- Ким, - еле вспомнил, как зовут хмурого корейца. - Мне нужен нож. Острый, естественно.
      - Есть такой, - ответил за Кима боцман и выудил из кармана перочинный нож.
      - Только не бросайте его. А вот по канату - и передайте в руки. И учтите - борт заминирован.
      Сидящие на банках усталые гребцы одновременно, как по команде, посмотрели вверх. Ким снял серо-зеленую каску, аккуратно положил ее на сидение, забрал у мичмана нож и ловко, по-обезьяньи полез по тросу. У среза палубы оплел грязный трос ногами, освобожденной рукой достал из кармана и протянул Иванову нож с зеленой, лакировано блеснувшей ручкой.
      - Помощь нужна? - передал вместе с ножом свою озабоченность Ким.
      - Нет. Знаете, отойдите на всякий пожарный на шлюпке метров на триста. Если все о-кей, буду бросать гранаты туда, - кивком указал на противоположный борт.
      - Гранаты? - удивился Ким. - Но вы же говорили: заминировано...
      - Так оно и есть. Семь штук. Лимонок. Давайте отгребайте побыстрее и... прошу вас, скажите, чтоб крюками по борту не били. Поакккуратней...
      Когда шлюпка отошла, и перестали просматриваться лица моряков - так, не лица, а светлые мазки, - Иванов, придерживая чеку, обрезал провод, освободил лимонку от похрустывающего скотча и, вывинтив взрыватель, положил в тень на палубу ставшую уже совсем не грозной гранату. Ту же операцию проделал с остальными. Постоял над ними с видом человека, полчаса тащившего на себе пятипудовый мешок. Оставить как улику? Так ведь "пальчиков" на них нет. А через границы как перевезти? Ладно, как сказал Киму, так, видно, и надо сделать.
      Вспомнив курсантские годы, определил себе сразу укрытие и, швыряя с уже вкрученными взрывателями гранату за гранатой почти по оптимальной дуге в сорок пять градусов, каждый раз отходил за надстройку, ловил в тишине над разомлевшим морем щелчок разжавшейся чеки, мысленно считал секунды и после очередного густого хлопка с удовольствием убеждался, что осколки не долетают. После седьмого разрыва шлюпка стала увеличиваться на глазах Ким, видно, тоже считал. А Иванов в нахлынувшей, тут же опавшей на судно тишине вдруг явственно ощутил какие-то инородные звуки.
      Ким действительно имел подробную устную инструкцию от Анфимова, но в ней как-то не было места такому постороннему человеку, как этот капитан из ФСК в штатском, если не считать что-то типа:"За него отвечаешь головой". Но "отвечаешь" не сопрягалось с неподчиненностью, со слишком большей долей свободы, и Ким с явным неудовольствием первым пропустил Иванова к тросу, хотя все же и облегчил себе совесть приказом самому крепкому из вооруженных матросов:"Прикроешь".
      Руке Иванова тоже хотелось казаться решительной, но брезгливость скомкала, замедлила движение. Ладонь слегка прижалась к раскаленному жгуту и тут же отпрянула, предоставив глазам возможность убедиться в том, что она права: на розовой коже, на глубоких нитях морщин широкой мерзкой полосой лежал рыжий шлейф. Но у руки был хозяин, и он приказал ей забыть о грязи и неприятной печной жаре троса. Чтоб уж совсем отрезать себе дорогу к отступлению, Иванов подпрыгнул с кормы шлюпки, вцепился обеими руками в трос и, мысленно поблагодарив Анфимова за подарок - синие брюки и куртку без погон, - рывками стал взбираться вверх. Вниз, на хлюпающую между бортами судна и шлюпки воду, старался не смотреть. У лееров перебросил руку с троса на их стальную трубку и уж хотел было проделать то же со второй, но глазам что-то не понравилось.
      Чувство настороженности, ожидания какой-то пакости, которое не покидало его с момента, когда он еще издалека начал рассматривать судно, заставило глаза стать еще внимательнее. Что же не понравилось? Что? Он не знал устройства кораблей, но то, что вот этот "трехъярусный" заборчик вдоль борта - леера - уже понял, трос, по которому взбирался, вещь случайная, больше похожая на часть катастрофы, а что вот это за провод? Продлил его взглядом до троса - нет, не от него. А захочешь перелезть леера - точно его заденешь.
