И, действительно, прямо выпорхнула из комнаты.
      Майгатов, не дыша, словно боясь забыть вдохнутый аромат, взял с тумбочки тарелку и стал есть липкую противную безвкусную овсянку с таким блаженством, как будто уплетал свой любимый мясной салат.
      На окне пчелиным роем зудел кондиционер. Еще пять минут назад он стоял в жилой комнате у Леночки Кудрявцевой.
      _5
      Кравчук умел спать стоя. Для этого ему совсем не требовалось упираться во что-нибудь спиной. Мало того: ему не нужно было даже закрывать глаза. Просто в затухающем, обволакиваемом теплыми волнами сна мозгу включался невидимый будильник, который тикал до точно запланированного момента, чтобы строго по его приходу толчком изнутри вернуть Кравчука к реальности. Выработан был этот почти иллюзионный навык в нудные часы несения вахты и, так уж получалось, чаще всего и использовался на вахте.
      Вот и сейчас в ходовой рубке присутствовали сразу три офицера Бурыга, Анфимов и заглянувший за какой-то ерундой штурман, но никто из них даже не мог представить, что стоящий широко расставленными ногами на палубе слева от толстого матросика-рулевого и внимательно вглядывающийся в одну точку на горизонте Кравчук на самом деле спит глубоким младенческим сном. Особенно вводят в заблуждение руки, цепко обхватившие на животе бинокль-сотку и, кажется, вот-вот готовые вскинуть его к глазам. Проходит минута, вторая, третья, десять минут, а руки все никак не решатся на рывок. И сосет, сосет голубизну горизонта внимательный взгляд. Но вот дрогнули щеки на упитанном, похожем на спелую грушу, лице, колыхнулся светлый ежик волос, мигнули серые остекленевшие глаза. Рука сама собой падает с бинокля к коричневому эбонитовому рожку микрофона и щелкает тумблером.
      - Окончить малую приборку. Команде руки мыть, - шипит Кравчук, но усиленный трансляцией голос бодро разносится по динамикам, заставляет матросов прятать до следующей приборки швабры, голяки, бархатки, тряпки, аседол и бежать к умывальнику, чтобы успеть забить "соски", которых, конечно же, всем не хватит.
      Кравчук небрежно вгоняет микрофон в металлические усики держателя и только после этого смотрит на минутную стрелку, замершую у нужной отметки, словно ошибиться может она, а не он...
      - Да не-е, дуристика это все, - поворачивается в скрипучем командирском кресле к Анфимову обмахивающий свое мокрое распаренное лицо веером из неизвестно как уцелевшей за месяц похода флотской газеты Бурыга. - Не найдем мы никакого Майгатова. Иголку в стоге сена отыскать легче, чем утопленика в океане.
      - Нам еще сутки дали, - вяло посопротивлялся Анфимов.
      На его маленьком, похожем на сморщенное печеное яблоко лице лежит такое уныние, будто уже никогда и ничего не изменится на земле к лучшему.
      Для него поиск - дело принципа. Он готов искать хоть всю жизнь, чтобы все-таки в итоге найти, хоть что-то найти, доказывающее, что он не ошибался в Майгатове. Для Бурыги поиск - всего лишь лишний день похода, отщелкнувший, как в кассе, восемь баксов суточных, но день почти и не нужный, ничего не добавляющий к его правоте в негласном споре с Анфимовым об этом строптивом помохе.
      - Знаешь, как моряк заорал, так я сразу понял, что эти засранцы пираты. Пока вы там варежки разевали, я в низы рванул, к оружейке. Смотрю замок. А что мне замок, если я в сверхсрочниках, на крейсере еще, кочергу восьмеркой загибал. Я его шарах - и оторвал! Калашникова - в лапу, рожок на ходу приставил. Токо, гад, забыл, что с предохранителя сначала на одиночный перещелкиваешь...
      - Зачем им эти мешки нужны были? - грустно вздохнул Анфимов. - Что у них в Италии: сахара, что ли, нет? Моряка, сволочи, убили...
      - Может, и не итальянцы они вовсе. Смотри, как по-нашенски шпарили...
