- Нэч соу. Нэч*, - пробормотал негр и вдруг рывком выудил из-за спины объемистый, чуть ли не со все его туловище мешок. - Из их. Уха**, - ловко достал из него пластиковую бутылку, поставил на песок и отошел от нее на два шага.
      Майгатов упал к бутылке, открутил грязную крышечку и припал губами к спасительной влаге. Нет, это не была минералка, как красовалось на синей этикетке. Так, обычная вода. Наверное, из ближайшего оазиса. Солоноватая, противная и одновременно самая сладкая вода, какую он пил когда-нибудь в своей жизни. Он пил, а по телу изо всех пор не просто вышел, а рывком, сразу облил его липкий, соленый пот. И только когда последняя капля скользнула по теплому пластику к губам, ощутил дикую усталость. И вонь. Тошнотворную, мерзкую вонь.
      Гниющие водоросли, моллюски, мелкие рыбешки так заражали воздух, что хотелось стремглав бежать отсюда. Да и негр, поняв, что главное уже произошло, показывал худенькими спичками пальцев на небольшое стадо черных, худых козлят, которые метрах в ста от берега что-то умудрялись выщипывать из красной, как охра, мертвой земли.
      - Мне нужен город. Ближайший город далеко? - спросил он, поравнявшись с успокоившимся негром, который гордо вышагивал по пустыне бесчувственными босыми ногами и нес палку, как карабин у солдата почетного караула.
      - Ахуным листых***, - опять что-то непонятное произнес негр, на ходу снова перегнал мешок со спины на грудь, подвинул уже вставленную туда пустую пластиковую бутылку из-под минералки, и откуда-то из-под нее достал грязную коричневую тряпку. Нежно, с благоговением развернул ее, и Майгатов увидел темную, явно пережаренную лепешку и пластиковую баночку с закруткой. Негр бережно ртом отвернул крышечку, плюхнул на лепешку что-то зелено-коричневое и протянул Майгатову с видом человека, дарящего кусок золота такого же размера.
      - Кульба, - обозвал, скорее всего, то, что было в банке, потому что именно от вида этой смеси округлились глаза у белого человека.
      Рот жадно отхватил кусок черствой лепешки, испеченной явно не из пшена. Кульба отдавала горчицей и еще чем-то пряным. Первое желание выплюнуть. Даже замерший в ожидании еды желудок вряд ли обрадовался бы такой добавке к воде, но негр шел рядом с таким
      -----
      *Нэч соу. Нэч ( амхарск.) - Белый человек. Белый.
      **Из их. Уха ( амхарск.) - Вот. Вода.
      ***Ахуным листых ( амхарск.) - Сейчас дам.
      видом, словно у него в жизни не было более родного человека, чем
      Майгатов. А тому почему-то вспомнился рассказ из "Вокруг света" о французе, попавшем где-то в Океании на ловлю местного деликатеса - морской змеи. Когда после "рыбалки", танцев вокруг костра и кучи еще всяких торжеств, вызванных итогами все той же "рыбалки", его все-таки угостили куском сваренной морской змеи, его чуть не вырвало от отвращения: у этого "деликатеса" был вкус хорошо проваренного силикатного клея. Француз, кажется, сдюжил - дожевал. А что оставалось ему? Только повторить подвиг неизвестного парижанина.
      Когда последний кусок проскреб высохшее, жесткое горло, Майгатов почему-то по-французски поблагодарил:"Мерси". Негр заулюлюкал на ягнят, и те нехотя потрусили с жалостным блеянием вглубь пустыни, к прячущимся за красными буграми ошметкам изжелта выгоревшей травы.
      - Город - где? Ну, понимаешь, таун, сити... - Пальцами изобразил бегущего человечка, потом - руль автомобиля, в воздухе очертил коробки домов.
