы?! Все, как положено! Тест на СПИД, кровь, анализы и прочее...
      -- Во-во! Чтоб как в лагерном лазарете -- чистота!
      -- А гостям?
      -- Это ты сам. Выбери шесть штук. По своему вкусу. Если кто-то из гостей не явится, одна в резерве побудет. Врубился?.. Вечером чтоб у меня были.
      -- Мы их бортом. Из Москвы.
      -- Вот и хорошо.
      -- Я могу идти?
      -- А дождь не помешает? -- повернулся к окну Букаха.
      Санька тоже удивленно посмотрел на стекла, обрамленные красными, собранными в складки шторами, и только теперь увидел капли. Окна в кабинете, скорее всего, были вакуумные. Дождь шел беззвучно, будто это и не дождь был, а просто плакали по ком-то стекла.
      По пути к дому, расположенному на взгорке, всего метрах в двухстах от берега, Санька заметил, что небо над морем потемнело, насупилось. Но солнце светило с прежней южной яростью, и он не поверил, что в этих широтах вообще возможен дождь.
      -- Грозы хоть нет? -- задал вопрос Букаха и, легко выпрыгнув из кресла, сам пошел за ответом к окну.
      Он оказался чуть выше ростом, чем предполагал Санька, настолько выше, чтобы не ощущаться карликом. Подоконник был сделан непривычно низко. Он легко оперся о него узкими ладошками и со вздохом оценил ливень:
      -- Как в вологодской глуши. Обложной.
      В словах сквозила неизбывная тоска, и Санька решил, что либо самый большой срок, либо последний Букаха отбывал именно в тех краях. Уловив испуг на лице телохранителя, он тоже встал с драгоценного стула и прошел к окну. Между ним и хозяином города остался всего метр дистанции. И только теперь, вблизи, Санька уловил хриплое чахоточное дыхание Букахи и увидел, как ощутимо пульсировала вена на его тощей шее. Вену будто дергали из-под ворота за нитку.
      -- А ты откуда родом? -- не отрывая глаз от окна, спросил Букаха.
      -- Кузбасс. Город Анжеро-Судженск.
      -- Папаша кем был?
      -- Шахтер. В шахте завалило.
      -- Не помнишь его?
      -- Нет.
      -- А мать?
      -- Умерла... Давно уже...
      -- Так ты в детдоме был? -- повернул к нему лицо Букаха.
      -- Да. В детдоме.
      -- Как я.
      Лицо не смягчилось. Оно по-прежнему оставалось медно-морщинистым, но в голосе появилось что-то такое, что Санька еще не слышал. Наверное, после слов Букахи нужно было что-нибудь сказать. Или спросить о том, где именно жил в детдоме нынешний босс Приморска. Но больше всего Саньке хотелось выбежать под дождь, смыть с себя все, что налипло за эти бешеные дни, и бежать, бежать, бежать, пока не появится вдали серое здание железнодорожного вокзала. Ему казалось, что только оно способно спасти его и увезти из Приморска в душном пыльном вагоне. Аэровокзал такого ощущения не оставлял. Наверное, потому, что все плохое у них началось именно с аэровокзала.
      Из окна, расположенного на третьем этаже краснокирпичного дома-замка, вобравшего в себя и ампир, и барокко, и модерн, и даже псевдомарокканский стиль, хорошо был виден серый, плотно усыпанный галькой берег, ровная лента асфальтовой дорожки, деревья вдоль нее, а под одним из них, похожим на каштан, стоял человек с раскрытым черным зонтом и пялился на дом. Когда Санька, заметив его, попытался рассмотреть с расстояния трехсот метров его лицо, человек обернулся к берегу и плотнее запахнул на груди куртку-ветровку.
      -- С грозой, -- определил по безмолвному проблеску молнии за окном Букаха. -- Запроси аэропорт, принимают они борты или нет.
      -- Будет сделано, -- ментолом дохнул в ухо Саньке человечек, и тут же наступила тишина.
      То ли человечек ее порождал, то ли она сама появилась из нежелания замечать его.
      Стоящий под зонтом парень повернулся к дому и, неожиданно согнувшись, шагнул задом между стволов. И сразу на асфальтовой дорожке стало безлюдно и неуютно.
      -- Значит, ты в конкурсе дрыгаешься, -- под нос пробурчал Букаха. -Прямо "Евровидение"! Мне уже корефаны с Кавказа звонили.
      Просили за одного своего. Я сказал, что конкурс -- не моя фишка.
      Не мне выпала, не я и банк снимать буду...
      -- Извиняюсь, -- ожила тишина.
      Она снова пахла ментолом.
      -- Не принимает?
      -- Абсолютно точно!
      -- Тогда обзвони людей, что мероприятие переносится на завтрашний
      вечер. А девочек все равно первым бортом сюда. Врубился?
      Тишина издала звук, похожий и на стон, и на вздох, и на всхлип.
      Ментол сразу рассосался, и Саньке тоже захотелось уйти. Конечно,
      так незаметно он не мог это сделать, но находиться в кабинете приморского босса больше не имело смысла. Что хотел -- не узнал. Что не хотел -- узнал. И ничего не изменилось. А может, изменилось, но какой в этом был толк?
      -- Мне бы надо идти, -- напомнил о себе Санька.
      -- Значит, гундишь, "Воробышек"... Вот что: завтра в двадцать три ноль-ноль со всей группой чтоб были у меня. Поиграете моим гостям. Фраера из местных кабаков у меня уже в печенках сидят. Они ничего, кроме Шуфутинского и Газманова не знают. И лабают хреновей, чем кореша на зоне...
      -- Я же, извините, говорил.
      -- Что говорил?
      -- Нам аппаратуру переломали.
      -- Напиши чего надо. Из Москвы привезут. Вместе с девками. Понравится, как играете, насовсем подарю. Я все равно кроме как на зубах ни на чем лабать не могу. А ты? -- повернулся Букаха к телохранителю.
      Тот упорно сверлил глазами санькины загорелые кисти. Через полчаса на них должна была появиться от взгляда краснота.
      -- Что? -- не понял телохранитель.
      -- Там, на столе, отрывные листки, -- показал Саньке Букаха. -Накалякай, чего надо... Не стесняйся. Перевальное -- моя зона. Раз кто набузил, значит, он и меня обидел.
      Совсем не веря в барский жест, Санька подошел к столу, написал лучшие из тех, какие знал, марки аппаратуры, включая последнюю цифровую модель радиомикрофона, подумал и в конце приписал: "Соло-гитара "Гибсон".
      Глава восемнадцатая
      СЧАСТЛИВЫЙ НОМЕР
      Жеребьевка проходила мрачно. Над концертным залом, над столом жюри, над еле-еле заполненными двумя рядами соискателей висело плохое предчувствие. Несмотря на покушение на Буйноса, конкурс не отменили, но все ощущали себя так, будто их намеренно обманывают, а на самом деле к концу жеребьевки объявят, что "Голос моря" не состоится. Никто не разговаривал, никто не реагировал на вытянутый первый или тринадцатый номер. Все конкурсанты будто бы выискивали в круглом, как аквариум, стеклянном барабане не просто порядковые номера, а те, по которым их будут расстреливать.
      -- "Вест-севенти", Калининград, -- тихо объявила Нина, и в этот момент в двери появился Андрей.
      Санька привстал на кресле, чтобы он его увидел, и Покаровская, председатель жюри, строго потребовала:
      -- Идите вытягивайте.
      -- Я не из "Вест-севенти", -- ответил Санька.
      -- А где ж они?
      У певицы было лицо давно не спавшего человека. Даже густой слой макияжа не спасал от этого ощущения. Видимо, она знала об этом и постоянно смотрела вбок. Люди в профиль почему-то выглядят менее усталыми, чем в фас.
      -- Они утром уехали, -- пояснил кто-то из конкурсантов. -Самолетом...
      -- Привет, -- сел рядом Андрей.
      -- До нас еще далеко, -- вдавил себя в кресло Санька.
      Почему-то хотелось сесть еще ниже, чтобы уже никто никогда его не замечал.
      -- Мужики решили уезжать, -- шепотом прохрипел Андрей.
      -- Они в Перевальном?
      -- Да. Пакуются.
      -- Мне обещали найти гитариста, -- грустно произнес Санька.
      -- Глухой номер. Местные больше трех аккордов не знают. Посидим в Москве, покумекаем. Может, какому-нибудь продюсеру в рабство продадимся. И то спокойнее будет, чем в этом пекле вариться...
      -- Дождь закончился?
      У Андрея сухим был низ брюк. Зонт, торчащий из-под мышки, походил на палку сырокопченой колбасы.
      -- Я под него не попал. В автобусе ехал -- был. А потом -- нет. А
      ты где мотался?
      -- Аппаратуру выбивал.
      -- Не гони.
      Чуть громче обычного Нина объявила:
      -- Группа "Молчать", Москва.
      -- Следующие -- мы, -- напомнил Санька.
      -- Я не пойду.
      Андрей сидел, набычившись, и смотрел на Покаровскую с таким видом, будто силился понять, как эта размалеванная кошка сумела стать звездой в восьмидесятые годы.
      На сцену вразвалочку, будто матрос после длительного плавания, выбрался худенький парень. Он был одет подчеркнуто небрежно: драные китайские кеды, коричневые брюки от школьной формы времен застоя, свитер глупейшей сине-желтой расцветки в плотных пятнах кетчупа и чернил. По левой скуле парня, вплоть до шеи, тянулся узенький рыженький висок, а правая была выбрита сантиметра на три выше уха. Перед глазами у него болталась длиннющая прядь волос, выкрашенных в едко-зеленый, почти лимонный цвет, а к правой ноздре пришпилена канцелярская кнопка.
      -- Панк вонючий, -- прохрипел Андрей.
      Санька поневоле посмотрел на барабанщика. Свежий загар состарил его. Если бы он еще и не брился, то его точно остановили бы где-нибудь в городе милиционеры.
      Его мрачностью можно было заразиться. И когда Нина еще громче, чем до этого, произнесла: "Группа "Мышьяк", Москва", Санька без жалости пнул Андрея в бок.
      -- Иди. Мы, -- прошипел он.
      -- Не пойду. Пошли они все...
      -- Группа "Мышьяк"! -- в испуге крикнула в зал Нина.
      -- Они тожье, дарагая, свалили савсэм, -- съехидничал кто-то с кавказским акцентом в первом ряду.
      Нагнувшись, Санька наконец-то увидел Джиоева. Вокруг него сидело человек восемь со смоляными усами и орлиными носами. Рядом с ними гладко обритое, вовсе без усов, лицо Джиоева смотрелось вовсе не по-кавказски. Он подбрасывал на ладони пластиковую фишку с номером "1", вытянутую им совсем недавно из барабана, и Санька почему-то был уверен, что он не мог просто так вытянуть такой интересный номер, а получил его по блату.
      -- Серьезно уехали? -- повернулась к Нине Покаровская.
      Ручка в ее тонких пальчиках повисла над списком конкурсантов.
      -- Мы здесь! -- Встал Санька.
      -- Мы уезжаем, -- снизу напомнил Андрей.
      -- Дай, -- пнув его колени, выскребся в проход между секторами Санька и уверенно пошел к лестнице на сцену.
      Больше всего он боялся, что Андрей вскочит и устроит скандал. Но сзади ничего не произошло. Два ряда в зале и президиум на сцене сидели в едином похоронном молчании. Не уедь с конкурса восемь групп -- и молчанием можно было бы отравиться. Они словно увезли свою часть траура, оставив хоть какую-то отдушину.
      Шагнув к барабану, в котором отливали яркими красками шары, Санька ощутил, что на душе стало чуть легче. Возможно, рядом с этими по-детски веселыми шарами угрюмость зала таяла.
      Он сунул руку, выхватил синий, так похожий на цвет его прежней милицейской формы, и протянул Нине. Ее дрожащие пальчики провернули половинки шара в разные стороны, и на стол упал пластиковый квадрат.
      -- Девятнадцать! -- с непонятной радостью объявила Нина.
      -- Поздравляю, -- повернула к нему свое усталое лицо Покаровская и растянула густо накрашенные губы улыбкой.
      -- С чем? -- не понял он.
      -- Вы выступаете последними, -- ответила за нее Нина.
      Санька только теперь посмотрел в зал. Место, где сидел Андрей, пустовало. Полумрак зала над раскачивающимся сидением был гуще, чем где-либо. Санька выиграл в лотерею, которой уже не существовало.
      -- Спасибо, -- непонятно за что поблагодарила Нина, а он бросился со сцены в зал.
      Пробежал мимо вытянутых ног, кроссовок, туфель, сандалий, сумок, влетел в фойе и окриком попытался остановить Андрея. Тот, не подчиняясь, толкнул от себя стеклянную дверь и вышел на улицу. Только на ступеньках Санька догнал его.
      -- Отстань! -- вырвал Андрей рукав рубашки из вцепившихся в нее санькиных пальцев.
      -- Ну, чего ты психуешь! Ты же сам говорил, что конкурс -- это шанс!
      -- Отстань!
      -- Ты других слов не знаешь?
      -- Отстань!
      -- Нет, точно не знаешь!
      -- Иди ты со своими шуточками!
      -- Я серьезно говорю: аппаратура для репетиции будет. А играть-то все равно на их технике, а не на нашей.
      Андрей сошел с самой низкой ступеньки на уже почти высохший, пятнистый асфальт, посмотрел на плотную очередь, стоящую у касс дома культуры, и громко ухмыльнулся:
      -- Смотри какие смелые! Билеты на конкурс покупают! А если их этот маньяк вместе с залом рванет?
      -- Мы можем спокойно поговорить?
      -- А что, я не спокойно говорю?
      -- Ладно. Эразма не вернуть. Но можно же попытаться выступить без него.
      -- Ты где-нибудь видел группу без соло-гитариста?
      -- Давай на это место поставим Игорька?
      -- А бас-гитару кому? Мне на грудь? Чтоб палочками по ним водил? Как виолончелист?
      -- На бас-гитару поставим местного парня. Нина обещала вечером с ним познакомить...
      -- Нет, старичок... Такие экспромты не по мне. Ты просил меня прийти на жеребьевку? Я пришел. Все. А теперь не мешай. Мужики уже, наверно, собрались и ждут меня одного. Если ты хочешь и дальше кувыркаться в этом гадюшнике, пожалуйста! Я не против!
      -- Вам опасно уезжать, -- тихо произнес Санька.
      -- С чего это? Опасно оставаться...
      -- Нет, уезжать, -- упрямо сплюнул на ступени Санька. -- Самый крутой местный воротила попросил, чтоб мы завтра вечером сыграли у него на фазенде. В виде премии, если ему понравится, он отдаст нам классную аппаратуру. Включая "Гибсон"...
      -- И ты согласился? -- помрачнел Андрей. -- Ты...
      -- Стой! -- снова вцепился в рукав его рубашки Санька.
      -- Ты...
      -- Не двигайся, -- так старательно процедил он слова сквозь зубы, что Андрей сразу забыл, что же он хотел сказать.
      -- Санька, ты что, перегрелся?
      -- Нет... Там, в очереди за билетами, стоит один человек. Он -- из тех...
      -- Из каких?
      В глазах Андрея появилась жалость. Он стоял спиной к очереди, и для него эта очередь теперь вообще не существовала. Но если бы даже существовала, то, обернувшись, он бы вряд ли смог хоть кого-то выделить из нее. И оттого, что у Саньки это получилось, он ощутил и удивление, и испуг, и жалость. Жалость к бывшему другу.
      -- Он не видит меня, -- шагнул левее, спрятавшись за Андрея, Санька.
      -- И что?
      -- Подождем, пусть он купит билеты.
      -- А с чего ты взял, что он...
      -- Тихо! Он -- у окошечка. Пошли.
      Таким возбужденным Андрей еще никогда не видел Саньку. Жалость к нему становилась все сильнее. Но и испуг -- тоже сильнее. Он заставил его пойти за сузившейся, напрягшейся спиной в синей джинсовой рубашке, заставил сделать резкий зигзаг вокруг хвоста очереди, потом скользнуть сквозь нее, вдоль дома культуры, остановиться у земли, где преследуемый оставил след, потом перебежать улицу перед взвизгнувшей машиной и нырнуть под арку.
      Санька замер и чуть не умер с испугу, когда Андрей сходу налетел на него. И без того по-воробьиному молотившее сердце взлетело к вискам, забилось и в левом, и в правом ухе одновременно.
      -- Ты чего? -- тоже посмотрел вверх, на небо, клочок которого виднелся в колодце двора, Андрей.
      -- Вот он, сучара! -- показал на пожарную лестницу Санька.
      Как он заметил человека в сумеречном, хранящем ночь углу двора,
      Андрей так и не понял. Он сначала бросился к лестнице, а уже потом
      увидел чем-то торопливые ноги, то и дело скользящие по ржавым
      трубам ступенек.
      -- Стой внизу! -- скомандовал Санька. -- Если он спустится, сшибай с ног! Он -- мой!
      -- А это...
      Задавать вопрос оказалось некому. Санька нырнул в подъезд, хлопнула металлическая дверь, и нечто похожее на лифт, во всяком случае по звуку похожее, завыло на весь двор. А в зрачках Андрея, уменьшаясь и становясь все менее заметными, мелькали и мелькали белые подошвы. Неожиданно левую из них пересекло что-то черное, и плохое предчувствие заставило барабанщика отшатнуться. Тут же с недовольным хряском к ногам упал зонтик. Он был усеян серыми высохшими каплями.
      -- А-ах! -- вскрикнула крыша, и двор, удивленно уловивший новый звук, сразу же эхом начал его повторять: "Ах-ах-ах..." Будто хотел навеки запомнить.
      С лестницы, несмотря на санькины предположения, никто не думал спускаться. Возможно, ему хватило бомбежки зонтиком. Второго ведь у него явно не было.
      Тишина все больше и больше не нравилась Андрею, и он бросился в подъезд. Лифт не хотел подчиняться его требовательным нажатиям на кнопку. Наверное, ему надоело возить чужаков.
      Набрав в легкие воздуха, Андрей бросился по лестнице вверх. Перепрыгивая через ступеньки и часто соскальзывая с их выщербленных, издолбанных камней, добрался до верхней площадки, без всякой мысли, под сжигающее все нутро дыхание, посмотрел на распахнутую дверцу лифта и сквозь ее решетку увидел короткую лестницу на крышу. Люк был отброшен. Через него сверху втекала в подъезд прокаленная солнцем, желтая тишина, и Андрею впервые стало по-настоящему страшно. Забыв об одышке, о боли в груди, о гудящих, онемевших ногах, он взлетел по лестнице, прогрохотал каблучищами по совсем сухой, уже забывшей о дожде зеленой жести и чуть не вскрикнул.
      У каменной стены вентиляшки лежал на спине Санька. Закрытые глаза делали его спящим. Когда же он издал скребущийся звук, страх и вовсе сделал боль в груди Андрея невыносимой.
      -- Санек... Са-ашенька, -- позвав его, сделал он шаг.
      И снова вздрогнул от скребущегося звука. Но теперь к нему добавилось еще и постанывание. Санькины губы не сделали ни малейшего движения, но это уже не так пугало. Стонать можно и с закрытым ртом. А скребущийся звук вдруг сменился на гулкий удар по жести, и уши заставили Андрея вскинуть взгляд от санькиного лица на край крыши.
      Над ней появилось что-то белое, и то, что предыдущим белым пятном, виденным им, была подошва беглеца, заставило Андрея забыть о Саньке. Обойдя его спящую, ничем не интересующуюся голову, он вышел к краю крыши на метр левее белого пятна и чуть не вскрикнул.
      На головокружительной высоте висел над колодцем двора парень с красным, искаженным лицом и силился перекинуть ногу за карниз.
      Как он вообще сумел уцепиться кончиками пальцев на три-четыре сантиметра жести, было непонятно.
      -- Ру-у... ру-у... а-ай, -- простонал он.
      Схватившись за лестницу, на полметра возвышающуюся над крышей, Андрей согнулся, уперся ногой в завернувшийся кусок жести и все-таки протянул ладонь.
      -- На!
      -- А-ах! -- резко бросил к ладони левую кисть парень, сжал ее, и Андрея удивила сила, таившаяся в этих хрупких пальчиках.
      Страх опять начал возвращаться в сердце и делать его ощутимым. Он вдруг понял, что между сидящим Санькой и висящим над колодцем парнем есть связь, и он потянул его не так сильно, как мог бы.
      -- Еще... еще... -- умолял беглец.
      -- Ты это... кто?
      -- Тащи-и...
      И под долгое "и-и", с неожиданной резвостью вытолкнув себя ногой от края крыши, бросился на Андрея. А тот, не рассчитав, что больше не нужно будет тянуть, просел, и парень, проткнув руками воздух, ударился животом о бедро Андрея, легко, будто набивная кукла, перевернулся в воздухе и с грохотом упал на жесть.
      -- Ах ты, гад! -- оттолкнувшись от лестницы, навалился на него Андрей. -- Я тебя, а ты...
      -- Пу-у... пу-усти...
      Парень без остановки двигал худыми, жесткими руками и ногами. Он был похож на жука, упавшего на спину и силившегося перевернуться. Андрей то ловил его руки, то терял, то снова ловил. Удары ногами по бедрам он даже не замечал. Но когда коленка врага попала в пах, и дыхание Андрея замерло, будто забыло, зачем оно нужно, он тут же забыл о неуловимых руках, схватил парня за волосы и со всей силы впечатал его затылок в жесть. И сразу стало слышно, что где-то на самом дне колодца гнусаво поет радио.
      Глава девятнадцатая
      ОН, НЕ ОН, ОН
      Бывают телевизоры, для включения которых не требуется электричество.
      Санька стоял в полуметре от экрана и ощущал себя воришкой. Казалось, что в любую минуту с той стороны стекла, в которое он смотрел, его заметят.
      -- Заморская вещь! -- радостно сообщил громко сопящий сквозь пышные пшеничные усищи майор милиции. -- В одном кине на видике такую штуку увидел. Решил -- надо и мне ее в отделении завести. Теперь любой допрос, как фильм, могу посмотреть. И самое главное, следователи, зная это, на подкуп не идут. Вот так, оказывается, можно двух зайцев убить!
      -- А с той стороны нас не видят? -- все-таки шагнул чуть левее Санька.
      -- Нет. Там будто бы зеркало рядом с сейфом висит. Старое, засиженное мухами зеркало.
      -- Понятно, -- все равно не поверил Санька.
      В голове до сих пор кипел густой мутный бульон. Когда Санька взлетел по лестнице на крышу, беглец уже по пояс высунулся над нею. До него оставалось совсем немного. Каких-нибудь пять-шесть метров. Санька пролетел их на едином духу. Еще при первом прыжке на крышу ему почудилось, что между ним и преследуемым воздух стал каким-то иным. Он вроде бы уплотнился. И когда он метнулся к человеку на пожарной лестнице, то почувствовал, что этот плотный воздух неминуемо толкнет врага вниз, заставит его нырнуть по лестнице, но парень почему-то сам вспрыгнул на край крыши. Наверное, он не знал об уплотнившемся воздухе.
      Он тоже метнулся навстречу, и их взаимное движение заставило столкнуться Саньку и парня. Тот как-то странно, по-волейбольному, в сцепке, выбросил перед собой костистые руки, и Санька, отброшенный ими, врезался затылком в кирпичную кладку вентиляционной шахты. Впрочем, в ту секунду ему было все равно, во что он врезался. Просто мир сразу исчез, стал ему безразличен, и он, падая на горячую жесть, не видел, что часть этого ненужного ему мира -- парень в куртке-ветровке -- этим же встречным движением был отброшен к краю крыши и, пытаясь найти опору, проткнул ногой пустой прозрачный воздух, и, скорее всего, уже через пару секунд лежал бы на асфальтном дне двора-колодца, если бы не совершил немыслимый для обычного человека проворот в воздухе и не зацепился за карниз кончиками пальцев.
      Сейчас этот парень сидел в соседней комнате, устало прислонившись затылком к стене и, когда лейтенантик-следователь, одетый, впрочем, по-штатски, в белую курортную рубашонку и светло-кремовые брючки, опускал глаза к бумагам, чтобы отыскать вопросы, в которых он пока ничего не понимал, этот парень с невероятной для сонного лица резкостью бросал взгляды то влево, на зарешеченное окно, то на дверь. Ни то, ни другое ему явно не нравилось, потому что на подглазьях все плотнее и плотнее собиралась синева. Когда он взглянул на зеркало, а значит, на Саньку, ощущение воришки снова вернулось, и ноздри у солиста группы перестали дышать.
      -- Пусть смотрит, -- успокоил его майор. -- Все равно мозгов не хватит додуматься...
      -- А если хватит?
      -- Без толку. К тому же мы их слышим, а они нас нет.
      Майор милиции Лучников, начальник перевальненского отделения, напоминал запорожского казака, во всяком случае, такого, какими их рисовал Илья Репин. Не хватало только оселедця на макушке, хотя, впрочем, его и без того некуда было бы приделывать. В том месте, где ему полагалось расти, лаковой полировкой блестела лысина. Зато таких усов не было ни у одного героя Репина. Создавалось ощущение, что все волосы, потерянные им на макушке, проросли между носом и верхней губой.
      -- Не наш герой, не местный, -- с трудом вытягивая воздух из комнаты сквозь густые усищи, проговорил Лучников. -- И не приморский. Я тех героев тоже всех знаю...
      -- Разрешите, товарищ майор? -- неслышно вошел в комнату пожилой мужчина.
      -- А-а, химик-алхимик, ну что там у тебя? -- обрадовался его приходу Лучников.
      -- Отпечатки почти совпадают. В смысле, подозреваемого и те, что остались на подоконнике дома и досках забора. Хотя и много проблем. На отпечатках, что на подоконнике и досках, след сильно смазан...
      -- А кровь?
      -- Рано еще! -- густо покраснел мужчина, и от этого седина на его висках проступила еще четче. -- К вечеру будут результаты.
      -- У тебя все, химик-алхимик?
      -- Скорее всего, паспорт у него поддельный. Но это, товарищ майор, лишь подозрение. Надо в город паспорт отослать. У них аппаратура лучше.
      -- В городе все лучше. Иди, химик-алхимик.
      Санька проводил взглядом маленького, похожего по внешнему виду на колхозного счетовода, мужичка и хотел уж спросить, долго ли тот работает экспертом и можно ли ему доверять, как в фильме на стекле-экране после паузы, вызванной замешательством следователя, раздался интересный вопрос:
      -- Скажите, где вы находились в ночь с понедельника на вторник?
      Именно в эту ночь пропал Эразм.
      -- Не помню, -- вяло огрызнулся парень. -- А какое это имеет значение?
      -- Сейчас все имеет значение, -- пофилософствовал следователь.
      -- В какую-такую ночь?
      -- С понедельника на вторник.
      -- А-а, это легко проверить! У меня алиби!
      Парень оттолкнулся затылком от стены, и его худощавое, с четко прочерченными линиями скул лицо стало на экране чуть крупнее. Судя по глазам, спокойствие давалось ему все труднее и труднее.
      -- Я был в лагере альпинистов. На высоте двух двести над уровнем моря. Можете запросить ребят. Они там до их пор.
      -- Хорошо. Мы вызовем их на допрос, -- пообещал следователь.
      У него были такие уши, что любой его вопрос вызывал улыбку. Но никто не улыбался. Ни по ту сторону стены, ни по эту. Иногда из комиков получаются неплохие трагики.
      -- А где вы были прошлой ночью? -- старательно вычитал с бумажки следователь.
      Ворот его рубашки посерел от пота.
      -- Башлыков, -- впервые назвал Саньку по фамилии Лучников, -- ты мне объясни, как ты его вычислил?
      -- Он стоял у дома Букахи, когда я был у него.
      -- А-а, значит, по физиономии!
      -- Нет, было далеко. Я не мог разглядеть черты лица.
      -- А как же тогда?
      -- По зонту.
      Усы Лучникова медленно подвигались влево-вправо, замерли и просвистели вырвавшимся из ноздрей потоком. Судя по звуку, майор милиции мог за раз вогнать в себя весь воздух комнаты. Тогда бы Саньке только и осталось, что потерять сознание. А возможно так и было, раз надсадно гудело что-то в ушах.
      -- Зонт же обычный, черный, -- все-таки выпустил сомнение из-под усищ Лучников.
      -- Да, черный, -- вяло согласился Санька. -- Но он был весь в серых грязных точках. Обычно после дождя, если зонт просох, то он чистенький. А если ты стоял под деревом, то капли смыли с листьев пыль, и она потом обязательно при просыхании оставит серые пятна. С прежнюю, советскую, копейку размером...
      -- М-м-да.
      Теперь уже сверху вниз и обратно подвигал усами Лучников. Видимо, усы заменяли у него все сразу.
      -- Ну, а предположим, -- все-таки нашел он довод против санькиной логики, -- а предположим, что не он один стоял в тот день под деревом... Что ж ты, стал бы всех с грязными зонтами ловить?
      -- Всех бы не стал. К тому же у него была довольно похожая куртка-ветровка. А когда он отошел от кассы и оставил отпечаток подошвы на грязном газоне, я нагнулся и увидел уже знакомый треугольник...
      -- В каком смысле?
      -- Точно такой же или примерно такой я видел в огороде у нашей хозяйки. Рядом с забором.
      -- Получается, аж три совпадения?
      -- Да, три.
      -- Штурманский вариант...
      -- Что? -- не понял Санька.
      -- Я до службы в мореходке учился. Штурманское дело у нас было. Так преподаватель -- а химик-алхимик еще тот был! -- учил, что надежнее всего место в море определить по трем береговым ориентирам. Два могут ошибку дать. А три -- никогда!
      После этих слов Санька ощутил себя еще мельче, чем до этого. Рассказом о зонтике увеличил, а от воспоминания Лучникова тут же свою значимость уменьшил. Майор оказался еще и бывшим моряком. И все у него выглядело цельным, литым. Даже усы хорошо подходили под образ. А Санька, бросивший службу и ничегошеньки в пении не достигший, самому себе показался хлипким и ни к чему не пригодным.
      Одного-единственного бандита и то не смог сам взять. Андрей, ушедший прямо из отделения уговаривать ребят остаться, больше не спорил с ним о конкурсе. Погоня примирила их.
      -- У меня к вам просьба, -- после вздоха произнес Санька.
      Честно говоря, ничего не хотелось делать. Но идти к Буйносу, чтобы отказаться от своих обещаний, выглядело уже глупо и не по-мужски. Хотя и до бандитов дела не было. Они стали ему безразличнее Буйноса. Теперь он уже все делал будто автомат -- машинально, без всякой мысли.
      -- Что за просьба-то? -- важно посопел Лучников.
      -- Мне нужны данные о прошлом Буйноса. У него была судимость...
      -- А-а, это по этому поводу мне Нина звонила?
      -- Наверно. Я ее просил узнать адрес, где он жил и где произошла драка со смертельным исходом.
      -- Да, она продиктовала мне адрес, -- задумчиво произнес Лучников. -Думаешь, эта месть -- оттуда?
      -- Ничего я не думаю. Я предполагаю. И не больше.
      Чуть не сказал: "А предполагать не хочется -- страх!"
      -- Запросим, -- неуверенно пообещал Лучников.
      Тон его голоса не понравился Саньке. Он представил, как много инстанций нужно пройти запросу -- район, город, область, центр, Московская область, район уже в Московской области, опять центр, опять область, город, район -- и сразу принял решение:
      -- Я могу от вас позвонить в Москву?
      -- Конечно! -- обрадовался Лучников.
      -- Тогда запрос не делайте. Есть другие варианты.
      -- Хорошо! -- еще сильнее обрадовался Лучников. -- Позвоните из моего кабине...
      -- Разрешите, товарищ майор? -- оборвал его бодрый голос вернувшийся эксперт.
      -- ...нета, -- машинально закончил Лучников. -- Что у тебя, химик-алхимик?
      -- Паспорт в Приморск отправили.
      -- Да ладно. Мог бы и не докладывать.
      -- Я это, товарищ майор...
      -- Ну, чего у тебя еще?
      Мужичок стоял с загадочным лицом. Он будто бы только сейчас выиграл много денег в лотерею, но не знал, есть ли действительно такие деньги у организаторов лотереи.