      - Да нет, хозяин-то итальянец, а остальные - точно наши...
      - Выходит, Анфимыч, такие времена пришли, что пираты уж и на военные корабли плевать стали?
      - А что - военные?.. Пока пушки развернешь, они уже - шмыг! - и убежали. Значит, корабельный устав еще до конца не дописан. Надо главу делать, что в море матросы и офицеры обязаны ходить по верхней палубе с оружием...
      - Ну да! Тут и так упреешь! А ты еще железяку на пузяку - это ж вообще ожог заработаешь... И потом: так же салаги годков с обиды, мля, перестреляют. Не-е, не годится...
      - Морской протест заявить бы нужно, - озабоченно проговорил посеревший Анфимов.
      - Положено - в первом порту захода, - пофорсил знанием законов Бурыга.
      - А где он - тот первый?
      - Латакия, в Сирии. Мы ж там отовариваться будем. Только, Анфимыч, поверь мне: этот протест - что мертвому припарки. Телеграмму в штаб флота дали? Дали. Значит, самое главное сделали. А протест... Вот что мы об этих хануриках знаем? Название яхты запомнил?
      - А его, кажется, и не было...
      - Когда кажется, креститься надо.
      - И номера на борту - никакого, - озабоченно покомкал сухие губы Анфимов. - А флаг? Флаг точно помню - итальянский...
      - Они тебе хоть парагвайский повесят. А лучше б сразу - череп с костями, "Веселый Роджер".
      Вежливый кашель заставил Анфимова обернуться. В рубке стояли Ким, которому он поручил собирать бумаги по происшествию, и согнувший голову от низкого для него подволока старшина-фельдшер.
      - Все как положено, товарищ командир, - протянул Ким зеленую папку. В трех экземплярах: объяснительные записки, выписки из вахтенного, навигационного и машинного журналов, акты результатов осмотра, схема взаимного маневрирования, ну... и остальное.
      Анфимов уже хотел открыть папку, заранее зная, что Ким все сделал с тщательностью и аккуратностью образцового чиновника, но из-за его спины ткнул поверх папки кипой фотографий фельдшер, и Ким, увидев их, вспыхнул и честно признался:
      - Забыл о фото, товарищ командир...
      - Все сняли? - выпал из кресла Бурыга, воткнул свой живот между Кимом и Анфимовым.
      Его толстые, влажные пальцы, оставляя сеточки отпечатков на зеркальном глянце, перебрали фотографии убитого Абунина, вмятины от пуль на торпедном аппарате, на палубе возле мешков.
      - Мог бы и получше сделать. "ФЭДом", что ли?
      - Не в аппарате дело, товарищ капитан второго ранга, - при перечислении его звания фельдшер бросил голову вверх, чтобы замереть в стойке "смирно", и тут же врезался белобрысой макушкой в стальной кожух трассы. - О-ох! Извиняюсь, - снова сгорбился и, тыча длинным, худым пальцем на фотографии, стал очень похож то ли на кузнечика, то ли на богомола, и так же быстро, как кузнечик, но только с упором на "о", как вологодский кузнечик, заверещал: - Было бы другое имущество по фотопроявке, оно бы лучшей вышло. А то проявитель старый, фиксаж старый, у всех химикатов срок годности три года назад вышел, вода на промывку не годится - не вода, а сплошная соль...
      Бурыга недовольно перевернул фотографии, поморщился от желтых разводов фиксажа на оборотной стороне и оборвал фельдшера:
      - Хватит болтать! Тебя от словесного поноса лечить нужно. Ты что: не знаешь, что фотография не является документом, пока на обороте не указано, где, когда и при каких обстоятельствах все изображенное случилось?
      - Сейчас устраним, товарищ капитан второго ранга. Моряк - ни причем, защитил фельдшера Ким.
      - Ни приче-о-ом, - передразнил Бурыга, посмотрел на сомкнутые щелями и оттого совсем не видимые глаза Кима и вернулся к своему креслу, которое тут же застонало и заныло под его необъятной фигурой, с которой запросто в Японии можно было выиграть чемпионат по борьбе сумо, а если и не выиграть, то получить первый приз за необъятность. Из кресла огрызнулся: - Пинкертоны хреновы. Не забудьте хоть печати на бумажках проставить. Без печатей с ними только в туалет можно сходить, а не протест заявить.