      Негр безразлично смотрел вдаль. Поскольку вода и еда - по его представлениям - были главными ценностями жизни, а ими он уже поделился, то все остальное казалось просто ненужной глупостью. И только когда Майгатов изобразил телефонную трубку возле уха, негр растянул щеки в улыбке. Он вспомнил, как шейх, его хозяин и хозяин этого стада, приезжал месяц назад сюда, на берег, часто прижимал к уху черную короткую палку и что-то ей рассказывал. Сначала негр подумал, что хозяин сошел с ума, но, поскольку это все-таки был хозяин, то сойти с ума не мог. Значит, дело было в палке. Хозяин не без отвращения дал ему прижать к уху эту скользкую палку, из которой, действительно, звучал голос. Теперь уже негр испугался, что он сошел с ума, но хозяин успокоил его, сказав, что с помощью этой штуки говорит с человеком, который находится далеко-далеко. В родной Эфиопии негр не видел ничего подобного. Да он и вообще чаще всего видел лишь голодных или умирающих от голода людей, и когда его купил у вождя этот шейх, с радостью уехал в другую страну, где люди, конечно, тоже умирали, но не так часто, как в их племени.
      Шейх приезжал оттуда, из-за бесконечной красной земли, из-за оазиса, куда негр пригонял к вечеру свое стадо. Значит, там он и жил, и там была та черная говорящая палка, которую знал и этот очень высокий, очень белый и очень усатый человек. И негр проткнул уже начинающий накаляться воздух иголкой тоненького пальчика.
      Майгатов радостно пожал его вялые кисти, снял брюки, прикрыл ими голову и плечи, и зашагал, насколько позволяли сандалии, ставшие почему-то такими тяжелыми, по красной, утрамбованой в бугристый асфальт, земле строго по направлению негритянского пальца...
      Он шел час, второй... И солнце шло, ползло по раскаленному добела небу тоже час, второй. А, может, и больше. Ведь у него не было часов, и только по злому мучителю-солнцу он мог определить, что время текло, убегало, возможно, приближая его к цели. Негр так и оставался единственным встреченным им человеком, и, был момент, Майгатову даже до испуга явно показалось, что он один на всей планете, а сама планета сузилась до этой странной и страшной земли цвета крови, над которой все выше и выше вздымалось такое же кроваво-красное солнце. Но потом он увидел настил из пальмовых листьев, на котором сушились просоленные маленькие рыбки, и даже попробовал одну, но она показалась настолько горькой и сушащей рот, что, наверное, с одной такой местной "таранькой" можно было выпить три литра пива. Потом встретилась пальма, но такая сухая, безжизненная, что, скорее всего, и тени-то у нее никогда не существовало. Кожа на левой ноге, особенно сбоку, куда сильнее всего били лучи, болезненно покраснела, пощипывала, а он все шел и шел упрямо, вдоль берега, по красной пустыне.
      "Ожог, ох какой будет ожог! Маслом бы смазать. И воды. Как хочется воды! Боже, уже и голова гудеть начинает. Как комар у уха зудит. Где же город? Где? Комар?" - Майгатов обернулся и сразу понял, что не в голове дело: нудным комаром зудел мотор на желтой надувной лодке, в которой с моря приближались к берегу люди. Кажется, двое. Сначала он чуть не задохнулся от радости, но ноги... ноги почему-то стали, не хотели вести его навстречу этим людям в моторке. Что же не понравилось? То, что там - двое? Или пустота берега, на котором больше не было людей, кроме Майгатова? Нет, не понравилось другое: явная нацеленность лодки к нему, явное небезразличие к его одинокой фигуре. И ноги бросили его от берега, в глубину пустыни.
      Обернулся - еще плывут. Хэк, хэк, хэк! А теперь? Все, вытащили лодку на берег, бросились за ним. Один худой, среднего роста. Второй - на две головы выше и в три раза шире. Сосо! Он узнал его даже с километрового расстояния. Это - конец. Он бежал, с ужасом ощущая, как тяжелеют, становятся чужими ноги, как магнитом тянет к себе земля. Хэк, хэк, хэк! Все, легкие сгорели, расплавились внутри. Мир темнел, сгущал солнечные сумерки в глазах.Но остановиться - значит, сдаться. А он никогда не сдавался. Нет, был один бой, еще на первом курсе училища. Глубокий нокаут. Испуганное лицо судьи. Вода из ведра, которой окатили голову с такой яростью, словно только одна она могла помочь ему прийти в себя. Да, тогда он проиграл, но не сдался. А это разные вещи. Через год с лишним он снова встретился с тем парнем. Нет, он не смог ответить "любезностью на любезность": нокаута не было, но по очкам он все-таки выиграл. И больше уже никогда на ринге... Ггух! Метнулась навстречу, каменной стеной ударила по лицу земля. Он упал, споткнувшись о какой-то холмик. Сандалия отлетела в сторону. Черная сандалия на качающейся за пленкой мути грязно-красной земле. Майгатов сел, опять обул ее, обернулся.Что сзади? Выросли, увеличились фигуры, побурели. Почему - побурели?