      -- За язык, что ли, тянуть надо? -- нервно дернул усами Лучников.
      -- Сделайте одолжение, товарищ майор! Прикажите арестованному наголо раздеться...
      -- Это еще зачем?
      -- Потом скажу.
      -- А сейчас нельзя?
      -- Ну, прикажите...
      -- Вот химик-алхимик! Пользуется моей добротой! Ладно. Скажи дежурному, чтобы прямо в следственной комнате раздели. Вроде как обыск...
      -- Так его уже обыскивали, -- вспомнил Санька.
      -- Ничего. Это лишний раз никогда не помешает...
      Через пять минут вернувшийся в их телевизорную комнату мужичок-эксперт вплотную приник к стеклу и смотрел на стриптиз такими горящими глазами, будто был гомосексуалистом. Саньке стало не по себе от вида его горящих глаз, и он уже решил уйти, но тут мужичок, смахнув пот с подбородка, радостно объявил:
      -- Он! Точно -- он!
      -- С чего взял? -- прогудел Лучников.
      -- Посмотрите на его левую ногу.
      -- Ну и что?
      -- Нога как нога.
      -- Ничего подобного! Два пальца сросшихся! Мизинец и соседний! Я же нашел, что изменена хромосома... Помните?
      Лучников ничего не помнил. Зато Санька посмотрел на мужичка с восхищением. Он больше не казался ему счетоводом. Минуты пребывания рядом с ним приобрели совсем иное значение. Этими минутами уже можно было хвастаться.
      -- Чуть не забыл! -- дернулся лицом эксперт. -- Там какой-то парень разыскивает вас...
      -- Меня? -- удивился Санька.
      -- Да. Если вы -- Александр и музыкант, то вас. Он сказал, что его Ковбоем зовут.
      -- Товарищ майор! -- тут же воспрянул Санька. -- Его нужно в эту комнату допустить!
      -- Кого -- его?
      -- Ковбоя. Ну, помните, я рассказывал о парне из Приморска, который развозил записки от бандитов?
      -- А-а, роллер! -- фыркнул Лучников.
      -- Я уверен, что именно этот альпинист, -- кивнул Санька на стекло, за которым одевался задержанный, -- заставлял его раздавать записки. Все совпадает: короткая прическа, рост, кроссовки, майка...
      При слове "майка" он повернулся к стеклу и понял, что зря упомянул о ней. На задержанном была скорее светло-синяя, чем серая майка. Он медленно, с раздражением пытался просунуть голову в отверстие ворота, и то, что у него это не получалось, навеяло Саньке мысли о том, что парень совсем недавно, уже в целях конспирации сменил "засвеченную" серую майку, но сменил неудачно, не на свой размер, и теперь эта чужая майка выдавала его.
      Голова наконец-то прорвалась, показав усталое и безразличное лицо, и Лучников именно в этот момент разрешил:
      -- Ладно. Пусть зайдет. Не такой уж он химик-алхимик, чтоб догадаться про мой телевизор. Если что, скажешь ему, что это просто стеклянная перегородка, -- повернулся он к Саньке.
      -- Хорошо.
      -- Иди. Зови, -- приказал Лучников эксперту.
      Ковбой вошел странной раскачивающейся походкой. Немодные коричневые сандалии сделали его ниже, смешнее и еще провинциальнее. В роликах все-таки был какой-то заграничный шарм.
      Он приблизился к Саньке со смущенным видом. Он вроде бы хотел оправдаться, что забыл в роллерском угаре как нужно ходить и одними глазами просил не обращать внимания на его необычную походку.
      -- Зра-ась-сть, -- сквозь зубы поприветствовал он всех сразу.
      -- Познакомьтесь, -- предложил майору Санька. -- Ковбой. А вообще-то -- Саша. Хороший парень.
      -- А есть такие? -- сощурив глаза, тиснул Лучников вялую кисть Ковбоя. -- Приводы в милицию были?
      -- А что? -- глухо спросил в свою очередь Ковбой.
      -- О! Значит, были! Но ты не наш, не перевальненский. Точно?
      -- Да, -- нехотя ответил Ковбой.
      -- У меня к тебе просьба, -- обратился к роллеру Санька. -- Там, за стеклом, задержанный человек. Посмотри внимательно, не он ли передавал тебе записки?
      Сонные глаза Ковбоя уставились на стекло, внимательно изучили прозрачные уши следователя, потом ежик на голове альпиниста, и теперь уже губы пацана, тоже вялые и тоже сонные, объявили:
      -- Нет там его.
      -- Да ты не бойся! -- покраснел Санька.
      -- А кого мне бояться? Ты про стриженного, что ли, спросил?
      -- Да. С короткой прической.
      -- Ну, я тебе верняк говорю: не он! Тот -- красавчик, мягкий такой, как пластилин. А этот крестьянин какой-то!
      -- Значит, еще один есть? -- похмурел Лучников.
      -- Значит, есть, -- устало и безразлично ответил Санька.
      Вчетвером они вышли из потайной комнаты, и, стоило Лучникову с экспертом оторваться от них на три-четыре метра, Санька шепотом спросил раскачивающегося, будто матрос на штормовой палубе, Ковбоя:
      -- Что по гостиницам?
      -- Облом.
      -- Полный.
      -- Полнее не бывает.
      -- Может, упустил?
      -- Обижаешь!
      -- Что ж делать? -- уже самого себя спросил Санька.
      -- Потеть и бегать, -- схохмил Ковбой.
      -- Ну, ты это!..
      Санька остановился и в упор посмотрел в глаза Ковбою. Сонная пленка на них дрогнула, и роллер торопливо произнес:
      -- Я еще в казино не заныривал!
      -- Ну так занырни! -- потребовал Санька и увидел, что Лучников завернул в свой кабинет. -- Извини, мне нужно один вопрос решить. До завтра!
      Рукопожатие получилось вялым. У Саньки сил уже почти не осталось, а пальцы Ковбоя с детства были вялыми, будто он до сих пор не определил, зачем они ему вообще понадобились.
      Кабинет Лучникова оказался типичным кабинетом начальника отделения милиции: могучий канцелярский стол, до потолка заваленный бумагами, подробнейшая, до каждого домика и сарайчика, карта поселка во всю стену, телевизор с брикетом видеомагнитофона на нем, стеллаж с полками, плотно, до стона утрамбованными папками скоросшивателей, инструкциями, пособиями и лакированными кирпичами детективов. Причем, детективов было больше, чем скоросшивателей, инструкций и пособий вместе взятых, из чего можно было сделать вывод, что в этом отделении именно детективы заменяли собою большинство инструкций и пособий.
      -- Подполковник Сотников -- у телефона, -- сквозь шорох ответила Саньке Москва.
      Он плотнее, до боли в виске, прижал трубку к уху и в тон абоненту произнес:
      -- Старший лейтенант Башлыков тоже у телефона...
      -- Санька, ты?! -- удивилась трубка. -- Привет! Решил вернуться?
      -- Пока еще нет, -- остудил он своего бывшего сослуживца по отделу. -Как там у нас?
      -- Раз "у нас" сказал, значит, вернешься, -- подвел итог Сотемский. -Точно?
      -- Ладно. Как там у вас дела?
      -- Сводку за сутки зачитать?
      -- Длинная?
      -- Как обычно, -- с профессиональной радостью сообщил Сотемский. -Убийства, ограбления, наркотики, взрывы, поджоги. Среднестатистический вариант.
      -- Что-нибудь связанное с шоу-бизнесом есть?
      -- Ты имеешь в виду покушения на певцов? -- по тону вопроса чувствовалось, что таких покушений нет.
      -- Не обязательно. Посмотри, пожалуйста... Я имею в виду казино, студии, концертные залы...
      -- Н-не-е-а, -- вытягивая в одном длинном стонущем звуке ответ и, видимо, одновременно просматривая сводку, разочаровал Саньку Сотемский. -Ничего нету.
      -- А за предыдущие сутки?
      -- Может, за год посмотреть? -- укорил его Сотемский.
      -- Нет, за предыдущие сутки, -- Санька был неумолим.
      -- О-ох!.. Сейчас... На соседнем столе возьму...
      Он молчал долгую-предолгую минуту. Казалось, что он заснул, и Санька кашлянул, чтобы разбудить его.
      -- Вчера есть, -- без радости сообщил Сотемский.
      -- А что?
      -- Какую-то студию звукозаписи на окраине Москвы подожгли. Хозяин -Виктор Прокудин. Написано, что ему же принадлежат еще две студии. Одна в Питере и одна в Нижнем. Сейчас в отъезде. Вызван органами милиции для выяснения обстоятельств поджога. Наверное, гаденыш, застраховал свою драную студию на дикую сумму и уехал, чтобы иметь алиби... Не знаешь такого продюсера?
      -- Ты что, смеешься! Их в Москве -- хоть пруд пруди!
      -- Ну как же! Настоящий певец должен хорошо знать все студии звукозаписи...
      -- Я еще не настоящий. Я -- начинающий, Мефодий, -- впервые за весь разговор назвал Санька своего друга по имени и от этого ощутил, как жучком начала точить сердце тоска.
      Все-таки четыре года в одном отделе бесследно не исчезают. Что-то осталось внутри Саньки от Сотемского, а что-то от Саньки у него. Впрочем, второго Санька не знал и, вздохнув, перешел к главному:
      -- Мне нужна некоторая помощь. Здесь, в Приморске, возникли проблемы по одному уголовному делу...
      -- Так ты на курорте? Круто! А мы тут в Москве мокнем!
      -- Запиши, Мефодий... Мне нужны данные по уголовному делу на Буйноса Владимира Захаровича...
      Он вкратце пересказал то, что сообщила Нина, назвал район, поселок, и тут же вспомнил о другом, возможно, более важном:
      -- И еще... Запроси от нас министерство культуры. Месяца три назад они проводили тендер на право проведения кокурса молодых исполнителей. Мне нужен список шоу-фирм, которые в нем участвовали. И не только список, но и желательно фотографии менеджеров фирм и их замов...
      -- Ну ты даешь! -- изумился Сотемский. -- Это ж работенка на неделю!
      -- Мефодий, я тебя лично прошу: сделай срочно. Человек, которому это понадобилось, оплатит работу. И оплатит неплохо. Это я гарантирую, -вспомнил Санька закрытый глаз Буйноса и не поверил, что он действительно оплатит. -- Без вариантов.
      -- Ладно, -- сдался Сотемский. -- Это все?
      -- И совсем маленькая просьба. Крохотная такая... Запроси экспертов, в каких регионах мира кожа белой расы получает под солнечными лучами загар с интенсивным красным оттенком...
      -- Я чувствую, у тебя крыша совсем поехала, -- поиздевался Сотемский.
      -- Сделаешь?.. Данные нужно направить в поселок Перевальное. Это под Приморском... Запомнил?..
      В телефонной трубке шуршало, будто там ползали сотни тараканов. Хотелось ударить ею по коленке и вытрусить оттуда хотя бы несколько штук.
      -- Ладно. Я постараюсь, -- неуверенно пообещал Сотемский.
      -- С меня поллитра и пончик, -- отдельской присказкой закончил Санька и только теперь вспомнил, что Нина назначила ему встречу на вечер в ресторанчике Приморска.
      Бумажка с названием и адресом ресторанчика лежала в кармане джинсов и, кажется, даже сквозь ткань пахла французскими духами. Бумажка ощущалась дорогим подарком, и Санька, которого еще никогда не приглашали в ресторан девушки, подумал, что этим вечером точно произойдет что-нибудь необычное. Даже более необычное, чем потеря сознания, которую он испытал сегодня впервые в жизни.
      Глава двадцатая
      СЫНОК В СПИЧЕЧНОМ КОРОБКЕ
      Рестораны эпохи социализма -- это гибрид кафе и танцплощадки. Какими были они во времена Брежнева, такими и остались до сих пор.
      Нина и Санька сидели за столиком, укрытым не самой свежей скатертью, смотрели на курортников, танцующих доселе неизвестный землянам танец и уже полчаса ожидали официанта. Тот, правда, мелькнул разок через пару минут после заказа, оставил на столе графинчик с водкой и бутылку шампанского, но уже полчаса не подавал знаков жизни, хотя выбрали они из меню не самое долго готовящееся: свиные отбивные с жареной картошкой и салат из свежих помидор. Почему в меню так и значилось -- "из свежих помидор" -- Санька не мог понять. Возможно, иногда давали несвежие.
      В дальнем конце зала длинноволосые парни, как минимум, сорокалетнего возраста наяривали "Мальчик хочет в Тамбов", и, глядя на них, Санька подумал, что после этого переиначенного на русский лад бразильского хита последуют "Погода в доме", "Ты скажи, что ты хошь", "Он уехал прочь на ночной электричке", короче, все, что звучало, стонало, орало, хрипело в тысячах динамиков по всей стране на базарах, оптовых рынках, пляжах, танцплощадках и, естественно, ресторанах, и ему стало невыразимо скучно.
      Еще минут десять назад он пытался расшевелить Нину, смыть учительскую серьезность с ее юного лица, но все его попытки разбились о сухие, пресные ответы, и Санька, честно говоря, так и не понял, зачем Нина пригласила его.
      -- Владимиру Захарычу уже лучше, -- после муторной паузы
      произнесла она.
      -- Это хорошо.
      Что еще отвечать на такие слова, он даже не предполагал.
      -- Ему пересадили часть кожи. Остался еще один участок -- на
      груди.
      -- Это хорошо.
      -- Я сказала ему, что ты задержал бандита, который бросил бутылку
      в офис...
      -- Может, это и не он.
      -- Я уверена -- он. Все сходится. Папа не ошибается в таких вещах.
      -- Это хорошо.
      Во рту у Саньки стало кисло. Наверное, нельзя так часто произносить два этих глупых слова. Они всегда плохо соответствуют тому, что происходит в жизни.
      -- Владимир Захарыч так ждал завтрашнего дня. Я имею в виду,
      раньше ждал, -- поправилась Нина. -- Все-таки первый день
      конкурса. Билеты уже все проданы. Люди устали от звезд с их
      однообразным репертуаром. Нужен свежий ветер. Владимир Захарыч так
      хотел открыть несколько новых "звезд"...
      -- А почему у него такой загар? -- оборвал ее выверенную речь Санька.
      -- Какой?
      -- Ну, красный... Вот у тебя -- совсем другой.
      Нина потянулась подбородком вверх, словно хотела натянуть кожу на шее и сделать загар чуть слабее. Это курортники, понаехавшие со всей страны, жарили себя чуть ли не сутками на солнце, чтобы максимально приблизиться к тональности негра. А местные загорали сами по себе, по пути на работу или в огороде. И Нина, честно говоря, стеснялась этого загара. Она почему-то считала, что загар старит.
      -- Неужели красный у Владимира Захарыча? -- попыталась она вспомнить его лицо.
      -- Ну я-то видел!
      -- А-а, это он на Майорке весной был! -- вдруг поняла Нина. -- У него там есть ряд интересов. По недвижимости...
      -- Он и там дома скупает?
      -- А что тут такого? Владимир Захарыч говорил, полпобережья Средиземного моря в Испании и Франции скуплено нашими. Кипр так вообще почти российской областью стал...
      -- Можно? -- возник рядом со столиком длинноволосый парень с
      красивым, но болезненно-сизым лицом. -- Это вы -- Нина?
      -- Да, -- привстала она и протянула пальчики для рукопожатия. -- Я
      ждала вас.
      -- У нас как раз пауза. Технический перерыв.
      Красавчик бросил жадный взгляд на графин, и Санька не стал ждать других намеков. Он налил полную рюмочку и протянул гостю.
      -- Только вместе с вами, -- торопливо подхватил он ее, и водка, выплеснувшись, облила санькины пальцы. -- Извините. За знакомство.
      -- Если только шампанское. Чуть-чуть, -- согласилась Нина.
      Санька откупорил бутылку без хлопка, налил точно "чуть-чуть" и не граммом больше, и тоже поддержал тост:
      -- За знакомство.
      Шевелюра гостя дернулась в одном коротком резком движении, пустая рюмка плавно приземлилась на стол, и глаза у гостя сразу подобрели.
      -- Значит, вам гитарист нужен? -- ласково спросил он Нину.
      -- Не мне. Вот им нужен, -- кивнула она в сторону Саньки. -- Их соло-гитарист уехал. А им завтра вечером выступать на конкурсе...
      -- "Голос моря"? -- выстрелил вопросом гость.
      -- Да.
      -- Говорят, там одна мелкота. Самодеятельность.
      -- Это молодые исполнители. Когда-то и Пугачева приехала в Сопот никому не известной.
      -- Ну то Пугачева!
      -- Поможете ребятам?
      -- Так я ж их репертуара не знаю!
      Саньке стало еще скучнее. Ресторан, оказывается, был местом деловой, а не романтической встречи. А потом Санька представил, в какое бешенство впадет Андрей, когда увидит, кого он привел, и уже хотел отказаться от помощи Нины, но гитарист сам заявил:
      -- Нет, завтра вечером не могу! Кто меня подменит в кабаке?
      -- Но мне сказали, что вы -- лучший гитарист в городе, -- со странным безразличием произнесла она.
      -- Кто сказал?
      -- Владимир Захарыч.
      -- А кто это?
      -- Буйнос.
      Названная фамилия сделала лицо гитариста испуганным. Его ровненькие, как ножничками подстриженные бровки поехали друг к дружке, но, как ни силились, все-таки через переносицу не дотянулись.
      -- А Буйнос откуда меня знает?
      -- Он иногда посещал ваш ресторан и слышал вашу игру.
      -- Да какая это игра! -- махнул гитарист на подиум, самым заметным на котором была густо оклеенная ярлычками от бананов, импортных яблок и лимонов ударная установка. -- Имитируем шлягеры. И не более. А копия всегда хуже оригинала...
      -- Если честно, то это -- просьба Буйноса, -- еле назвала она своего Владимира Захарыча по фамилии.
      -- Хорошо, -- неожиданно легко согласился гитарист. -- Только позвоните от имени Буйноса директору ресторана -- и нет проблем!
      -- А это... -- начал попытку отказа от услуг местной "звезды" Санька.
      -- О! Перерыв закончился! -- обернулся к подиуму гитарист. -- Пора гнать музыку!
      -- А это...
      -- Адресок только оставьте, куда ехать, -- вскакивая сказал он Нине. -- Я, извините, еще каплю...
      С ловкостью фокусника он вогнал из графина в рюмку пятьдесят граммов, не расплескав ни капли, опрокинул водку единым куском, без глотков, в рот, крякнул и похвастался:
      -- У нас -- лучшие напитки во всем городе! Вы это... закажите на закуску "Николашку". Великая вещь! С нею можно литр выпить!
      -- А это... -- В третий раз дернулся Санька.
      -- Закажите! Ну, до завтра! -- и пронесся через танцплощадку под первые нотки, вбитые в зал клавишником.
      Начиналась "Погода в доме". Можно было взвыть волком. Но вместо Саньки на тесном подиуме взвыла певичка, местная заменительница Долиной и, наверное, Салтыковой, Овсиенко и Свиридовой. Она так старательно фальшивила, так вытягивала, когда требовалось оборвать ноту, и так обрывала, когда нужно было вытягивать, что Санька просто физически ощутил, как в голову возвращается густая обеденная муть.
      -- Ваша отбивная! -- вырос сбоку со счастливым лицом официант.
      Нечто коричневое, больше похожее на обжаренные ломти хлеба, чем на свиные отбивные, лежали на двух тарелках, соскользнувших с его подноса. Свежие помидоры оказались импортными, то есть твердыми и стеклянными, хотя в любом огороде Приморска висели сочные местные помидоры-красавцы.
      -- Нам сказали, что у вас есть какой-то "Николашка", -- обратилась к официанту Нина.
      -- Сделаем! -- вильнул он задом и уплыл на кухню.
      -- А это... -- снова начал отказываться от гитариста Санька, и в этот момент из сумочки Нины раздались попискивания.
      -- Тамагочи проснулся! -- объявила она. -- Его нужно кормить.
      -- Кто?
      -- Мой сынок -- Тамагочи.
      -- Правда? -- сразу забыл обо всем Санька.
      Под его ошарашенным взглядом Нина достала из сумочки белый брелок размером со спичечный коробок, перевернула, и Санька увидел квадратное окошечко-дисплей, в котором трепыхалось что-то круглое.
      -- Ну, что, мой миленький, ну что, мой пупсеночек, проголодался?
      -- сложив губки бантиком, ласково проговорила этому кружку Нина.
      -- Сейчас твоя мамочка тебя накормит. Сейчас, мой миленький Тамагочи...
      Пальчиком она несколько раз надавила на крайнюю кнопочку под дисплеем, и у кружка образовался разрыв. Санька придвинулся вместе со стулом чуть ближе и только теперь рассмотрел, что у кружка были глаза и нос, а разрыв на кружке изображал рот, через который вовнутрь кружка скользили черные точечки.
      -- А что он ест? -- уже и себя начав ощущать сумасшедшим, спросил Санька.
      -- Сегодня -- рис.
      -- А вчера что ел?
      -- Вчера ему было всего пять дней. Он ел только молочко. Из сосочки.
      -- Он большой вырастет?
      -- Вообще-то Тамагочи живет месяц. Потом умирает, -- горестно вздохнула она.
      -- И эту штуку можно выбрасывать?
      -- Нет. Если нажать вот эту кнопочку, Тамагочи снова родится. И снова его нужно будет кормить, водить гулять, мыть, воспитывать. А если после рождения за ним не следить, он вырастет злым, будет корчить рожи, ругаться и плохо себя вести. Прямо как человек...
      -- Японцы придумали?
      -- Да. В этом году. У них -- повальный бум на Тамагочей. Говорят, уже Америки достиг...
      -- Я в Москве такое не видел, -- честно признался Санька.
      -- Его мне Владимир Захарыч привез. С Майорки...
      Электронный сынок зевнул и закрыл глазки.
      -- Ему пора спать. А мы шумим, -- бережно, боясь качнуть брелок, Нина положила его в сумочку.
      Замок, придерживаемый ее пальчиками, закрылся беззвучно. И тут же Нина и Санька вздрогнули от голоса официанта.
      -- Ваши "Николашки"! -- поставил он на край стола тарелку.
      На ней лежали дольки лимона. Левая половина каждой дольки чернела под слоем растворимого кофе, правая была белой от сахара.
      -- Один немецкий турист нас научил. Года три назад. Гостям нравится, -- объяснил официант. -- Эффект невероятный! Не дает запьянеть.
      -- Спасибо, -- шепотом сказала Нина, и Саньке до боли в висках захотелось выпить весь графин водки и не прикасаться к этим черно-белым "Николашкам".
      Глава двадцать первая
      СМЕРТЬ ТАМАГОЧИ
      Из ресторана они вышли в двенадцатом часу ночи. На набережной было больше людей, чем днем, и вообще создавалось ощущение, что люди едут на юг не для того, чтобы загорать и купаться, а с одной-единственной целью -выпить по ночам как можно больше спиртного.
      Разрекламированный "Николашка" вовсе не спасал от градуса. Густая местная водка клаксонами гудела в голове у Саньки. Казалось, что десятки автомобилей одновременно сигналят ему, чтоб он отошел в сторону. Санька так и сделал пару раз. Но вместо автомобилей, грозящих раздавить его, мимо прошли, пьяно раскачиваясь, такие же, как он, гости юга, и Санька перестал выполнять правила дорожного движения.
      -- Я дала ему адрес вашего дома в Перевальном, -- после уже привычного молчания сказала Нина.
      -- Кому?
      -- Гитаристу.
      -- Культуристу?
      -- Нет, гитаристу... Он к нам подсаживался. Ты что, забыл?
      Набережная качнулась. Примерно так же, как в тот день, когда он пытался усмирить ее роликами. Странно, подумал Санька, как это смог какой-то гитарист подсесть к их столику, если все так раскачивается.
      -- А стулья были прибиты к полу? -- наморщив лоб, спросил он Нину.
      -- Тебе нужно лечь, -- с интонациями врача посоветовала она.
      -- А что, соскользнем?
      -- Автобусы уже не ходят...
      -- Тогда как в песне!.. У Мур... у Мюл... у Му-лер-мана! "А я по шпалам, опять по шпалам иду-у домой по привычке!" Пошли?
      -- Тогда возьмем такси.
      -- В этой дыре есть такси? -- икнул он.
      -- Частный извоз есть. Это еще дешевле.
      -- Дешевый сыр только в мышеловке! -- назидательно поднял он к
      небу указательный палец и вдруг совсем близко увидел ее лицо.
      На нем не было ни капли химии. Ресницы -- без туши. Губы -- без помады. Щеки -- без пудры и крема. Лицо казалось похожим на местный сочный помидор, выращенный без удобрений и химпрепаратов. Только помидор бледный, еще не вызревший.
      Саньке вдруг стало безумно жаль Нину. Он лишь сейчас, спьяну, понял, что мрачный Буйнос никогда не откликнется на ее любовь, и не только потому, что парням да и мужикам тоже редко нравятся сухие, библиотечного вида девушки, лица которых похожи на бледные книжные страницы. Просто люди типа Буйноса ничего не делают из чувства. Их каждый шаг просчитан и выверен. И если он все-таки решится на женитьбу, то только с той, что может принести ощутимую выгоду. Особенно денежную. При Брежневе делали карьеру, выбирая себе в жены дочек, внучек или племянниц номенклатурщиков. Сейчас -- дочек, внучек или племянниц новых русских. Время сдвинулось, подход не изменился.
      Губы у нее были самые обычные. Наверное, даже помада не сделала бы их сочнее и привлекательнее. Губы вызвали резкую жалость. Саньке вдруг представилось, что Нина еще с детства знает об обычности своих губ, представилось, сколько слез из-за этого выплакано в подушку и, возможно, ее отношение к краскам и помаде тоже рождено сотнями проплаканных ночей, рождено жалостью к себе, и он, не в силах устоять перед желанием хоть как-то облегчить ее муки, притянул Нину за плечи и прижался к ее губам.
      -- М-м-м, -- не разжимая их, задвигала она головой.
      Он ощутил ее стиснутые зубы за губами, ощутил ее страх и удивление и еще сильнее притянул Нину к себе.
      -- Уа! Уа! -- взвыла ее сумочка.
      Сильно, по-мужски она оттолкнула его, щелкнула замком и, достав брелок с проснувшимся Тамагочей, оглушила Саньку укором:
      -- Ты разбудил его! Ты!
      Саньке захотелось спросить, так кто из них вдымину пьян, он или она, но вместо этого брякнул:
      -- Выкинь ты своего томагавка! Детей надо настоящих иметь, а не пластиковых!
      -- Ты -- хам! -- отступила она от него. -- Я тебе помогаю, а ты... ты...
      -- Иди ко мне! -- схватил он ее за рукав платья. -- Забудь ты про эту игрушку!
      -- Ты... ты...
      -- Ты нравишься мне, -- опередил он ее и, снова прижав к себе, попытался поцеловать, но губы не попали по губам.
      Он ткнулся ей в шею, ощутив муторный, цветочный запах одеколона, и ему вдруг стало достаточно шеи. Губы впились в соленую мягкую кожу, губы пытались хотя бы ею утолить жажду, а по спине ударило что-то жесткое и колкое. Как кол вбили.
      -- Ты что?! -- вскинулся он.
      Нина ужом извернулась в его руках, по-ребячьи ловко отпрыгнула и опять со всего размаха ударила сумочкой. Ее край с латунной застежкой попал по левой ключице, и Санька, на секунду протрезвев, громко взвыл.
      -- Е-е... твою мать!
      Проходящие мимо курортники отметили удар хихиканьем. Поощренная ими сумочка взлетела еще раз, но Санька успел подставить руку. От удара сумочка открылась, и из нее вылетел пластиковый Томогоча. Описав плавную дугу, он с хряском шлепнулся об асфальт и взвизгнул. Возможно, Тамагочи не ожидал, что ему придется умереть так рано.
      -- Идиот! Дурак! Хам! -- никак не получалось у Нины словечко позлее, пожестче. -- Ты убил его! Убил!
      Пластиковые осколки трупика покачивались на ее узкой ладошке. На уцелевшем дисплее больше не было лица с озорными глазенками и крохотным носиком. Там вообще ничего не было. Нервный пальчик Нины давил и давил на кнопочку, но не мог оживить ее японского ребенка.
      -- Ты это... извини, -- пробормотал Санька. -- Я не хотел... Сумочка... Ключица...
      -- Уйди, -- сквозь слезы пыталась она что-то высмотреть в слепом оконце дисплея. -- У... уйди...
      -- Не обижайся. Понимаешь... это...
      Он снова попытался привлечь ее к себе, но проснувшаяся в ней жесткость, странная мужская жесткость, не дала ему это сделать.
      Она рванула плечо, и Санька, и без того уже с трудом усмиряющий качающуюся набережную, приставными шагами отступил влево, ткнулся во что-то мягкое и пахучее.
      -- Но-но! Полегче! -- потребовал от него бодрый мужской голос.
      -- Надо же так наклюкаться! -- поддержал его голос помягче.
      От голоса как раз и пахло скошенной травой. Санька мотнул головой, разглядел в качающемся мире пухлое женское лицо с завмаговской копной волос на макушке и громко сказал этой копне:
      -- Из-зви-фи-иняюся-я!
      -- Пошли, -- потребовал мужик, и лицо с копной-надстройкой исчезло.
      Санька повернулся к Нине и не нашел ее. На том месте, где она стояла, в выщербине асфальта, лежал пластиковый кусочек Тамагочи.
      С размаху Санька вмял его каблуком в асфальт и под хруст ругнулся матом.
      Теперь уже хотелось напиться до потери сознания.
      _
      Глава двадцать вторая
      НОЧЬ -- ВРЕМЯ ВЛЮБЛЕННЫХ И ПЬЯНИЦ
      Он долго, до боли в плечах, бродил по набережной и соседним улицам. В какой-то подворотне ему по-русски предложили стать третьим. Он согласился, хлебнул прямо из горла сладкого, липкого, вонючего портвейна, потом дал мужикам двадцать тысяч на бутылку водки, и они исчезли бесследно.
      Гарь шашлыков, соленый воздух моря, дурманящий запах мадеры и муската, едкие кольца табачного дыма, горький дух хвои -- все это смешалось в санькиной голове, перебродило, и ему уже стало казаться, что он потому не может найти выход из лабиринтов приморских улиц, что попал к самому себе в голову и бьется в тесном, со всех сторон укрытом костью сосуде. Какие-то люди что-то говорили, смеялись, тискали ему руки, он тоже что-то им отвечал, тоже смеялся и тоже пытался тискать руки, но с каждой минутой это получалось все хуже и хуже. И когда он в очередной раз попытался кому-то сжать пальцы, ему ответили совсем неожиданным, пискляво-детским голоском:
      -- А я вас знаю, дядя...
      -- С... серьезно? -- вскинул очумелую голову Санька.
      Сначала он увидел не хозяина голоса, а плотный, черный ряд деревьев над бетонной подпорной стенкой, потом лестницу с металлическими трубами-перилами, красные кирпичи на асфальте и лишь позже -- узкое ребячье лицо с круглыми ушами. Лицо было до закопчености загорелым, уши -розовыми. Почудилось, что на них какая-то особая кожа, раз они безразличны к солнцу.
      Санька взялся пальцами за левое ухо, и мальчишка взмолился:
      -- Ой, больно! Не деритесь!
      Вместо того, чтобы шагнуть назад, пацан отъехал, и даже это показалось необычным, хотя в качающемся санькином мире удивляться уже было нечему. Он тупо посмотрел на ноги мальчишки и только теперь увидел на них черные роликовые коньки. С баклями-застежками. Блэйдеры ездили только на тех, что с шнурками. Это он до сих пор помнил из рассказа Маши.
      -- Ты это... роллер?! -- еле выговорил он.
      -- Да, дяденька.
      -- Это хор...рошо.
      -- Да, дяденька.
      -- Я тоже это... тут ездил...
      -- Я видел, дяденька...
      -- Правда?
      Саньке на секунду стало стыдно. Значит, его падение видели многие.
      -- А тебе сколько лет?
      -- Девять, -- недовольно ответил мальчишка.
      Ему явно было не больше семи-восьми.