      Анфимов взвесил на ладони папку, в которой лежало такое горькое, такое тяжелое прошлое, и, словно обессилев от ее страшного веса, вдруг резко протянул папку Киму.
      - Положи у меня в каюте. Вместе с фотографиями. Все равно еще мне нужно объяснительную записку составить...
      - Знаешь, как моряк заорал, так я сразу понял, что эти засранцы пираты. Пока вы там варежки разевали, я в низы рванул, к оружейке. Смотрю замок. А что мне замок, если я в сверхсрочниках, на крейсере еще, кочергу восьмеркой загибал. Я его шарах - и оторвал! Калашникова - в лапу, рожок на ходу приставил. Токо, гад, забыл, что с предохранителя сначала на одиночный перещелкиваешь...
      - Зачем им эти мешки нужны были? - грустно вздохнул Анфимов. - Что у них в Италии: сахара, что ли, нет? Моряка, сволочи, убили...
      - Может, и не итальянцы они вовсе. Смотри, как по-нашенски шпарили...
      - Да нет, хозяин-то итальянец, а остальные - точно наши...
      - Выходит, Анфимыч, такие времена пришли, что пираты уж и на военные корабли плевать стали?
      - А что - военные?.. Пока пушки развернешь, они уже - шмыг! - и убежали. Значит, корабельный устав еще до конца не дописан. Надо главу делать, что в море матросы и офицеры обязаны ходить по верхней палубе с оружием...
      - Ну да! Тут и так упреешь! А ты еще железяку на пузяку - это ж вообще ожог заработаешь... И потом: так же салаги годков с обиды, мля, перестреляют. Не-е, не годится...
      - Морской протест заявить бы нужно, - озабоченно проговорил посеревший Анфимов.
      - Положено - в первом порту захода, - пофорсил знанием законов Бурыга.
      - А где он - тот первый?
      - Латакия, в Сирии. Мы ж там отовариваться будем. Только, Анфимыч, поверь мне: этот протест - что мертвому припарки. Телеграмму в штаб флота дали? Дали. Значит, самое главное сделали. А протест... Вот что мы об этих хануриках знаем? Название яхты запомнил?
      - А его, кажется, и не было...
      - Когда кажется, креститься надо.
      - И номера на борту - никакого, - озабоченно покомкал сухие губы Анфимов. - А флаг? Флаг точно помню - итальянский...
      - Они тебе хоть парагвайский повесят. А лучше б сразу - череп с костями, "Веселый Роджер".
      Вежливый кашель заставил Анфимова обернуться. В рубке стояли Ким, которому он поручил собирать бумаги по происшествию, и согнувший голову от низкого для него подволока старшина-фельдшер.
      - Все как положено, товарищ командир, - протянул Ким зеленую папку. В трех экземплярах: объяснительные записки, выписки из вахтенного, навигационного и машинного журналов, акты результатов осмотра, схема взаимного маневрирования, ну... и остальное.
      Анфимов уже хотел открыть папку, заранее зная, что Ким все сделал с тщательностью и аккуратностью образцового чиновника, но из-за его спины ткнул поверх папки кипой фотографий фельдшер, и Ким, увидев их, вспыхнул и честно признался:
      - Забыл о фото, товарищ командир...
      - Все сняли? - выпал из кресла Бурыга, воткнул свой живот между Кимом и Анфимовым.
      Его толстые, влажные пальцы, оставляя сеточки отпечатков на зеркальном глянце, перебрали фотографии убитого Абунина, вмятины от пуль на торпедном аппарате, на палубе возле мешков.
      - Мог бы и получше сделать. "ФЭДом", что ли?