      Майгатов вскочил, несмотря на пронзившую левую ногу боль, и вот теперь, кажется, ему по-настоящему стало страшно: небо сзади его преследователей на глазах наливалось кровью, шум, странный шум, который еще мгновение назад казался шумом ветра в ушах, усиливался, как будто тысячи гадюк одновременно начинали шипеть, и каждая из них пыталась сделать это громче, чем другие. А преследователи все бежали и бежали, и уже сквозь шум до слуха долетали обрывки голосов. И хоть страх от их вида был слабее страха от непонятно краснеющего неба, Майгатов пробежал еще сотню метров, оглянулся и увидел, как невидимый великан сбил невидимой ладонью сначала коротышку, потом криво, некрасиво завалившегося на бок грузина, придавил их к земле.
      Голову разом, одним рывком вдруг стянуло стальным обручем. Что-то петардой хлопнуло в ушах, и он оглох. Рот открылся с неслышным "ма-а-а-а!", а глаза, уставшие от красного цвета пустыни, солнца, ожога, а теперь еще и неба, глаза разглядели такой же, как и встреченый с час назад, навес из пальмовых листьев, усеянный тощими, твердыми рыбками. Он нырнул к навесу, содрал жесткие, похожие на фанерки, листья, укрыл ими, насколько мог, голову и тело, лег, как учили на занятиях по противоядерной подготовке, головой к надвигающейся красноте и приготовился умирать.
      Сверху ударило, сорвало один лист, но остальные удержались эдакой кольчугой, и по ним щелчками, потом все чаще и чаще застучал песок. Он бил долгим, кажется, никогда не готовым закончиться дождем, а Майгатова, воющего от раздавливающей голову боли, рвало и рвало на твердую, красную землю. Рвало, как в восьмибалльный шторм, когда вроде бы все внутренности норовят вылезть через глотку, освободиться от сдавливающих их обручами ребер, рвало, пока не прокололо острой иглой боли желудок. Но, странно, после этого боль в голове стала стихать. Словно кто-то ослабил обруч, отвинтил пару болтов, потом сыпанул последней горстью песка и стих. И тогда страх перед преследователями вернулся. Он стал сильнее страха перед стихией и заставил Майгатова сбросить с головы отяжелевшие, присыпанные песком листья.
      Все вокруг изменилось. Море из синего, аквамаринового стало грязно-серым, в белой, вытянутой слизи бурунов на волнах. Пустыня из красной превратилась в желто-коричневую. А стена песка, принесенная самумом* из глубин Аравии, удалялась на юг.
      Его преследователей не было видно. Неужели ветер поднял с собой центнер с лишком грузинского тела? И этого - второго, полегче? И лодку с мотором? А вон что-то едко-желтое торчит из-под песка...
      Майгатов прихромал к этому яркому цветовому пятну, стараясь еле наступать на левую ногу. Да, лодка, но сдутая. Тряпица из бесполезной резины с погнутым от удара бесполезным куском металла, который еще полчаса назад был мотором. Песок, бесконечный песок до самого горизонта: на водорослях, на исчезнувшей под ним красной
      ------
      *Самум ( араб. - "знойный ветер") - местное название сухих
      горячих ветров в пустынях Северной Африки и Аравийского
      полуострова.
      земле, на редких холмиках. Холмиках?.. Вон те два, метрах в
      сорока, были скорее похожи на могильные, чем на пустынные.