      -- А поч-чему ты не дома?.. Уже все дети спя-ат...
      -- Щас докатаюсь и домой пойду. У меня одна бабка. Она разрешает...
      -- А родители где?
      -- На заработки уехали. Куда-то в Европу... А вы Машку ищете. Точно? -- хитро сощурив глаза, спросил он.
      -- Как-кую Машку? -- не понял Санька.
      -- Красивую, -- со знанием дела пояснил пацан. -- Вы ж с ней уже раза три встречались...
      -- Ах, Машу! -- вспомнил он долговязую роллершу. -- Ну ты прям следопыт! Тебе только это... в разведку идти!
      -- Ага, -- на полном серьезе согласился пацан. -- Я глазастый! Я, как вы за одним роллером гнались, видел. Он потом к вам вот там, наверху, где автобусы останавливаются, приходил. А вы там с Машкой стояли...
      -- Не-е, тебе не в разведчики надо идти, -- решил Санька. -- А в журналисты! Они сейчас первые подсматривальщики! -- еле выговорил он придуманное слово.
      -- А из машины на вас дядя смотрел...
      -- Что? -- сразу протрезвел Санька. -- Какой дядя?
      Никакого дяди с машиной в его воспоминаниях не было.
      -- С длинными волосами, -- охотно сказал мальчик.
      -- Лицо запомнил?
      -- Не-а.
      -- А что за машина?
      -- Красная.
      -- В смысле, красивая?
      -- Нет, просто красная. Как помидор.
      -- Ин... иномарка?
      -- А я это не понимаю. Просто машина.
      -- А человек этот... длинноволосый, он того... чернявый? На кавказца похож?
      -- Чего?
      -- А-а, ну ты ж Джиоева не видел! -- махнул вялой рукой Санька.
      -- Чего?
      -- И что он... Ну, этот дядя?
      -- А ничего, -- вздохнул мальчишка, и его розовые уши смешно пошевелились, будто листики под дуновением ветерка. -Посмотрел-посмотрел -- и уехал...
      -- Маша не могла его заметить?
      -- А это вы у нее спросите.
      -- Она появится здесь завтра?
      -- Она тут все время.
      -- Как это? -- заозирался Санька.
      Пьяная муть, на время отогнанная испугом, возвращалась в голову и становилась еще плотнее, чем до этого, будто пыталась отомстить за временное отлучение.
      -- А она на теплоходе живет, -- ткнул коротким пальчиком за спину
      Саньке мальчишка. -- У нее там папка -- первый помощник капитана.
      Они теперь не плавают, а только стоят. Чтоб курортники жили внутри теплохода. Бизнес -- это называется...
      -- Гостиница, получается?
      -- Ага. Там хорошо! Музыка, ресторан, ковры. Я один раз был. С
      Машкой. А больше... Нет, больше не был...
      Через пять минут Санька уже стоял у длинного, круто взбирающегося к палубе трапа и пытался поцеловать круглолицего вахтенного матроса. У того все время сваливалась с левого рукава белой форменки повязка, и он вынужден был придерживать ее. Оставшись, таким образом, как бы без рук, он отталкивал Саньку одним плечом и недовольно гудел:
      -- Отойдь! А то милициванеров покличу!
      -- Зе-емля-як! -- лип к нему Санька. -- Мне на борт надо! Там девушка одна. Она мне нужна...
      -- Девушковые всем нужны! -- упорствовал вахтенный. -- Предъявите по полной форме пропуск али квиток в ресторант!
      -- Ты с каких краев, земляк? С Урала, что ли?
      -- С известных краев!
      -- Тогда это... -- еле вспомнил Санька, -- пер...первого помощника капитана позови! Вот!
      -- Я щас патруль милициванеровский позову! -- набычился матрос.
      Теперь уже не только лицо, но и он весь стал каким-то круглым и чрезвычайно похожим на индюка, приготовившегося к драке.
      Санька увидел лениво бредущих к трапу по набережной двух милиционеров и перестал сомневаться. Он пнул матросика и понесся по трапу на теплоход. Ступени гудели, будто колокола. Казалось, что над Приморском стоит набат, и весь город видит его пьяный спотыкающийся бег и ждет, разобьет Санька нос или нет.
      Добежал. Не разбил. И уже по инерции оттолкнул стоящего на палубе второго вахтенного матроса. А у того было такое вялое и тряпичное тело, что даже несильный удар перевернул его над леером, и моряк, беззвучно вращая в воздухе ногами, полетел вниз.
      На Саньку от испуга накатила тошнота. Сжав пальцами горло, он метнулся к леерам, налег на них грудью и успел заметить всплеск в проеме между бортом и причалом. Потом над черной пленкой воды вынырнул шар и завопил с громкостью автомобильной сигнализации: "Ма-а-ма! То-о-ну-у! Спа-а-асите!"
      Не помня себя, Санька бросился в ближайший же судовой коридор, прогрохотал по нему, сиганул по трапу вниз, побежал теперь уже не в нос, а в корму, потом нырнул по еще одному трапу палубой ниже и только здесь, в раскачивающемся, похожем на московский подземный переход коридоре остановился и крепко сжал зубы. В висках билось перепуганное сердце, и очень хотелось дышать. Он позволил себе такую роскошь, тряхнул головой и только теперь увидел, что шторма нет. Коридор не раскачивался. Но в голове по-прежнему стоял колокольный гул. Судно словно бы напоминало ему, что город заметил его бег по трапу и боксерский прием против матроса и успел перекрыть все выходы с теплохода.
      Он пошел вдоль левой стены коридора, по очереди дергая за дверные ручки. Открылась только пятая. На полу каюты, на потертом красном ковре, катались голые переплетенные тела.
      -- Вас мо... можно на минуточку? -- не понимая, что за схватка, спросил Санька.
      -- Чи... чиво? -- вскинул голову мужик. Под ним лежала и в одышке качала пудовые груди девица. Ее обесцвеченные волосы давно отросли, и их белая часть выглядела уже не волосами, а частью ковра.
      -- Из-визвините, пжжалста, -- выжал слово Санька. -- Вы не
      скажете, где нахо... одится каюта первого помощника кап-питана?
      -- Пошел вон!
      Босой ступней толкнул мужик дверь, и она захлопнулась перед носом у Саньки.
      -- Большое спасибо, -- ответил он двери.
      -- Что, братан, заблудился? -- окликнул его мужчина из дальнего конца коридора.
      На его плече висела еле живая девица. Ее волосы тоже были обесцвечены и тоже ровно на половину длины. Казалось, что женщин с другими прическами и другими покрасками волос на этой палубе быть не может. В правой лапе мужчины тремя бокалами смотрелись три бутылки шампанского.
      -- Я пе... первого па-амощника ищу, -- пошел навстречу ему Санька. -В смысле, капитана...
      -- Это палубой выше. Тысяча двадцатая каюта. Запомнил?
      -- Ага, -- с интонацией пацана-роллера ответил Санька и прошел мимо мужика с таким видом, будто они вообще не разговаривали.
      Девица на его плече икнула и потребовала:
      -- Я вып... пи... пить ха-ачу!
      Санька чуть не ответил ей: "Тебе уже закусывать пора"...
      Перед довольно быстро найденной им дверью с привинченными к пластику четырьмя цифрами он решил: откроет помощник -- сдамся, откроет Маша -упаду на колени.
      Открыла Маша. Но на колени он не упал.
      Она стояла в простеньком цветастом халатике. Лицо было свежим, без капли сна, и тоже, как у Нины, некрашенным. Но теперь в этой ненакрашенности ощущался не учительский стоицизм, а девичья целомудренность.
      -- Добр... дрый вечер, -- промямлил он.
      -- Здравствуйте.
      Даже загар не смог замаскировать покрасневшие щеки. Она растерянно взмахнула руками то влево, то вправо, но вместо приглашения в каюту сказала совсем другое:
      -- Папа скоро придет. Папу вызвали. Там какое-то ЧП. Пьяный бандит
      ворвался на борт и выбросил за борт вахтенного у трапа...
      -- Пьяный бандит -- это я, -- сказал он, прижался затылком к холодной
      стальной переборке и закрыл глаза.
      Глава двадцать третья
      ВАЛЬС НА ПАЛУБЕ
      Холодный душ оказался сильнее сотни "Николашек". Санька выбрался из шикарной ванной, вытерся, посмотрел на свою одежду с таким видом, будто одна она была виновата в его пьяном дебоше, медленно оделся и приготовился к экзекуции. Но когда он открыл дверь ванной, то Машиного отца не увидел. Ощущение близкой расправы почему-то стало еще острее.
      -- Папа все замял, -- с радостью сообщила она. -- Сказал, что ты препровожден на берег...
      -- И что, поверили?
      -- Так я тебя и буду препровождать.
      -- А вахтенные у трапа?
      -- Они уже сменились.
      -- Отца, значит, нет?
      Усталость посадила Саньку на жесткий судовой стульчик. Первого помощника капитана он так и не увидел. Наверное, Маша спасла Саньку, когда он откисал в ванной под ледяными струями.
      -- Он пошел вахту проверять. Тут хоть и не ходовое судно теперь, а скорее гостиница с рестораном, но все службы несутся. Штат полный.
      -- А возить по морю что, невыгодно?
      -- Начальство порта посчитало, что так выгоднее.
      Санька вспомнил рассказ мужика в тельняшке о начальнике порта, о банкротстве, и хотел громко объявить, что банкротство-то липовое, но тут же осекся. Вряд ли этот экскурс в экономику был бы интересен востроносенькой Маше.
      Она стояла у отцовского служебного стола, заваленного бумагами, в легком сиреневом платьице, в белых туфельках на совсем маленьком, совсем немодном каблучке, и Санька вдруг догадался, что этим каблучком она пытается уменьшить свой рост, невольно встал, сделал к ней шаг и с удивлением заметил, что они -- одного роста. Эффект роликовых коньков пропал, жалость к худенькой долговязой девчонке исчезла, и Саньке вдруг захотелось похвалить ее, как будто она только что на пятерку прочитала выученное стихотворение.
      -- А ты это... здорово на роликах гоняешь, -- ляпнул он совсем не то. -- А что это за музыка?
      -- Танцы. На верхней палубе. Там ночной ресторан.
      -- До самого утра?
      -- Да. Такого больше в городе нет. Остальные кто до трех, кто до четырех часов работают.
      -- Может, сходим? -- сунул он руку в карман.
      Там что-то похрустело. Хотелось верить, что в блужданиях по лабиринтам ночных приморских улиц он раздал бомжам и алкашам не все крупные купюры.
      -- У меня приказ, -- хитро улыбнулась она.
      -- Какой?
      -- Доставить тебя на берег.
      -- А-а, ну да...
      -- Пошли.
      Она легко, порывисто шагнула к двери каюты, и он со вздохом последовал за ней. Голова почти не соображала. Она напоминала комнату, до верху заваленную старой переломанной мебелью. Чтобы добраться до мыслей, красивыми, но маленькими по размерам, картинами висящими на дальней стене, требовалось проломиться сквозь этот бедлам. Он не стал. И теперь уже самому себе показался теленком, тупо идущим вперед за пастушкой.
      А музыка становилась все ощутимее и ощутимее, будто в комнате с переломанной мебелью стоял и радиоприемник, и кто-то, издеваясь над Санькой, увеличивал и увеличивал громкость.
      -- Красиво? -- спросила с придыханием Маша.
      Он вскинул голову от белых туфель, за которыми так терпеливо шел, и невольно сощурил глаза. На палубе, но не на главной, а где-то явно выше, на пространстве размером с волейбольную площадку бушевал день. Столики с красиво одетыми людьми, оркестранты в пиджаках с люрексом, официанты с черными бабочками на снежных рубашках -- все это было залито мощным светом дневных ламп. Музыка отдыхала, и от этого Санька сразу и не понял, тот ли это ресторан, о котором говорила Маша.
      Чернявый клавишник наклонился к микрофону, кашлянул в него и с помпезностью конферансье семидесятых годов объявил:
      -- А сейчас по просьбе отдыхающих звучит великий, бессмертный, чарующий вальс!
      Сидящие у ближайшего столика бритые круглоголовые парни простонали: "Фу-уфло!", но оркестранты с мраморными лицами начали старательно исполнять заказ. И от столиков стали тут же отделяться парочки и, попав в танцевальный круг, неумело, спотыкаясь и сталкиваясь, завальсировали по палубе.
      Санька по-белогвардейски щелкнул каблуками, дернул пустой головой
      и не с меньшей помпезностью, чем выступал клавишник, предложил:
      -- Разрешите пригласить вас на танец!
      -- Ме... меня?
      Ее лицо сразу стало детским и жалким.
      -- Вас, мадемуазель!
      -- Но это... Там швейцар. Он не пустит.
      -- Швейцары продаются, -- объявил Санька. -- Точнее, покупаются. Прошу, -- и подставил локоть.
      Когда ее подрагивающие пальчики коснулись его руки, в голове
      что-то ухнуло, хрястнуло, будто ураганным ветром в окна вынесло всю переломанную мебель. Сразу стало прозрачно и светло, будто над палубой включили вдвое больше ламп.
      -- Бон джорно! -- по-итальянски поприветствовал швейцара с гвардейскими бакенбардами Санька, нагло сунул ему какую-то купюру в карман атласного пиджака и громко сказал вроде бы
      Маше: -- Пуртроппо ио нон парло итальяно!
      Бакенбарды холуйски склонились к палубе.
      -- Что ты сказал? -- еле слышно спросила она, когда они вышли к танцкругу.
      -- Даю дословный перевод всего произнесенного: "Добрый день! К сожалению, я не говорю по-итальянски!"
      Маша прыснула со смеху, зажав ладошкой рот, обернулась и с удивлением увидела, что швейцар смотрит на вынутую из кармана купюру, и его лицо медленно становится похожим на бульдожье.
      И тут что-то сильное и смелое подхватило ее за спину, вовлекло во вращение, и сразу, в одну секунду, весь мир исчез. Осталось лишь его лицо. Светловолосое, усталое и вроде бы даже красивое.
      Больше всех на свете Маша любила отца. У него тоже было усталое лицо, но его красота рождалась скорее мужественностью черт, чем правильными линиями носа, глаз, рта. У Саньки не было этой мужественности, но и черты лица тоже не отличались правильностью. Во всяком случае, нос выглядел чуть длинновато, а глаза из-за синевы на подглазьях -- глубже и меньше. Но что-то было необычное в этом москвиче, уже успевшем ожечь лицо южным солнцем. И вряд ли эта необычность состояла в его московской прописке. Он все делал как-то уверенно, смело, будто раз и навсегда знал, что правильно и верно на самом деле не то, что и вправду правильно и верно, а то, что он выбрал сам.
      А он в это время ничего не думал и ничего не чувствовал. Холодный душ сделал его каким-то иным. Казалось, что в каюту к Маше зашел один Санька, а вышел другой. И когда сверху медленно, странно и прохладно по рукам, лицу и груди стали колоть иголочками капли дождя, он подумал, что холодный душ включился снова, потому что не до конца переделал Саньку, и он, поддаваясь его усиливающейся капели, завальсировал еще быстрее.
      -- Вальс на па-алубе, -- в такт музыке запел он черному небу, -- вальс под дождем, а-а-а... подождем, -- и встал.
      По Машиным глазам он понял, что у нее кружится голова, и начал водить ее то влево, то вправо, как делают в фокстроте, но вовсе не в вальсе. Под эти движения пришла еще одна строка, и под вновь накатившую основную тему мелодии он запел:
      -- Вальс на па-алубе, вальс под дождем... Хоть уста-али мы, но не уйдем...
      -- Потому что вдвоем, потому что поем, -- уже с закрытыми глазами прошептала Маша, и он вовсе остановился.
      -- Как ты сказала?
      -- Я не помню... А что я сказала?
      В ее распахнувшихся глазах все еще качался туман. Такие глаза не могли врать.
      -- Ты пишешь стихи? -- спросил он.
      -- Нет. Никогда...
      -- Совсем?
      -- Совсем.
      Обернувшись, Санька наткнулся на швейцара, угрюмо стоящего у трапа, и потащил к нему за руку Машу.
      -- Дай ручку, генерал, -- потребовал он от обладателя монументальных бакебардов.
      -- Так ты того... русский, что ль?
      -- Дай ручку! -- уже злее потребовал Санька.
      -- А я смотрю, всего пять тыщ дал, -- заныв, все-таки полез он в нагрудный карман атласного пиджака.
      -- Будешь внукам потом рассказывать, что ручку давал Александру Башлыкову, -- вырвал ее из пальцев швейцара Санька и тут же метнулся к столику бритоголовых.
      -- Дай салфетку! -- потребовал он от самого могучего из них, и тот покорно протянул ее.
      А Санька, упав на колено, распластал салфетку на их же столике, с грохотом и звоном локтем сдвинул бутылку, рюмку и прибор у сидящего справа от него здоровяка и лихорадочно стал писать.
      -- Ты что, накатил на нас, что ли? -- медленно стал вставать здоровяк, посуду которого обидел Санька.
      -- Притухни, -- углом губ прошептал Санька. -- А то книфты поотшибаю и скажу Букахе, шо так и было...
      -- Та-ак бы и сказал, -- обреченно сел он.
      -- А я и сказал. Как там, Маша, "Потому что вдвоем, потому что поем"?
      -- Я не помню.
      -- А я помню.
      -- Ты чей пристяж? -- хмуро спросил амбал с противоположной
      стороны столика. -- Самого Букахи?
      -- А то.
      -- Вопросов нет. Это его часть города...
      -- А то.
      Еще что-то дописав на салфетке, Санька встал и тут же забыл о бритоголовых. Рядом переминалась с ноги на ногу Маша, долговязая девчонка на роликах, которая за один вечер превратилась в красивую девушку.
      -- Как Золушка, -- вслух сказал он.
      -- Что?
      -- Нет, ничего. Конвоируй меня на причал.
      -- А может, еще потанцуем?
      -- Потанцуем. Только ручку отдам.
      -- Правда?
      На ее лице было столько искренней, чисто детской радости, что он чуть не улыбнулся.
      -- Только с одним условием, -- сказал он.
      -- С каким?
      -- Придешь завтра вечером на первый тур конкурса во дворец культуры?
      -- А вы и о нем пишете?
      Санька только теперь вспомнил, что при первой встрече объявил себя столичным журналистом, и ему стало неловко, но он меньше всего хотел сейчас долгих разъяснений.
      -- Так придешь?
      -- Приду.
      Глава двадцать четвертая
      СОКРОВИЩА ПЕРЕВАЛЬНОГО
      Таким разъяренным он еще никогда не видел Андрея. У менеджера-барабанщика глаза сверкали неутолимым гневом, а из побуревшей головы, из ушей, носа и рта, казалось, валил пар.
      -- Ты что издеваешься?! -- встретил он Саньку еще у угла проулка. -- Я еле уговорил ребят, чтоб остались. Мы ждали тебя вечером, а ты... Что мы должны были думать?!
      -- Что меня убили, -- вяло ответил Санька.
      -- Теперь они опять рвутся уехать! Мои силы -- на исходе! Я не смогу их остановить!
      Сигнал автомобильного клаксона заставил их обернуться. В проулок въезжал крытый брезентом автофургон. Судя по ровной, без колей, земли между серыми заборами, здесь вообще никогда не появлялись машины. Автофургон выглядел в узком, точно на ширину его бортов, проулке не хуже тарелки инопланетян.
      -- Эй, мужики! -- высунулся из кабины человек с холеным лицом. -- Где тут музыканты остановились?
      Его волосы, схваченные микстурной резинкой, по-конски дернулись сверху вниз.
      -- Там! -- показал Санька на их калитку. -- Только туда не надо ехать. Застрянете. Здесь выгружайте.
      -- А-а, эт ты! -- узнал его консковолосый парень.
      -- Кто это? -- ошарашенно спросил Андрей.
      -- Бандиты, -- вяло ответил Санька. -- Я спать хочу -- страсть!
      -- Какие бандиты?
      -- Местные. Других здесь нету. Солнцевские еще не додумались сюда приехать.
      Парень беззвучно, так же беззвучно, как он делал все в кабинете Букахи, спрыгнул с подножки на пыльную траву, брезгливо осмотрел проулок с покосившимися заборами, сонными курами и век не вывозимым мусорными кучами и крикнул в сторону фургона:
      -- Выгружай!
      Вялые, будто сваренные, грузчики по очереди стали вытаскивать из фургона очень красивые, совсем не подходящие к серому фону проулка коробки, и ощущение летающей тарелки стало еще сильнее.
      -- "Корх"... "Людвиг"... "Штейнбергер"... "Диджитех"... "Шуре"... -очумело читал лейблы на коробках Андрей. -- Откуда это? Ты что?
      -- Я спать хочу, -- не слушая его, поплелся к калитке Санька.
      -- Откуда это? -- догнав его, схватил за локоть Андрей.
      Его пальцы были мокрыми и скользкими.
      -- Мне нужно не больше часа, -- простонал Санька. -- На каждый глаз. И я буду в форме. Я всю ночь того...
      -- Что того?
      -- Не того, что ты думаешь, а другого... Я танцевал, потом гулял, потом...
      -- Все-таки потом...
      -- Не-е, старичок, ты ничего в этом не понимаешь! Того не было. Было перевоплощение. Я прежний умер!
      -- На похороны позовешь?
      -- Несите прямо во двор! -- пискляво скомандовал адъютант Букахи.
      -- Сколько все это стоит? -- уже у него спросил Андрей.
      -- Не помню, -- устало отер человечек пот со лба маленьким платочком. -- Не я закупал. Мне приказали из аэропорта доставить.
      -- Это подарок?
      -- Хозяин сказал, чтоб к десяти вечера аппаратура у него во дворе стояла. Вы играть будете.
      -- Мы?! -- окаменел Андрей.
      -- Я дал слово, -- уже открывая певучую калитку, пояснил Санька.
      -- Аппаратуру прислали, чтоб мы ее настроили. Точнее, вы... Ну, и порепетировали перед первым туром...
      -- Мы играем с огнем! -- вскрикнул Андрей.
      -- Мы играем попсу, -- поправил его Санька. -- Такое время, родной мой... Кто заказывает музыку, тот и платит...
      Во дворе под навесом еще более ополоумевшие, чем Андрей, остальные члены группы "Мышьяк" -- Игорек и Виталий -- смотрели на коробки, будто на музейные раритеты. Виталий пытался что-то сказать, но у него получались лишь размашистые жесты руками. Видимо, язык у него оказался послабее рук.
      -- Надеюсь, я не ошибся? -- раздался от калитки незнакомый голос.
      После вида фирменной аппаратуры удивляться уже было нечему. Сейчас никто из трех музыкантов не заметил бы землетрясения или извержения вулкана.
      -- А-а, эт ты, -- пожал руку лучшему гитаристу из лучшего
      ресторана Приморска Санька. -- Познакомьтесь, ребята, -- позвал он всех к нему. -- Это наша новая соло-гитара.
      -- Эразм бы умер от счастья! -- увидав лейбл "Гибсона", вскрикнул Виталий.
      Он наконец-то вспомнил, как произносятся слова. Но после того, как вспомнил, сразу погрустнел.
      -- А это не опасно? -- обвел он рукою несметные сокровища.
      -- У нас теперь крыша, -- успокоил его Санька и обернулся в беззвучному человечку с конским хвостом на затылке. -- Да?
      Тот нехотя, через силу ответил:
      -- Да.
      -- Мне расписываться о приеме где-нибудь нужно?
      -- Нет, -- еле выдавил человечек. -- Хозяин верит на слово.
      -- У-уровень! -- вздохнул Игорек.
      Угрюмые грузчики одними взмахами правых рук с выставленными указательными пальцами пересчитали коробки, кивнули друг другу и унесли со двора свое молчание. Человечек достал из заднего кармана джинсов сплющенную пачку "Мальборо", отыскал в ней более-менее круглую сигарету, а остальные вместе с пачкой выкинул за забор.
      -- Так ты не уедешь? -- только теперь понял Санька.
      -- Нет. Я же сказал, вы должны в десять вечера быть у хозяина. Вместе с аппаратурой. Привезу я. На этой же машине.
      -- Но нам нужно раньше выехать, -- нахмурился Андрей. -- В
      восемнадцать ноль-ноль -- начало первого тура конкурса...
      -- Значит, поедем раньше, -- безразлично произнес человечек и
      щелкнул зажигалкой.
      -- С ума сойти! -- долетел к нему от коробок восторг ресторанного гитариста, уже перезнакомившегося с группой. -- Настоящий "Гибсон"! Е-мое! И колки позолоченные! От "Шаллера"! Ну-у, ребята, вы живете! Одна эта гитара стоит дороже, чем весь инструмент моего кабака!
      -- Обкатывайте аппаратуру, мужики, -- потребовал Санька. -- А я хоть полчаса посплю. Иначе вообще голос потеряю...
      -- Так что, нам без тебя репетировать? -- хмуро спросил Андрей.
      -- Пока без меня. Вы новичку ноты "Воробышка" покажите. Он у нас теперь -- сессионный музыкант.
      -- У меня руки дрожат! -- напомнил о себе Игорек. -- Это же не бас-гитара! Это -- сокровище! Настоящий бесколковый "Штейнбергер"!
      -- Твоего "Штейнбергера" уже давно "Гибсон" поглотил, -- пояснил новичок. -- Так что, считай, у вас теперь в группе два "Гибсона"!
      -- Эх, Эразм-Эразм! -- вздохнул Андрей. -- Знал бы он!..
      Глава двадцать пятая
      ПЕРВЫЙ ТУР КОМОМ
      Очередь до группы "Мышьяк" дошла в начале девятого. Изможденное жюри смотрело на сцену, как на огромную плаху, где в конце конкурса они будут все казнены.
      Проспав по милости Андрея не час, а целых три, Санька все равно ощущал себя разбитым. Когда его растолкали, аппаратура Букахи уже была более-менее обкатана, а новый гитарист знал наизусть музыку "Воробышка". До отъезда они успели сделать три прогона вместе с Санькой. Вышло на троечку. Но плохого осадка в душе почему-то не осталось. Может, потому что со сна Санька вообще все происходящее ощущал как сквозь пленку.
      -- Ты знаешь, как зовут твоего гитариста? -- уже по пути в
      Приморск в тряском фургоне Букахи шепотом спросил Андрей.
      -- Моего? -- удивился Санька.
      -- Ну, нового... ресторанного... Альбертом его зовут...
      -- Тогда все идет по схеме, -- улыбнулся Санька. -- Первым был Роберт, вторым Эразм, теперь -- Альберт. Я думаю, что когда мы вернемся в Москву, то обязательно нужно будет разыскать на соло-гитару не меньше чем Бенедикта. Видно, судьба у этой должности такая...
      Сейчас же, осматривая мышьяковцев, ждущих своей очереди, Санька убеждался, что спокойнее всех ощущает себя именно Альберт. Таких, как он, в спорте раньше звали подставой, а раскрытие подставы всегда оборачивалось скандалом. Санька не знал, есть ли в регламенте конкурса что-нибудь о замене члена группы, но упорство, с которым Нина предлагала ему ресторанного гитариста, успокоило его.
      Только за два номера до выхода к "Мышьяку" подошла Нина. Она объявила порядок движения на сцене, хотя и без того было ясно, что гитарист не сядет за барабаны и тарелки, а клавишник не схватит бас-гитару. Говорила она, не обращаясь ни к кому конкретно, но Санька-то хорошо понимал, что на самом деле она объясняла не порядок размещения, а требовала извинений от него. И когда она медленно, с начальственной важностью, вышла из комнаты, он нехотя двинулся за ней.
      -- Ты это... Нин... извини, -- пробормотал он ей в спину.
      Строгий серый пиджак замер, сделал складку между лопаток, будто слова вонзились туда острым крючком, и Нина все-таки обернулась.
      Ее лицо было сухим и бледным. Как простыня в больничной палате.
      -- Я не хотел. Водка проклятая...
      -- Ничего. Я уже забыла.
      -- Серьезно?
      Она посмотрела на него с таким видом, будто никогда не думала, что может иметь несерьезный вид.
      -- Как там Владимир Захарыч? -- поняв, что именно нужно спросить, задал он вопрос.
      -- Уже лучше.
      -- Это хорошо.
      -- Он просил узнать у вас, как вы оцениваете повышенные меры безопасности во дворце культуры?
      -- Мы уже говорим на "вы"?
      -- Так что ему передать?
      Санька вспомнил мордоворотов у входа во дворец, у входа в зал, на первом ряду слева и справа от жюри, у черного входа и, не зная, какие еще меры предприняты, объявил:
      -- Вроде неплохо с безопасностью. Но я не все видел.
      -- Хорошо. Я так ему и передам.
      -- Значит, мы уже на "ты" не говорим?
      -- Не опоздайте на сцену, -- хитро ответила Нина. Опоздать-то ведь мог не только Санька, а и вся группа. -- Члены жюри очень устали, а им еще совещаться после первого тура.
      -- А когда объявят результаты?
      -- Завтра утром. Список будет висеть в фойе...
      -- Санька, нам сказали приготовиться! -- вылетел из комнаты
      Андрей.
      Вокруг его глаз лежала не замечаемая раньше синева. Глаза будто бы хотели, чтобы их пожалели.
      -- Вперед! -- крикнул Санька. -- За орденами!
      Когда он обернулся, то невольно вздрогнул. Нины в коридоре не было. Она будто бы испарилась. Во всяком случае, так беззвучно из людей, которых знал Санька, мог перемещаться только человечек Букахи. Но он сейчас сидел в зале и терпеливо ждал конца их выступления, а значит, не мог научить Нину превращаться в невидимку.
      -- Ну ты чего? -- одернули его в спину. -- Сам орешь, а не идешь!
      -- Да-да, конечно...
      Мимо них прозрачным облаком скользнула Жозефина. Зал проводил ее вяло, но у нее все равно было лицо триумфаторши. Остриженные белые волосенки на маленькой головке Жозефины сияли нимбом.
      -- Удачьи, ребьята! -- с сильным прибалтийским акцентом выкрикнула она, но Андрей лишь пробурчал:
      -- К черту!..
      Солист с микрофоном иногда бывает похож на солдата с гранатой, которого послали взорвать вражеский танк. Чем моложе солист и неопытнее, тем сильнее это ощущение.
      Санька не был новичком на сцене, но когда он совсем близко увидел угрюмые инквизиторские лица членов жюри, пальцы обжали микрофон как гранату. Сзади, в глубоком тылу, молчали музыканты, и только теперь он понял, что в конкурсе участвует не "Мышьяк", а один Санька. И судьба группы зависела не от общего исполнения, а от того, как он возьмет первую ноту.
      Под проигрыш вступления Санька заученно сделал несколько взмахов руками, как матрос-сигнальщик, передающий сообщение флотскими знаками, заметил ехидную улыбку у крайнего члена жюри, длинноволосого, явно отставного рок-музыканта, и его ожгло мыслью, что он одет совсем не по стилю песни. Мелодия лилась из шестидесятых, а то и, может, пятидесятых годов, а его полосатый балахон BAD+BAD был явно из девяностых. Только идиот мог не заметить этого. Получалось примерно, как если бы металлисты вылезли на сцену в рэповских присобраных штанах.
      Пытаясь отвлечь внимание от одежды, Санька по-балетному крутнулся
      вокруг своей оси и, чуть не промазав мимо такта, начал:
      -- Во-оробышек! Во-оробышек! На-ахохлилась опять... Мне
      по-оцелуев-зернышек тебе хоте-елось дать!..
      Горло не подчинялось Саньке. Он не вытянул терцию и готов был
      провалиться со стыда под сцену. Но доски под ногами упрямо не
      хотели трещать, а зал, замерев, смотрел на него сотнями глаз. Зал
      плохо просматривался, но уже по первым рядам можно было судить,
      что он -- женский, что основной зритель ждет эмоций и признаний в
      любви, и Санька в паузе между вторым куплетом и припевом сбежал по ступенькам со сцены.