      - Всем оставаться внизу! - остановил начавшееся движение в шлюпке.
      - Что случилось?
      Ого, оказывается этот внешне хладнокровный кореец умеет волноваться.
      - Не знаю. Но всем оставаться на местах.
      Расстояние между палубой и нижней из трех трубок лееров такое маленькое, так узок проход. Перегнать шлюпку дальше по борту, туда, где леера обрываются и где уже сплошной стальной борт? Но там нет троса. А если начать крепить свой, веревочный, то можно в броске задеть эту странную проволоку. Может, и не стоит ее бояться, но все же... "Петров бы не пролез," - почему-то подумал он и примерил щель головой - проходит. Плечи не подвели. Раздвинул руки, подержал тело на весу на одних предплечьях. Трицепсы заныли так, что после этой гимнастики только чудом на них не могли поселиться синяки. Проволока была наверху, над головой, но он все время помнил о ней. Такое ощущение, что затылок видит. А вон выступ на палубе, с отверстием. Потянулся к нему пальцами. Вышло похоже на сцену из фильма, когда дерущиеся по очереди пытаются дотянуться до лежащего в пыли пистолета. У Иванова пока соперника не было. Пистолета - тоже. А до выступа дотянулся. Вцепился указательными пальцами обеих рук, перехватил плотнее и втащил себя на палубу. Анфимовский синий подарок спереди стал оранжевым.
      Встал и тут же нагнулся над странной проволокой.
      - Что там? - бросил снизу вопрос Ким.
      - Подождите. Трос не трогать. Сейчас проверю, - и пошел вдоль проволоки.
      Смотрел так неотрывно, что споткнулся. Потирая ушибленное о какую-то металлическую ерунду коленку, разогнулся и обмер: в пяти сантиметрах у носа висела граната-лимонка. Намертво прикрученная лентой-скотч к трубе леера, она казалась блестящей елочной игрушкой. А к усикам чеки привязан конец той самой проволоки. Задень - и такие осколки от "игрушки" полетят, что уже никогда настоящих игрушек на новогодней елке не увидишь. Только вот одна ли она? Обошел судно по верхней палубе вдоль борта, даже на ходовой мостик залез. На мостике, правда, ничего не было, а по периметру верхней палубы проволока тянулась непрерывно. На нее гирляндой были нанизаны семь гранат. "Суеверные, - подумал Иванов. - Не шесть, не восемь, а именно семь. Обстоятельно готовились. Не встреча, а салют наций, фейерверк на всю округу."
      Подошел к тросу, свисающему рыжей кишкой в шлюпку, и только теперь понял, почему не сработала первая лимонка: трос свисал не с леера, а прямо с палубы. "Не додумали, ребята, не додумали, - ехидно посмеялся над ними Иванов. - Поспешишь - людей насмешишь."
      - Ким, - еле вспомнил, как зовут хмурого корейца. - Мне нужен нож. Острый, естественно.
      - Есть такой, - ответил за Кима боцман и выудил из кармана перочинный нож.
      - Только не бросайте его. А вот по канату - и передайте в руки. И учтите - борт заминирован.
      Сидящие на банках усталые гребцы одновременно, как по команде, посмотрели вверх. Ким снял серо-зеленую каску, аккуратно положил ее на сидение, забрал у мичмана нож и ловко, по-обезьяньи полез по тросу. У среза палубы оплел грязный трос ногами, освобожденной рукой достал из кармана и протянул Иванову нож с зеленой, лакировано блеснувшей ручкой.
      - Помощь нужна? - передал вместе с ножом свою озабоченность Ким.
      - Нет. Знаете, отойдите на всякий пожарный на шлюпке метров на триста. Если все о-кей, буду бросать гранаты туда, - кивком указал на противоположный борт.
      - Гранаты? - удивился Ким. - Но вы же говорили: заминировано...
      - Так оно и есть. Семь штук. Лимонок. Давайте отгребайте побыстрее и... прошу вас, скажите, чтоб крюками по борту не били. Поакккуратней...