      Он копнул первый из них и вздрогнул от выехавшей из песка, поползшей вниз фиолетово-синей руке. На худой кисти кривыми буквами татуировки надпись - "Косяк". Майгатов по-собачьему быстро заработал руками. Плечо, затылок, ухо, залитое кровью ухо. Рванул за плечо, вытянул из песка голову с остекленевшими глазами, с набитым песком ртом. Тронул артерию на шее все, отжил свое Косяк.
      Жалость горечью кольнула горло Майгатову. Еще полчаса назад он мог бы радоваться тому, что произошло, но сейчас ему стало нестерпимо жаль этого худенького парня с вытатуированными зэковскими перстнями на пальцах, с кадыкастой ребячьей шеей, со смешными, оттопыреными блюдцами ушей. Неужели он для того и родился на свет, чтобы сидеть по грязным следственным изоляторам, колониям, чтобы красть, убивать, страшным шлейфом оставлять после себя на земле горе, слезы и отчаяние? Или родился он совсем для другого, да вот со временем рождения не подгадал, и подхватило его, завертело в своем черном вихре наше время, время, где живут лучше всех и слаще всех те, кого раньше так презирали: воры, убийцы и взяточники.
      Второй холм хранил в себе такую же явно кладбищенскую тайну. Руки уже не спешили. Первой показалась широченная - чуть ли не в метр - спина в вареной джинсухе, потом руки, обхватившие стриженый затылок, а уже потом сама голова. С усилием перевернул тушу на спину и непроизвольно вздрогнул от хрипа, сразу обозначившего на вогнутом, луноподобном лице узкие жесткие губы. Жив! Этот амбал, видимо, случайно создавший руками воздушную подушку у лица, уцелел.
      Взгляд Майгатова метнулся по джинсовой рубашке грузина и замер на поясе. На сером кожаном ремне чернела кобура и правильной восьмерочкой лежали на брюхе желтые-желтые - ну как из золота - наручники с крошечным ключиком сбоку.
      Пальцы, эти непослушные пальцы, казалось, целую минуту отстегивали кнопку кобуры и вытягивали горячий, как только что сгоревшая котлета, и такой же смоляно-черный пистолет. И еще одна минута ушла на наручники. Он подержал их скользкую сталь на ладони и вдруг резко, с лету, как показывали в американских видушках-боевиках, защелкнул на запястье грузина. "Надо же подошли," - не веря глазам, поймал первую мысль, а тело Сосо уже тряслось, дергалось в бешеном кашле. Майгатов подтянул тяжеленное бревно его руки к трупу компаньона и защелкнул второе кольцо наручников над надписью "Косяк".
      Кашель перешел в рвоту. Грузин сел, распахнув маленькие черные глаза, похожие на близко, некрасиво пришитые к переносице пуговицы, и, вволю нахаркавшись, наконец, заметил стоявшего рядом Майгатова.
      - Чито, гад, поп-пался, - прохрипел он и вдруг вскинулся, побурел и без того бурым от налипшего песка лицом: - Ти... ти... зачэм... зачэм уши заткнул?
      - Нужен ты мне со своими ушами. - И пошел к чему-то синеющему сбоку песчаного барханчика.
      Потянул - у-ух! - сумка. Пара полотенец, кепка, бутылка "Пепси". Двухлитровая - как призыв к жизни. Дернул крышку и не учел, что жара изнутри выхлестнет, ударит коричневым фонтаном. Наверное, пару стаканов разлил, пока ловил губами взбесившуюся пластиковую бутылку. Пил, пил, пил, забыв обо всем - об уже увиденной смерти, о спрятанном где-то в бесконечной синеве "Альбатросе", о квадратной харе с необычной бородавкой на лбу, о пустыне, которая все равно никуда не делась, о себе - пока не уткнулся глаза в глаза с грузином. Его глаза не просили ничего, но что-то дрогнуло внутри у Майгатова, заставило оторвать присоску горлышка от губ и поставить бутылку примерно с третью буро-коричневого содержимого на песок:"Твое!"
      - Ушы... ушы... - Указательным пальцем свободной руки давил в запекшийся шар крови и волос в середине аккуратненького, тоненького ушка Сосо. - Чито?.. Чито?..