      Пальцы до боли в них сжимали радиомикрофон, но старое, въевшееся в голову ощущение шнура, заставляло его время от времени бросать испуганный взгляд под ноги. Теперь уже внизу, в проходе между секторами зала он увидел вместо шнура у кроссовок упавший цветок гвоздики. Цветок был белым и выглядел комком снега, в который воткнули зеленую палку. В жарком душном зале комок мог тут же растаять, и Санька, подняв его, попытался отыскать ту, что бросила его, но у всех девчонок были такие одинаковые глаза, что он за руку вырвал из сиденья самую ближнюю из них и, кажется, наверняка промазав мимо музыки, затянул припев:
      -- Во-оробышек!.. Во-оробышек!.. Не на-адо уходить!.. У ка-аждой ведь из Зо-олушек принц должен в жи-изни быть!..
      У девчонки, которую он держал за руку не слабее, чем микрофон, оказалась неплохая память. Второй раз припев она проорала уже вместе с Санькой. Он благодарно поцеловал ее в соленую щеку, вызвав громкий визг, отпустил и снова провел взглядом по глазам зрительниц. И тут же ощутил, как что-то кольнуло внутри. Среди глаз удивленных, усталых, смущенных, восхищенных и безразличных он неминуемо зацепился за глаза внимательные.
      Из глубины зала, ряда из двадцатого, на него пристально, будто запоминая на всю жизнь, смотрели мужские глаза. У их обладателя была короткая прическа и серая майка с какой-то эмблемой на груди. Головы и спинки стульев скрывали почти всю надпись. Да и майка, возможно, была не серой. Когда в зале полумрак, а за тобой гоняется луч софита, то все кажется серым.
      Саньке очень захотелось пойти навстречу глазам, но это было бы уже слишком. Жюри не станет спиной слушать его песню. И он, лишь запомнив родинку на левой щеке парня, чуть ближе к носу, вернулся на сцену.
      Азарт был утерян вроде бы навсегда. Он еще поднапрягся в конце, на втором прогоне припева, когда горло оттаяло, и он чуть не выжал из него высокие, в духе Паваротти, "о-о-о" в слове "воробышек". Но, кажется, все-таки не выжал.
      Зал перекрыл наступившую тишину аплодисментами, но Саньке почудилось, что зрители скорее хлопали тому, что их мука в душном зале закончилась, чем его исполнению. Со сцены трудно было отыскать точку, в которой он запомнил глаза. Зрители уже начали вставать, и зал превратился в совсем другой зал.
      -- Уходим! -- окриком в спину потянул его со сцены Андрей.
      Он подчинился голосу менеджера, так и не найдя обеспокоившие его глаза.
      -- На кой ляд ты полез в зал?! -- оглоушил его в коридоре Андрей. -Ты бы видел рожу Покаровской! Мне сказали, что у нее жуткий остеохондроз, а она вынуждена была поворачивать за тобой голову!..
      -- Ну и что теперь? -- вяло отбивался Санька. -- Попросим еще раз исполнить?
      -- Хреново другое, -- дернулся Игорек. -- Ты с припевом опоздал. И сфальшивил в одном месте. Раньше ты такие пенки не пускал...
      -- Не сфальшивил, а не вытянул терцию, -- поправил Виталий. -
      Вряд ли мы теперь в десятку попадем...
      У него был самый изможденный вид. Он будто бы не играл на клавишных, а разгружал вагон угля.
      -- Спать охота -- жуть, -- вздохнул он. -- А еще к этому ехать... как его?
      -- Зря вы мужики! -- напомнил, что тоже имеет право голоса, Альберт. -- Здорово исполнили! У нас бы в кабаке не меньше десяти раз такое на бис заказали. Это же свежак, а не римейк с какого-нибудь тухлого хита...
      -- Андрей, -- снова вспомнил глаза Санька, -- я в фойе смотаюсь.
      На зрителей посмотреть надо...
      -- Не насмотрелся еще?
      -- Ну надо! Там один парень...
      -- Машина -- у входа, -- заставил всех обернуться человечек
      Букахи.
      Когда он появился в коридоре, ведущем на сцену, никто даже не мог сказать. Как будто бы прошел сквозь стену.
      -- Хозяин ждет, -- зачем-то показал он всем лежащий на ладони телефон мобильной связи.
      -- Я в фойе на секунду, -- рванулся мимо него Санька и тут же ощутил на запястье жесткие, как кольца наручников, пальцы.
      -- Хозяин шуток не любит, -- не разжимая тисков, тихо пояснил
      человечек Букахи. -- Всем -- в машину!
      Глава двадцать шестая
      ГАЛСТУК ЦВЕТА МОРЯ
      Ковбой не любил этот дом, не любил эту дверь. Но еще сильнее он не любил человека за дверью, и когда он открыл на звонок, то постарался произнести вопрос как можно безразличнее:
      -- У тебя галстук синий есть?
      Мамашин сожитель, возникший в дверях, стоял в той же, что и всегда, застиранной майке и в том же октябрятском трико. Его челюсти работали исправнее автомобильного двигателя у новой иномарки. Почему-то раньше Ковбой не замечал жвачечного пристрастия мужика, но после того, как белобрысый певец из группы с дурацким названием "Мышьяк" сказал об этом, у него каждый раз при встрече начинали чесаться костяшки пальцев. Почему-то думалось, что хватит одного удара снизу, чтобы челюсти перестали перемалывать таинственное содержимое рта.
      -- Ты чо такой расфуфыренный? -- не отступая ни на шаг, спросил мужик. -- Женишься, что ли?
      -- Нет. Эмигрирую на хрен, -- не сдержал он злости.
      -- Такой страны нету.
      -- Какой?
      -- Ну, чтоб называлась Нахрен, -- пофорсил знанием географии
      мужик.
      -- Уже есть, -- раздраженно ответил Ковбой. -- Вчера переименовали одну колонию в Африке.
      -- Правда? -- чуть не поверил мужик.
      -- Чтоб мне с места не сойти!
      -- А зачем тебе синий галстук? -- сплюнул под ноги, на площадку, мужик. -- Пиджак же красный...
      Нагнув голову, Ковбой с отвращением посмотрел на пиджак. Он был даже не красным, а свекольного цвета. К тому же на размер больше. Но другого пиджака, в котором, по его мнению, не было бы стыдно зарулить в казино, не нашлось на всей улице. Этот дал пацан-рэкетир с соседней. Он же разрешил на один вечер напялить его красные, как кусок говядины, ботинки. А вот брюки уже пришлось добывать в другом месте.
      -- Пиджак нормальный, -- поднял подбородок Ковбой. -- Брюки синие. Не видишь, что ли?
      -- Ладно, -- согласился мужик. -- Подожди.
      И захлопнул дверь. Он редко пускал его вовнутрь. Тогда, после дикого надсадного бега от чокнутого музыканта, он бы, наверное, тоже не впустил, но Ковбой вбил его всем телом в квартиру, захлопнул дверь и, еле одолевая одышку прохрипел: "Меня здесь нету!.. Понял?"
      Мамаша была на работе. Он так и не понял, ради чего два года назад она ушла к этому жующему быку, который уже лет пять числился безработным и даже не подавал позывов где-нибудь заколотить деньгу. Хотя, возможно, она ему и не требовалась, раз он изобрел новый вид бесконечной еды-жвачки.
      -- На! -- протянул он из приоткрывшейся двери нечто старомодное и узкое.
      -- А другого нету? -- брезгливо взял двумя пальчиками
      провонявшийся нафталином галстук Ковбой.
      -- Нету. Ты ж синий просил...
      -- Ну, может, не совсем синий... А чтоб с сининкой в рисунке...
      -- У меня не магазин. Галстуков всего два. Этот и черный, с пальмой...
      Ковбой приложил галстук к груди. Он смотрелся на фоне модного пиджачка, как седло на корове.
      -- А денег у тебя взаймы нету? -- сунул галстук в карман Ковбой.
      -- Совсем немного. На раскрутку...
      -- На что?
      -- Ну, в рулетку иду играть. В казино.
      -- Я вот мамаше твоей скажу про казино! Вместо того, чтоб учиться пойти или работать...
      -- Ну, ты тоже, предположим, не передовик труда, -- перенес вес на правую ногу Ковбой.
      -- Мал еще рассуждать! Мать обижается, что огород бурьяном зарос,
      а ты...
      -- Вот сам пойди и прополи!
      Правая нога вовремя оттолкнулась и позволила Ковбою увернуться от оплеухи.
      Челюсти мужика заработали быстрее. Казалось, что теперь уже на земле не было силы, способной их остановить.
      -- Отдавай галстук! -- потребовал он.
      -- На! -- сунул ему дулю в лицо Ковбой и вылетел из подъезда.
      Только возле угла дома он обернулся. Мужик стоял на улице, и живот под его майкой раскачивался в гневе.
      -- Поймаю -- выпорю! -- громко, на всю улицу, пообещал он. -- Я тебе, считай, отец!
      -- Перебьешься! Я таких отцов в гробу видал! -- не оставил ему надежды Ковбой и нырнул с подпорной стенки на соседнюю улицу.
      Через десять минут он уже стоял на гальке старого, давным-давно заброшенного пляжа и с облегчением раздевался. Берег загромождали бетонные блоки, проржавевшие уголки и трубы. Когда-то здесь, прямо у пляжа, хотели строить очередной корпус санатория, но пришла эпоха перемен, санаторий стал беднее самого занюханого НИИ, и строители ушли, оставив все, что успели завезти. Картина разбомбленного городского квартала отпугивала курортников, и они обходили загаженный пляж за километр. А Ковбой любил его. Руины принадлежали ему одному. Бетонные блоки служили Ковбою мебелью, ржавые уголки -- вешалками, а трубы -- укрытием на случай дождя.
      Раздевшись догола, он сложил одежду в тень внутри трубы, по-индейски взвизгнул и понесся в теплую воду. В первом классе школы, когда утонул отец, Ковбой очень боялся моря. Но время размыло страх, а потом он нашел заброшенный кусок берега, и море снова стало другом.
      Он любил заплывать далеко. С большого расстояния Приморск начинал казаться игрушечным. Его хотелось потрогать рукой. Каждый раз возникало обманчивое ощущение, что когда он приплывет назад, это уже будет совсем иной город. И каждый раз Приморск обманывал его.
      Вот и сейчас он обернулся, чтобы взглянуть на съежившийся, измельчавший город, но ничего не увидел. Что-то злое и сильное рвануло его вниз, в толщу воды. Он попытался пошевелить ногами, но их будто связали. Руки рвались наружу, руки словно пытались схватиться за воздух над морем, но ничего не могли сделать. Перед глазами мелькнуло темное пятно, по затылку тупо, уверенно ударило что-то гораздо более твердое, чем вода, и Ковбой в испуге хлебнул соленой воды.
      -- А-ап! -- сумел он все-таки вырвать рот над пленкой воды, но второй удар по затылку лишил его сознания, и Ковбой уже не ощущал, как хлещет в легкие вода и как плотнее и плотнее становится море.
      Глава двадцать седьмая
      КУКЛА ВУДУ -- СИМВОЛ СМЕРТИ
      На зеленой лужайке за домом Букахи стоял длинный стол. Он выглядел прилавком магазина, на который решили вывалить все, что только могло привлечь внимание покупателя. Небоскребами дыбились над закусками и бутербродами бутылки виски, джина, рома, водки, коньяка, вин, портеров и ликеров. Фрукты, сложенные в огромную плетеную корзину, казались одним огромным невероятным плодом, способным дать тебе тот вкус, какой ты захотел. Одному -- манго, другому -- клубники, третьему -- винограда, четвертому -- киви. Рабоче-крестьянские яблоки и груши на их фоне выглядели цветовой добавкой, но не фруктами.
      За столом белоснежными холодными манекенами стояли официанты. У них был такой вид, будто они самые важные на этой лужайке.
      Вынесенные из дома кресла с велюровой обивкой кто-то заботливо расставил в несусветном порядке. Возможно, это был метод японцев, когда в саду камней у них нет точки, с которой были бы видны все камни. Санька, сколько ни напрягался, но все кресла сосчитать не Смог. То его закрывало другое кресло, то гость Букахи с бокалом в руке.
      Гостей, впрочем, он сосчитал быстро. Их было пятеро. И все -- разные. Букаха будто специально пригласил людей, которых легко различать. Седой, лысый, толстый, длинный и кавказец в высоченной бараньей папахе. Музыкантов усадили в уголке двора за один столик, заботливо принесли бутерброды с икрой и семгой, воду и пепси, но выпивку не дали. Возможно, выпивка входила в трудодни, которые они должны были отпахать за аппаратурой. Она стояла тут же, рядом со столиком, и выглядела совсем не той что еще днем они обкатывали под толевым тентом в Перевальном.
      Беззвучно перемещающийся человечек Букахи скользнул к их столику из-за аппаратуры, склонился к Санькиному уху и вкрадчиво сообщил:
      -- Хозяин сказал, играть будете через полчаса, после борьбы...
      -- Какой борьбы?
      -- Увидишь. Хозяин сказал, первым сделаете "Сиреневый туман"...
      -- А раньше нельзя было сказать?.. Он же сам говорил, играем свое и только свое.
      -- Потом -- свое. А сначала -- "Сиреневый туман"...
      Саньке пришлось повернуться к куняющему Виталию:
      -- "Сиреневый туман" помнишь?
      -- Что?.. А-а?.. Сиреневый?.. Элементарно.
      -- Не нравится мне здесь, -- прокряхтел Андрей. -- Такая публика...
      Человечек Букахи, видимо, услышал, но не дрогнул ни единым мускулом лица.
      Санька вслушался в свои ощущения. В душе было противно. Он будто бы наступил на вонючее дерьмо, но и не наступить не мог, потому что оно лежало прямо на дороге.
      -- Тебя как звать-то? -- спросил он человечка.
      -- Меня? -- удивился он.
      Букаха не называл его никак, и от этого человечек иногда казался вещью, хотя голова, руки, ноги и, естественно, конский хвост косички у него были настоящими, человеческими.
      -- Сергей, вообще-то...
      -- Сережа, -- смягчил его имя Санька и вроде бы удивил собеседника, -ты не скажешь, а кто эти люди?.. Ну, гости хозяина...
      -- Это важно?
      -- А что, большой секрет? -- как можно ленивее и безразличнее спросил Санька.
      -- Да нет. Это известные люди.
      -- Седой -- это кто? -- решил не терять инициативу Санька.
      -- Зам министра...
      -- Серьезно? Российского министра?
      -- Ну не турецкого же?
      -- А лысый?
      -- Это банкир. Наш, местный...
      -- А толстяк?
      -- Ты что, телевизор не смотришь?
      Санька впился взглядом в толстяка, но ничего знакомого в его одутловатой физиономии не нашел. На артиста, судя по угловатым манерам, он не тянул, на телекомментатора -- тоже.
      -- Это депутат Госдумы, -- оборвал его раздумья Сергей. -- Он отдыхает в Приморске.
      -- Вот этот высокий -- тоже депутат? -- кивнул на самого
      стройного из гостей Санька.
      -- Нет, -- хмуро помолчал Сергей и удивленно спросил: -- Неужели не узнал?.. Он же тебя протежировал на встречу с хозяином...
      -- А-а, ну да! -- закивал Санька.
      Значит, долговязый был местным начальником УВД, генералом. По всему выходило, что если сюда добавить мэра и богатея Буйноса, то получилось бы руководящее совещание местных князей с представителями царя. Эдакий земский собор в Приморской губернии с привлечением господ из Москвы.
      -- Значит, мэра нет, -- вслух подумал Санька.
      -- Мэр заболел. Он уведомил, что не сможет присутствовать на юбилее. Он даже на празднике города не будет присутстсовать...
      -- А у вас сегодня праздник города?
      -- Да.
      -- А у вас что за торжество?
      -- Я же сказал, юбилей... Тридцать пять лет назад хозяин первый срок получил.
      -- А-а...
      -- Но официально -- трехлетие со дня постройки дома...
      -- А-а...
      -- Завтра будут другие гости. Его родные...
      -- Родственники, значит?
      Букаха не походил на человека, у которого могут быть родственники. Он больше сидел в кресле, чем разгуливал по лужайке, а сейчас, развалившись, разговаривал с угодливо склонившимся к нему кавказцем.
      -- Родные -- это те, с кем сидел, -- мягко разъяснил Сергей.
      -- А ты?
      -- Это к делу не относится...
      По ответу Санька понял, что сидел. Да и бледность у адъютанта
      Букахи была зековская, с землицей.
      -- А кавказец кто?
      -- Богатый человек, -- охотно распрямился Сергей. -- У меня дела,
      -- и мягко, по-кошачьи уплыл за стену аппаратуры.
      Возник он уже на противоположном краю лужайки. Вышедший из домика для прислуги парень в спортивном костюме что-то объяснил ему, и Сергей быстро и одновременно плавно метнулся к Букахе. Если дому было три года, то Сергей должен был прислужничать Букахе не менее этого срока. Умение беззвучно исчезать и появляться, а также перемещаться почти со скоростью света не вырабатывается за день.
      Букаха со снисхождением царя выслушал доклад Сергея, кивнул, и тот с прежней плавностью и резвостью проскользнул по лужайке, не миновав ни одного гостя. После его обхода они дружно заняли кресла, и даже их разбросанность не помешала всем гостям оказаться лицом к дальней стене двора.
      Только сейчас Санька заметил возле нее нечто похожее на яму для прыжков в длину. Только песок в прямоугольнике, обрамленном деревянными планками, был почему-то коричневым, а не желтым.
      -- Тоскливо тут, -- пробурчал Андрей. -- Ни хрена не отдаст он нам эту аппаратуру. Богачи жадные. Все. До одного...
      -- Чего вы там шепчетесь? -- влез Альберт.
      После выступления во Дворце культуры он уже ощущал музыкантов стародавними друзьями. Но музыканты этого не ощущали, и ему никто не ответил.
      -- Сейчас бы в ДК сходить, -- горько вздохнул Игорек. -- Рейтинг посмотреть...
      -- Еще посмотришь, -- вяло отреагировал Виталий. -- Первое место -- у нас...
      -- Ты думаешь?
      -- Только сзади...
      -- Да ну тебя! Накаркаешь еще! Если...
      -- Мама мия! -- оборвал его Альберт. -- Вот это крутяк! Я тащусь!
      В свои сорок он все еще молодился, и модерновые словечки пацанов тоже входили в часть этой маскировки. Но увиденное было столь необычно, что подобные слова мог произнести любой из четверых.
      Из садового домика к песчаному прямоугольнику вырулила процессия из четырех девиц. Каждая из них была не менее метра восьмидесяти пяти, и оттого вся четверка выглядела почти баскетбольной командой. Но -- почти. Потому что баскетболистки появляются на арене в майках и спортивных трусах. На этих девицах были только мини-юбки. Семафорно-красного цвета. Остальную одежду они то ли забыли впопыхах надеть, то ли решили таким образом бороться с южной жарой.
      И все равно они почему-то не выглядели полуголыми. Наверное, из-за раскраски на лицах. Красные, желтые и зеленые маски на коже сделали девиц скорее свирепыми мутантами, чем женщинами. Раскраска выглядела новым видом одежды.
      -- Чемпионат мира по грязевой борьбе объявляется открытым! -- гордо объявил возглавлявший процессию парень в оранжевом спортивном костюме-ракушке.
      -- Ничего себе! -- не сдержался Игорек.
      Длинный гость повернулся в своем кресле и одним взглядом расстрелял крикуна. Игорек съежился и поднес к лицу стакан с минералкой. Чем-то же нужно было защищаться от пуль, летящих из глаз.
      -- Полуфинал номер один! -- продолжил парень. -- Роза и Джульетта!..
      -- Во трепется, -- прохрипел Андрей. -- У них же физиономии рязанские... А он -- Джульетта!
      -- Полуфинал номер два: Миринда и Леонелла!
      Кто-то из сановных гостей похлопал. Его не поддержали. Букаха смотрел сквозь ноги девок на жидкую грязь в прямоугольнике борцовской площадки и вспоминал, как в первую же отсидку его, пацана, заставили плыть в огромной луже во дворе колонии. Он лежал на брюхе на асфальте и отгребал от себя ногами и руками холодную грязную воду. Над ним смеялись, и он тоже сейчас хотел смеяться. Но что-то не получалось. С самого утра щемило сердце, и он не мог разобраться отчего. Даже вид огромных полуголых девиц не возбуждал. А ведь он очень любил огромных.
      -- Бой! -- взвизгнул оранжевый парень, и первая пара соперниц шагнула по щиколотки в грязь.
      Та, которую обозвали Розой, резким движением зачерпнула у ног мутной коричневой слизи и метнула ею в лицо Джульетте.
      -- А-а! -- испуганно вскрикнула та и закрыла глаза руками.
      Роза, чавкая ногами по грязи, пробежала отделявшие от Джульетты четыре-пять метров и с хыканьем подсекла соперницу. Ее упругое молодое тело, мелькнув в вечереющем воздухе, с шлепком упало в грязь и через секунду стало грязным и некрасивым.
      Снова кто-то из гостей похлопал, и снова его не поддержали.
      Джульетта тяжело выкарабкалась из грязи на траву, проползла
      несколько метров, но Роза, настигнув ее и здесь, с хряском
      разорвала на ней юбку и победно воздела над собой грязную тряпку.
      -- Йе-а! -- истерично взвизгнула она.
      -- Победила Роза! -- с радостным лицом объявил оранжевый парень.
      Побежденной, упрямо стоящей на качающихся четвереньках боком к публике, принесли бутылку воды, полили на руки, на голову, на спину, и она, отмыв глаза и качаясь, ушла в садовый домик.
      -- Ни фига себе стриптиз! -- восхитился Альберт. -- Я такого даже по видику не сек! Отпад под плесень!
      -- Второй полуфинал! -- заученно объявил оранжевый парень. -- Миринда и Леонелла!
      Новая схватка получилась тягучей, как грязь, которую месили своими мощными ногами девицы. Через пятнадцать минут бесконечного танца и скольжения руками друг по дружке их хриплое дыхание было слышно уже у столика музыкантов. Букаха медленно засыпал в огромном мягком кресле, и оранжевый парень, заметив это, прервал схватку.
      -- Победила Леонелла! -- рванул он руку ближайшей же девицы вверх
      и брезгливо отступил в сторону.
      С руки на его чистенький костюмчик капали жирные вонючие капли. Костюмчик медленно превращался из оранжевого в пестрый.
      -- Финал!
      Отдохнувшая Роза не стала долго ждать, а тут же швырнула Леонелле комок в лицо, но промазала. Или соперница успела отклониться. Это разъярило ее, и тут же белое чистое тело Розы вмялось в коричневое и скользкое. Леонелла перелетела доски, ударилась спиной о землю, и оранжевый парень не дал Розе сорвать с нее юбку. Он скрутил за спиной у победительницы руки, оттащил ее и, высунув из-за нее головенку, с одышкой объявил:
      -- Победила Роза!.. Суперфинал! Против Розы -- великая, несравненная Люсия!
      -- Когда же это кончится, -- проскрипел зубами Андрей. -- Вот
      дуры! Зачем они согласились!
      -- Это проститутки, -- вспомнил каталог Санька. -- С Тверской, из Москвы. Их самолетом привезли...
      А из садового домика выплыла двухметровая девица. Всю ее одежду составляла уже стандартная красная мини-юбка, а лицо было изувечено такой свирепой раскраской, что Санька ощутил холод внутри. Такую раскраску он видел только в одном фильме о гаитянских колдунах. Лицо было разрисовано под белый череп. Глазницы сделали черными, рот -- ярко-зеленым, будто плотно набит болотной жижей. Это была маска куклы вуду. Укол гаитянского колдуна в куклу вызывал смерть у того человека, на которого он смотрел.
      Оранжевый парень смотрел на Букаху. Он взял за руку огромную, на голову возвышающуюся над ним девицу, и как ребенка подвел ее к Букахе.
      Дрема сползла у с того лица. Он поднял сухую маленькую ручку, провел подрагивающими спичечными пальчиками по бедру девицы и тихо сказал: "Нагнись". Она склонилась так, что ее груди оказались у лица Букахи. Каждая из них была раза в три больше его головы. Он по-детски открыл рот, девице что-то шепнули на ухо, и она вставила в рот сосок. У Букахи сразу втянулись щеки. Он посидел так с полминуты, разжал зубы и тихо произнес:
      -- После концерта все гости приглашаются в баню. Нас будут массажировать чемпионки. Они все -- чемпионки. В своем деле...
      С соска девицы медленно стекала струйка крови, но она упорно стояла нагнувшись.
      Пальцы Букахи коснулись этой струйки, и он вдруг странно, как-то нутряно икнул. Его прозрачная рука упала и тряпкой повисла на ручке кресла. Он снова икнул. Теперь уже громче.
      Оранжевый парень, ничего не поняв, воспринял закрывшиеся глаза хозяина как признак наивысшего наслаждения и еще громче, чем до этого, закричал:
      -- Суперфинал! Люсия против Розы! На кону -- пять тысяч долларов!
      Подлетевший Сергей оттолкнул его и Люсию, нагнулся к Букахе, схватил его кисть, и сдавил запястье. Хвостик на его затылке окаменел.
      -- Доктора! Быстро! -- взвизгнул он, и стоящий у стола с яствами телохранитель в синем костюме вскинул кулак с рацией ко рту и быстро-быстро задвигал губами.
      Два других телохранителя метнулись от садового домика, бережно подхватили вялого Букаху и вдвоем понесли его в дом-замок, хотя любой из них сделал бы это в одиночку.
      -- Концерт окончен, -- тихо произнес Альберт. -- Музыки не будет. Точнее, будет, но другая...
      -- Ты думаешь? -- посомневался Санька, но суета у дверей дома показалась зловещей.
      Сановные гости, покинув кресла, сгрудились у небоскребов бутылок и жадно, с испуганными лицами курили. Они хорошо знали, что в богатых часто стреляют, но что-то не помнили, чтобы богатые вот так запросто, на зеленой лужайке, умирали.
      Когда из дома вышел, спотыкаясь, заплаканный Сергей, они все одновременно опустили руки с сигаретами. Самое мрачное лицо было почему-то у длинного генерала. Над двором повисла зловещая тишина. Слышно было лишь, как плакала в садовом домике опозоренная Джульетта да жужжали наглые южные комары.
      Врач в развевающемся белом халате влетел с улицы во двор и удивленно посмотрел на Сергея, закрывающего вход в дом. Чемоданчик с крестом смотрелся в его руках нелепо. Наверное, потому что сам врач был небрит и больше похож на бомжа, чем на врача.
      -- Где больной? -- озабоченно спросил он.
      Сергей сорвал с хвоста на затылке микстурную резинку, качнул распавшимися седыми волосами и тихо произнес:
      -- Поздно. Кранты. Мотор накрылся...
      _ Глава двадцать восьмая
      СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНЫЕ СВЕДЕНИЯ
      Группа уехала в Перевальное без Саньки. И без аппаратуры. Обещание Букахи умерло вместе с ним.
      -- Знаете что, мужики, -- прощаясь с ними у машины, предложил Альберт. -- Приезжайте завтра по утряне в мой кабак. Все равно аппаратура без толку стоит. До вечера -- море времени. Порепетируем...
      -- Первое место. Сзади, -- напомнил Виталий.
      После всего увиденного его лицо впервые утратило сонливость. Еще одно такое шоу с трупом в финале -- и он вообще забудет о снах.
      -- Еще не вечер! -- опять посопротивлялся Игорек.
      -- Так ты не едешь? -- спросил Андрей Саньку.
      -- У меня дела. Попозже буду. Или утром, -- ответил он и пошел к набережной.
      Темнота уже накрыла Приморск, но можно ли затемнить праздник? А отпуск и есть самый большой и самый длинный праздник. Тысячи человек отмечали его одновременно и круглосуточно, и на набережной царил уже привычный день. Света было так много, что под ним, наверное, можно было загорать.
      Еще издалека Санька заметил, что у трапа стоит незнакомый матрос, и он уже без душевной дрожи сунул ему под нос пропуск на борт. Раз Маша выписала его на целую неделю, значит, она знала о Санькином будущем больше, чем он сам. А может, выписала просто так, без задней мысли... Мы пытаемся во всем найти смысл, а его чаще всего нет и в помине.
      -- Добрый вечер, -- первой на палубе заметила его Маша.
      На ней было очень нарядное синее, с золотым воротничком, платье, а на ладонях, когда она оторвала их от лееров, лежали плотные красные полосы.
      -- Кого-то ждешь? -- спросил он.
      -- Нет. Просто гуляю. Сюда только что пришла...
      Санька снова посмотрел на полосы на ладонях и ничего не сказал. Душе было горько и тоскливо, хотя, если честно, смерть Букахи он воспринял с холодным безразличием. Он даже не ощутил его умершим. А просто унесенным охранниками. Как будто они утащили его досыпать эротический сон про сисястую тетку.
      -- Потанцуем? -- по-детски наивно посмотрела она в его глаза. -- Как тогда...
      -- Чего-то нет настроения.
      Он прислонился спиной к стальной переборке, и ее тепло мгновенно пронизало балахон и майку, заелозило по коже.
      -- Значит, ты не журналист?
      -- Ты была на первом туре?
      -- Но ты же сам просил!
      -- Правда?.. А-а, точно, просил... Ты извини, что там, на набережной... Но мне нужно было найти одного парня. А все уже привыкли к тому, что раз кто-то много вопросов задает, значит, или журналист, или следователь...
      -- А ты?
      -- Ни первое, ни второе, -- все-таки оттолкнулся он и освободил
      кожу от настырного тепла. -- Я -- плохой певец. Дебютантишка. Возможно, невезучий. Даже, скорее всего, невезучий. В моем возрасте уже те, кто хотел, прорвались. Сташевский, Губин, Агутин...
      -- Ты еще прорвешься, -- с неожиданной уверенностью произнесла
      она. -- Честно!
      -- А-а, -- махнул он рукой в сторону берега.
      -- Честно-честно! Я же сидела на конкурсе с первого певца...
      -- Серьезно?
      Его только сейчас ожгло укором, что он пригласил Машу на первый тур, но даже не попытался отыскать ее в зале или в фойе. Наверное, потому, что он не верил в ее появление среди скучающих загорелых курортников. Не верил настолько, что даже в зале, когда спрыгнул со сцены, не разыскивал ее лицо. А может, и нашел бы, если бы не странные пристальные глаза с родинкой у носа.
      -- Первым пел какой-то кавказец... Точно? -- спросила она Саньку.
      -- Вроде бы да...
      -- Он -- бард. Голос слабенький. Но судьи качали головами. Наверное, им нравилось...
      -- Не судьи, а члены жюри, -- поправил Санька.
      -- И еще они переглядывались, когда спела блондиночка такая... Из прибалтиек...
      -- Жозефина.
      -- Я не помню ее имени. Особенно понравилась, как мне показалось, она председательнице. Покаровской. Так ее зовут?
      -- Да. Это же "звезда"!
      -- А трое, что сидели слева... Длинноволосые такие, не по возрасту длинноволосые...
      -- А-а, понял! Это бывшие рок-певцы! -- действительно вспомнил Санька трех хиппарей с изможденными лицами.
      Они сидели рядом, слева направо, и выглядели еще одним, отдельным жюри. Может, потому, что все трое отклонились влево от центра, от Покаровской и женской половины жюри.
      -- Им сильно группа "Молчать" понравилась, -- разъяснила Маша. -- Хотя по мне так смех один! Они струны дергали, будто порвать хотели. И песня у них глупая. Про помойки, свалки, объедки и все такое...
      -- Мрачные ребята?
      -- Нет. Смешные. У них у всех серьги в ушах с опасными лезвиями. А
      у солиста -- канцелярская кнопка на ноздре и такой грязный свитер, что жуть!..
      -- Это панк-рок, -- вспомнил он Эразма и его классификацию участников. -- Подражание Западу.
      -- А там все подражали, -- помолчала и добавила: -- Даже ваша группа...
      -- Ты думаешь? -- сразу забыл о всех своих прежних мыслях и ощущениях Санька. -- А кому?
      -- Немножно "На-на", немножко "А-студио"...
      -- Никогда бы не подумал.
      -- Сейчас все кому-то подражают. Я на "Молчать" смотрела, а казалось, что импортный "Грин дэй" выступает.
      -- Так ты разбираешься в эстраде? -- удивился Санька.
      -- Просто у нас на теплоходе параболическая антенна стоит. У папы
      в каюте тридцать шесть программ в телеке. А я чаще всего MTV смотрю...