      Когда шлюпка отошла, и перестали просматриваться лица моряков - так, не лица, а светлые мазки, - Иванов, придерживая чеку, обрезал провод, освободил лимонку от похрустывающего скотча и, вывинтив взрыватель, положил в тень на палубу ставшую уже совсем не грозной гранату. Ту же операцию проделал с остальными. Постоял над ними с видом человека, полчаса тащившего на себе пятипудовый мешок. Оставить как улику? Так ведь "пальчиков" на них нет. А через границы как перевезти? Ладно, как сказал Киму, так, видно, и надо сделать.
      Вспомнив курсантские годы, определил себе сразу укрытие и, швыряя с уже вкрученными взрывателями гранату за гранатой почти по оптимальной дуге в сорок пять градусов, каждый раз отходил за надстройку, ловил в тишине над разомлевшим морем щелчок разжавшейся чеки, мысленно считал секунды и после очередного густого хлопка с удовольствием убеждался, что осколки не долетают. После седьмого разрыва шлюпка стала увеличиваться на глазах Ким, видно, тоже считал. А Иванов в нахлынувшей, тут же опавшей на судно тишине вдруг явственно ощутил какие-то инородные звуки.
      Ким действительно имел подробную устную инструкцию от Анфимова, но в ней как-то не было места такому постороннему человеку, как этот капитан из ФСК в штатском, если не считать что-то типа:"За него отвечаешь головой". Но "отвечаешь" не сопрягалось с неподчиненностью, со слишком большей долей свободы, и Ким с явным неудовольствием первым пропустил Иванова к тросу, хотя все же и облегчил себе совесть приказом самому крепкому из вооруженных матросов:"Прикроешь".
      Руке Иванова тоже хотелось казаться решительной, но брезгливость скомкала, замедлила движение. Ладонь слегка прижалась к раскаленному жгуту и тут же отпрянула, предоставив глазам возможность убедиться в том, что она права: на розовой коже, на глубоких нитях морщин широкой мерзкой полосой лежал рыжий шлейф. Но у руки был хозяин, и он приказал ей забыть о грязи и неприятной печной жаре троса. Чтоб уж совсем отрезать себе дорогу к отступлению, Иванов подпрыгнул с кормы шлюпки, вцепился обеими руками в трос и, мысленно поблагодарив Анфимова за подарок - синие брюки и куртку без погон, - рывками стал взбираться вверх. Вниз, на хлюпающую между бортами судна и шлюпки воду, старался не смотреть. У лееров перебросил руку с троса на их стальную трубку и уж хотел было проделать то же со второй, но глазам что-то не понравилось.
      Чувство настороженности, ожидания какой-то пакости, которое не покидало его с момента, когда он еще издалека начал рассматривать судно, заставило глаза стать еще внимательнее. Что же не понравилось? Что? Он не знал устройства кораблей, но то, что вот этот "трехъярусный" заборчик вдоль борта - леера - уже понял, трос, по которому взбирался, вещь случайная, больше похожая на часть катастрофы, а что вот это за провод? Продлил его взглядом до троса - нет, не от него. А захочешь перелезть леера - точно его заденешь.
      - Всем оставаться внизу! - остановил начавшееся движение в шлюпке.
      - Что случилось?
      Ого, оказывается этот внешне хладнокровный кореец умеет волноваться.
      - Не знаю. Но всем оставаться на местах.
      Расстояние между палубой и нижней из трех трубок лееров такое маленькое, так узок проход. Перегнать шлюпку дальше по борту, туда, где леера обрываются и где уже сплошной стальной борт? Но там нет троса. А если начать крепить свой, веревочный, то можно в броске задеть эту странную проволоку. Может, и не стоит ее бояться, но все же... "Петров бы не пролез," - почему-то подумал он и примерил щель головой - проходит. Плечи не подвели. Раздвинул руки, подержал тело на весу на одних предплечьях. Трицепсы заныли так, что после этой гимнастики только чудом на них не могли поселиться синяки. Проволока была наверху, над головой, но он все время помнил о ней. Такое ощущение, что затылок видит. А вон выступ на палубе, с отверстием. Потянулся к нему пальцами. Вышло похоже на сцену из фильма, когда дерущиеся по очереди пытаются дотянуться до лежащего в пыли пистолета. У Иванова пока соперника не было. Пистолета - тоже. А до выступа дотянулся. Вцепился указательными пальцами обеих рук, перехватил плотнее и втащил себя на палубу. Анфимовский синий подарок спереди стал оранжевым.