      - Перепонки тово, - показал пальцем на свои уши. - Давление. Видать, тебя, в отличие от меня, на барокамере не проверяли. А поступал бы в военно-морское училище - точно бы проверили. И задробили. Потому как слабак ты, Сосо. Сосудики - тово...
      Говорил, говорил, а сам обматывал полотенцами левую ногу. Вышло похоже на гипс - бело и некрасиво. Брюки стянул на плечи. Водрузил на голову кепи с козырьком-навесом. И - р-раз! - упал как подкошенный.
      - Мой!.. Ти - мой!.. - впившись клешней левой кисти в лодыжку Майгатова у самой ступни, хрипел и злорадно смеялся Сосо.
      Майгатов привстал на колено другой ноги, рванул - нет, как в кандалы заковали. И тащит, подтягивает наручниками труп Косяка, чтоб приблизить вторую руку. Удар пистолетом по большому пальцу - нет, кровь брызнула, а все равно, сволочь, держит.
      Чего осталось больше - силы или злости? - Майгатов не знал, но вложил и то, и другое в удар - кулаком, в висок по гыгыкающей, серой от налипшего песка голове. Ударил, как в последний миг перед гонгом, перед тем гонгом, когда свалил он все же другого, в его категории, рыжего-рыжего грузина из артучилища, выиграл первенство Вооруженных Сил, а с ним - и звание мастера спорта. Тот грузин упал подкошенным снопом. Этот - лишь дернул осекшейся в смехе головой, но этого мига, этого секундного отвлечения хватило на то, чтобы вырвать ногу и отползти на ягодицах на безопасные три-четыре метра.
      - Хрен тебе, а не "мой", - подвел итог схватке Майгатов.
      Сунул к ноге за полотенце пистолет.
      - Беседа окончена. До новых встреч в эфире, - по-детски помахал грузину ручкой.
      А тот совершенно неожиданно выудил из кармана белую коробку радиотелефона, вытянул холодно блеснувшую иголку антенны и забасил в пластик:
      - Шеф, это я - Сосо! Ничэво нэ говоритэ. Я аглох.
      - Поймали? - мертвым, металлическим голосом спросил радиотелефон, спросил так неожиданно громко, что Майгатов услышал это слово.
      Он понял сразу - они теперь не отстанут от него. И дело не в схеме трюмов "Альбатроса" и не в азарте, который может испытывать собака, гонящая на охоте зайца, а в том, что он стал ненужным свидетелем. Как говорили в крутых фильмах еще более крутые ребята:"Он слишком много знал." Хотя, если честно, знал-то он не так уж много. Наверное, гораздо меньше, чем думала харя с бородавкой.
      - Так поймали или нет? - с холодным безразличием спросила трубка.
      - Пэрэдаю координаты... бэрэг... савсэм бэрэг... дывасать минут лодка... ну, юго-запад-запад... Касяк мертви...
      Выбить радиотелефон из рук? Глупо. Чуть зевнешь - раздушит в объятиях. Майгатов размахнулся и швырнул в волны острый ключик от наручников. Тот булькнул - как точку поставил. Но в чем? В этой схватке, скорее всего, да. А что ждало дальше, Майгатов предугадать не мог. Догонят - смерть. В пустыне, в мертвой, жаркой, как домна, пустыне - тоже, возможно, смерть. Но пустыне - все равно, она не испытает ни радости, ни горя, если поглотит его, а бандюги...
      Майгатов повернулся спиной к морю и похромал вглубь желтого безмолвия.
      Глава третья
      1
      Капитан транспорта "Ирша" Леонид Пестовский, двадцати восьми лет от роду, холостой, не судим, не был, не состоял, не участвовал, высокий блондин с лицом голливудского красавчика, с легким презрением в глазах, которое намертво приклеивается к человеку, хоть немного вкусившему власть, гордо нес свою белобрысую голову над желтой рекой азиатских лиц. Как будто не все эти люди только что прилетели в Шереметьево-2 рейсом СУ-552 Бангкок-Москва, а прилетел он один в сопровождении двух сотен слуг.
      - Извините, - мягко попридержали его за локоть чьи-то пальцы. - Вы должны пройти с нами.
      Презрение еще сильнее вспыхнуло в сузившихся зеленых глазах Пестовского.