      - Не в аппарате дело, товарищ капитан второго ранга, - при перечислении его звания фельдшер бросил голову вверх, чтобы замереть в стойке "смирно", и тут же врезался белобрысой макушкой в стальной кожух трассы. - О-ох! Извиняюсь, - снова сгорбился и, тыча длинным, худым пальцем на фотографии, стал очень похож то ли на кузнечика, то ли на богомола, и так же быстро, как кузнечик, но только с упором на "о", как вологодский кузнечик, заверещал: - Было бы другое имущество по фотопроявке, оно бы лучшей вышло. А то проявитель старый, фиксаж старый, у всех химикатов срок годности три года назад вышел, вода на промывку не годится - не вода, а сплошная соль...
      Бурыга недовольно перевернул фотографии, поморщился от желтых разводов фиксажа на оборотной стороне и оборвал фельдшера:
      - Хватит болтать! Тебя от словесного поноса лечить нужно. Ты что: не знаешь, что фотография не является документом, пока на обороте не указано, где, когда и при каких обстоятельствах все изображенное случилось?
      - Сейчас устраним, товарищ капитан второго ранга. Моряк - ни причем, защитил фельдшера Ким.
      - Ни приче-о-ом, - передразнил Бурыга, посмотрел на сомкнутые щелями и оттого совсем не видимые глаза Кима и вернулся к своему креслу, которое тут же застонало и заныло под его необъятной фигурой, с которой запросто в Японии можно было выиграть чемпионат по борьбе сумо, а если и не выиграть, то получить первый приз за необъятность. Из кресла огрызнулся: - Пинкертоны хреновы. Не забудьте хоть печати на бумажках проставить. Без печатей с ними только в туалет можно сходить, а не протест заявить.
      Анфимов взвесил на ладони папку, в которой лежало такое горькое, такое тяжелое прошлое, и, словно обессилев от ее страшного веса, вдруг резко протянул папку Киму.
      - Положи у меня в каюте. Вместе с фотографиями. Все равно еще мне нужно объяснительную записку составить...
      - Бачковым накрыть столы! - уже бодрее вогнал голос в корабельные динамики Кравчук. Пауза между командами была слишком мала, чтобы заснуть, и горло после нескольких глотков избавилось от противной шершавинки.
      - В это бы пузо да пять-шесть арбузов, - ласково погладил себя по животу Бурыга. - А дадут перловку в столовке, чтоб не качалась головка...
      - С-суки! - прохрипел на светло-желтую,
      чистенькую-чистенькую переборку Анфимов.
      Все находящиеся в рубке обернулись на звук, но увидели только огненно-рыжий затылок командира, прилипшего лбом к засаленному дерматину ограничителя на бинокуляре. Побелевшие пальцы Анфимова чуть дернули стальные, в насечках крест-накрест, трубы-крылья.
      - С-суки! Бачковым - отбой! Боевая тревога!
      Кравчук непонимающе, по-коровьи посмотрел на Бурыгу, но тот знал не больше его. Как старший на борту, он обязан был дать разрешение Анфимову на команду, но ярость, исходящая от его затылка, мешала соблюдению субординаций.
      - Я что сказал?! - вырвал из бинокуляра разъяренное лицо Анфимов, на котором ограничитель оставил еще одну глубокую морщину.
      - Е... есть, тащ к-дир, - похватал Кравчук пальцами воздух, пока, наконец, не сорвал скользкий эбонитовый рожок. Отбил звонками нечто похожее на "Спартак" - чемпион!", потом воткнул длинный, пронизывающий корабль с носа в корму и назад, непрерывный сигнал и, только когда услышал, как ожил, забухал дверями, люками и клинкетами вздрогнувший "Альбатрос", добавил голосом то, что и так уже было ясно любому матросу без слов: - Боевая тревога!
      - Смотрите! - чуть ли не подтолкнул Анфимов пригнувшегося Бурыгу к бинокуляру. - Ну!
      - Они, что ли?
      - Точно: белый борт, флаг, проект... Ну, суки, в порошок сотру, на молекулы разложу! Полн-ный вперед! - и шагнул к Кравчуку, чтобы тот быстрее вогнал ручки машинного телеграфа на самое дальнее по полукругу деление.
      "Альбатрос" дрогнул, напрягся стальными мышцами и, разгоняясь по штилевой пленке, пошел, пошел, отваливая белую, в густой пене, волну.
      - Здесь - нейтральные воды, - то ли спросил, то ли напомнил Кравчук.