      Встал и тут же нагнулся над странной проволокой.
      - Что там? - бросил снизу вопрос Ким.
      - Подождите. Трос не трогать. Сейчас проверю, - и пошел вдоль проволоки.
      Смотрел так неотрывно, что споткнулся. Потирая ушибленное о какую-то металлическую ерунду коленку, разогнулся и обмер: в пяти сантиметрах у носа висела граната-лимонка. Намертво прикрученная лентой-скотч к трубе леера, она казалась блестящей елочной игрушкой. А к усикам чеки привязан конец той самой проволоки. Задень - и такие осколки от "игрушки" полетят, что уже никогда настоящих игрушек на новогодней елке не увидишь. Только вот одна ли она? Обошел судно по верхней палубе вдоль борта, даже на ходовой мостик залез. На мостике, правда, ничего не было, а по периметру верхней палубы проволока тянулась непрерывно. На нее гирляндой были нанизаны семь гранат. "Суеверные, - подумал Иванов. - Не шесть, не восемь, а именно семь. Обстоятельно готовились. Не встреча, а салют наций, фейерверк на всю округу."
      Подошел к тросу, свисающему рыжей кишкой в шлюпку, и только теперь понял, почему не сработала первая лимонка: трос свисал не с леера, а прямо с палубы. "Не додумали, ребята, не додумали, - ехидно посмеялся над ними Иванов. - Поспешишь - людей насмешишь."
      - Ким, - еле вспомнил, как зовут хмурого корейца. - Мне нужен нож. Острый, естественно.
      - Есть такой, - ответил за Кима боцман и выудил из кармана перочинный нож.
      - Только не бросайте его. А вот по канату - и передайте в руки. И учтите - борт заминирован.
      Сидящие на банках усталые гребцы одновременно, как по команде, посмотрели вверх. Ким снял серо-зеленую каску, аккуратно положил ее на сидение, забрал у мичмана нож и ловко, по-обезьяньи полез по тросу. У среза палубы оплел грязный трос ногами, освобожденной рукой достал из кармана и протянул Иванову нож с зеленой, лакировано блеснувшей ручкой.
      - Помощь нужна? - передал вместе с ножом свою озабоченность Ким.
      - Нет. Знаете, отойдите на всякий пожарный на шлюпке метров на триста. Если все о-кей, буду бросать гранаты туда, - кивком указал на противоположный борт.
      - Гранаты? - удивился Ким. - Но вы же говорили: заминировано...
      - Так оно и есть. Семь штук. Лимонок. Давайте отгребайте побыстрее и... прошу вас, скажите, чтоб крюками по борту не били. Поакккуратней...
      Когда шлюпка отошла, и перестали просматриваться лица моряков - так, не лица, а светлые мазки, - Иванов, придерживая чеку, обрезал провод, освободил лимонку от похрустывающего скотча и, вывинтив взрыватель, положил в тень на палубу ставшую уже совсем не грозной гранату. Ту же операцию проделал с остальными. Постоял над ними с видом человека, полчаса тащившего на себе пятипудовый мешок. Оставить как улику? Так ведь "пальчиков" на них нет. А через границы как перевезти? Ладно, как сказал Киму, так, видно, и надо сделать.
      Вспомнив курсантские годы, определил себе сразу укрытие и, швыряя с уже вкрученными взрывателями гранату за гранатой почти по оптимальной дуге в сорок пять градусов, каждый раз отходил за надстройку, ловил в тишине над разомлевшим морем щелчок разжавшейся чеки, мысленно считал секунды и после очередного густого хлопка с удовольствием убеждался, что осколки не долетают. После седьмого разрыва шлюпка стала увеличиваться на глазах Ким, видно, тоже считал. А Иванов в нахлынувшей, тут же опавшей на судно тишине вдруг явственно ощутил какие-то инородные звуки. Где-то ближе к носу судна ритмично вызванивал металл о металл, словно лязгал буферами поезд. Вышел на звук к квадратному люку, потянул на себя так, что спину проткнуло болью - не идет. Обозначил себя голосом - ответа снизу не было. Только лязгали и лязгали под палубой буфера.