      -- Значит, Виталий был прав, -- вспомнил его слова Санька.
      -- А кто это?
      -- Клавишник.
      -- Рыжий такой?
      -- Нет. Сонный. Рыжий -- это Игорек, бас-гитара...
      -- А в чем он был прав?
      -- Что мы пролетаем, как фанера над Парижем. С грохотом и
      лязгом...
      -- Ну-у, тогда он никудышний предсказатель! -- улыбнулась Маша. -
      В лотерею так ему точно нельзя играть.
      -- Ты что-то знаешь? -- сделал он шаг навстречу.
      Между ними осталось не больше полуметра, и голова у Маши закружилась. Что-то новое, еще ни разу не испытанное понесло ее по палубе в вальсе, и она, чтобы не упасть, схватилась рукой за леер.
      -- Или шутишь? -- не замечал ее кружения Санька.
      -- Что?.. Я?.. А ты?..
      -- Что я?
      Она закрыла глаза, и вращение стало медленно затихать. Палуба выравнялась и уже не уходила из-под ног. Туфелькой она попробовала ее на твердость, и обрадованно открыла глаза.
      -- Тебе плохо? -- испуганно спросил он.
      Ей до того стало приятно от его испуга, что она еле сдержала себя, чтобы не упасть в объятия.
      -- Мне?.. Нет, все нормально, -- улыбнулась она и подумала, что
      если он приблизится еще на десяток сантиметров, то вальс опять понесет ее по палубе.
      -- Ты что-то такое сказала...
      -- Про что?
      -- Про Виталия.
      Судя по голосу, Санька начинал нервничать, и Маша почувствовала вину перед ним. И еще показалось, что она в школе, за партой, а у доски стоит красивый светловолосый парень и не может ответить на вопрос учительницы математики, а она знает ответ, но жадничает и не хочет его прошептать парню, потому что тогда сама лишится пятерки.
      -- Ваша группа заняла четвертое место, -- все-таки лишилась она этой важной пятерки по математике.
      -- Откуда ты знаешь? -- не поверил Санька. -- Нам сказали, что утром... Только утром будут результаты. В фойе дворца...
      -- Они уже их повесили.
      -- Не может быть!
      -- Правда-правда! Когда все ушли -- и зрители, и певцы, я спряталась в туалете, выждала, пока все решится, а потом уже вышла. Тетка сторожиха чуть в обморок не упала!
      -- Ну ты даешь! -- не нашел других слов Санька.
      -- Уже никого-никого не было, -- с гордостью сообщила Маша. -- А на доске объявлений в фойе был прикреплен листок. Девятнадцать участников -девятнадцать мест...
      -- И мы -- четвертые?
      -- Да. Своими глазами видела.
      Санька не знал, радоваться или горевать. В эту минуту ему хотелось на крыльях перелететь в дом, где сейчас, скорее всего, ужинали хозяйскими пельменями мышьяковцы, растормошить их новостью, наверное, обрадовать. Или опечалить? Каждый оценил бы четвертое место по-своему. Оно давало надежду на победу, но и одновременно забирало ее.
      -- А кто первые три? -- все еще находясь в мыслях в Перевальном, спросил Санька.
      -- По порядку назвать?
      -- Да.
      -- Первое место -- "Молчать". Второе -- Жозефина. Третье "Ася и Бася"...
      -- А кто это? -- не мог он вспомнить, что же за фрукты такие.
      -- Попса, -- по-пацанячьи оценила Маша. -- У них песня смешно называлась -- "Поцелуй меня насмерть"...
      -- Ничего себе попса! -- удивился Санька. -- Хард-кор какой-то! В чистом виде!
      -- Нет, попса. Мотивчик веселенький такой...
      -- А бард... этот... Джиоев? -- еле вспомнил он.
      -- Десятый, -- после паузы ответила она.
      По сморщенному лобику можно было судить, что она с трудом отыскала эту строчку в памяти.
      -- Да, точно десятый! После него группа с длинным-длинным
      названием. Я еще подумала шутя, что их в десятку не включили
      только потому, что их на финале трудно и долго объявлять надо...
      А Санька, сразу забыв всех участников конкурса, забыв Перевальное, забыв о четвертом месте, вдруг предложил Маше:
      -- Давай выступим в финальном туре вместе!
      -- Как это? -- густо покраснела она.
      Сверху, с ресторанной палубы, растекалась по набережной мягкая шелковистая музыка, дул легкий бриз, ноздри щекотал запах шашлыков и жареной кефали. Хотелось подпрыгнуть, ввинтиться в смесь, состоящую из этих звуков и запахов, и она чуть не сделала это прямо при Саньке. А может, и сделала бы, если бы не его странное предложение. Оно окаменило ступни, и она, только чтобы избавиться от этого ощущения, переступила с ноги на ногу.
      -- Как это? -- повторила она.
      -- Понимаешь, в финале нужно исполнить две вещи. Желательно новые. Андрей предлагает сделать римейк из наших прежних песен, а я... Я хочу новое, совсем новое. Одна вещь... это... это... вальс! -- почти выкрикнул он первое, что пришло на ум.
      -- Как там, наверху? -- вспомнила она их танец.
      -- Да. С теми словами. Я уже дописал. Не шедевр, но с рифмами. Проблема в том, что я не могу вальсировать сам. Мне нужна ты!
      Она еще раз покраснела. И еще сильнее стала похожа на прежнюю девочку-роллершу.
      -- Я приглашу тебя из зала на сцену, и мы провальсируем вместе...
      А вторая песня... вторая... Нужно что-то яростное, современное, как твои коньки-ролики...
      -- Напиши про ролики, -- наивно предложила она.
      -- Ты думаешь?
      -- А я попрошу наших мальчишек устроить на сцене что-нибудь в агрессив-стайле...
      -- Надо подумать, -- напрягся Санька. -- Что-то в этом есть. Можно Ковбоя пригласить. Он здорово гоняет...
      -- Ковбоя не надо, -- насупилась Маша.
      Он еле отыскал ссадинку на ее щеке. Она сузилась до точечки, но все еще сидела на коже.
      -- Ладно. Не надо, -- согласился он.
      А музыка с ресторанной палубы стала заметно громче. Она казалась вылетающей из магнитолы, которую поднесли чуть ближе. Музыка одуряла, пьянила, хотя он и не мог объяснить почему. Букаха, девицы, измазанные в грязи, сановные гости -- все, все и даже парни из "Мышьяка", уже почти родные парни, были оттеснены временем, новостью о четвертом месте, музыкой оркестра. И Санька сдался.
      -- Пошли потанцуем, -- протянул он правую руку ладонью вверх.
      -- Пошли, -- послушно накрыла она эту ладонь своей узкой загорелой кистью.
      И теперь уже забылось все. Даже то, зачем он ей протянул руку.
      Настолько сильно забылось, что он прижал ее к себе, обнял и медленно, осторожно отыскал ее губы. Маша напряглась, стала суше и угловатее. Она не отклоняла голову, но и не теряла своей одеревенелости. Ее руки плетями висели вдоль туловища, и Санька только теперь что-то понял. Он оторвал свои горячечные губы от ее холодных и тихо спросил:
      -- Тебя никогда не целовали?
      -- Не-ет, -- еще тише ответила она и ребенком, глупым сонным ребенком положила ему голову на плечо.
      Он накрыл ее затылок ладонью и подумал, что теперь ему просто жалко целовать ее. Ведь целуя, он изменял Машу, делал ее взрослой. Ее жизнь теперь резко разделялась на жизнь до него и после. А может, уже разделилась? И у него тоже?
      Он только собрался сказать об этом, как внизу, у трапа, противно взвизгнули тормоза. Машины по набережной не ездили. Даже ночью. Это он знал точно.
      Подав голову влево и не отнимая руки от ее теплого затылка, он увидел "жигули" у трапа. Багажник был уже открыт, и из него доставал чемоданы невысокий коротко остриженный парень. А рядом с ним переминался с ноги на ногу высоченный пижон с длинными, кольцами вьющимися волосами и терпеливо слушал речь невысокого.
      Матрос, стоящий у трапа, козырнул пижону и просигналил наверх. Тут же мячиком по нему скатились два коротких матросика и угодливо подхватили чемоданы пижона. "Жигули", распугивая гуляк, понеслись от трапа не меньше, чем на ста кэмэ, и Санька вспомнил, что и в Москве крутые запросто заезжают на тротуар на Новом Арбате. Каждый живет по своим законам.
      -- Ты любишь меня? -- в плечо, глухо спросила она, и Санька пробормотал:
      -- Во-ова... На ловца и зверь...
      -- Не любишь? -- оторвала она голову от его груди.
      Через секунду из глаз хлынули бы слезы. А по трапу грохотали кирзачами-прогарами матросы. За ними лениво поднимался Витя-красавчик, их самолетный попутчик, предсказатель-экстрасенс.
      -- Люблю, -- вынужденно сказал он. -- Очень.
      -- И я.
      Витя-красавчик, за которым Санька гонял Ковбоя по элитным гостиницам и казино, оказывается, преспокойненько жил на теплоходе. Чемоданы, впрочем, могли означать и переезд.
      Или вообще прилет. Значит, что-то заставило его разорвать отпуск. Или у экстрасенсов-предсказателей нет отпусков?
      -- Машенька, я тебя очень люблю, -- сжал он ее руки у груди. -- Ты меня отпустишь на минутку?..
      -- Это нужно? -- похоже, обиделась она.
      -- Очень. Я увидел одного знакомого. Могу потерять...
      -- Хорошо. Иди.
      После такого обиженного, подрагивающего голоса никуда идти не хотелось.
      -- Не дуйся, пожалуйста, -- попросил он.
      -- Я не дуюсь, -- вырвала она руки из его тисков, повернулась и стремглав бросилась по палубе.
      Приморск не отдавал ему своих девушек. Нина отмолотила его сумочкой за убитого Томогочу. Маша выразила обиду побегом.
      Наверное, стоило ее догнать, а он бы очень легко это сделал, но на Саньку накатила такая невыразимая тоска, что ему до боли в кулаках захотелось пойти и выбить зубы Вите-красавчику. Чтоб не предсказывал, что не нужно.
      Глава двадцать девятая
      МЕФИСТОФЕЛЬ СПУСКАЕТСЯ В ПРИМОРСК
      -- А, это ты, -- тоже узнал его Витя-красавчик.
      Он только что ступил с трапа на палубу, но у него был такой изможденный вид, будто трап оказался километровой длины.
      -- Переезжаете?
      -- Почему же? -- тряхнул он золотистыми кудрями. -- Я только что из Москвы.
      -- Так мы же вроде вместе летели...
      -- Ну-у, тогда я всего день здесь пробыл. Дела позвали назад. А теперь вот вернулся. Поработаю с отдыхающими. Экстрасенсов все любят. Можно неплохо срубить деньжат...
      -- Вам помочь? -- попытался Санька забрать один чемодан у матроса, но тот держал его мертвой хваткой.
      За хватку ему платили, и Санька не стал изображать из себя конкурента.
      -- Пошли в мою каюту, -- дружелюбно предложил Витя-красавчик. -- В ногах правды нет. К тому же сейчас что-то взорвется.
      -- В каком смысле? -- отступил, пропуская матросов Санька.
      -- В прямом. У меня по пути в самолете видение было. Я иду по палубе, а там, -- показал он на берег, -- какие-то взрывы. И очень красиво. Очень. Как в калейдоскопе... У тебя в детстве был калейдоскоп?
      -- Не было.
      -- Родители жадные?
      -- Я жил в детдоме, -- неохотно ответил Санька.
      -- Извини. Мое кредо -- будущее. Прошлое меня не интересует. Его можно узнать и без моих способностей...
      Справа, на берегу, что-то громко разорвалось, и ужас развернул Саньку в эту сторону. Ни огня пламени, ни разрыва он не увидел, и оттого ужас стал еще сильнее. Хотелось открыть рот, чтобы выпустить его наружу.
      А небо, черное южное небо, проткнутое в тысяче мест звездами, вдруг разорвалось именно этими звездами, и они, став крупнее и ярче, медленно поплыли вниз.
      -- Салют! -- не сдержался он.
      -- Как в калейдоскопе, -- напомнил Витя-красавчик, и Санька снова ощутил ужас.
      Теперь уже оттого, что рядом стоял человек, для которого не существовало тайн в грядущем.
      -- День города, -- лениво сообщил матрос, у которого еще недавно Санька пытался отобрать чемодан. -- Салют по плану...
      Матрос тоже оказался экстрасенсом. Во всяком случае, будущее в виде салюта ему было известно. Мог бы и не молчать, когда пер чемодан по палубе и слушал рассказ Вити-красавчика о предсказании.
      В глубине города снова взорвала воздух салютная пушка, радостная набережная взвилась в крике и свисте, и Санька ощутил в душе пустоту. Ужас, трижды испытанный им за несколько секунд, ужас туземца, впервые увидевшего пламя, извергаемое зажигалкой, иссушил его изнутри, и он долго не мог вспомнить, зачем же он пошел навстречу Вите-красавчику и отчего просил Ковбоя отыскать его.
      -- Хорошая каюта, -- уже в номере предсказателя вернулась способность говорить к Саньке.
      -- Средне, -- поморщился он. -- Я непритязателен.
      Матросы ушли, получив мзду, и они остались вдвоем. За иллюминатором безмолвно высверкивал салют, настырно напоминая Саньке о его минутной слабости.
      -- Ну и духота тут! -- ослабил галстук на шее Витя-красавчик. -- Не могли, жлобы, кондиционеры поставить!
      Он отвинтил все заглушки, и иллюминатор, пропев ржавую песню,
      впустил в каюту гром салюта. От этого Саньке стало еще неприятнее.
      Воздух в каюту так и не потек. Наверное, ему больше нравилось на
      улице, и он не хотел вливаться в духоту, внутри которой сейчас
      страдали два человека.
      -- Ну, как ваш конкурс? -- распаковывая чемодан, спросил Витя-красавчик. -- Победили?
      -- Он еще не закончился.
      -- А я, честно говоря, думал, что все, фанфары отзвучали...
      -- Только первый тур прошел.
      -- Значит, твоя группа попала в финал, -- не оборачиваясь, произнес Витя-красавчик.
      -- С чего ты взял?
      С каждой минутой называть его на "ты" становилось все труднее и труднее. Санька не знал, отчего возникает этот барьер. Возможно, экстрасенс мог гипнотизировать затылком.
      -- Ты сам сказал, -- устало выдохнул Витя-красавчик и обернулся.
      У него точно были глаза гипнотизера. От таких глаз хочется бежать стремглав. Иначе ощутишь себя кроликом, стоящим перед удавом.
      -- Я сказал? -- удивился Санька.
      -- Конечно. Ты сказал: "Только первый тур прошел". "Только" означает, что вам еще что-то предстоит сделать. Но ни ты, ни твои коллеги по джаз-банде не верят, что у них это получится. Скорее всего потому, что вы знаете место после первого тура, а оно не самое приличное. Верно?
      -- Места еще не объявляли, -- сказал и правду, и ложь Санька.
      -- Ну, не знаю, -- нервно мотнул головой Витя-красавчик. -- По твоему ответу я уловил совсем противоположное.
      -- Просто я уверен, что мы войдем во второй тур.
      -- А-а, тогда все ясно! -- взмахнул руками Витя-красавчик.
      -- Что ясно?
      -- Ты поймал меня, чтобы упросить на гипноз. Да?
      -- Какой гипноз?
      Ощущение кролика напомнило о себе. Усилием воли Санька отвел глаза от бездонных синих колодцев, в которые окунал его экстрасенс, и с облегчением остановил взгляд на черноте за иллюминатором. Она уже не перемежалась вспышками салюта и выглядела скорее картиной абстракциониста, чем просто чернотой ночи.
      -- Это дорого будет стоить, -- сел на кресло в углу каюты Витя-красавчик. -- Очень дорого. Может, даже больше, чем сумма гонорара за первое место на конкурсе.
      -- Что именно? -- ощутил свою беспомощность Санька.
      Он уже напрочь запутался в умствованиях собеседника. А если гипноз уже начал действовать? Гипноз -- не салют. Его приход не разглядишь, как огни, повисшие над морем. Он, скорее, как радиация. Ее нет, а она, оказывается, есть.
      -- Победа, -- щелкнул зажигалкой Витя-красавчик. -- Победа в конкурсе. Я гипнотизирую членов жюри, и они дают твоей группе первое место. Ты за этим пришел ко мне?
      -- Да, -- назло собеседнику соврал Санька.
      -- Так бы сразу и сказал! Ты попал по адресу. Я -- король в своем деле. Я могу почти все. И у меня все легко получается. Я легко мог бы появиться на экране и стать телезвездой типа того, как раньше был Кашпировский. Я просто не хочу. Король должен быть скромным. Но придет время, пробьют мои часы, и мир узнает меня -- короля экстрасенсов...
      Санька промолчал. Он и Кашпировского-то не знал. А когда идет сравнение с героем, которого не знаешь, то ощущение очень сложное.
      -- Ну так что? Цена тебя устраивает?
      -- Какая цена?
      -- Я уже говорил. Сумма гонорара группы за первое место плюс десять процентов от нее сверху.
      -- А почему -- десять процентов?
      -- За нагрузку. Это бизнес. А в бизнесе должны быть проценты. Иначе это колхоз, а не капитализм!
      Он снова щелкнул зажигалкой, но сигареты ни в пальцах, ни во рту не было, и этот рождающийся и тут же умирающий огонь тоже почудился Саньке частью гипнотического ритуала. Цепи, череп, засушенные летучие мыши и огонь всегда входили в обязательную атрибутику колдуна.
      -- Согласен?
      -- Я же не один выступаю. Надо с ребятами посоветоваться. Может, они не захотят...
      -- Слава дороже денег. Вы потеряете "бабки", но приобретете известность. О вас напишут в газетах. Покажут по "ящику". Что еще нужно дебютантам? Деньги придут потом. И сами не заметите, как они потекут рекой..
      -- Как у Гете, -- тихо произнес Санька.
      -- Что?
      -- Нет, ничего.
      Не пересказывать же содержание длиннющего "Фауста", особенно тот кусок, где главный герой продает сатане Мефистофелю душу за возможность достичь всего в жизни.
      -- Посоветуйся со своими, -- предложил Витя-красавчик. -- Здесь ты меня найдешь в ближайшие дни.
      -- А это... -- встрепенувшись, вспомнил, что же хотел спросить с самого начала, Санька. -- Ты помнишь предсказание в самолете?
      -- Какое?
      -- Ну, ты тогда сказал про четыре колеса, исчезнувшего парня, одного из нас, про раковину и красные кусты... Как ты это... ну, разглядел?
      Пламя зажигалки трижды проткнуло душный воздух каюты. Оно выглядело язычком змеи, вылетающим из пасти. Змея могла укусить, но могла и отползти. Все зависело от ее желания.
      -- Са-ашенька, -- пропел Витя-красавчик, -- я тебе уже говорил: я -профессионал. Что-то возникает в форме видений, что-то я могу и так спрогнозировать. Предсказывать можешь и ты. Вот ответь, ты можешь предсказать что-нибудь из того, что произойдет завтра. Можешь?
      -- В принципе, да...
      -- Например?
      -- Ну, репетиция...
      -- Еще.
      -- Ну, пару встреч, -- вспомнил о Ковбое и Лучникове Санька.
      -- Вот видишь! Ты предсказал и теперь будешь прилагать все силы, чтобы события совершились. И не только потому, что они тебе важны, а, скорее, из чувства самоудовлетворения. Ты захотел -- и сделал. Примерно так же я спрогнозировал ваше будущее. Но мазками, в общих чертах. Как Нострадамус. А ты подогнал мои образные слова под уже свершившееся. Как люди сейчас подгоняют бред Нострадамуса. Правильно?
      -- Но такие совпадения!
      -- Какие? Думаешь, я помню, что я нес в самолете?
      -- Ты сказал, на вас наедут четыре колеса...
      -- Ну и что? Кого-то сбила машина?
      -- Нет. Там другое, -- не стал говорить о Ковбое Санька. -- А вот конкретное: один из вас пропадет, и вы будете его искать, но он окажется рядом...
      -- Понимаешь, я когда вашего гитариста... как его?..
      -- Эразм.
      -- Когда Эразма увидел, сразу понял: кадр еще тот! Такой элементарно может зацепиться за первую же попавшуюся в Приморске юбку и напрочь забыть и о группе, и о конкурсе. Тем более, что он и не член группы. Правильно?
      -- Да, он приглашенный.
      -- Вот видишь!
      -- А красные кусты и раковина?
      -- Это была вспышка. Видение. Закрыл глаза, и перед ними всплыло что-то похожее...
      -- Но ты же, кроме всего прочего, предсказал нам, что мы не победим...
      -- А что, победите?
      Перед Санькиными глазами как мазки видений у Вити-красавчика, промелькнули солист с одним височком в резиновых кедах, прозрачная Жозефина, никогда не виденная им "Ася и Бася", и он понял, что это не предсказание вовсе. Такое он мог предугадать и без помощи экстрасенса.
      -- Ладно. Я пошел, -- протянул Санька руку собеседнику.
      Не отрывая зада от мягкого кресла, Витя-красавчик положил ему в ладонь вялые пальчики, дал за них подержаться и со странным безразличием напомнил:
      -- Поговори с ребятами о нашем договоре. Десять процентов -- это совсем немного. Пока я еще свободен. Пара-тройка дней у меня в запасе есть. А потом начнутся трудовые будни. Лечение гипнозом. Предсказание любви. Приговор, приворот и снятие сглаза. Короче, полный набор...
      -- Я скажу, -- пообещал Санька и, уходя, заметил в чемодане Вовы-красавчика цветной рекламный буклет конкурса "Голос моря".
      В ту минуту Санька подумал, что экстрасенс темнит. Скорее всего, он уже работает гипнотизером на какую-нибудь группу. Или на три-четыре сразу. Чтоб наверняка. Кто-то же все равно победит.
      Глава тридцатая
      ПОЛНЫЙ КАБАК
      Рестораны без посетителей выглядят еще беспомощнее, чем опустевшие стадионы. Возникает ощущение, что их строили напрасно.
      Санька сидел на столике, том самом столике, за которым они ужинали с Ниной, потягивал из банки теплое пиво и наблюдал, как по-разному реагировали парни на сообщение о четвертом месте.
      -- Не верю, -- бурчал Виталий. -- Вот до сих пор не верю. Это
      кто-то подхохмил. Настоящий рейтинг жюри еще не вывесило...
      -- Ну ты даешь! -- по-птичьи взмахивал руками Игорек. -- Четвертое
      место -- это факт! Почти победа! Я правильно сказал, что нужно
      ехать в ДК с утра! Правильно, Андрей?
      -- Скорее, логично, -- мрачно поправил барабанщик. -- Если бы мы не узнали, что попали в десятку, то зачем нам было сюда ехать?
      -- Мы уже в десятке! У нас в кармане турне по стране! -- затопотал по пустому залу в странном танце-гибриде макарены, ламбады и твиста Игорек. -Мы задавим всех в финале басами! Жозефина будет рыдать от горя!
      -- Надо же! -- не знал, как реагировать, Андрей. -- Мне в ДК ехать было страшно. Никогда так страшно не было. А теперь еще страшнее. Финал!
      -- Мужики, а вам надо победить? -- отстраненно спросил Альберт. -- Вот кровь из носу надо?
      -- А для чего мы сюда ехали? -- остановил бесовскую пляску Игорек. -Мыть сапоги в Индийском океане?
      Андрей тоже взгромоздился на соседний столик. Пластик приятно холодил. Пластик возвращал спокойствие и уверенность.
      -- Значит, две вещи в финале, -- самому себе напомнил он. -- Тогда делаем "Сгоревший лес" и "Девушку-колдунью"...
      -- Этим не прошибем стену, -- вздохнул Санька. -- Нужен свежак. У меня идея. Первым гоним вальс...
      -- Ты с ума сошел! -- окаменел Игорек. -- Какой вальс?! Это динозавр! Он умер! Никто на вальс не клюнет!
      -- Смотря как подать, -- простонал Виталий.
      -- Да хоть в смеси с рэпом! -- не сдавался Игорек. -- Вальс -- это ископаемое!
      -- Посмотри, -- достал Санька из кармана джинсов клетчатый тетрадный листок и протянул Андрею.
      На него были аккуратно переписаны печатными буквами с салфетки слова. Текст напоминал записку-угрозу, переданную им когда-то Ковбоем. И хотя слова были совсем не злыми, совсем не жесткими, Андрей прочел их с тревогой.
      "ВАЛЬС НА ПАЛУБЕ
      Слова Александра Башлыкова. Музыка -- народная.
      Вальс на палубе,
      Вальс под дождем.
      Хоть устали мы,
      Но не уйдем,
      Потому что вдвоем,
      Потому что поем,
      А вокруг лишь морской окоем.
      Вальс на палубе.
      Злая звезда.
      Если б знали мы
      Правду тогда,
      Что истаят года,
      Убегут как вода,
      Не оставив от счастья следа.
      ПРИПЕВ:
      Вальс на палубе, палубе. Вальс.
      Мы не знали, что он не для нас.
      Вальс на палубе, палубе. Вальс.
      Мы не знали, что вальс нас предаст.
      Что кумир он на час,
      Тот обманчивый вальс.
      Что он будет лишь раз.
      Только раз.
      Вальс на палубе.
      Вальс нас влюблял.
      Нет, не ждали мы,
      Что этот бал
      Будет схож на бокал,
      Что в руке я держал,
      И, чуть-чуть отхлебнув, расплескал.
      Вальс на палубе.
      Капли все бьют.
      Убежали бы
      В холод кают,
      И судьбы нашей суд,
      Суд, который не ждут,
      Стал, быть может, настолько не крут.
      ПРИПЕВ"
      -- А почему музыка -- народная? -- так и не разжал морщины на лбу Андрей.
      -- Считай, что там прочерк, -- пояснил Санька. -- Напишешь -- будет твоя фамилия стоять.
      -- Я не умею.
      -- Зато Виталий умеет.
      -- Ну, не знаю. Мы обычно у композиторов музыку покупали. Так проще.
      -- Где ты в Примрске до вечера найдешь композитора? -- подал голос Виталий. -- Тут надо быстро действовать. Вон "Битлы" в порядке экспромта песни сочиняли. И сразу оказывалось, что хиты...
      -- Так то "Битлы"! -- по-волчьи вытянул "ы-ы-ы" Игорек.
      -- Что-то в этом тексте есть, -- почесал щетину на подбородке Андрей. -- Хоть рифмы хорошие, плотные... Только длинная больно...
      -- Это кажется, -- заступился за текст Санька. -- Там же по два слова в каждой строчке. А если пропеть, то быстро получается.
      -- Смотря в каком темпе вальс гнать, -- вставил Виталий. -- Нужно что-то от Штрауса взять. Или Глазунова. Вот у них вальс -- это взрыв, а не просто музыка...
      -- А что по второй песне? -- все-таки сдавшись, спросил Андрей.
      Санька спрыгнул со стола, по-баскетбольному бросил пустую банку в большой полиэтиленовый мешок, стоящий у стены. Лениво перевернувшись в воздухе, зеленая банка нырнула в мешок, и ни один звук, ни один шорох не долетел оттуда.
      -- Трехочковый! -- восхитился Альберт.
      -- Счет матча открыт! -- поддержал его Игорек. -- Кто следующий?
      -- Мы сюда не баловаться собрались, -- отхлебнув, поставил рядом с собой банку пива Андрей. -- Если кто забыл, напомню: завтра -- финал!
      -- Свежая новость, -- вяло съязвил Виталий.
      По деревянной двери ресторана кто-то старательно начал колотить, причем, кажется, ногой. У рук такой злости не бывает. Дубовая плаха гудела как трансформатор.
      -- Алкаш какой-нибудь сдуру приперся, -- предположил Альберт. -Думает, что на халяву нальют...
      -- Такое бывает? -- удивился Санька.
      -- В кабаках все, что угодно, бывает.
      Альберт прошел к двери, дважды щелкнул ключом, и затихшая дубовая створка рывком, чуть не сбив его с ног, открылась вовнутрь ресторана. Игорек не сдержался:
      -- Рембрант ван Рейн! "Возвращение блудного сына"! Вариант номер два!
      Мимо ошарашенного Альберта огромными шагами прошел Эразм. Черная майка на его груди стала еще чернее, хотя, возможно, просто стал грязнее рисунок черепа, символа хэви-металлической группы, который орал с этой груди, ощерив кривые гнилые зубы. Шапочка на голове и очки-колеса остались прежними. Наверное, если бы он вернулся без них, его бы никто не признал.
      Подойдя к Андрею, он облапил стоящую рядом с ним на столике литровую банку пива и вскинул ее надо ртом.
      -- А-ах!.. А-ах!.. А-ах!.. -- со стоном глотал он горький напиток.
      Гитарный чехол за его спиной торчал уже привычным ружьем. Только теперь казалось, что для этого ружья уже нет патронов. Нигде в мире.
      -- Ты это... того? -- очень четко спросил Андрей.
      -- Этого, -- так же четко ответил Эразм, мутными глазами обвел зал, наткнулся на полиэтиленовый мешок и со злостью швырнул в него пустую банку.
      Она ударилась в стену чуть выше мешка, срикошетировала и тюкнулась в левую ногу Альберту. Капли пива черными точками легли на низ его светлых брюк.
      -- Ты чо, чувак, обалдел?! -- не сдержался он.
      -- Значит, четвертое место, -- с неожиданной вялостью произнес Эразм. -- А я думал, полный облом...
      -- Познакомься, -- предложил Альберту Санька. -- Наш гитарист... Бывший...
      -- А вот и не хрена! -- объявил Эразм. -- Я играть хочу!
      -- Значит, я -- лишний? -- попытался стереть капли с низа брюк Альберт. Капли не стирались.
      -- Ничего подобного! -- не согласился с ним Андрей.
      Ситуация возвращала ему власть менеджера, и теперь он мог показать, что способен умно распорядиться этой властью. Но он не знал как. Просто чувствовал.
      -- Нехорошо получается, -- усилил он начальственной уверенностью
      голос. -- То ты уходишь из группы, то возвращаешься...
      -- Считай, что это компенсация за уничтоженный "Гибсон", -
      ответил Эразм.
      -- А что ж у тебя в чехле? -- спросил Санька.
      -- Воздух. Вонючий приморский воздух.
      -- Хорошая упаковка.
      -- Так я пойду? -- напомнил о себе Альберт.
      -- У нас демократия, -- торжественно объявил Андрей и громко почесал щетину на подбородке. -- Голосуем. Кто за то, чтобы оставить Эразма в группе?
      Его рука поднялась первой. А мы так воспитаны, что голосуем единогласно. Может, и не в этом дело, но три остальные руки поддержали торчащую над головами смуглую кисть Андрея.
      -- Оставляем. Теперь второе: кто за то, чтобы оставить Альберта в группе?
      -- Мужики, у меня -- кабак! Какая группа?! -- окаменел гитарист ресторана.
      -- Единогласно, -- провел взглядом по рукам Андрей. -- Жалобы, заявления будут?
      -- Я не согласен! -- снова сел Альберт. -- К вам вернулся ваш человек. Зачем вам теперь в группе два соло-гитариста?
      -- Да хоть десять! -- не сдержался Игорек. -- Музыка будет только жестче! Мужской вариант!
      -- А оргкомитет разрешит? -- обернулся Виталий к Саньке.
      Чувствовалось, что он был самым умным из всех. Саньке тоже захотелось показаться умным, и он ответил:
      -- Регламент предполагает замены. Но я не знаю до какой степени. Нужно поговорить... с Ниной.
      Сказал и сразу ощутил, как дико не хочется с ней разговаривать.
      -- А если не разрешат замену? -- посомневался в дежурном порядке Виталий.
      -- Разрешат, -- твердо ответил Санька.
      Только в эту минуту он понял, что Буйнос перед ним в долгу. Метателя бутылки Санька, может, и не поймал, а одного из врагов Буйноса все-таки задержал.
      -- Мужики, ну хватит травить! -- вскинул руки Андрей. -- У нас мало времени. Если с первым шлягером мы что-то решили, то второй...
      -- Второй тоже есть! -- выпалил Санька.