      - А нападали они что: в своих?! - чуть ли не сбил его окриком Анфимов.
      Кравчук непроизвольно отшагнул, боком ударился о деревянный ограничитель для матроса-рулевого. За многие годы корабельной службы он разучился удивляться, но сейчас, глядя на страшное, с дрожащими губами, с расширившимися, ничего не видящими вблизи себя глазами лицо командира, он испытал нечто похожее на удивление. На минуту ему показалось, что Анфимов настолько сильно наполнился гневом, что стал похож на Бурыгу. Нет, не просто похож, а будто бы десяток бурыг одновременно вселилось в него.
      - Право руля! - в бешенстве крикнул Анфимов рулевому.
      Тот оттолкнулся спиной от ограничителя, замер в столбняке и начал подворачивать вправо махонький, размером с крышку от майонезной банки, штурвальчик, одновременно думая о том, почему на его прежнем корабле, морском тральщике, командир говорил не "Право руля", а "Право на борт" и какая в этом разница, если можно вообще ограничиться приказом "Вправо!"
      Бурыга спиной почувствовал, что его сейчас просто отшвырнут от бинокуляра, и шагнул назад, к креслу, по-стариковски кряхтя залез в него и замер, будто бы исчез из рубки.
      Глаза Анфимова нырнули в синеву окуляров, вцепились в белый кусок рафинада - яхта, лениво плетущаяся рядом с оживленным фарватером яхта. От налетов, что ли, устали, сволочи? Или того амбала, что положил в водичку Бурыга, поминают? А, может, сахар из мешков жрут?
      - Ким? - щелчком тумблера связался с командиром артиллерийской боевой части. - Сейчас будешь работать кормовыми стволами. - Представил, как сузились и без того узкие корейские глаза старлея. - Что? Суда вокруг? Я скажу, когда долбить будем. Нет, не здесь. Мы его отгоним мористее. Что? Конечно. "Тридцатку" тоже в готовности держать...
      Что с "рафинадом"? Лежит, не тает. Конечно, думают, попиратствовали и кайф. Русские не тронут. Русские - лопухи. Они в цивилизацию "входить" собрались, а в цивилизации сначала переговоры, договоры, переливания из пустого в порожнее. А может, переехать их форштевнем, как кусок масла ножом?..
      - О! Заметили, падлы! - поймал на мостике яхты знакомый кепи с метровым козырьком. - Отворачивают.
      За кормой яхты дрогнул, набух белой медузой бурун. Она вся вдруг дернулась, стала похожа на лошадь, взвившуюся на дыбы, и, приподняв нос с высокими белыми леерами, легко, словно скутер, понеслась прочь от "Альбатроса". Но тот уже тоже набрал скорость и потому рывок яхты запоздал. Она, кажется, выжимала все, что можно, из движков, но не могла увеличить отрыв и теперь шла на постоянной дистанции, будто кит с гарпуном в спине, тянуший преследователя на канате. Или все-таки "Альбатрос" сокращал расстояние?
      - Дистанция? - запросил Анфимов вахтенного радиометриста и по докладу сразу узнал мягкий голос Перепаденко:"Змэньшуеться, товарыш командыр. Алэ нэзначно."
      - Мех? - перещелкнул тумблерами. - Поднимись в рубку.
      Седой Клепинин, уже без бинтов, но все такой же грустный, появился в рубке так быстро, словно его пост был рядом, а не в трюмах. Кашлянул, обозначив себя, вынул из ушей лампочки от карманного фонарика и сказал то, о чем его должны были спросить:
      - Больше не выжму, - и склонился под гневным взглядом Анфимова.
      Клепинин тоже никогда не видел командира таким и потому непроизвольно, совсем не желая этого, вдруг сказал то, во что сам не верил:
      - Хорошо. Двадцать восемь узлов сделаю.
      Кравчук вытаращил глаза на еще более погрустневшего Клепинина и уже хотел спросить его, как можно из престарелого, пятнадцать лет шныряющего по морям и волнам, по штилям и штормам "Альбатроса" выжать двадцать восемь узлов, если он в лучшие годы чуть ли не разваливался от вибрации на двадцати шести, но по лицу Анфимова мелькнула тень успокоения, и ему расхотелось освобождать командира от этого заблуждения.