      Подоспевшим Киму и трем рослым морякам с грозными автоматами на груди показал на люк.
      - Приварили основательно, - осмотрел его по периметру Ким и тут же обернулся к ближайшему моряку: - Возьми у боцмана топор. У него должен быть. Он в снабженческий комплект входит...
      Иванов с удивлением увидел у возвратившегося моряка в руке топор. Ким заметил это и пояснил:
      - У Анфимова всегда все как положено...
      Обух топора бил по жгуту сварки громко, грозно, с веерами искр, но почти безрезультатно. А снизу все лязгали и лязгали буфера. И все хуже и хуже становилось настроение у Иванова. Словно эти бесполезные искры жгли и жгли душу.
      - А, можэ, инакшэ зробыты, - вроде бы самому себе пробубнил под нос длинный-предлинный моряк с огненной копной волос на вытянутой дыней голове.
      - Ты про сварочный аппарат подумал, Перепаденко? - мрачно поинтересовался у него Ким. - Так про него уже все подумали.
      - Та ни, товарыш старшы лыйтинант. Дозвольте, я по грузовому трюму походжу. Можэ шо знайду...
      - Ладно, иди, - отпустил его Ким таким тоном, каким избавляются от детей, надоевших со своими извечными вопросами.
      А искры все летели и летели. А надежды все таяли и таяли. И солнце пекло злее, словно оно было заодно с людьми, приварившими люк тремя толстыми бугристыми шлепками. И буфера под ржавой сухой палубой почему-то перестали лязгать. Все? Приехали?
      - Хлопцы, сюды! - выюлил откуда-то сзади тоненький голосок. Звыняюсь, товарыш старшы лыйтинант, пидийдить сюды!
      Ким хмуро прошлепал на голос. Склонился над пустым трюмом и нервно бросил стоящему на его дне уменьшенному Перепаденко:
      - Ну что у тебя еще?
      - Я шось знайшов.
      - Что он говорит? - перебил ответ матроса подошедший к Киму Иванов.
      - А-а? Сейчас. Не расслышал. Что у тебя?
      - Шось е!
      - Что: крысы или тараканы?
      - Та ни. Тут можна чэрэз пару люкив пробратысь у ту таемныцю, шо вы кувалдой проламуетэ.
      - Не понял, - ну уж совсем по-военному ответил Ким.
      - Он нашел другой вход. Кончайте бить! - омертвил окриком топор в воздухе Иванов. - Идемте вниз.
      Дюжий моряк с красно-сизым, потным лицом с жалостью посмотрел на сплющеный, побелевший обух топора, бережно, как бы извиняясь перед ним за некультурное обхождение, положил на люк и по-годковски властно сказал:"Пошли, мужики!"
      Проводником шел Перепаденко. Было совершенно непонятно, как он сумел при своих габаритах пролезть в эти щели в вонючих, затхлых трюмах, но он все же вывел спотыкающуюся и все время задевающую подволок стволами автоматов группу. Чиркнул зажигалкой. "Ось тут,
      - вскинул длинный огурец носа к потолку. - Звэрху - той люк. А
      скрэбуться - звидтиля,"- постучал каблуком по гулкой палубе.
      Откликаясь на звук перепаденковской сандалии, снизу опять залязгали буфера. Только уже погромче. Словно ты из вагонного коридора вышел в тамбур.
      - Отодвигайте, - носком сандалии ударил Ким по сваленным горкой металлическим балкам.
      Мозолистые матросские руки расшвыряли их по углам трюма и обнажили новый люк. Чуть почище и совсем не ржавый. Как и положено любому корабельному люку, задраивался он изнутри. Ким постучал по нему рукояткой пристолета и чуть не получил удар по челюсти. Чьи-то нетерпеливые руки так крутнули стопор и резко отбросили люк вверх, что он чуть не выбил зубы офицеру. Тот отшатнулся и - если б не ноги матросов - упал бы на палубу.