      -- Какой?
      -- О роллерах!
      -- А что? Это современно, -- пробубнил Виталий.
      Духота ресторанного зала медленно одурманивала его. Он не верил в то, что они успеют за несколько часов придумать, обкатать и сделать изюминку, нет, целых две изюминки, из ничего. Но у Саньки было такое лицо, что он начал сомневаться. Когда-то люди тоже не верили, что полетят в космос.
      -- Спецэффекты гарантирую! -- вспомнил Санька разговор с Машей о пацанах-роллерах, крутящих сальто на трамплине за инструментами.
      Крикнул и ощутил, как внутри все угасло. Ведь Маша так и не
      открыла ему после возвращения от экстрасенса. Он проспал ночь на
      матрасе в машинном отделении, рядом с вахтенными матросами, а
      утром у него уже не хватило совести второй раз стучаться. Очень
      многое из того, что человек способен совершить ночью, кажется невероятным для дня.
      -- Какие спецэффекты? -- под хищный зевок спросил Эразм.
      Он забрал недопитое пиво у Игорька и с банкой в руке выглядел настоящим металлистом.
      -- Мальчишки-роллеры будут гонять на сцене, -- пояснил Санька.
      -- А где ты их найдешь?
      -- Найду, -- принял он решение после репетиции идти на набережную.
      Одного пацана, а может, и двух он знал точно. Они могли согласиться на пустяшное для них представление и без Маши.
      -- Тогда погнали треки! -- грохнул пустой пивной банкой по стене Эразм.
      На этот раз она упала в мешок. Счет матча увеличился. А матч -- это всегда или победа, или поражение. Ничьих в баскетболе не бывает. На эстраде -- тоже.
      Глава тридцать первая
      ЕЩЕ НЕМНОГО, ЕЩЕ ЧУТЬ-ЧУТЬ
      Космонавты за сутки до старта смотрят "Белое солнце пустыни". Марафонцы за минуты до забега лежат на газоне и боятся пошевелиться. Великий тенор Паваротти, прежде чем выйти на сцену, засовывает в карман гнутый гвоздь. Футболисты перед финалом не бреются.
      У мышьяковцев общего ритуала не было. Наверное, это приходит с годами. А пока же все готовились к выходу на сцену по-своему. Андрей сидел в углу комнатки, предоставленной их группе, и пантомимой изображал тяжкую работу ударника. Палочки молотили по виртуальным барабанам и, несмотря на то, что звуков они не издавали, он все же слышал ритм. Игорек играл в подкидного с Эразмом, а уже прижившийся к группе Альберт судил их нешуточную схватку. Эразм постоянно пытался смухлевать, а Альберт с удовольствием не давал ему этого сделать. Виталий спал, прислонившись боком к дверному косяку. Казалось, что он прислушивается к звукам в коридоре и особенно к тем, которые могут донестись со сцены.
      Финал ввел свою математику. Конкурсанты выходили на сцену в обратном порядке. Первым -- Джиоев, то есть десятый, а последними, естественно, грязные панки из "Молчать". В соответствии с этой системой исчисления "Мышьяку" выпала очередь идти седьмыми, а это -- с учетом исполнения каждой группой двух композиций -- больше полутора часов нервотрепки. Впрочем, те же любители резиновых кед из "Молчать" должны были трепать нервы более двух часов от начала тура.
      Санька послушал беззвучную ритмику Андрея и молча вышел из комнаты. И сразу стало чуть легче. В коридоре хоть не пахло старой бумагой. В комнате, которая принадлежала, скорее всего, киномеханику Дворца культуры, стены были густо обклеены плакатами отечественных фильмов, а поскольку большинству из этих фильмов давно исполнилось лет тридцать, то и плакаты по-старчески пахли пылью.
      В фойе становилось все гуще от зрителей. Рядом с бабульками-билетершами горами высились два черных буйносовских телохранителя. Зрители почти без исключения пытались именно им всучить свои билеты, но бабульки успевали поймать их на лету и с заученностью, приобретаемой не за один год, отрывали полоску контроля ровно по штриховой линии.
      Санька не знал, зачем он появился в фойе. Наверное, ему хотелось, чтобы среди зрителей мелькнуло загорелое лицо Маши, но он упрямо не хотел признаваться себе в этом желании. И потому придумал другое. Что он вышел в фойе посмотреть на Витю-красавчика. Парням он так и не сказал о его предложении, но почему-то был уверен, что, как минимум, двум-трем исполнителям экстрасенс свои услуги навязал, а значит, обязательно должен появиться во Дворце культуры.
      Красные "жигули" он заметил еще издалека. Сквозь серые, давно не мытые стекла Дворца культуры они выглядели даже скорее бордовыми, чем красными. Из них лениво выбрался высокий блондин, и Саньке стало приятно от ощущения собственной догадливости.
      Он отошел в глубь фойе, в самый густой людской водоворот,
      проследил за тем, как красиво, с артистической величественностью
      проследовал через коридор билетерш Витя-красавчик, и подумал, что
      сейчас экстрасенс начнет его разыскивать. А он действительно с
      повышенным вниманием осмотрел публику, расстегнул пуговки на все том же синем с отливом пиджачке и прямиком поплыл в зал.
      Теперь Саньке стало уже не так приятно. Экстрасенс не стал его искать, и ощущение собственной прозорливости потускнело.
      "Жигули" остались на том же месте, где остановились. Шофер, привезший экстрасенса, в салоне не просматривался, и Санька загадал: уедет машина -Маша появится, не уедет -- не появится. Он не меньше минуты сверлил ее взглядом, но шофер упрямо не возвращался к машине, и на душе становилось все гаже и гаже. Он уже и не рад был, что загадал такую глупость.
      -- Откройте футляр, -- оборвал его мысли знакомый, чуть глуховатый голос.
      У входа телохранитель Буйноса, тот самый, что во время пожара получил от Саньки пинок в пах, мрачно смотрел на невзрачного человечка с простеньким гитарным футляром за спиной.
      -- Я на подыгрыше среди конкурсантов, -- мямлил человечек. -- Вот моя визитка, -- потянулся он левым боком вверх.
      На его джинсовой рубашечке висела пластиковая карточка участника конкурса. Точно такая же болталась сейчас и на груди Саньки. И ее почему-то сразу захотелось снять. Наверное, потому, что человечек с этой белой блямбой выглядел смешно.
      -- Вот смотрите -- акустическая гитара, -- просяще произнес человечек после жужжания замка-"молнии". -- На сцене -- одни электрические, а нам нужна акустическая.
      Охранник постучал по деке согнутым в крючок указательным пальцем, мрачно пожевал и прочел с пластиковой визитки:
      -- Идите... товарищ Орлов...
      Человечек благодарно пошевелил губками, прожужжал замком-"молнией" и уверенно направился к коридору. Какая-то из комнатенок-келий в нем должна была временно приютить виртуоза акустической гитары.
      Следом за ним мимо билетерш прошел коротко, по-современному, остриженный парень. На его лице, слева от носа темнела родинка. Повернув к залу, парень оказался и вовсе спиной к Саньке, но остались на виду быстрые загорелые руки. Они уверенно раскачивались вдоль корпуса и почему-то не нравились Саньке. Он удивился этому ощущению и удивлялся до той секунды, пока не понял, что у парня -- красный загар. Как у Буйноса.
      Мысленно Санька ругнулся на Ковбоя, который не появлялся уже вторые сутки. Только он мог бы точно сказать, этот парень с красным загаром давал ему записки или нет.
      -- Волнуетесь? -- заставила его вздрогнуть Нина.
      -- Что? -- ошалело посмотрел он на нее.
      -- Я говорю, волнуетесь?
      -- А мы уже на "вы"?
      -- Извини. За сутки со всеми так наофициальничаешься, что других форм обращения уже и не знаешь...
      -- Жюри приехало?
      -- Да. Совещаются, -- она вскинула руку с кругленькими часиками к глазам. -- Десять минут до начала. Точнее, девять. А им нужно занять первый ряд за пару минут до начала...
      -- Нина, у нас выйдет на сцену не четверо, а пятеро. Это можно?
      Она с начальственной суровостью помялась, но все же разрешила:
      -- Можно. Какой инструмент вам добавить?
      -- Еще одну соло-гитару.
      -- Там и так их две, -- вспомнила она.
      -- А почему?
      -- У "Молчать" такой состав. Две соло-гитары.
      -- А-а, понятно...
      -- Ну, я пойду, -- протянула она бледные тонкие пальчики.
      -- Как там Владимир Захарыч? -- вынужденно спросил Санька.
      -- Вторую пересадку сделали. Врачи говорят, организм у него очень крепкий. Очень.
      Последнее слово Саньке не понравилось. Он не любил все чрезмерное. В чрезмерной похвале всегда прячется явная ложь.
      -- А это, -- не отпуская ее пальчиков, почему-то вспомнил он человечка с футляром, -- обычная, ну, акустическая гитара на сцене есть?
      -- А как же! Ой!.. Ты чего?!
      Он не заметил, как сдавил ее пальчики.
      -- Извини... Скажи, а где я могу посмотреть списки финалистов. Со всеми фамилиями...
      -- У меня. Только это, -- она снова бросила тревожный взгляд на часики. -- У меня ни секунды времени.
      -- Тогда пошли быстрее, -- подал ей пример Санька.
      Фойе медленно пустело, а за стеклами упрямо стояли красные "жигули". И почему-то казалось, что именно из-за того, что они не уехали, Маша так и не появилась среди зрителей.
      _
      Глава двадцать вторая
      СОЛО НА СТРЕЛЯЮЩЕЙ ГИТАРЕ
      Худенький гитарист по фамилии Орлов прошел, не поворачивая головы, мимо распахнутых дверей комнатушек. В них о чем-то спорили, лениво давили по клавишам синтезаторов, балдели под плохую музыку по радио. Орлов этих звуков не слышал. Сердце пульсировало в обеих ушах сразу, и каждый его удар походил на тиканье настырных пальцев, пытающихся засунуть в уши вату.
      За дверь с криво привинченной буквой "М" он шагнул с облегчением. Невидимые пальцы устали, и вата уже не удерживалась в ушах. Орлов услышал свое дыхание. Оно было предательски громким. Таким громким, будто он не прошел пятьдесят метров по коридору, а пробежал десять километров. Хотя он никогда в жизни не бегал десяти километров.
      В туалете царила непривычная тишина. Второй тур конкурса еще не начался, и самые слабохарактерные еще не ринулись сюда опорожнять кишечники. Орлов представил, как много людей сейчас в туалете в фойе, и порадовался тому, какой он умный.
      В кабинке он защелкнул хиленький шпингалет, сел в брюках на унитаз и несколько секунд помолчал. Ему очень хотелось курить, но на работе курить было смертельно опасно. Сигарета -- след, даже дым сигареты -- след. Орлов знал, что уже научились по заборам воздуха вычислять не самые пустяшные данные о людях, оставивших в этом воздухе запах пота, сигарет, одежды или шампуня.
      Непослушные пальцы выцарапали со дна кармана твердую пластиковую упаковку. Нажатием он выщелкнул маленькую белую таблетку, проглотил без запивания и закрыл глаза.
      В черноте перед ним висел циферблат часов. Обыкновенных часов "Полет". У него все должно было быть обыкновенным. Маскируют не только одежда и часы, но и забитый грустный взгляд. Почти у всех в стране он такой. Значит, и у него должна быть точная копия.
      Белая секундная стрелка, тонкая, будто человеческий волос, плавно отсчитывала секунды. Орлову всегда нравилась эта плавность в механических часах. Электроника дергала секундную стрелку в кварцевых часах, будто пинала ее за то, что она не хочет двигаться. В этом была какая-то неестественность. Время вокруг нас не движется такими рывками. Время плавно несет нас вперед. Несет навстречу тому, к чему каждый приговорен от рождения. Время -- палач.
      Мысль обожгла, и Орлов, резко распахнув веки, ощутил облегчение. Значит, не он один. Не он один. Время такой же профессионал, как и он. Только убивает чаще. Гораздо чаще. Наверное, каждую секунду. Или каждые полсекунды. И сегодня он всего лишь одновременно с ним сделает одно и то же. Одно и то же.
      Уши прочистились полностью. Теперь он слышал даже плотницкую работу тли, долбящей коридорчик внутри деревянной перегородки. Сердце билось все медленнее и медленнее. Таблетка бетта-блокатора, замедляющая сердцебиение, начала действовать.
      А стрелка на настоящих часах "Полет" показывала, что осталось пять минут до выхода членов жюри.
      Орлов молча, без покряхтывания, с которым садился, поднял с унитаза свое полегчавшее тело, накинул на левое плечо ремешок футляра и беззвучно выдвинул шпингалет. Очередников у двери в кабинку еще не было. Либо конкурсанты подобрались крутые, либо мандраж у них не вошел в полную силу.
      Сгорбившись, он вышел из тишины туалета в тоннельную эховость коридора, прошел его почти до конца назад и тут же скользнул по лесенке наверх. Звуки коридора будто бы гнались за ним. Пролетев два пролета, Орлов остановился у двери в кинобудку и послушал ее. Дверь ответила медленными ударами пульса. Показалось, что у нее тоже есть сердце, и она тоже приняла бетта-блокатор.
      Ключом Орлов открыл ее, чуть толкнул от себя и снова послушал дверь. Теперь уже через нее стал слышен отдаленный говор зрительного зала. Ближних звуков не было.
      Скользнув вовнутрь, он на два поворота закрыл дверь, осмотрел киноустановку, стол для перемотки лент, серые диски фильмов. С плакатов, густо развешанных по стенам, на Орлова смотрели десятки людей. Штирлиц -- с иронией, Василий Иванович Чапаев -- с улыбкой, Пьер Безухов -- с близоруким удивлением, Остап Бендер -- с легким презрением, а неуловимые мстители -- с ненавистью.
      Орлову стало холодно от ощущения, что столько людей увидит его за работой, и он, нагнувшись над футляром, постарался забыть о стенах. У вынутой гитары он отцепил отверткой нижнюю деку и возбужденно облизнул губы остреньким язычком.
      К тоненькой деревяшке-восьмерке были аккуратненько прикреплены детали снайперской винтовки. С бездумностью механического робота он за полминуты собрал "винторез", прикрепил японскую "оптику" с самоподстройкой резкости и аккуратненько привинтил глушитель.
      Стальная заслонка на окошке, через которое обычно шел показ фильма, была чуть отодвинута вправо, и Орлов ощутил легкое удовлетворение. Ничего не требовалось менять. А это было одним из главнейших правил маскировки.
      Он медленно приник лицом к щели. Зал сверху смотрелся белым-белым.
      Как снегом присыпанным. Каждое время года владычествует своими
      цветами. Лето, как и зима, -- белым. Но если у зимы это цвет
      мертвого, цвет покрытых снегом земли и крыш домов, то у лета -
      цвет спасения. От ярких лучей солнца, от жары, от духоты.
      Члены жюри тоже вышли почти все в белом. Только на троих из них, длинноволосых мужиках, странно смотрелись черные джинсы, черные рубашки и черные платки, намотанные на запястья. "Вот "металлисты" долбанные! Кретины!" -- мысленно огрызнулся на них Орлов и ему захотелось положить их всех. Прямо под сцену. Но заказ был другим. Покаровская вышла последней. Ей хлопали, а она даже не поворачивалась к залу. Орлов не знал, что у нее болит шея, и решил, что у певицы мерзкий характерец. И он, обычно не испытывающий ничего при работе с целью, ощутил ненависть к Покаровской, хотя и не мог себе признаться, что вовсе не ее небрежение к аплодисментам тому виной, а то, что певица очень похожа на женщину, когда-то отказавшую ему в любви. Из-за нее он уехал наемником на Кавказ, из-за нее начал убивать и все никак не мог остановиться.
      Члены жюри заняли места в первом ряду, и Орлов тут же вспомнил: "Под первые звуки музыки". Просьба была частью заказа, и он не стал спешить, хотя до сих пор ощущал затылком взгляды киногероев.
      Вскинув "винторез", он поудобнее примостил к плечу резиновую накладку приклада, стал так, чтобы от конца глушителя до щели было два-три сантиметра, и припал к оптике. Затылок Покаровской смотрелся грустно. Густо припудренные морщины выделялись еще четче, чем если бы их не покрыли пудрой. Короткие крашеные волосенки немного отросли и предательски выдавали не только ее истинный цвет, но и плотные клоки седины.
      Внезапно чей-то мужской затылок закрыл ее. "Сдвинься влево!" -мысленно приказал Орлов, и затылок подчинился. Под сердцем стало чуть теплее, но мужик, решив над ним поиздеваться, опять отклонился вправо. От такого затылка пуля могла и отскочить.
      Над белым залом, над головами, над сценой поплыли первые звуки музыки. Орлов не знал, что это идет по трансляции гимн конкурса. Ему достаточно было зазвучавших фанфар.
      Палец лег плотнее к спусковому крючку, но упрямый затылок-скала, затылок-монумент, на котором глупо смотрелась маленькая, почти налысо обритая голова с мясистыми ушами, не сдвигался ни на сантиметр. Человечек, вселявшийся в Орлова в самые важные, самые страшные мгновения, с холодностью продавщицы, отсчитывающей сдачу за колбасу, прикинул: выстрел -- секунда -- падение затылка вперед -- секунда -- прицеливание -секунда -- выстрел -- секунда -- падение -- секунда -- уход из кинобудки. Получилось не меньше пяти секунд. А с уходом и того больше. Так долго он еще никогда не работал.
      А фанфары, захлебнувшись на финальной ноте, впустили в зал легкую, игривую музыку, и под нее вышли из-за кулис и направились к микрофонам ведущие. Затылок-скала не сдавался. Затылок издевался над Орловым.
      И он мягко подавил на спусковой крючок. Приклад толкнул его в плечо. На секунду, на неучтенную им секунду, оптика потеряла цель, а когда он вогнал в нее напудренный затылок Покаровской, то чуть не матюгнулся вслух. Вместо того, чтобы упасть, как положено, вперед, голова парня легла затылком на спинку кресла. Слева, справа, за ним люди хлопали в ладоши, приветствуя обеих ведущих, женщину в платье до пят и мужчину во фраке, а убитый сидел одиноко, запрокинув голову, будто спящий, и во вторую, тоже неучтенную секунду, Орлов понял, что парень пришел на концерт один.
      А в третью секунду сзади что-то грохнуло, будто взорвалась киноустановка, и он, забыв о затылке Покаровской, отклеял от лица резиновую накладку оптики, развернулся и увидел черное создание, возникшее в том месте, где должна была находиться дверь.
      Не вскидывая "винторез", Орлов выстрелил наугад, и тут же второе черное создание, вылетевшее из-за падающего первого, бросилось на него. Почудилось, что это от убитого черного отделилась еще одна его сущность, еще одна его душа, и страх, испытанный от этого, мгновенный животный страх, не позволил Орлову еще раз нажать на спусковой крючок.
      Бросившийся на киллера охранник сбил его с ног, и Орлов, ударившись головой о киноустановку, взвыл:
      -- Бо-ольно же!
      -- Ах ты, гаденыш! Больно ему! -- хрипя, скручивал киллеру руки за спиной охранник.
      Он сидел на Орлове, распластанном на полу, и успокоился только тогда, когда услышал хруст.
      -- Ру-уку!.. Ру-уку сломал! -- сквозь плач закричал Орлов.
      -- Ничего-о! Теперь еще и голову отвернем! -- пообещал ему охранник.
      -- Успели? -- вбежал в кинобудку Санька.
      -- Ага-а... -- простонал раненый в живот охранник.
      Его лапища на животе прямо на глазах становилась из загорелой красной-красной.
      -- Он это... в живот... в кишки... прямо...
      -- Быстро "скорую"! -- скомандовал Санька прибежавшим с ним людям Буйноса. -- И вызовите милицию! Надо зафиксировать факт задержания и изъятия оружия...
      -- А-а!.. А-а!.. -- вскрикивал раненый охранник, пока его несли по лестнице вниз, и Саньке вдвойне стало жаль его.
      Это был тот самый охранник, которого он ударил в пах во время пожара в офисе Буйноса. Почему-то почудилось, что если бы тогда он не нанес ему удар, то сегодня его бы не ранили. Наверное, мысль возникла от ощущения вины перед охранником. Взламывать дверь он мог бы послать и другого из людей Буйноса. Их сегодня в ДК было не меньше десятка. Но он послал того, кого знал.
      -- Орлов, -- протянул Саньке оторванную с груди киллера пластиковую визитку охранник.
      Он по-прежнему сидел на Орлове верхом. Пальцы охранника подрагивали, словно визитка была раскаленной, и он никак не может привыкнуть к этому. Хотя, возможно, ощущение родилось у Саньки от вида этого огромного черного парня. Во время пожара в кабинете Буйноса именно он сладко спал на стульчике у двери. Наверное, он был плохим охранником. Хорошие не спят на посту. Но других знакомых не осталось, и Санька скомандовал именно ему:
      -- Значит, так... Выходы из зала блокировать. Все абсолютно. Даже те, через которые можно проползти. Это раз.
      -- Понял, -- сморщил лоб охранник.
      Скорее всего, без этих дурацких морщин он бы не запомнил ничего. Визитка дрожала все быстрее и быстрее в его крупных пальцах.
      -- Второе: объявить по трансляции, что в связи с неполадками в электросети концерт откладывается на час. Третье: на выходе арестовать парня. Приметы: среднего роста, короткая стрижка, на левой щеке родинка возле носа, загар с красным оттенком...
      -- А одежда? -- еще сильнее сжал морщины охранник. -- Ориентировка по одежде какая?
      -- Не помню! -- крикнул Санька. -- Повтори приметы, что я сказал!
      Охранник, запинаясь, не в том порядке перечисляя, все-таки назвал их. Даже загар.
      -- А что с этим делать? -- опять протянул он визитку. -- С Орловым этим...
      -- Никакой он не Орлов, -- посмотрел Санька на окольцованного наручниками киллера. -- Орлова среди конкурсантов нет. Какая у него фамилия, это уже не наше дело, а милиции... Выполняй приказ!
      Охранник кинул лапищу к пустой голове, нутром выкрикнул: "Е-эсть!" и резво вскочил с Орлова. Киллер вскрикнул, будто от боли, хотя вроде бы должен был вздохнуть с облегчением. Его тут же подхватили с пола и поставили на ноги два худеньких, но чрезвычайно ловких охранника. У них были физиономии студентов-отличников, и Саньке стало страшно оставлять киллера наедине с ними.
      -- Вы давно у Буйноса работаете? -- спросил он у них обеих.
      -- С самого начала, -- пискляво ответил один из них.
      -- А до этого?
      -- Что до этого?
      -- Где до этого работали? -- не мог успокоиться Санька.
      -- А вот по этой линии, -- все так же по-пацанячьи ответил охранник, мгновенным, почти незаметным ударом ребром ладони припечатал шею киллера, и тот сразу стал ватным. -- В каратэ-до... Оживить?
      -- Пока не надо, -- с удивлением посмотрел Санька на детские пальчики охранника.
      На сгибах его пальцев перстнями темнели мозоли. Только они успокоили Саньку. Но зато теперь возникло ощущение, что посланный им охранник точно что-нибудь сделает не так. И он бросился по лестице вниз, поймав лишь несколько фраз из диалога, начавшегося в кинобудке.
      -- Ни хрена себе гитара у парня! -- восхитился охранник-каратист. -- С секретиком!
      -- Стреляющая, -- лениво поддержал разговор другой.
      -- Да-а, на такой гитаре ежели поиграть вволю, мно-ого людишек навеки ляжет...
      Глава тридцать третья
      НАВЫЛЕТ
      Иногда инструкции выполняются. Парня с родинкой взяли точно у
      выхода из зала. Уже в фойе. Наверное, он бы начал кричать, но
      потная ладонь охранника, так и оставшегося с наморщенным лбом,
      зажала ему рот, а боль в завернутых за спину руках ножом пропорола
      плечи, и он безвольно, в согнутом, будто конькобежец на дорожке,
      состоянии добежал до комнаты. Под хлопок двери ладонь освободила губы, и парень начал яростно сплевывать прямо на пол.
      -- За что?! Я требую объяснений! С-сука потная! У тебя ладонь потная!
      -- У нас не Америка, -- прогудел охранник и вытер ладонь о брюки. -Объяснений и адвокатов не будет. Замочим тебя прямо тут -- и кранты...
      -- За что-о?! -- уже печальнее взвыл парень.
      -- Поищите документы, -- потребовал Санька.
      -- Ничего у него нет, -- заученно ощупав карманы на рубашке и джинсах парня, объявил охранник.
      Два других упрямо держали парня под мышки и по очереди заглядывали ему за спину. Как будто проверяли, хватит ли ему сил разорвать наручники.
      -- Фамилия, имя, отчество? -- без интонации спросил Санька и сел на уголок стола.
      -- А кто ты такой?
      -- Старший лейтенант милиции Башлыков, -- представился Санька, уже в который раз за эти дни опустив слово "запаса".
      -- Покажь документ.
      -- Перебьешься...
      -- Ни хрена ты не мент, -- сузив глаза, почему-то обрадовался парень. -- Ты -- певец. Солист. Из группы "Мышьяк". Точно?
      -- Одно другому не мешает.
      -- Многостаночник, значит?..
      -- Назвать себя ты не хочешь?
      -- Настоящим ментам -- да. Тебе нет, -- гордо вскинул голову парень. -- И вообще... Я жду предъявления обвинений. Что я такого натворил? Может, вы меня с кем-то спутали?..
      -- Все может быть, -- внимательно посмотрел на его родинку Санька.
      Она оказалась чуть крупнее, чем он себе представлял. Ее краешек был слегка порезан при бритье, и темная точечка запекшейся крови увеличивала родинку.
      -- Поверните его спиной, -- приказал Санька.
      Ручищи-лопаты охранников сделали это за секунду. Как будто не человека поворачивали, а фанерную мишень.
      -- Откуда порез? -- заметил Санька залитую йодом глубокую черточку на ребре правой ладони парня.
      -- Упал, -- зло ответил он.
      -- Очнулся -- гипс. -- дополнил его Санька.
      -- Примерно... Ты долго еще будешь меня мучить? Сними наручники. Руки затекли...
      -- Не умеешь ты стекла бить, -- укорил его Санька. -- Если бьешь
      по окну, то руку отдергивать нужно. Даже если в ней камень.
      -- Какой камень? -- попытался повернуться парень, но лапы
      охранников не дали ему этого сделать.
      Приказа на обратный разворот не было.
      -- Который ты бросил во дворе, -- пояснил Санька. -- Когда арку пробежал...
      -- Нигде я не бежал!
      -- Поверните его! Я в глаза его взглянуть хочу...
      Парень смотрел затравленно. В глубине зрачков еще жила какая-то уверенность, но время потоком вымывало и вымывало ее. Еще немного -- и он заплачет. Во время службы Санька видел это не раз. Но сейчас смотреть не захотел. Он был все-таки не на службе.
      -- Откуда у тебя такой загар? -- встряхнул он парня.
      -- От верблюда!
      -- Командир, можно я ему мозги вышибу? -- с удовольствием попросил знакомый охранник.
      Морщины упрямо портили кожу на его лбу, но Санька был не косметологом, чтобы учить мужика.
      -- Извините, ребята, -- заставил всех бросить взгляды на дверь девичий голосочек.
      -- Нина? -- удивился Санька.
      -- Можно тебя на секундочку?
      Он с облегчением вышел из комнаты. У двери, со стороны коридора, стоял еще один охранник. На Саньку он посмотрел так, будто это его только что скрутили охранники Буйноса.
      -- Никого не выпускай. Даже своих, -- сбил напряжение с его лица Санька.
      -- Там это... -- подождала, пока они отошли от охранника шагов на десять Нина. -- Там ЧП...
      -- Какое? -- встрепенулся он. -- Киллер сбежал?!
      -- Нет, там другое... Ребята сказали, что когда все вышли из зала, один парень остался спать. Они подошли его будить. А он...
      -- Побежали!
      В зале стояла гробовая тишина. Воздух, пропитанный ею, казался ядовитым. Хотелось выбежать из зала и вволю надышаться улицей. Горячей, вонючей, но все-таки не такой страшной улицей.
      Между сценой и первым рядом курили два охранника в уже привычных черных куртках. Одежда людей Буйноса хорошо подходила под случившееся ЧП. Лица охранников -- не подходили. Они выглядели счастливее, чем у студентов после сдачи экзамена.
      -- Хватит курить! -- сразу опечалил их Санька.
      -- А ты кто такой? -- огрызнулся невысокий охранник. Седина в его висках смотрелась благородно.
      -- Владимир Захарыч подчинил товарищу старшему лейтенанту всю службу безопасности, -- заступилась за Саньку Нина.
      -- Ну, раз шеф сказал, -- нехотя вдавил окурок в каблук охранник с седыми висками.
      Худой и серый его напарник сделал две затяжки назло и только потом в точности повторил ритуал с каблуками. Казенные ботинки можно было и не беречь.
      -- Выяснили, кто это? -- рассматривая бледное лицо убитого с широко, удивленно распахнутыми глазами, поинтересовался Санька.
      -- Мы и без документов знаем, -- лениво ответил охранник с седыми
      висками. -- Это "бык" Букахи. Он киоски и палатки на берегу
      пас.
      -- В смысле, дань собирал?
      -- Ага.
      -- Значит, человек Букахи, -- уже поверив, повторил Санька. -- Надо же! Один бандит на весь зал -- и попал...
      -- Почему один? -- удивился охранник с седыми висками. -- Тут их хватало. Бандиты музыку любят.
      -- Прямо рок какой-то! -- решил Санька. -- Вчера -- Букаха. Сегодня -его человек...
      -- Оно и плохо, -- со стоном вздохнул худой. -- Значит, опять окраинные урки из нор выползут, город делить зачнут. Хозяина-то нету...
      -- Может, это они его и положили? -- самого себя спросил охранник с седыми висками. -- Видать, тишина кончилась. Теперь в день по паре "быков" мочить будут...
      Саньке были безразличны криминальные будни Приморска. Он с интересом изучил черную батистовую рубашку убитого, которая замаскировала, сделала невидимой кровь, залившую грудь, отыскал отверстие в деревяшке между сидениями первого ряда. Пуля вошла в нее, прошила насквозь до пола и застряла в дубовых досках паркета.
      -- Кто сидел на этом месте? -- показал Санька.
      -- Здесь -- заместитель председателя жюри, композитор, женщина такая седая, очень представительная, -- ткнула пальчиком в сторону правого от прострелянной деревяшки кресла Нина. -- А здесь -- председатель жюри...
      -- Покаровская?
      -- Ну да.
      Санькины глаза вскинулись на щели кинобудки, и он внутренне вздрогнул от громко запиликавшего телефона. Нина вырвала из правого кармана пиджачка миниатюрный "Эрикссон", отщелкнула крышечку и спросила таким тоном, будто тоже испугалась звонка:
      -- Оргкомитет слушает!
      -- Ниночка, -- еле слышно процедили соты динамика слова, -- что у вас случилось?
      -- Зачем вы... Владимир Захарыч... Володя... Тебе же нельзя... ты же...
      -- Что случилось?
      Даже еле живым голос Буйноса был неумолим.
      -- У нас ЧП, -- отвернувшись от всех ответила по телефону Нина. -Какой-то бандит стрелял по залу. Убит один парень. Я не знаю, кто это. Охранники говорят, что это человек Букахи...
      -- Это плохо.
      -- Володя, извини... Я тебя не хотела тревожить. Вчера вечером Букаха это... умер. Инфаркт. Обширный...
      -- Это совсем плохо.
      -- Мы удалили зрителей из зала на час. Сказали, что испортилась электропроводка. Но я боюсь. Финал нужно перенести на завтра. Или совсем отменить... Я устала. Я очень устала. И мне... мне страшно...
      Слова гирями легли ей на плечи, сгорбили, сделали Нину меньше и старше. Она дернула головой, пытаясь сбросить гири, но Буйнос опередил ее:
      -- Не плачь. Я с тобой... Врагам как раз и нужно, чтобы я дрогнул... Я не дрогну... Слышишь, не дрогну...
      -- Да-да, я слышу...
      -- Милиция еще не приехала?
      -- Нет.