      - Капитан Иванов, - озвучил тот, что продолжал сжимать его локоть в мягких пальчиках, развернутое удостоверение агента ФСК, словно не верил, что Пестовский захочет прочесть его сам.
      - Капитан Петров, - похвастался такой же "ксивой" второй парень. В отличие от щупленького Иванова он был по-культуристски широк в плечах и говорил каким-то сдавленным, как из подвала, басом.
      - А Сидорова у вас нет? - зло поинтересовался Пестовский.
      - Есть. Но в другом управлении, - настолько спокойно ответил Иванов, что осталось неясным: или и вправду существует этот Сидоров, или капитан абсолютно не понимает шуток. - У нас есть к вам ряд вопросов. Необходимо проехать в управление.
      - А здесь вы их задать не можете? Вечером я должен поездом уехать в Калининград, а до этого... Ну есть пара дел... неотложных.
      - Уедете завтра, - снизу вверх мрачно не то, чтобы сказал, а даже приказал Иванов.
      Пестовский все с тем же неиспаряющимся презрением, словно на распоследнего матроса, посмотрел на круглое, как яблоко, с таким же смешным курносым яблоком на носу, бледноватое, с ранней сединой на висках, лицо и не сдержался:
      - А чего вы раскомандовались? Сказал - сегодня! У вас этот... ордер на арест есть?
      - Нет, - посмотрел на часы Иванов. - Но я думаю, вы должны, нет, обязаны нам помочь. Ведь зачем-то же вас держали в том подвале две недели...
      - Ну если вы, кагэбэшники, не знаете, то я - тем более...
      - Может, это те тайцы, с которыми вы подрались на рынке?
      - Да ну! - распрямил грудь Пестовский. - То слизняки. Я их отоварил и пошел дальше. А это уж в центре было, возле супермаркета. Машина, козлы какие-то в масках. Типа нашего ОМОНа.
      - Или типа гангстеров.
      - Ну, н-не знаю. Они всю дорогу молчали. - Пестовский вроде небрежно провел взглядом по бурлящему, разноязыкому залу аэропорта, но от небрежного, ленивого даже вопроса Иванова:"Ждете кого?" еле уловимо вздрогнул, но тут же нагнал на себя прежнюю командирскую холодность. Может, и правда мной интересовались. А может спутали с каким америкашкой или немцем. Меня ж в мореходке тоже немцем звали.
      Капитаны переглянулись.
      - А почему судно ушло без вас?
      - Время - деньги. Знаете, сколько стоят сутки простоя у причала в инопорту?
      - Не знаю, - поморщился Иванов, которого всю службу учили не произносить этого слова.
      - Так чего мы тогда воздух сотрясаем? Для массовки?
      - Какой груз должна была принять "Ирша"?
      - Слушайте, я зверски спешу. Сколько вам еще нужно: десять минут, двадцать, час?
      - Столько, сколько нужно Родине! - оглушил металлом своего голоса Петров.
      Ремень сумки скользнул с плеча Пестовского, и пузатый "баул" шмякнулся со звоном об пол.
      - Ваша киска выпила б виски? - мрачно пошутил Пестовский, осторожно достал из сумки осколки "Зотолого ярлыка", ссыпал их в урну и, не поднимая головы, словно говорил с урной, а не с людьми, пробурчал: - Технику мы должны были грузить. Видаки, двухкассетники, музцентры. "Желтой", естественно, сборки. У них - дешево, у нас - дорого. Нам рынок строить и жить помогает, - встал и прожевал, как жвачку за щекой перегнал: - А чего вы меня про такую ерунду спрашиваете?
      - Да потому, что "Ирша" была загружена не аппаратурой, - Иванов дал паузу. Нет, безрезультатно. - А рисом.
      - Серьезно? - чересчур сильно удивился Пестовский. - Чем, говорите?
      - Рисом! - гаркнул Петров.
      - Ну-у, не знаю, - капризно сжал он пухлые губы. - Тогда первого помощника капитана пытайте, Бурлова. "Иршу" ведь он в Калград погнал...
      Капитаны опять переглянулись.