      - Выполняйте! - почему-то на "вы" приказал Анфимов.
      Клепинин стрельнул маленькими красными глазками на безразлично сидящего в углу рубки Бурыгу, согнул худенькие плечи с засаленными и закопченными до смоляной черноты, уже совсем не кажущимися золотыми погоны и молча унес в трюма свои чувства.
      Кравчуку стало жаль седого, измочаленого службой меха, и он подумал, что есть какая-то несправедливость в жизни от того, что хорошим людям не удается ничего достичь, а плохие непонятно какими силами выносятся судьбой наверх. И еще он подумал, что все на земле так похоже на пирамиду. А внутри этой огромной пирамиды - тысячи других, помельче. И вот на их "коробке" тоже - пирамида. Наверху - командир, ниже - замы, еще ниже - веером командиры боевых частей и служб и так далее до самых трюмов, до толпы матросов. А не будь пирамиды - исчезнет дисциплина, разбегутся моряки. И в стране так же, и в любом городе. А вспомнив о городе, стал думать о своей квартире, о том, что он купит, когда вернется с моря. И думая, он как бы спал, не существуя в ходовой рубке.
      А в это самое время началось необычное: яхта вдруг резко повернула вправо и бабочкой скользнула по носу у пустого, высоко-высоко задравшего ватерлинию над морем танкера. Анфимов рванул ручки машинного телеграфа и, прохрипев "Лево руля", остановившимся взглядом впился в борт танкера, который все тянулся и тянулся бесконечной китайской стеной. "Альбатрос" с креном входил в циркуляцию, но сейчас никто не дал бы гарантий, что борт танкера окажется касательной, а не хордой к дуге этой циркуляции. Вылетевший из кресла Бурыга тошнотворным чесночным духом дышал у самого уха, пухленький матрос-рулевой вытянул лицо с такой силой, словно превращался из Санчо Панса в Дон-Кихота, и только Кравчук смотрел на наплывающую красно-черную стену танкера с таким безразличием, будто ему каждый день приходилось участвовать в столкновениях. "Сто лет проживет," подумал о нем Анфимов, не знавший, что Кравчук глубоко-глубоко спит, а взгляд сам собой давил и давил в страшную, бульдозерным отвалом надвигающуюся стену. Конечно, у глаз не было таких сил, чтобы совладать с тушей танкера, но у глаз были уголки, и один из них, левый, вдруг поймал просвет. Из-за кормы пузатого танкера блеснула синева, и "Альбатрос" на довороте циркуляции пересек кильватерный след "чудовища", на котором, кажется, никто даже не заметил чуть не случившегося столкновения.
      - Х-хде они? - прохрипел Анфимов.
      На море, утыканном разнокалиберными судами, не было даже воспоминания о яхте. Сухогрузы, рыбацкие траулеры, еще один танкер вдали, но идущий, в отличие от того злополучного, на север, а, значит, отяжелевший от нефти, спрятавший ватерлинию под воду. Так, может, и не было яхты?
      Анфимов мотнул головой, сбрасывая наваждение. Он никогда не верил ни в НЛО, ни в астрологов, ни в приметы, и потому не нашел в душе места для фантастики.
      - Потерял? - внес вопрос из ходовой на ГКП, где сидел у индикатора целей Перепаденко.
      Моряк не вскочил, потому что на вахте строевой устав как бы временно отменялся самой вахтой, а только ткнул длинным, с широкими веретенообразными узлами на сгибах, пальцем в желтую каплю:
      - Ось за цим бортом вин сховався!
      - Не ошибаешься?
      - Як у каси, товарыш командыр!
      Сощуренные глаза Анфимова впечатали точку в мозг,но не одну, а с россыпью других, медленно тающих в отбитом стрелкой секторе, потом окунулись в голубизну моря уже наверху и, наложив этот желтый горох, так похожий на кусок звездного неба, на разбросанные вокруг корабли, вспыхнули уже забытым яростным огнем.
      - Вон они где - за сухогрузом спрятались! Лево руля!