      -- Когда приедут, скажи, чтобы как можно быстрее завершили работу в зале. Как закончат, объяви начало финала и впусти зрителей в зал...
      Санька с остервенением шагнул к Нине, протянул подрагивающую руку.
      -- Дай телефон!
      -- Что? -- не поняла она.
      -- Дай сюда! -- нагло вырвал он из ее пальчиков влажный "Эрикссон". -Здравствуйте. Это я, Башлыков...
      -- А-а, певец, -- протянул Буйнос. -- Ты слышал мои слова?
      -- Да. В пустом зале хорошая акустика. И "Эрикссон" -- хороший телефон... Конкурс нужно отменить, -- зло сказал Санька. -- Совсем. Я не дам гарантии, что нет второго киллера. Те, кого мы взяли, -- пешки. Король -- на воле. Разборка еще далеко не окончена. Я боюсь, что наезды станут круче и круче. Нет никакой гарантии, что он, к примеру, не рванет зал на воздух. Вместе со зрителями...
      -- Не рванет, -- вяло ответил Буйнос.
      -- Вы знаете его? -- напрягся Санька.
      -- Зачем тебе это?
      -- Значит, знаете?.. Знаете и молчите...
      -- Саша, это мои дела, это мое дерьмо...
      -- Но ковыряюсь-то в нем я!
      -- Я оплачу твои издержки. Мы уже разговаривали по этому поводу. Не забыл?
      -- Да зачем мне эти деньги! -- вскрикнул Санька и вцепился пальцами свободной руки в грязную доску на краю сцены. -- Конкурс надо закрыть! Продолжать его сейчас -- это безнравственность высшей степени!..
      -- Ты видел гонку в Имоле? -- все так же вяло, так же безразлично спросил Буйнос.
      -- Что? Какую гонку?
      -- "Формула-1". Длинные красивые автомобили. Мужественные гонщики. Большие деньги. Огромные деньги. Заезд в Имоле, в Италии. Трехкратный чемпион мира Аэртон Сенна на страшной скорости врезается в бетонный отбойник на повороте. Всем ясно, что он труп, что после такого не выживают. Но хозяева "Формулы" не отменяют этап. Его выигрывает тот, из-за соперничества с которым рискнул и погиб Сенна... Его выигрывает светловолосый немецкий парень по фамилии Шумахер. Его выигрывает настоящий ариец. Его выигрывает сильный человек, почти сверхчеловек. И хозяева "Формулы" остаются с прибылью... Ты все понял?
      -- Значит, ты не отменишь конкурс? -- впервые назвал Буйноса на "ты" Санька.
      Назвал и ощутил не только ярость, распирающую грудь, но и удивительное чувство свободы. Он будто бы разрубил путы, мешавшие ему ходить.
      -- Нет. Я решений не меняю, -- просипел Буйнос.
      -- Тогда я умываю руки, -- жестко ответил Санька. -- Мне до лампочки все, что произойдет потом. Я не несу за это никакой ответственности...
      -- А ты ее и не нес, -- сразил его спокойствием Буйнос. -- Это была всего лишь просьба. Ты ее выполнил. Отчасти...
      -- До свидания! -- отклеял от щеки трубку Санька и протянул ее Нине. -- Разговаривай со своим любимым!
      Она забрала "Эрикссон", и он только теперь заметил, что ногти левой руки впились в доску сцены. Он оторвал их, вытер пальцы о джинсы и, не слушая голос Нины, пытавшейся успокоить его, почти побежал к выходу из зала.
      Навстречу ему лениво плелись трое в штатском. Последний из них волок тяжеленный чемодан. Такие чемоданы бывают только у экспертов.
      -- Подожди! -- уже громче потребовала Нина.
      -- Да иди ты, -- под нос ответил он и с облегчением вылетел из вычищенного вентиляцией зала в парную духоту фойе.
      Глава тридцать четвертая
      ТАНЕЦ МАЛЕНЬКИХ РОЛЛЕРОВ
      Теперь уже группа и особенно Андрей убеждали Саньку остаться. Его держали за руки, кричали в лицо, брызгая слюной, заставляли выпить полные стаканы воды, противной, пропахшей хлоркой местной воды, дали выкурить сигарету, хотя он никогда не курил, предложили часок поспать, доказывали, что лучше него еще никто не пел тенором на земном шаре со времен египетских пирамид. И уговорили.
      На сцену он вышел вместе с "Мышьяком" в начале одиннадцатого.
      Зал был все так же полон. Зал был все так же уверен, что оттяжка была действительно связана с плохими отечественными проводами. Зал не заметил пустого места во втором ряду сразу за Покаровской. Зал балдел на всю катушку, ревом и свистом доказывая себе, что деньги на билеты потрачены не зря.
      И этот же рев и свист встретили появление Саньки на сцене, но он его не услышал. Мир казался нарисованным. Санька был безразличен к нему. И еще было ощущение, что этот выход на сцену -- наказание, но наказание непонятно за что.
      Санька чудом попал в ритм музыке, с унынием, совершенно не годящимся для первого куплета, вытянул слова с глупой рифмой на "ом" и зачем-то опустил взгляд с потолка. Потолок тоже казался нарисованным, то есть таким же, как и все остальное, и почему он решил посмотреть другую часть нарисованного Санька так и не понял. Просто накатила пауза между первым куплетом и припевом, а припев по плану требовалось исполнить в настоящем вальсе, с партнершей, а все партнерши сидели внизу. И тоже выглядели нарисованными. Мелькнула мысль, что если любую из них поцеловать, то нос защекочет бумажная пыль. С таким же успехом можно целовать газету годичной давности.
      Вставшую в четвертом ряду девчонку он принял всего лишь за фотографию в газете. За оторвавшуюся и отогнувшуюся от полосы фотографию. И только когда заметил знакомый обшелушившийся носик, зал рухнул. Газета исчезла. Перед ним сидели живые люди и самой живой из них была стоящая в четвертом ряду Маша.
      -- При-ипев, -- прохрипел в спину Андрей, упрямо выжимающий из тарелочек звук рассыпаемых по столу монет. -- Пой припев, идиот...
      А руки Саньки, совсем не подчиняясь ему, потянулись вперед, к четвертому ряду. В ответном жесте Маша сделал то же самое, и зал онемел.
      -- По-ой, ро-одненький, -- уже не просил, а стонал Андрей.
      Не слыша его, Санька с грохотом спрыгнул со сцены, побежал к боковому проходу. Маша ринулась туда же по ногам зрителей. Зал вздрогнул в ободряющем реве и овации.
      Санька вырвал ее через колени перепуганного очкарика, выбежал с нею на сцену и, только теперь уловив, что музыканты в очередной раз заканчивают проигрыш в паузе, вскинул микрофон, подхватил в вальсе Машу и полетел вдоль сцены.
      -- Вальс на па-алубе... Па-алубе... Вальс... Мы не зна-али, что он не для нас... Вальс на па-алубе... Па-алубе вальс... Мы не зна-али, что вальс нас предаст...
      Слова совершенно не подходили к счастью на лицах вальсирующих. Слова обманывали, но зал понял это по-своему. Зал решил, что песня -- правда, что танец действительно разлучил когда-то светловолосого парня и чернявую загорелую девушку, но они снова нашли свою любовь, они победили злой танец. И зал вскочил. Вскочила женская душа зала.
      А он не видел этого. Ему до боли в висках хотелось поцеловать Машу, но музыка накатывала и накатывала волнами, а он должен был швырять в эти волны слова, чтобы они плыли и плыли над головами зрителей.
      Когда все стихло, они стояли боком к залу. Санька должен был
      повернуться лицом к жюри и хотя бы изобразить поклон. Он не
      повернулся. Он обнял Машу и припал к ее теплым и влажным губам. И
      зал рухнул. Ни у одного землетрясения не мог быть громче звук, чем
      у рева зала.
      А в уши вонзилась мелодия следующей песни, о роллерах. Он прервал поцелуй и тихо произнес:
      -- Извини, Машенька, пять минут... Я занят. Я освобожусь через пять минут.
      Динамики безупречно передали его слова залу. Хмурые, безразличные к вальсу и поцелуйчикам металлисты и рокеры из состава жюри с улыбками переглянулись. У Покаровской было такое лицо, будто ей самой хотелось стоять на сцене в объятиях светловолосого парня.
      Маша побежала за кулисы, а на сцену мимо нее с визгом и свистом вкатили трамплин рокеры. В этот вечер они были одеты в безупречное рванье. Самый металлический член жюри поневоле уперся ладонями в подлокотники и приподнял себя над сиденьем.
      За спиной у Саньки грянула смесь рока и техно. Оттолкнувшись, он сделал переворот в воздухе, сделал так, как учили в секции акробатики еще в школе милиции, с грохотом приземлился на пол, подняв пыль, и не хуже солиста "Металлики" заорал:
      -- Дай жизни, ро-оллер!.. Дай скорость, ро-оллер!.. Дай, дай, дай, ро-оллер!.. Дай, дай, дай, дай!..
      -- Йе-а!.. Йо!.. Хей-йа!.. -- пищали, орали, хрипели за спиной Саньки мальчишки, выкручивающие сальто на трамплине.
      Мало кто из них умудрялся устоять на ногах после приземления, но залу, кажется, сами падения нравились больше песни.
      -- Крути планету! Крути сквозь лето! Знай, роллер, э-это -- твой звездный час!.. Ас! Ас!
      Больше двух куплетов они не успели придумать, и Санька по договоренности стал повторять первый, с удивлением ощущая, что зал тоже поет:
      -- Дай жизни, ро-оллер!.. Дай скорость, ро-оллер!.. Дай, дай, дай, ро-оллер!.. Дай, дай, дай, дай!..
      Полнейшая чушь шла хитом. Никому не нужны были умные строчки и яркие образы. Три ноты, десять беспорядочных слов -- и ты король эстрады!
      Медленно затихая, музыка угасла, как умерла, но зал все еще прыгал. Под сценой толпились курносенькие загорелые девчонки и пытались дотянуться до санькиных джинсов. А сзади, в очередной раз упав, сбил Саньку с ног мальчишка с розовыми, не поддающимися загару ушами.
      -- Круто! -- вместо "Извини" сказал он и ловко слизнул пот язычком с верхней губы.
      -- Ты думаешь? -- все-таки не поверил ему Санька и с удивлением почувствовал, что с него стягивают джинсы.
      Курносые девчонки дотянулись до их низа и с визгом пытались завоевать певца целиком.
      Глава тридцать пятая
      ГАЛЕРЕЯ ПО ФАКСУ
      В комнатке страсти улеглись быстро. Даже быстрее, чем можно было ожидать. Только теперь Санька понял, что испытывают фигуристкы, когда ждут появления судейских оценок после выступления на льду. Здесь и страх, и горечь за ошибки, и опустошение, граничащее с полным безразличием к будущему.
      Как будто оценки ставят не тебе, а чужому человеку, усмиряющему одышку перед десятками телекамер.
      -- Если б я знала, я б тоже ролики захватила, -- на ушко прошептала ему Маша. -- Я тоже с трамплина могу сальто крутить...
      Она сидела рядом с Санькой, и он упрямо грел ее тоненькие пальчики в своей ладони. У нее было самое перепуганное и самое напряженное лицо среди тех, кто остался в комнате. Эразм лежал на шести стульях сразу, выставив ступни в дырявых черных носках, и шевелил пальцами, будто перебирал ими струны. Очки-колеса на его лице смотрелись как на слепом. А шапочка лежала поверх скрещенных на груди рук. Если бы не пальцы ног, можно было подумать, что он умер и уже окунулся в черноту. Но в черноту окунулся только Виталий. Он спал, упав грудью на канцелярский стол, и листок со списком очередников финального тура вздрагивал у его ноздрей, когда он выдыхал уже отработанный во сне, уже ненужный газ. Альберт уехал в ресторан на трудовую вахту. Игорек, не стерпев, остался в зале смотреть трех оставшихся конкурентов, и только Андрей не знал, чем ему заняться. Ему и хотелось поглазеть на остальных, особенно на группу "Молчать", и не хотелось вконец расстраиваться. Выступление "Мышьяка" в финале Андрею не понравилось. Он любил дисциплину во всем. А три проигрыша в вальсе вместо одного, трюк со сбеганием со сцены, завывания, с которыми Санька гнал песню про роллеров, дурочки-курортницы, стягивающие с него джинсы, -- ото всего этого веяло такой расхлябанностью, таким колхозом, что он еле сдержал гнев.
      -- Я того... покурю, -- встав, с облегчением вышел он из комнаты.
      -- Разве Андрюха смалит? -- спросил Эразм и пошевелил теперь уже пальцами рук.
      -- Вообще-то нет, -- с сомнением ответил Санька.
      Он уже так давно не был в Перевальном, что не знал толком, изменилось ли что-нибудь в жизни музыкантов. Если бы ему сказали, что Игорек покрасил волосы в черный цвет, под смолу, он бы поверил, потому что даже сейчас, после выступления, не мог наверняка сказать, какого они цвета.
      -- Добрый вечер, товарищи артисты, -- появились в комнате гвардейские усы, и тут же воздух, прорвавшийся сквозь их заросли, заглушил рекордное посапывание Виталия по бумажке.
      -- Здравствуйте, товарищ майор, -- поприветствовал Лучникова вставший Санька.
      Пальчики Маши нехотя выпали из его ладони.
      -- Тебя можно? -- загадочно спросил Лучников.
      -- Да-да, конечно, -- обернулся Санька к Маше. -- Я -- на секундочку...
      -- Как тогда? -- обиженно поджала она губку.
      -- Нет. Как тогда уже не будет. Уже все будет иначе.
      -- Ладно. Иди, -- начальственно разрешила она.
      Они вышли в коридор, и здесь до Саньки долетел грустный голос Жозефины. Она пела про дюны, про соленый ветер Балтики, унесший любовь, пела с прибалтийской сухостью, даже безразличием к этой самой любви, унесенной ветром, и у Саньки потеплело в груди. В эту минуту он не поверил, что Жозефина составит им конкуренцию. Зал молчал. Зал тоже отвечал ей сухостью.
      -- Твои ребята из Москвы прислали факс, -- старательно просопел сквозь усы Лучников, когда они отошли к краю коридора, где все двери в комнаты были закрыты.
      Только сейчас Санька заметил у майора под мышкой папку из коричневого кожзаменителя. Она как будто появилась у него в руках лишь после упоминания о факсе.
      -- Ознакомься, значит, -- отщелкнул он кнопку.
      -- С фотографиями? -- удивился, увидев змеиную ленту факса, Санька.
      -- Ты же сам просил!
      -- Правда? Я просил?
      В суматохе этих дней Санька уже и забыл о чем же он конкретно просил Сотемского.
      -- Там в начале сведения по тому парню из Подмосковья, что грозился убить Буйноса. Ну, отомстить за брата, -- прогудел Лучников.
      -- Значит, колония общего режима, -- прочел донесение Санька. -- И до сих пор сидит...
      -- Да, за ограбление сидит. Колония -- за Уралом.
      -- И не убегал?
      -- И не убегал...
      -- А это что за галерея? -- расширил глаза Санька от гирлянды плохих черно-белых снимков на бумаге факса.
      -- Аппарат у нас не очень, -- смущенно покомкал усы Лучников. -- Да и связь сам знаешь какая. Да и расстояние от Москвы тоже не самое маленькое. Провинция, одним словом...
      -- А-а, понял!.. Это те, кто с Буйносом в тендере на проведение конкурса состязался! -- обрадовался Санька.
      -- Да. Они, -- подтвердил Лучников то, что подтверждать и не требовалось. -- Только зачем он столько фотографий передал, я так и не понял...
      -- Идиот! -- шлепнул себя по лбу Санька.
      -- Что? -- посмотрел на его ладонь Лучников. -- Комар?
      -- Полный идиот! Он же лысый!
      -- Кто лысый? -- обернулся на всхлипывания Лучников.
      По коридору шла отработавшая две финальные песни Жозефина. По пудре на ее впалых щеках текли крупные слезы, но лицо все равно оставалось сухим и бледным, как песок прибалтийских дюн под солнцем. Лысой она не была. На идиотку по внешнему виду тоже не тянула. Лучников пожал плечами, на которых игрушечно лежали майорские погончики.
      -- Мог бы и сразу догадаться, -- в сердцах добавил Санька.
      Лучников упрямо молчал, не желая вступать в диалог певца с самим собой.
      -- А это что? -- спросил Санька, увидев еще одну прикрепленную скрепкой к факсу бумажку.
      -- Там что-то про загар. Это тоже из Москвы...
      -- Это я уже и без них знаю. Средиземное море. Майорка. Родинка на щеке.
      -- Там ничего нет про родинку...
      -- Я знаю. Родинки загару не поддаются.
      -- Тебе эти бумаги оставить? -- безразлично поинтересовался Лучников.
      -- Снимки -- да, -- сгреб бумажную ленту Санька. -- Особенно один.
      -- Тогда забирай. Ты Нину случаем не видел?
      -- Она -- в первом ряду. Там же, где и жюри. Осталась последняя группа, -- проводил Санька в спину сгорбившуюся Жозефину и по инерции пошел за ней.
      -- Ну это... Тогда до свиданья, -- не понял его бесцеремонного ухода Лучников.
      -- Да-да... До свиданья, -- не оборачиваясь, ответил Санька.
      Выйдя в фойе, он проследил за тем, как Жозефина нервно выбежала на улицу, села в поджидавшую ее подержанную иномарку и закрыла лицо ладонями. Машина медленно, будто катафалк, тронулась, и Санька, ощутив сжатую в руке ленту факса, понял, куда она сейчас поедет.
      -- Вы не заметили, давно уехали красные "жигули", стоявшие вон там? -вежливо спросил он бабульку-билетершу, тоже провожавшую взглядом иномарку с певицей.
      -- Да тольки што, -- обрадовалась интересу к ней бабулька. -- Удвое мущщин в нее, значится, сели и уехали. Опоздал, что ль? -- озаботилась она.
      -- Вообще-то нет, -- задумчиво ответил он и остро почувствовал, что и ему не мешало бы съездить к человеку, к которому спешила рыдающая Жозефина.
      Глава тридцать шестая
      КОРОЛЬ БЕЗ КОРОНЫ
      -- Кто там? -- спросила пластиковая дверь с четырьмя привинченными на ней цифрами.
      -- Это я, певец. Из группы "Мышьяк", -- ответил Санька и сложил в уме четыре цифры в одну.
      Получилось девять. Ровно девять минут находилась за дверью и Жозефина.
      -- Уже поздно, -- упрямо не открывал хозяин.
      -- Для тебя -- так точно поздно.
      -- Что ты имеешь в виду?
      -- Открой. Пришел я -- певец, а не киллер. Нужно радоваться таким гостям...
      Дверь резко распахнулась. Опершись руками на ее стальные косяки, в каюте стоял Витя-красавчик и старался смотреть как можно наглее. Полы распахнутого синего пиджака от Verri раскачивались в испуге. А под мышками синева почернела от проступившего пота.
      -- Так и будем разговаривать через порог, экстрасенс? -- спокойно спросил Санька.
      -- Какое у тебя дело? Если ты о договоре по гипнозу, то поздно. Конкурс уже закончился...
      -- Я не по гипнозу. Я по предсказаниям. Про красные кусты. Про четыре колеса. Раковину. Про твою работу, короче...
      -- Ты сам?
      -- Нет, с корреспондентами Рейтер и "Комсомолки". Позвать?
      -- Дурак ты... И шуточки у тебя дурацкие...
      -- Это девичий ответ. Крутые шоу-продюсеры и хозяева трех студий звукозаписи говорят на другом языке...
      Руки Вити-красавчика скользнули вниз. Он стал боком к двери и уже без ехидной улыбки предложил:
      -- Заходи, певец. Поговорим.
      Санька прошел в глубину каюты, без приглашения сел на кожаный диванчик у борта, послушал звуки, втекающие через распахнутый иллюминатор. Их было много, и они были разными, но отчетливее всего ощущался оркестр на палубе теплохода. Ресторан жил уже на всю катушку. Оркестр старательно играл какую-то современную лабуду. Такие мелодии не навевают никаких мыслей. Их забываешь через минуту после окончания песни. А то и раньше. Но других мелодий в конце века почему-то не было, и Санька, вздохнув именно об этом и перепугав вздохом Витю-красавчика, все-таки сказал то, что хотел произнести в конце разговора:
      -- Паричок-то сними. Химия все-таки. Голова не дышит...
      -- Спасибо за заботу, -- дернул головой Витя-красавчик, но парик пшеничного блондина с въющимися волосами все же стянул.
      Под ним скрывалась ранняя лысина в густой россыпи капель пота. Париком он стер их и стал еще беспомощнее. Наверное, потому, что несколько уцелевших волосин, задетых париком, черными струйками легли по лбу и выглядели следами от когтей.
      -- Неужели ты не боишься, что тебе придется вернуться в Москву? -- со злостью швырнул парик на диванчик рядом с Санькой Витя-красавчик.
      -- Это тебе нужно бояться. На твоем месте я бы свалил не мешкая.
      -- Значит, ты заложил меня Буйносу?
      -- Я -- не шестерка, -- огрызнулся Санька и брезгливо сдвинул парик пальцами к краю диванчика. -- Я -- певец. И мне, честно говоря, начхать на ваши взаимоотношения.
      -- Так зачем ты пришел?
      -- Хотел узнать, почему ты больше всего издевался над нашей группой...
      Витя-красавчик бережно сел на уголочек стола и, приподняв левую руку, упер ее в бок.
      -- Снаряжение и "ствол", кстати, можешь снять, -- посоветовал Санька. -- Еще пролежни образуются. Это я тебе как бывший мент говорю. Меня бояться не нужно.
      -- А твоих корреспондентов? -- кивнул на закрытую дверь каюты Витя-красавчик.
      -- Ты точно шуток не понимаешь! Я пришел сам. И без "ствола". Это ты еще одного волкодава в каюте напротив держишь...
      -- С чего ты взял? -- не смог сдержать густой красноты, плеснувшей по лицу, Витя-красавчик.
      -- Сквозь двери вижу.
      -- Ой ли?
      -- Мне сказали, что красные "жигули" уехали от Дворца культуры с двумя людьми. За руль ты сам не садишься. Того, кто тебя привез, задержали люди Буйноса. Я имею в виду парнишку с родинкой на левой щеке...
      -- Нутром чувствую, альпинист загремел не без твоей наблюдательности, -- сморщил лоб Витя-красавчик.
      У него это получилось в точности так же, как у телохранителя Буйноса, и Санька подумал, что между ними можно запросто устроить чемпионат по этому виду спорта. И почему-то показалось, что у телохранителя морщин будет больше. Хитрость Вити-красавчика оказалась дутой. Хитрость -- это когда обман удается. А если не удается, то какая это хитрость? Это глупость.
      -- Кстати, как его звать? -- поинтересовался Санька.
      -- Кого?
      -- Альпиниста.
      -- А тебе-то что? Пусть менты голову поломают.
      -- Думаешь, он до этого не светился?
      -- Судимости у парня нет.
      -- А у стриженого?
      -- Какого стриженого? -- вроде бы игриво стал он размахивать ногой.
      -- С родинкой. Который по твоему приказу бросил бутылку с зажигательной смесью в офис Буйноса...
      -- Ты гонишь лишняк, -- чуть быстрее замахал ногой Витя-красавчик. -Я не знаю ни о какой бутылке. И ни о каком стриженом...
      -- Ну как же! Забыл своего водилу? За полчаса уже напрочь забыл? Ты же ему поручал раздать записки... Точно? И он тебе в Москву звонил, что их развезет парень-роллер... Точно? Он еще сказал, что у него коньки чудные -без двух колесиков... Точно, предсказатель?
      -- Мальчишка, говоришь? -- еле заметно растянулись в улыбке щеки
      Вити-красавчика. -- Честно говоря, я опять тебя не понимаю. Ты
      меня с кем-то спутал. Явно спутал.
      -- Ну, здравствуйте! Ты же сам из машины с интересом наблюдал мою встречу с этим мальчишкой. И это тоже забыл?
      -- Ты у психиатра давно на приеме был?
      -- Зря ты от всего отказываешься. Думаешь, парня с родинкой отпустят за недостатком улик? Не отпустят. Он по дурочке сделал две существенные ошибки: обрезался стеклом, когда разбивал его, и оставил свои пальчики на камне, которым выбивал это же стекло. В офисе Буйноса...
      -- Я тебя не понимаю.
      -- И еще одно. Есть свидетели его работы по раздаче записок. Они запомнили у твоего парня майку с символикой баскетбольной команды из НБА и кроссовки с четырьмя полосками! -- выпалил Санька и подумал, что он -- тоже свидетель, раз видел эту же майку и эти же кроссовки в проеме между гаражами. -- На квартире, которую снимал парень, их уже обнаружили. Мне сказали об этом охранники Буйноса...
      Нога Вити-красавчика перестала изображать из себя маятник.
      -- Значит, ты все-таки заложил меня Буйносу, - уже уверенне сказал он. -- Как пить дать заложил!
      -- Я уже отвечал по этому поводу, -- раскинув руки, положил их Санька ладонями на кожаную обивку диванчика. Она была влажной. Или ладони -влажными? -- А если ты имеешь в виду пожар в твоей московской студии звукозаписи, то это уже сам Буйнос. Это его личное творчество. Поверь мне, Прокудин, -- впервые назвал его по фамилии Санька и просто физически ощутил, как отвердела вся фигура Вити-красавчика на столе.
      -- Значит, все-таки ты заложил...
      -- Повторяю для людей со слабым слухом: я к поджогу никакого отношения не имею. Как Буйнос тебя вычислил, мне не ведомо. Возможно, по звонкам-угрозам. Твои люди ведь звонили ему. А чаще других -- парень с родинкой. А у него московская певучесть в говоре...
      -- Столичных конкурентов по тендеру у Буйноса было трое, -- не согласился Прокудин.
      -- Вычислить одного из трех -- это пионерская работа. Даже не требуются навыки сыщика. Достаточно было узнать в Шереметьево-два по авиабилетам человек из какой шоу-конторы по весне летал на Майорку -- и все. А летал и пас Буйноса парень с родинкой. Сотрудник студии звукозаписи Виктора Прокудина... Мне его красный загар долго не давал покоя. Я, видишь ли, по бедности ни разу не был в Средиземном море и не знал, что кожа белой расы приобретает загар с красным оттенком именно там...
      -- У тебя все? -- тыльной стороной ладони причесал Прокудин волосинки мини-чубчика.
      -- Я так и не получил ответа...
      -- А я и не слышал вопроса. Пока я слышал только охинею типичного больного с синдромом Дауна.
      -- Повторяю вопрос, -- плотнее прижал ладони к коже диванчика Санька. -- Почему ты больше всего издевался над нашей группой?
      -- Я издевался?
      -- Потому что оказались попутчиками в самолете?
      -- Честно?
      -- Честно, -- напряг ноги Санька.
      -- Мне показалось, что вы -- балбесы. И еще мне захотелось, чтобы предсказания сбылись. Вот такое скромное желание человека, всю жизнь осуществлявшего шоу-представления. Захотелось криминал-шоу. А это нечто новое в нашем бизнесе. Криминал-шоу с элементами мюзикла.
      -- А может, не поэтому? Может, ты именно от нас ощутил угрозу?
      -- Я не из трусливых, если ты заметил.
      -- Не заметил. Чего ж ты тогда финальный тур до конца не досидел? Испугался, что кто-то из двоих задержанных вложит тебя?
      -- Не вложат! -- выкрикнул Прокудин.
      В эту минуту он был вовсе не красавчиком. Его портретом, сфотографированным в эти секунды, вполне можно было пугать детей.
      -- Ну, в то, что киллер тебя в глаза не видел, я верю. Но парень-то с родинкой... Он может дрогнуть. Зачем ему так много на себя брать?
      -- Не дрогнет! -- не менял выражения лица Прокудин.
      Он все больше и больше превращался в памятник. В свирепый памятник.
      -- Или не хотел видеть провала Жозефины?
      -- Жозефина -- хорошая певичка, -- прошипел он.
      -- Она -- просто твоя певичка! -- исправил ощибку Санька. -- Жозефина у тебя в раскрутке. Если бы конкурс проводил ты и твоя шоу-студия, победила бы она. И ты заработал бы на ней дикие "бабки". Но сегодня она не победит...
      -- Ты тоже, -- с радостной злостью ответил Прокудин.
      -- Не спорю. Но не я, а мы. Выступает группа, а не я один. Выиграет либо группа "Молчать", либо кавказец Джиоев. Его люди кинули слишком много "зеленых" в топку жюри. Покаровская вроде бы не взяла. Но несколько дам хапнули. А десятое место после первого тура ему присудили для отвода глаз. Для сенсации в финале. Хотя голоса у парня нет и в помине...
      -- Ну ты знаток!
      -- А вот парни из "Молчать" никого не подкупали. Они сами нищие.
      Просто в жюри есть люди, балдеющие от панк-рока. Их зерно попало
      на благодатную почву.
      -- У тебя все? -- во второй раз спросил Прокудин.
      Теперь уже в голосе ощущалась не только уверенность в своих силах, но и прямая угроза. Упрямо отставленный левый локоть подрагивал. Под мышкой Прокудина жил пистолет. Он ощущался третьим человеком, присутствующим при разговоре. Причем человеком явно на его стороне.
      -- А зачем тебе понадобилась Покаровская? -- упрямо не вставал Санька. -- Неужели только потому, что ты тоже ей угрожал и требовал отказаться от поста председателя жюри, а она начхала на твои угрозы? А?
      Похоже, до драки остались секунды. Но Прокудин не был похож на бойца. В его холеном лице четко читалось номенклатурное, скорее всего, комсомольское прошлое. Половина шоу-продюсеров в стране перебывала в застой и при Горбачеве на разных комсомольско-секретарских должностях. Просто от бесплатных шоу с отправками поездов с молодежью на БАМ или очередные стройки коммунизма они перешли на очень даже прибыльные поп-, рок-, технои прочие шоу.
      -- Витя, поверь, ты сделал крупную ошибку. Нанятый тобой киллер положил человека Букахи...
      -- Букаха сдох! -- брызнул слюной Прокудин. -- И его люди без него -дерьмо! Их и без меня перестреляют "волки" с окраин. В Приморске уже начался передел территорий. Если ты думаешь, что людишки Буйноса не пошустрят на этом поле, то глубоко заблуждаешься! Свято место пусто не бывает! А теперь вали отсюда! Ты мне надоел, коз-зел!
      Он рывком распахнул дверь каюты. За нею стоял плотный мужичок с квадратным лицом. Пиджак на его груди тоже был расстегнут, а левая рука неестественно отдернута от корпуса. Мужичок смотрел на
      Саньку прощальным взглядом.
      -- У вас шнурок развязался, -- с искренностью ребенка сказал Санька.
      Квадратная голова наклонилась, показав ровненькую проплешь на макушке, и Санька, оттолкнувшись руками от диванчика, боком сшиб Прокудина со столика на пол, нырнул мимо мужичка в коридор и понесся по нему под яростный свист в ушах. До трапа на нижнюю палубу было не более двух секунд бега. Ни один виртуоз не успел бы за это время вырвать пистолет из кобуры, сбросить предохранитель и, самое главное, прицельно выстрелить.
      Нырнув в провал, Санька по-матросски проскользил ладонями по медным поручням. Ноги не касались ступенек трапа. Ноги приняли на себя удар палубы и устояли. Санька на едином духу пронесся уже этот коридор в корму, взлетел по трапам на две палубы выше, потом на верхнюю, скользнул вдоль зачехленных шлюпок, посмотрел из-за угла надстройки на хмурого мужичка с квадратным лицом, тоже вылетевшго наверх и озабоченно озирающегося у трапа на берег, и побрел к противоположному борту.
      С него свисал на четырех канатах плотик. Днем с него красили суриком ватерлинию, ночью, как и положено на Руси, оставляли бесхозным. Историки упрямо уверяют нас, что первыми судами на земном шарике были плоты. Санька решил это проверить на себе.
      _
      Глава тридцать седьмая
      ФИНАЛЬНЫЙ АККОРД ШОУ
      -- Где ты шляешься?! -- раздраженно встретил его в коридоре Дворца культуры Андрей.