      - Мы забронировали вам номер в "Молодежной", - поторопил Иванов. Сейчас поедем туда. Оставите вещи, приведете себя в порядок. Потом - к нам. А уедете,.. - он развернул худенькие плечи и, поправив галстук, так шедший в тон его синему костюму, еще раз надавил на уже произнесенное: - А уедете все-таки завтра. Вечерним поездом. Фирменным. "Янтарь". Билеты - в воинской кассе.
      - Зачем вас только переименовывали? - мотнул волевым, округлым подбородком Пестовский. - Как были КГБ, так и остались. Только народу мозги пудрите. - И вразвалочку двинулся сквозь суетную, мечущуюся туда-сюда по залу и чем-то напоминающую молекулы броуновского движения толпу к дергающимся пластиковым дверям, фотоэлемент которых еле справлялся с бесконечным потоком входящих и выходящих, несущих и везущих, бегущих и ковыляющих...
      Старенькая черная эфэсковская "Волга", обгоняя подержанные иномарки и "Жигули" и пропуская вперед новые, отливающие свежей краской "Форды" и "Вольво", без пробок, без подрезаний ошалелыми "бизнесменами", без бросающихся под колеса пешеходов с тележками-прицепами, проскочила "ленинградку", свернула на кольцевую, потом - на "дмитровку" и остановилась у входа в "Молодежную" так точно, словно возила туда бывших капитанов транспортов каждый день. В пути все молчали. Пестовский делал это с удовольствием. Капитаны - из бдительности. Водитель просто из-за неразговорчивости.
      В холле гостиницы, уже после тягомотины оформительских дел, Иванов наконец подал голос:
      - Вы отнесите вещи в номер, умойтесь. В общем, приведите себя в порядок. А обедать будем у нас...
      Пестовский почему-то посмотрел на Петрова, словно больше всего боялся, что сейчас раздастся залп его голоса, и молча пошел к лифту...
      Капитаны ждали его десять минут, двадцать, тридцать. С каждой новой минутой, которую отщелкивали электронные часы в холле, казалось, что вот-вот, вот сейчас распахнутся двери лифта и... А двери распахивались, распахивались, распахивались... И выходили, выходили, выходили совсем другие, как будто специально засылаемые сверху, так резко отличающиеся от Пестовского люди: или толстые бочонки с кавказскими шевелюрами и усами, или худые селедки девчонок понятно какого поведения.
      Наконец, терпение лопнуло. Дежурной по этажу пришлось так же, как еще недавно Пестовскому, прочесть их имена-фамилии из удостоверений.
      - Извините, товарищи капитаны, - расплылась в улыбке холеная, раздобревшая на взятках кавказцев мамзель с Эйфелевой башней прически на круглой, по-крестьянски грубо сработанной физиономии. - Он ключ от номера взял.
      - У пожарной службы должен быть дубликат...
      - Сдался он вам, этот постоялец! Небось, спать завалился. С самолета все-таки. Из Бангкока, - с удовольствием посмотрела на открытку под стеклом.
      - Он не мог сбежать через окно?
      - Да вы что! Тринадцатый этаж!
      - Вызывай пожарника! - грохнул Петров и чуть не убил криком дежурную.
      - С-счас, - еле выжала она, скользя мокрыми толстыми пальцами с чудовищно ярко налакированными ногтями по телефонной трубке...
      Щелчок. Еще щелчок.
      - Пожалте, - отступил от приоткрытой двери пожарный-сержант, понюхал воздух и, помягчев заспанным лицом, шагнул вслед за метнувшейся в номер парочкой.
      Шагнул и наткнулся на стену из их спин. Привстал на цыпочки - и охнул: на пестром коврике, постеленном посередине помера, в луже крови неподвижно, словно упавший гипсовый манекен, лежал крупный мужчина с красивым-красивым, ну как у голливудских героев, лицом.