      Из черного зева люка вынырнула измученная округлая физиономия с недельной щетиной на серой, болезненной коже и, ослепнув даже от огня зажигалки, невидяще провела глазами по лицам моряков и только потом прохрипела:
      - Ви а рашен сэйлорс. Гив ми, плиз, дринк.
      - Да я и так по роже вижу, что рашен, - выступил сбоку Иванов и, показывая, что он знает больше любого из стоящих с ним рядом, спросил:
      - Где Бурлов?
      Физиономия превратилась в мраморный бюст. Первым ожил кадык. Он пробежал снизу вверх и обратно по худой куриной шее и, насосом вытянув слово, отпустил его, наконец, с губ:
      - А вы - кто?
      - Русские мы, свои, - улыбнулся совсем не русской улыбкой красивый кореец Ким.
      - Ну вот что, - поторопил Иванов. - Срок вашего заключения истек. Хватит нары протирать. Вылазьте. Мне от вас, иршан, уже по ночам кошмары снятся.
      - Свои! - заорала вниз, под ноги, голова и вдруг по-девичьи, навзрыд заплакала. - Госпо-оди! Ро-одненькие! А мы уж помирать собрались! Господи! Братцы, а вода у вас есть? Мы три дня... ни капли... Двое больных...
      - А где Бурлов? - упрямо повторил Иванов.
      - Первый помощник?.. Там он, сука, внизу. Раскололи мы его, гада. Все... все рассказал.
      - У вас вода в шлюпке есть? - перебросил Иванов вопрос иршан Киму и тут же понял его неоднозначность. - Я имею в виду не на дне шлюпки, конечно, а где-нибудь в канистре...
      - Есть, - многозначительно помолчал Ким и добавил: - Компот. Целый анкерок, - заметив, что Иванов его не понимает, пояснил: - Анкерок - то есть бочонок. У нас боцманюга запасливый.
      Моряк, наконец, выбрался из люка. Пошатываясь, стал между Кимом и Перепаденко. Матрос заботливо попридержал его за талию.
      - Сколько вас? - по-хозяйски спросил Ким.
      - Двадцать? - ответил за бедолагу Иванов, но ответил с сомнением, скорее даже вопросом.
      - Двадцать, - похмурнел моряк. - Радиста они еще там... в море... Давай, Никанорыч, выбирайся, - поторопил выбелившую люк седую-седую голову.
      - А сколько пассажиров может взять шлюпка? - повернулся Иванов к Киму.
      - Под парусами - восемь, а на веслах, как мы сейчас, - тринадцать.
      - Хорошее число, - вскинул радостно брови Иванов на обгоревшем за день, болезненно-красном лице с истончавшей, будто печеное яблоко, курносинкой. - За две ходки перевезем.
      3
      Его разбудила тревога. С самого дна муторного, непонятно о чем сна кольнуло невидимой, неприятной иглой, - и, словно эта игла проткнула даже веки, заставила их резко, рывком открыть. В глаза хлынула серая болотная жижа полумрака. Повернул голову на жесткой, мокрой подушке - окно закрыто, и только по желтому пятну, протекшему с улицы сквозь дырку в ставнях,определил: уже утро.
      - Мне за это не платят! - бахнул за дверью знакомый голос. - Сегодня мою полы в последний раз!
      Дверь с остервенением взвизгнула. Что-то белое и большое вихрем пронеслось мимо кровати к окну, распахнуло деревянные створки и, облитое ярким, слепящим светом, обернулось к нему.
      - Доброе утро, Вера Иосифовна! - почему-то обрадовался ей Майгатов. Может быть, потому, что она освободила его от одиночества.
      - Для кого - доброе, для кого - нет, - Вера шмякнула тряпку в ведро с водой с такой силой, что несколько капель долетело даже ему на руку. - Сами "левак" дерут с больных, а я - так мой бесплатно! Уборщиц у них, видишь ли, не хватает! А тут, что мой полы, что не мой, грязи меньше не станет!