      Он шел, широко размахивая руками, будто хотел побыстрее добросить до Саньки свои слова. Ни одного живого человека на пятьдесят метров коридора больше не просматривалось. Пустота дышала тревогой. Казалось, что что-то вновь произошло, хотя вроде бы происходить больше не должно было.
      -- Ты посмотри на себя! -- не унимался Андрей. -- Как свинья! Где
      ты измазался?
      -- Сурик плохой. Не сохнет...
      -- Кто не сохнет?
      -- Не кто, а что!
      В синих джинсах, густо исполосованных темно-красными линиями, Санька мог выйти для награждения только в составе панк-группы "Молчать". Парни в грязных свитерах приняли бы его за своего.
      -- Где Маша? -- устало спросил Санька.
      -- В зале!.. Пошли быстрее! Уже началось оглашение приговора!
      -- Какого приговора? -- остолбенел Санька.
      -- Ну, итогов конкурса! Пошли!
      -- Мне бы руки помыть, -- посмотрел на оранжевые от ржавчины ладони Санька.
      Маленькое металлическое весло, которым матросы, скорее всего, проталкивали плот вдоль корпуса судна, плохо годилось для гребли. Или Санька оказался гребцом без выдающихся способностей. Мастер спорта Буйнос не выруливал бы по акватории порта битых полчаса для того, чтобы причалить к набережной метрах в двухстах от носа судна-гостиницы.
      -- Некогда мыть! -- окриком позвал его за собой уже добежавший до фойе Андрей. -- Пошли в зал!..
      На задних рядах оказалось немало пустых мест. Оттяжка начала финального тура заставила самых слабонервных сдать билеты. По законам шоу те, кто находился дальше от сцены, пересели на их опустевшие спереди места. Теперь было занято даже кресло убитого во втором ряду.
      Андрей пропустил Саньку на место, сел рядом с ним и радостно сообщил:
      -- Говорят, Жозефина пенку пустила. У нее на последней песне голос
      сорвался, и она убежала со сцены. Одним конкурентом меньше...
      -- Она никому и не могла составить конкуренцию, -- не согласился с
      ним Санька.
      -- Ну, не знаю... Девка смазливая. На эстраде для телок фэйс и ноги важнее голосовых связок...
      Члены жюри почетным президиумом восседали на сцене. Трибуна с графином и граненым стаканом делали всю композицию до боли похожей на учредительный съезд какой-нибудь карликовой партии. Не хватало только герба этой самой партии и парочки обличительных лозунгов на заднике. На Покаровскую было страшно смотреть. Она постарела лет на десять, высохла, съежилась и беспрестанно вскидывала узкие, густо очерченные тушью глазки на щели кинобудки. Скорее всего, какой-нибудь доброжелатель уже шепнул ей на ушко о неудачной попытке покушения.
      Занятые в итоге конкурсантами места зачитывала ее заместитель по жюри, маленькая седенькая композиторша, сочинявшая в свое время марши строителей коммунизма. Пуля прошла между ними, но либо композиторше в ее возрасте уже была безразлична смерть, либо она обладала стальными нервами, либо, в отличие от своей временной начальницы, ничего не знала о киллере.
      -- Четвертое место присуждается данс-группе "Ася и Бася"! -- прочла она с бумажки голосом, которым раньше во время парадов дикторши объявляли партийные лозунги.
      У нее получилось что-то типа "Свободу народам Африки!" И не меньше. Потому что на сцену выскреблись по крутым ступенькам из зала две белокурые девицы в блестящих, плотно обтянувших все их кости черных комбинезонах, и высоченный негр с обритой налысо головой. Такой же черный комбинезон на негре смотрелся его родной потной кожей.
      Одна из девушек взяла из рук Нины тощенькую грамоту, кисло улыбнулась, сделала залу книксен, всхлипнула и в истерике убежала со сцены за занавес. Остальные члены тройки, гордо обозванной данс-группой, скучно поплелись за ней. При этом негр по-рэперски широко размахивал руками и пытался что-то доказать своей более спокойной попутчице. Санька вспомнил, что "Ася и Бася" после первого тура занимали место выше их группы, и спросил Андрея:
      -- Нас не объявляли?
      -- Не лезь, -- шепотом потребовал Андрей. -- Откуда я знаю! Места
      гонят с пятого и выше. Последние пять даже не называют. А я из-за
      тебя прозевал, кому же пятое место дали...
      -- Серьезная потеря, -- по-цыплячьи вытянул шею Санька.
      Издалека люди на сцене выглядели игрушечными. Наверное, он смотрелся отсюда во время выступления точно так же. Особенно когда выкручивал сальто на месте, будто подброшенный на ладони резиновый медвежонок.
      -- Третье место и третий приз присуждаются... группе "Молчать"! -отчеркнув паузой явно неприятное композиторше название, все-таки произнесла она.
      Задние ряды засвистели и затопали ногами. Никто и не думал выходить на сцену. Свист становился все звонче и все хулиганистее.
      -- Ну чего вы, пацаны?! -- выкрикнул поднявшийся из-за стола президиума длинноволосый металлист из жюри. -- Не тормозите! Прикиньте, сколько народу вас ждет!
      Голова мужика была плотно обвязана черной косынкой-банданом в белых черепах. Созданная ею дополнительная чернота на его и без того угрюмой тощей фигуре делала бывшего члена жюри похожим на палача. Не хватало только топора в руках. Парень в грязном свитере все-таки встал в третьем ряду, вырвал руку, удерживаемую кем-то, и враскачку поплелся к сцене.
      -- Йе-а! -- взвизгнули задние ряды и привстали.
      Саньке пришлось сделать то же самое. Иначе он бы не увидел, как панк скомкал врученный ему Покаровской конверт с деньгами и, наклонившись, засунул его в рваный кед, потом двумя пальчиками подхватил за уголочек грамоту, как держал ее перед собой на протянутой к залу руке, будто пойманную за хвост крысу, а длинноволосый металлист что-то заговорщически шептал ему на ухо.
      -- Смерть попсе! -- заорал панк после того, как металлист отошел от него и сел на свое нагретое в президиуме место. -- Плесень -- на свалку! Предки -- козлы! Даешь пиво и водку бесплатно! Жизнь -- дерьмо! Вы все -уроды!
      На виду у зала он с хряском разорвал грамоту и швырнул клочки в зал. Передние ряды, где сидели в основном конкуренты панка, безразлично смотрели на бумажный снегопад. Задние ряды опять вскинулись в радостном реве.
      -- Я требую от группы "Молчать", чтобы она в полном составе покинула зал! -- взвилась Покаровская.
      -- Все конкурсы -- дерьмо! -- громче обычного заорал панк и столбом упал со сцены.
      Выбежавшие к ней поклонники еле успели поймать его у пола. А он лежал у них на руках и даже не думал становиться на ноги.
      -- Музыку -- на свалку! -- продолжал панк свой митинг.
      На этот раз он орал в потолок, будто хотел докричаться сквозь его бетонные перекрытия до небес. Потолок молчал. Небо -- тоже. Панк работал вхолостую. Но он по инерции все вопил и вопил, будто заведенная игрушка:
      -- Менты -- дерьмо! Асфальт -- дерьмо! Машины -- дерьмо! Все люди -дерьмо!
      -- Покиньте зал! -- повторно потребовала Покаровская.
      Поклонники группы вынесли одеревеневшего солиста панк-группы из зала. За процессией вяло поплелись остальные члены группы. На награждение они оделись еще более вызывающе. Во всяком случае, на первом туре у них не было столь интенсивно красных и зеленых волос, а также дикарского обилия кнопок, лезвий, скрепок и булавок на лицах и одежде. У заднего их них, барабанщика, на свитере, измазанном в гудроне, висела пришитая за хвост мертвая крыса. Не пластиковая, а настоящая дохлая крыса. Она раскачивалась, будто хвост у чертенка.
      -- Потише, товарищи! -- теперь уже попросила зал Нина и повернулась к композиторше, стоящей за трибуной. -- Продолжайте, пожалуйста!
      -- Крыса! Ужас какой-то! -- не сдержалась композиторша. -- Мерзость какая!.. Ну да... Значит, товарищи, второе место и второй приз присуждается Леониду Джиоеву!
      Зал молчал. Самая голосистая его часть унесла панк-солиста, а остальные уже и не помнили, что же такого пел своим тихим, заунывным, как ветер в горах, голосом черноволосый парень Джиоев. Его земляки, плотно сидящие на третьем-четвертом рядах, тоже молчали. Они не знали, как реагировать. С одной стороны итоговое второе место после десятого выглядело диким успехом, сенсацией российского уровня, а с другой они были уверены, что деньги должны сделать Джиоева победителем.
      А сам награжденный скромно принял все причитающиеся бумаги, поклонился по очереди Покаровской, ее заместителю, членам жюри и почему-то Нине, повернулся ко все еще молчащему залу и с сильным акцентом произнес:
      -- Балшой спасиба увсем чиленам жури!
      Он вскинул грамоту и конверт с деньгами над головой, как кубок, и кавказцы в едином порыве вскинулись в зале. Ладоней и глоток они не жалели. Крик поклонников панк-рока на их фоне смотрелся бы писком мыши.
      -- С ума сойти! -- возмутился Андрей. -- Ни голоса, ни слуха -- и второе место! Значит, мы точно в пятерку не попали...
      -- Потише, товарищи! -- теми же словами попыталась успокоить зал Нина.
      Возникло ощущение, что она вообще не знает других слов. И еще возникло ощущение, что Маша даже эти сухие слова произнесла бы с чувством. Произнесла мягче и нежнее. И зал бы ей сразу подчинился. А на мужскую строгость Нины он не реагировал.
      -- Ты не видишь, где Маша сидит? -- привстал Санька.
      -- Где-то в первых рядах, -- ответил Андрей. -- Игорек там места забивал...
      Чья-то заботливая рука включила магнитофон, и фанфары, воодушевлявшие зрителей перед началом финального тура, снова заполнили зал. Санька неприятно вспомнил, как он несся под эти же фанфары по лестнице к будке киномеханика, а перед глазами мельтешили черные спины буйносовских телохранителей, и ему стало по-настоящему тошно. Эта помпезная музыка не приносила ничего хорошего.
      -- Я выйду, -- наклонившись, шепнул он Андрею.
      -- Чего ты?! Самое ж интересное впереди! Спорить буду, впереди скандал похлеще панковского!
      -- Никакого скандала не будет. Присудят первое место каким-нибудь аутсайдерам...
      -- С чего ты взял?
      -- Неужели ты не видишь?! Если безголосому Джиоеву, который был десятым, сделали второе место, то на первое точно поставят того, кто был девятым или восьмым...
      Санька выскребся мимо коленок Андрея, согнулся, хотя никому из зрителей не мешал, и направился к выходу.
      -- Пер-рвое место и гран-при! -- сразу после умолкших фанфар с излишней бравурностью провозгласила композиторша. -- По решению жюри конкурса "Голос моря" первое место и гран-при с вручением золотой раковины присуждаются группе "Моряк"!
      Хмыкнув, Санька даже не обернулся. Он не изучал списки финалистов, но команда с таким названием вполне могла обитать на восьмом-девятом месте после первого тура. Он оказывался еще более сильным предсказателем, чем их самолетный попутчик.
      -- Что-что? -- сбилась композиторша на трибуне. -- Из-звините, это ошибка... Точнее, опечатка... Победила группа "Мышьяк"!
      Новость развернула Саньку на выходе из зала. Он посмотрел на медленно, слишком медленно поднимающегося Андрея и скорее поверил его движению, чем собственному слуху.
      Глава тридцать восьмая
      РАЗБОРКА ПОСЛЕ ШОУ
      Позолоченная раковина на фоне сарая, огорода и ленивых кур смотрелась недозрелым помидором.
      -- А хорошо все-таки в Перевальном, мужики! -- неожиданно решил прислонившийся к прохладной стене дома Эразм. -- Накошу "бабок", куплю себе здесь дом и буду выращивать огурцы...
      -- Не го-они, -- сонно пропел Виталий. -- Ты ж на асфальте вырос. Посадишь огурец -- вырастет тыква. Хочешь я тебе твое будущее предскажу?
      Эразм лениво повернул голову, уже укрытую узорчатой шапочкой и по-шпионски таинственную от черноты очков, посмотрел на подрагивающие веки Виталия, рядом с ним прижавшегося к стене, и подумал, что у клавишника слишком большая голова и, значит, он забирает от стены больше прохлады, чем Эразм.
      -- Даю твою будущую биографию без сносок и пояснений, -- не дождавшись согласия, начал Виталий. -- Сначала ты еще поиграешь в нашей группе. Совсем немного. С полгодика. Потом уйдешь к старым корешам в металлисты, но и там у тебя ничего не получится. Россия -- не Америка. "Металл" никому не нужен. Кассовые сборы будут на нуле, и ты свалишь от своих волосатиков. Откроешь студию звукозаписи, но прогоришь...
      -- Ну ты трепло!
      -- Уедешь в Штаты, будешь играть на улице. У ног -- твоя вязаная шапочка, на брюхе -- постаревший "Гибсон"...
      -- Его ж сломали.
      -- Других "Гибсонов" на земном шаре нет?
      -- Вообще-то есть...
      -- Мы его тебе скоро купим... Не сбивай меня!.. Значит, в Штатах грин-карту тебе так и не дадут. Ты вернешься в Москву, устроишься на хилый окладишко завхозом в техникум легкой промышленности...
      -- А такой есть? -- недоверчиво сощурился Эразм.
      -- Есть... В техникуме тебя окрутит девочка-первокурсница. Ты женишься, нарожаешь троих детей, и она тебя бросит, удрав с хахарем в Европу...
      -- Да или ты! -- оттолкнувшись затылком, сел на скамье Эразм. Голова сразу опустела, и он забыл, чем же хотел возмутиться.
      -- А про себя рассказать?
      -- Ну ты даешь!.. Трое детей!.. Да я этих мокрозадых на дух не перевариваю!..
      -- А я буду играть в группе до конца. До седины. Впрочем, я рано поседею. Наследственность, старичок, гены... Потом уйду преподавать в "гнесинку", буду воспитывать эстрадников, ни одного путного не воспитаю. Женюсь, но детей не будет. И мы возьмем девочку из детдома...
      -- Ну ты трепло!
      -- Игорек тоже будет в группе до конца, до самого развала. Он не поседеет. Рыжие плохо седеют...
      -- А Санька?
      -- Он уйдет от нас через год. Станет известным солистом. Как Малинин. А потом пропадет после ангины голос, и он засядет за письменный стол.
      -- Композитором, что ли, станет?
      -- Нет. Писателем. Детективщиком. И там здорово пригодится его ментовский опыт жизни.
      -- Остался Андрюха, -- напомнил Эразм.
      -- Андрюха?.. Ну, тут все предельно просто! Он продержится еще год после ухода Саньки. Потом свалит в политику, станет депутатом Госдумы от какого-то блока и будет через день светиться по экрану с шибко умными речами. Он отрастит купеческий живот и пересадит волосы с груди на лысину...
      -- А этот... Альберт?
      -- А что Альберт?.. Он -- не наш. Выступил, заработал свою долю от
      первого приза, -- и все. Так и будет играть в кабаке, пока не
      умрет от цирроза печени...
      Вышедший из дома Андрей с хрустом потянулся в пояснице. Утром, со сна, он всегда выглядел лет на десять старше, чем днем. То ли от слишком густой щетины, то ли от мешков на подглазьях.
      -- Зачем вы приз во двор вытащили? -- попрекнул он. -- Куры же загадят...
      -- На солнце красиво, -- ответил Эразм. -- Интересно, за сколько его можно толкнуть?
      -- Лимонов пять, не меньше, -- решил Виталий. -- А где Игорек?
      -- Спит, -- обернувшись к двери, объявил Андрей. -- Как сурок...
      -- Весь в меня, -- с удовольствием произнес Виталий. -- С кем поведешься, от того и наберешься.
      -- А вот и Ромео!.. Только без Джульетты! -- повернулся к калитке Эразм.
      Под ее уже привычный, уже родной писк во двор ввалился Санька. На нем слишком необычно для Перевального сидел новехонький темно-синий костюмчик, а в ботинках отражалось небо.
      -- Ты что, по воздуху летел? -- посмотрел Эразм на ботинки, а
      потом на густую пыль, плотно, по-мучному усеявшую землю у калитки.
      -- Я на такси. Из Приморска. Мы с Машей того... Короче, вечером
      чтоб все были у нас на теплоходе. Там будет это...
      -- Ну ты шустряк! -- подкинула новость Эразма со скамьи.
      Оставшийся на ее левой части Виталий в строгом соответствии с законами физики перевалился и с хрохотом упал на бетонный пол. Скамья торопливо накрыла его сверху.
      -- Эразм, ты впал в маразм! -- с усилием сбросил он с себя деревянное чудовище.
      -- Давай руку, -- протянул ему свою Санька. -- Нет, сегодня точно необычный день. Впервые в жизни слышу, чтобы ты так орал...
      -- А гастроли? -- нахмурился Андрей. -- Вечером же вся толпа уезжает поездом на гастроли. Первый пункт -- Москва. Забыл, что ли?
      -- Неужели ты не понял? -- повернулся к Андрею Эразм. -- Не врубился? Человек женится, а ты про какие-то вшивые гастроли!
      -- Серьезно? -- густо покраснел Андрей. -- Да-а-а... Свадьба -- это тяжелый случай...
      -- Практически клинический, -- поправил Эразм.
      Под кудахтанье отлетающих от ее ног кур, из летней кухоньки выплыла на своих судах-галошах хозяйка и с грустным лицом объявила:
      -- Завтрак, товарищи москвичи, готов!
      -- Давай его сюда, мамаша, под навес! -- потребовал Эразм. -- Будем его пополам со свежим воздухом есть. В Москве такого кайфа уже не будет. Там от смога комары и мухи уже давно сдохли. Деревья пожелтели среди лета. Только мы, людишки неразумные, все ползаем...
      -- Я -- пас, -- поднял руки ладонями к парням Санька. -- Такси...
      -- Да подождет твое такси! -- гаркнул Эразм. -- Холостяком хоть
      в последний раз с нами пожуй...
      -- Такси, -- уже мягче, уже сдаваясь, произнес Санька.
      -- Подождет! -- схватил его за руку Эразм. -- Их, козлов, воспитывать надо! А то оборзели вконец! Сколько им "бабок" за проезд ни давай, все мало!
      -- Ну, может, хоть сказать ему, что я чуть подзадержусь? -- попросил Санька. -- Отпускать неохота. Больно у него "мотор" классный. Со стереомузыкой... Даже мобильный телефон в салоне есть...
      -- Я ж говорил, что они нас обдирают, как липку! -- упрямо тащил Саньку к столу Эразм. -- Со своих кровных он, что ли, "мобилу" купил? С твоих денег! С денег таких пеньков, как ты! Подождет! Не упреет!
      -- Ну, ладно, -- сдался Санька, но рукав пиджака из пальцев Эразма выдернул.
      Хоть утром и не положено, но группа "Мышьяк" все-таки пила коньяк. По случаю прощания с великим и незабвенным Перевальным и ее хозяйкой. Впрочем, Санька только пригубил. Судя по активности при переворачивании рюмок в горло, его норму приплюсовал к своей Эразм. Все разговоры вертелись вокруг панка, порвавшего грамоту, и предстоящих гастролей. Игорек, оказывается, уже прибросил свой возможный доход от турне и "приобрел" на него "жигули" восьмой модели, новую бас-гитару "Штейнбергер" и путевку на две недели во Флориду с обязательным посещением Диснейленда. Почему именно во Флориду, а не на Канары или в Таиланд, он не объяснял. Пока он вслух мечтал, чавкая свежим помидором, Санька обменялся с Андреем загадочными взглядами. Только они вдвоем знали, что договор на гастроли грабительский, и на копейки, которые достанутся после них группе, вряд ли хватит на одни-единственные "жигули" пятой модели.
      Скрип тормозов за забором оборвал розовые мечты Игорька. Все повернулись в одну сторону, к стене дома, как будто могли видеть сквозь нее.
      -- Твой таксист, что ли, психанул и уехал? -- предположил Виталий.
      -- А как это он так смог? -- не согласился Эразм. -- Сначала тормознул, а потом уже поехал?
      Во двор влетела Маша. У нее было такое лицо, словно Приморск только что на ее глазах накрыло вулканической лавой.
      -- Что случилось?! -- вскочил Санька, и отлетевшая табуретка закувыркалась по кустам помидоров, сбивая их и окрашиваясь в красный цвет.
      -- Свадьбы не будет, -- сквозь слезы еле смогла произнести она.
      -- Почему?! -- вскрикнул он.
      -- У нас там... там... у набережной... теплоход горит...
      -- Ничего себе! -- восхитился Эразм. -- Крутое видео! Дым -- черный?
      -- Ага... Ка-ак смола, -- смахнула слезинку Маша. -- Там пожарных... пожарных...
      -- А отец? Что с ним? -- торопливо спросил Санька.
      Он только вчера познакомился с этим суровым на вид, но поразительно не суровым в разговоре человеком, и почему-то сразу ощутил его отцом. Во всяком случае, он хотел бы, чтобы у него был именно такой отец. Своего настоящего, погибшего в шахте, он совсем не помнил, а в лице Машиного отца, в его загорелой коже, морщинистом лбу, изъеденных оспой щеках жило что-то родное, шахтерское. Не хватало только угольной туши на ресницах и отхаркивающего кашля.
      -- Отец там, на берегу. Он руководит борьбой за живучесть с
      берега. Ходовой мостик задымлен, -- торопливо объяснила Маша.
      -- А что горит-то? -- уже успокаиваясь, спросил он.
      -- Каюта на второй палубе.
      -- По правому борту?
      -- По правому, -- удивленно ответила Маша. -- Так ты видел?
      -- Ничего я не видел!.. А номер каюты помнишь?
      -- Откуда?!. Там это... пятый и шестой иллюминаторы от трапа, от верха трапа... если считать...
      -- Определи номер! -- потребовал Санька.
      -- А зачем? -- растерялась она.
      -- Не можешь?.. Ну, где эта каюта находится в коридоре? Ближе к корме или посередине?
      -- Посередине... Точно -- посередине...
      -- Ну и сволочь! -- с криком бросился к калитке Санька.
      Он распахнул ее так быстро, что она даже не пискнула. В проулке стоял светло-бежевый "Опель-Вектра", как минимум, десятилетней выдержки, но в довольно приличном состоянии. На капоте даже блеснула молния фирменного значка. Обычно шустрые мальчишки отвинчивали их на второй день после пригона иномарки в родной двор.
      -- Дай телефон! -- потребовал Санька от плотного мужичка, цепко держащегося обеими руками за руль.
      -- За отдельную плату, -- спокойно ответил он и руки не отцепил.
      При таком сервисе через год мужичок будет раскатывать уже на "Мерседесе", а не на "Опеле". Если, конечно, этот "Опель" не угонят.
      -- Хватит? -- протянул Санька полста тыщ одной бумажкой.
      -- Смотря сколько разговаривать будешь, -- все-таки забрал он купюру. -- Плата абонентская...
      "Эрикссон", -- прочел Санька на бережно врученном ему черном брикете. Последний раз он держал телефон этой марки в зале Дворца культуры. Было прохладно и страшно. Во втором ряду спал вечным сном человек Букахи, а рядом с Санькой пыталась доказать Буйносу прописные истины Нина.
      -- Это ты? -- спросил он ожившую трубку.
      -- Кто звонит? -- сухо поинтересовалась Нина.
      -- Это я, Санька. Дай мне телефон Буйноса.
      -- Он до сих пор в палате реанимации. Его нельзя тревожить.
      -- Мне срочно нужно. Дай. Дело касается его лично.
      Носком ботинка Санька пнул камешек, лежавший у дороги, и пыль тут же с яростью набросилась на ботинок. Из зеркального он за мгновение стал мутно-серым.
      -- Спасибо, -- все-таки получил он заветные цифры и, не жалея чужой телефон, вбил их пальцем в черный корпус.
      Трубку снял охранник Буйноса. Вряд ли это был мужик с морщинистым лбом, но человеку всегда нужно хоть как-то представлять телефонного собеседника, и Санька, представив, что перед ним старый знакомый, попросил его дать трубку Буйносу.
      -- Он спит, -- мрачно ответил охранник.
      Морщинистый лоб, стоящий перед глазами Саньки, тут же исчез. Охранник превратился в нечто туманное и злое. Как пары соляной кислоты.
      -- Дай трубку! -- потребовал он. -- Скажи, что звонит Александр Башлыков.
      -- Ну и что?..
      -- Звонит старший лейтенант милиции Башлыков! Понял?! Срочно дай трубку!
      -- Ну, я не знаю, -- поплыл мужик. -- Ща-ас спра-ашу...
      -- Что тебе нужно от меня? -- заставил Саньку вздрогнуть знакомый голос.
      Для спящего человека Буйнос довольно быстро снял трубку. И голос у него был слишком чистым, без сонной хрипотцы.
      -- Зачем ты приказал убить Прокудина? -- еле сдержал ярость Санька.
      -- Ты что, пьян?
      -- Только не говори мне, что ты не знаешь, кто такой Прокудин!
      -- Я не знаю, кто такой Прокудин, -- зевнул Буйнос.
      -- Ты сжег его заживо в каюте на теплоходе! -- выкрикнул Санька.
      Все, кто были во дворе, уже вышли в проулок и стояли с напряженными лицами. Только Эразм без остановки жевал, словно рот жил отдельной от него жизнью. Из всех лиц Санька отыскал самое важное, вобрал в себя долгим трехсекундным взглядом испуганные Машины глаза, отвернулся и уставился на крупный серый сучок на доске забора.
      -- Ты слышишь меня? -- спросил он у сучка.
      -- Конечно, слышу, -- выдохнул Буйнос. -- Чего ты гонишь волну?
      -- Зачем ты приказал его уничтожить? Око за око? Зуб за зуб?
      -- Теплоход, Сашенька, старенький. Проводка гнилая. Запросто могла замкнуть, -- четко, будто по-писаному, произнес он.
      -- Замкнуло именно в каюте Прокудина?
      -- Ты не забыл, что вечером отъезд в Москву?
      -- Мы никуда не едем!
      Серый округлый сучок упрямо сверлил Саньку своим единственным коричневым глазом. Из самой середины. И в самую сердцевину души.
      -- Мы никуда не едем! Группа отказывается от участия в гастролях!
      -- Ты чокнулся! -- выкрикнул от калитки Эразм. -- Анрюха, чего он несет?! Какое право он имеет говорить от имени группы?!
      -- Это несерьезно, -- опять выдохнул воздух Буйнос, а Саньке почудилось, что в раскаленном воздухе проулка завоняло больничной палатой. -- Мне пришлось надавить на членов жюри, чтобы они дали тебе первое место, а ты устраиваешь истерику.
      -- У победы много отцов, поражение -- круглая сирота, -- отпарировал Санька.
      -- Можешь не верить мне. Но если бы не мой звонок, первое место отдали бы Джиоеву. Спроси Нину... И потом ты не имеешь права отказываться от гастрольного турне. По контракту...
      -- Извини, Володя, -- впервые назвал его по имени Санька, -- но я слишком хорошо изучил условия контракта. Да, все попавшие в десятку лучших обязаны на кабальных условиях, почти даром отпахать на тебя два месца в изматывающем турне. Но... Там есть один пунктик, даже не пунктик, а сноска. Вид приманки. И ты ее знаешь. Там написано, что конкурсант, занявший первое место и получивший гран-при, имеет право отказаться от гастрольного турне. Ты рассчитывал на то, что именно это может успокоить соискателей, вселить в них надежду. Так вот, победили мы! И мы согласно условий контракта отказываемся от участия в гастролях!
      -- Тебе так дорог этот Прокудин? -- с холодным безразличием спросил Буйнос. -- Он мало наделал гадостей тебе и твоей группе?
      -- Он -- человек. Плохой, но человек...
      -- А ты знаешь, что этим утром к берегу прибило труп одного приморского мальчишки. Его дразнили Ковбоем. Он тоже, кстати, был человеком...
      Санька швырнул трубку на заднее сиденье "Опеля". Она подпрыгнула лягушкой и нырнула на половичок на днище салона.
      -- Ну ты! Потише! -- вскрикнул водитель. -- Вещь не казенная! С тебя еще пятьдесят тысяч. Больно долго говорил...
      -- На! -- сунул Санька, не глядя, купюру.
      Водитель обалдело посмотрел на стольник и с ловкостью фокусника вмолотил его в нарукавный карман синей джинсовой рубашки.
      -- Ты хоть понимаешь, что ты наделал?! -- черной птицей подлетел Эразм.
      Его руки были по-царски отставлены в стороны. В левой вместо державы лежал кусок черного хлеба, в правой вместо скипетра -- пучок сельдерея.
      -- Ты понимаешь, что мы почти что стали королями эстрады, а ты...
      -- Мы -- не короли, -- посмотрел Санька на пучок сельдерея. -- Мы -шуты.
      -- Я не согласен, -- встал на строну Эразма Виталий. -- Первое место -- это прекрасно, но турне по стране -- это шанс прославиться, стать поистине известными.
      -- Санька прав, -- почесав щетину, объявил Андрей.
      -- Нет, не прав! -- взвился Игорек. -- Он всегда слишком много на себя берет! Я не хочу выступать с ним в одной группе!
      Маша зажала уши и бросилась в глубь двора. Хозяйка остановила ее, прижала к груди и запричитала что-то свое, бабье.
      Мир раскололся. Прямо на глазах. Санька сел в пыльную сухую траву у забора, сел прямо в новехоньком костюмчике и тоже зажал уши ладонями. И сразу стало легко. Так легко ему уже давно не было.
      ПОЧТИ ПОСЛЕСЛОВИЕ или МАЛЕНЬКАЯ ДЕТАЛЬ,
      КОТОРУЮ ЧУТЬ НЕ ЗАБЫЛИ ВПОПЫХАХ УСТРОИТЕЛИ ШОУ
      -- Успокоились? -- обвел начальственным взглядом всех сидящих за пустым столом Андрей. -- Все успокоились?
      -- Да если бы я... -- начал Эразм и получил пинок по ноге от Виталия. -- Ты чего?! Больно же!
      -- Значит, успокоились, -- решил Андрей и повернулся к Саньке. -- Ты помнишь, что говорил тот предсказатель в самолете про горох?
      -- Помню.
      Наверное, следовало сказать Андрею, что предсказатель и сгоревший на теплоходе Прокудин -- одно и то же лицо, но Санька не сказал. С каждой минутой слова почему-то играли все меньшую роль в жизни. Что их обесценивало, он не мог понять.
      -- Так вот смотри, -- достал Андрей из-под стола поллитровую банку и высыпал из нее на стол сухой желтый горох.
      -- Ты чего? -- вытянул лицо Эразм. -- Крыша поехала?
      -- Предсказатель напророчил, что наша группа рассыплется как горох и уже никогда не соберется вместе после Приморска... Собирайте!
      Он первым стал сгребать в ладонь твердые колкие шарики. Игорек присоединился к нему. Потом над столом появилась ладонь Виталия. За ней -Санькина. Эразм смотрел на исчезающие со стола горошины поверх очков, и глаза у него были круглее стекол, съехавших на кончик носа.
      -- А ты? -- спросил его Андрей.
      -- А что я? -- подумал Эразм и все-таки взял на ладонь одну-единственную оставшуюся на столу горошину.
      -- Все, мужики! Ссыпаем обратно в банку!
      Все по очереди выполнили ритуал. Банку обеими руками держала на весу Маша. У нее было лицо именинницы. Последней в банку упала горошина Эразма. В отличие от своих округлых собратьев она была половинкой, и к тому же зеленой.
      Андрей бережно подхватил банку из Машиных рук, воздел ее над головой, будто золотой кубок, и провозгласил:
      -- И пусть кто-нибудь еще скажет, что мы можем распасться как горох! Группа не развалится никогда!
      -- Разве так бывает? -- не поверил Игорек и покраснел.
      -- Бывает! -- упрямо не опускал банку Андрей.
      -- Ни-ко-гда, -- по слогам тихо произнес Санька и ощутил, что слова снова начинали приобретать смысл.
      Все начиналось сначала.