      2
      Леночке Кудрявцевой было уже очень много лет - двадцать. За это время она успела окончить школу, не поступить в первый медицинский, потом окончить медучилище и вновь не поступить все в тот же институт, успела полюбить и ожечься, отчаяться и в этом отчаянии сходу подписать даже не читанный контракт в какую-то страну. И только когда их всех вместе четырех врачей и четырех медсестер - собрали в аэропорту, она поняла, что едет в Йемен, в страну, о которой она ничего не знала, кроме того, что это где-то у экватора и что там очень тепло. Она родилась и почти безвыездно жила в Москве, в холодной, дождливой, мокрой Москве и, как ей казалось, должна была безумно обрадоваться теплу юга, яркому солнцу и синему морю. А вместо этого попала в такую духовку, что первые месяцы ощущала себя как на трехкилометровом кроссе в школе: темнеет в глазах, нестерпимо, до отчаяния хочется пить и - кажется - вот-вот силы оставят, и упадет она на твердую, так и тянущую к себе магнитом землю и умрет, просто умрет, но нет, она бежит, все бежит и бежит, оттягивая миг падения еще на секунду, еще, еще. Так и "пробежала" полгода. Может, только потому, что в квартире, которую они снимали вдвоем с Верой, сорокатрехлетней, нервной, никогда не бывшей замужем и не имеющей детей,
      медсестрой, в окне торчал кондиционер. Хоть и полудохлый, но
      кондиционер.
      А здесь, в трясущемся на ухабах грунтовой дороги, старом, битом уже не раз и не два джипе "Ниссан", не только не было кондиционера, но было еще жарче, чем снаружи. Водитель - старый, хмурый, как здешняя пустыня, пакистанец - дважды останавливал машину, дважды открывал капот и, ругаясь на пяти известных ему языках, что-то подолгу ремонтировал. В итоге до Эль-Маджифа они добрались уже после полудня, а это значило, что сюда можно было и не ехать вовсе, потому что ровно в тринадцать ноль-ноль начинался "час ката", время жевания зеленых листьев, которые ежедневно огромными пучками привозят с гор на маленьких усталых осликах, "час", который длится не менее трех часов и во время которого - да и после - уже никто не решает никакие дела. А дело было, кажется, важным.
      Об этом можно было судить по нервному подергиванию левой щеки на лице главврача - щупленького, длинноносого йеменца Юсуфа - сегодня утром, когда он вызвал ее в свой кабинет. Обычно Юсуф не выделялся среди других йеменцев, а, значит, был, как и большинство местных жителей, внешне мрачен, хмур, глядел исподлобья, по-воинственному, но если хоть что-то заинтересовывало его, становился чуть-чуть, на самую малость, оживленнее ровно на нервное подергивание щекой и суетной бег пальцев, которые все время что-то двигали на столе, поправляли, перетасовывали.
      Вот и в это утро пальцы ошалело носились по столу двумя футболистами, гонящими мяч к воротам, и то подравнивали строго по краю стола черный пластиковый канцприбор, то папки с историями болезней, то ряд пластиковых разноцветных скрепок на столе. Щеку чуть подергивало, и было похоже, что Юсуф подмигивает Леночке, но на самом-то деле Юсуф амурными делами не занимался, а истово хранил верность троим своим женам.
      Он посмотрел красными ото сна глазами на висящие на стене в алюминиевых рамочках и под стеклом дипломы об окончании киевского, тогда еще союзного, мединститута и какого-то вуза в Турции, потом - на Лену и с намертво въевшимся в речь украинским акцентом, с твердым нажимом на "гэ" и заменой "что" на "шо", выпалил:
      - От шо: надо срочно съездить в Эль-Маджиф. У них два случая с огнестрельными ранениями. Соседи поссорились. Одно ранение - пустяк, а вот это, - быстрые пальцы слетели со стопки папок и придвинули к краю стола бумажку, - надо, шо г-говорится, полечить.
      Лена прочла адрес и фамилию и сразу все поняла: ранение было у сына богатого торговца. Значит, ожидался хороший "навар" в
      карман Юсуфа, который уже давно мечтал оставить эту обшарпаную
      госбольницу и открыть частную практику. А если учесть, что их
      больница была вообще одной-единственной на несколько нахий
      местных округов, а народу - почти миллион жителей, то
      развернуться было где. Он, правда, и без частной практики брал
      деньги за услуги при официальном "бесплатном гослечении", но так
      уж устроен человек, что, имея доллар, он хочет иметь два, а имея