      Она махала шваброй с нескрываемым презрением и к швабре, и к полам, и к больнице, и, видимо, к Майгатову, махала ею, как копьем колола врагов, и от этого казалась похожей на амазонку. Посади ее сейчас на лихого иноходца да смени белый халат на греческую тунику - и не будет на земле лучшего воина: не тело, а сплетение мускулов, не глаза, а жерла вулканов, изливающие огненную лаву ярости, не голос, а звук боевой трубы. Амазонка, стопроцентная амазонка!
      Ведро с грохотом перевернулось и выхлестнуло на пол грязно-серое озеро.
      - У-у! Заразища! - обозвала Вера то ли ведро, то ли свою правую пятку, которой она сейчас так мастерски сбила ведро. - Да что ж мне: полдня, что ли, одну комнату мыть?!
      Не обращая внимания на ошарашенного Майгатова, она затолкала по кругу подол халата под черные плавки, повернулась к нему худыми, жилистыми бедрами, стала на колени прямо в это грязное озеро и с остервенением стала собирать воду мешковиной.
      Майгатов стыдливо отвел взгляд на окно. Что там, на воле? Успел он предупредить своих о нападении или нет? Надо было у того эфэскашника спросить, как его, а-а - Иванова. Но он мог и не знать ничего. Вторые сутки прошли с его ухода из палаты, а тревога не покидает до сих пор. Волнами прибоя то накатит, то отхлынет прочь. А сегодня встала и стоит комком у горла. Ни проглотить, ни выплюнуть. Даже Вера со своми перевернутым ведром не избавила от нее. Так, на несколько секунд отвлекла...
      - Все! - бросила она отжатую мешковину на борт ведра. - Как платят, так и делаю. - Выпростала халат из-под плавок, прогладила его ребром ладони. - Сейчас принесу завтрак и на сегодня - все. В обед Ленка придет. Сколько у тебя вечером было?
      - Тридцать семь и две, - сразу понял вопрос Майгатов.
      - Ну, значит, на поправку пошел. Сорок суток карантина отсидишь и домой.
      - Сколько? - приподнялся на локте.
      - Сорок, дружочек, сорок, - с радостью сообщила Вера и, схватив своими боксерскими лапищами швабру и ведро, вышла из комнаты.
      - Со-ро-ок, - врастяжку повторил Майгатов.
      В эту цифру входило слишком многое: и то, что "Альбатрос" уйдет в Севастополь без него, и то, что еще столько же дней не увидят его денег мать и сестра, и то, что он окажется отрезан от решения своей судьбы, а все сосредоточится в руках Бурыги, и то, что почти полтора месяца в этой палате, в липкой жаре, на овсянке и рисе, на... Жизнь показалась черной-черной стеной. Без единого светлого пятнышка. Или все-таки есть хоть одно? Есть - Лена...
      Стало чуть легче дышать. Что там сказала Вера? Что Лена будет у него с обеда? Ну и слава Богу!
      Сел на хрустнувшей своими ржавыми металлическими хрящами и суставами койке, поискал тапки. Один оказался перевернут и мокр после Вериного потопа. С отвращением обул и его, натянул принесенные вчера Леонидом Ивановичем белые санитарные брюки, всунул руки в футболку, которую кто-то заботливо положил у изголовья, прошел к окну. Боль в боку протикала в такт шагам, но уже чуть слабее, чуть глуше, чем пару дней назад.
      Выглянул во двор: кучи не убираемого годами мусора, побитые кирпичи, оставшиеся от строительства больницы, какие-то мелкие, согнутые жарой черные люди, бредущие по пустырю, тощая рыжая собака, чешущая ухо грязной лапой, мальчик, смотрящий на верхние этажи их здания. Мальчик? Что-то было в нем знакомое. Где-то он уже видел эту светло-коричневую рубашку, желтые то ли шорты, то ли юбку, клетчатую тряпицу, перекинутую наискось по груди и через худенькое, еле ощутимое плечо, нечесаную копну смоляных волос на изможденном, совсем не детском лице. Где же он его видел? В коридоре, среди больных? Мальчик поднес тоненькую веточку руки к подбородку, стер что-то невидимое с губ, и по этой руке, по этой медленно опускающейся к поясу руке Майгатов вспомнил кафе, где жевали кат. Эти же худенькие, почти бесплотные руки держали горшочек с горящими углями и щипцы, а потом разжигали кальян. Он вспомнил резной деревянный мундштук кальяна, протянутый ему в кафе человеком, которого все вокруг звали амиль*, и как он, чуть повременив, ибо так делали все сидящие в кафе гости, потянул в себя крепкий, злой дым, как в стеклянной колбе булькнула вода и как он с всхлипом и яростью закашлялся, но все сделали вид, что не замечают этого. Потом он жевал горьковатый, сочный кат, но листья на него не действовали, и он вообще не мог понять, вправду ли жующие кат йеменцы испытывали блаженство или только делали вид, что испытывают.