      - Слушай, ну тебя на хрен с твоими маневрами! - бабахнул из угла Бурыга. - А если корабль угробим? Кто отвечать будет? Комбриг, что ли?
      - Теперь - право руля!
      - Анфимов, ты что - забыл: я - старший на борту!
      - Держи прямо! Вот они, гады! Кравчук, полный вперед!
      - Анфимов!
      - Одерживай, одерживай! Ага-а-а! Лево руля! Держи, сынок, за ним, держи. Вот как за задницу девицу держишь - так и его держи, не отпускай.
      - От мать твою! - грохнул в ярости тяжеленной, чуть ли не сейфовой дверью Бурыга и что-то еще прокричал с левого крыла мостика, куда он унес из ходовой свою ярость.
      - Держи, сынок, держи, - скорее попросил, чем приказал Анфимов.
      Яхта рванула из укрытия зайцем, уже было подумавшим, что удалось спастись от разъяренного волка, и так же, как заяц, запетляла по морю, то прижимаясь к лениво плетущимся по фарватеру судам, то отбегая от них мористее, по бескрайней синей целине. Наверное, она могла бы запросить помощь от охотящегося за ней "Альбатроса" у больших судов, но что-то мешало ей: то ли страх перед все равно неостановимой расплатой, то ли въевшийся в кровь ее хозяев с детства железный закон капитализма - каждый сам за себя. Однажды она даже пошла к берегу, точнее, в направлении к берегу, который отсюда был не виден, и у Анфимова похолодело внутри от одной мысли, что придется юлить рифовым полем, но и у яхты нервишки оказались слабоваты. Как только вдали мутным бурым пятном проступил явный предвестник доросшего почти до пленки воды красного кораллового рифа, и снизу, из ГКП, прошлепал в ходовую озабоченый штурман, яхта переложила рули влево и пошла параллельно берегу. Судов здесь почти не было, и преследование стало еще сильнее похоже на гон в чистом поле.
      Стрелка тахометра, судя по числу указываемых оборотов в минуту, дрожала между двадцатью четырьмя и двадцатью пятью узлами и раздражала Анфимова сильнее, чем яхта. Меряя ходовой широкими шагами, он то и дело бросал на нее просительные взгляды, но стрелка была безразлична к ним. Беглецы все шли и шли на одной дистанции. Рука сама потянулась к тумблеру связи с ПЭЖем - постом энергетики и живучести, механическим "мозгом" корабля, но тут сзади кто-то обозначил себя робким покашливанием.
      - А-а, Клепинин! Легок на помине. Ты это видишь? - и ткнул коротким пальцем в диск тахометра.
      Клепинин исполнил меховский обряд вынимания лампочек из ушей, со стоном выдохнул, и почему-то именно в этот момент Анфимов ощутил муторный запах соляра, масел и еще чего-то, который растекался от щупленькой, сгорбленной фигуры механика по ходовому мостику.
      - Ты что обещал?
      В плотно сжатом кулаке Клепинина прохрустели трущиеся боками лампочки.
      - Машина еще минут десять выдержит - и все, - обреченно довел Клепинин до сведения командира.
      Из трюмов он нес такую уверенность в том, что потребует вот сейчас, вот тут же прекратить эту гонку на износ, но, пока шел, она по каплям вытекла из него, и он опять стал мягким и податливым как нагретый пластилин.
      - Каких десять минут! За ними еще, может, с час гоняться. А ты?
      - Ну двенадцать... пятнадцать...
      - Товарищ командир, - напомнил о себе проснувшийся Кравчук.
      - Почему десять, а не полчаса, час? - подступал Анфимов все ближе к Клепинину, и тот с каждым шагом вроде бы уменьшался и уменьшался.
      - Так топливо, сами ж знаете, какое...
      - Какое - такое?
      - Эль-ноль-два...
      - Что ты мне своими меховскими премудростями мозги пудришь! Что: ноль-два?..
      - Ну серы - ноль две десятых процента в нем. Из тюменской же нефти топливо...
      - Ну и что?
      - Так ведь все фильтры уже почитай позасоряло. Теперь часа два будем стоять, пока не прочищу да воздухом не продую. А фильтров - восемь, а под машиной - семьдесят градусов выше нуля...
      - Тов-варищ командир, - опять влез Кравчук.
      - Это раньше, когда нефть бакинская шла, таких проблем не было, товарищ командир. А сейчас... Вы утром на северную сторону
      Севастополя посмотрите: если идет проворачивание оружия и техники на больших кораблях, то смог висит, как в центре Москвы...
      - Анфимов! - под писк распахнувшейся двери влетел на ходовой хриплый окрик Бурыги. - Посмотри туда!..
      - Товарищ командир, я вам о том же хотел доложить, а вы не замечаете, - обиженно проговорил Кравчук, хотя, скорее всего, обижался не на то, что его не замечали, а на то, что новость первым сказал все-таки не он. - С яхты белым флагом машут.
      - А-а! Сдаются, засранцы! - торжествующе обернулся к яхте Анфимов.
      Клепинин беззвучно исчез из рубки. Только едкий запах солярки остался напоминанием о нем, но напоминанием настолько сильным, что Кравчук и, отвернувшись, представлял себе, что сзади кто-то стоит и пахнет.
      - Держать строго на яхту, - зачем-то сказал Анфимов рулевому, хотя моряк и без того понимал, что нужно делать.
      "Альбатрос" сбросил скорость, но по инерции все еще ходко шел по безмятежному морю. С борта яхты махали белым флагом, сделанным из майки.
      Ноги сами вынесли Анфимова на то же крыло мостика, где уже давно терпел жару Бурыга. Молча посмотрел на сжираемое носом корабля расстояние до обреченной, ставшей каким-то игрушечным корабликом, яхты. Шарахнуть по ней со всех стволов? Обернулся к юту. Стволы кормовой артбашни смотрели на яхту и, чем ближе становилась она, чем резче менялся угол направления на нее, тем чаще дергалась и сама башня, и стволы, цепко держащие хрупкое, скорлупочное тельце яхты на прицеле. А ведь Ким только и ждет команды. Уж и не вспомнить, когда последний раз стреляли. А что такое пару залпов для артиллериста? Музыка, бальзам на душу.
      С грузом раздумий вернулся в рубку. Отщелкнул из держателя рожок микрофона, взвесил его в руке и вдруг ощутил напряженное молчание вокруг. Нет, молчали во время этой бешеной гонки и Кравчук, и рулевой, и по пояс высунувшийся из ГКП штурман, но то молчание не ощущалось так угнетенно, как это. В душе двумя камушками толкались ярость и жалость. Жалость ко все-таки живым людям, хоть и к подонкам, мерзавцам, убийцам, но ведь все-таки живым, чего-то хотящим, чувствующим, теплым людям. А сейчас... в корабельном холодильнике... С-сволочи!
      Он все-таки щелкнул тумблером.
      - Ким? Ходовой.
      И замер.
      - Кэ-пэ-два слушает, товарищ командир.
      - Ким?
      Нет, не ложатся на язык страшные слова. И толкает, толкает тяжелеющий камушек жалости своего врага.
      - Кэ-пэ-два слушает.
      И мешают глаза. Ведь они видят то, по чему он должен полоснуть огнем. Предательские глаза. Может, как раз из-за них и тяжелеет, тяжелеет под сердцем жалость. И что-то еще не нравится глазам. Но что? "Господи!" - про себя охнул Анфимов и остекленел глазами: перила на яхте, за которой они гонялись почти час, были из лакированого дерева, а на той, бандитской, он точно помнил, - белые, из пластика.
      - Анфимов, - заставил вздрогнуть пушечный голос Бурыги. - Гляди: у итальянца - борода. А у того, вроде, не было. И малец какой-то с ним рядом стоит.
      Лоб ткнулся в липкий обод бинокуляра. Точно: перила - не те, и хозяин яхты - с бородой, с окладистой смоляной бородой в промоинах седины, а у ноги - ребенок лет пяти, обнял волосатую отцовскую ногу и с ужасом смотрит на наплывающее серое чудовище.
      - Ходовой. Кэ-пэ-два, - не вовремя напомнил о себе исполнительный Ким.