      На мальчике не лежало никакой плохой тени из его воспоминаний, но вырвавшая Майгатова из предутренней дремоты тревога, странное, зыбкое чувство надвигающейся опасности почему-то вернулось, сдавило сердце холодными пальчиками. Он вздрогнул от звякнувшего за спиной стакана.
      - Чай принесла. Завтракайте, - скомандовала Вера. - А мне в общагу пора. Хоть высплюсь после "суток"...
      ------
      *Амиль ( араб.) - хозяин.
      Он сказал ей вслед что-то ничего не значащее. Скорее, звук, чем слова благодарности.
      Перевел взгляд с дымящегося коричневого стакана чая на улицу: мальчик памятником стоял на том же месте. На такого Бурыга сказал бы:"Прибили тебя к палубе, что ли?", а потом нашел бы сто объяснений его непонятному терпеливому стоянию под тяжелыми солнечными лучами. Впрочем, это для Майгатова они - тяжелые, а для мальчишки - родная, почти не ощутимая кожей стихия. Как вода для рыбы.
      Мальчишку вполне можно было забыть. Но на той линии, которую образовывали этот мальчуган, душное, пропитанное дымом кафе, и он, Майгатов, недоставало какого-то звена. И то, что он не понимал, важно или абсолютно пусто это звено, толкнуло его к двери.
      Прошел по привычно забитому больными коридору, спустился на первый этаж, улыбнулся стоящему у входа солдату с винтовкой на плече, остолбеневшему от вида белого человека, который, по его мнению, мог быть лишь врачом, но уж никак - больным, и шагнул в пекло за дверью. Мальчика во дворе не было.
      Майгатов слабыми ногами, ощущая, как тяжелеет на солнце голова, прохромал по осколкам битого кирпича к тому месту, где стоял мальчишка. Обернулся к зданию больницы и впервые увидел его с улицы: наполовину оштукатуреный фасад - словно катилась с левого угла по стене белая волна да и замерла перед невидимым препятствием сразу после того, как пересекла тощую, выкрашенную белыми и зелеными полосами двухстворчатую дверь входа, разнокалиберные - где больше, где меньше - окна, расставленные странной, веерной россыпью, полукруглые арки над окнами с угольчатым, геометрическим орнаментом, черная палка, приставленная к стене и торчащая где-то на метр над плоской крышей - то ли флагшток, то ли громоотвод, а, может, и то, и другое одновременно. Здание казалось животным, впавшим в анабиоз, в глубокий тягучий сон, который будет длиться еще долго-долго, пока не встрепенется оно изнутри, оживет и изменит, наконец, свой вид, чтобы тогда уж точно стать больницей, а не чем-то средним между обшарпанной общагой и автобусным вокзалом.
      А солнце грузило и грузило на макушку Майгатова свинцовые плашки. Темя заныло, и он, прикрыв его ладонью, вернулся в больницу.
      Все тот же солдат-часовой встретил его уже без маски удивления на лице. Все правильно: повторение притупляет чувства. У ног солдата, на дощатом полу, внавалку лежали кинжалы-джамбии, винтовки, два "калашникова" с потертыми прикладами.
      - Это почему так? - спросил Майгатов, кивнув на груду оружия, появившуюся на лестнице Веру и подумал, что она не ответит.
      Но Вера, судя по вздернутому носу и какой-то ауре победительницы, лежащей на всей ее мощной, постройневшей фигуре и вызванной, скорее всего, тем, что она кого-то там, наверху, все-таки переговорила в ссоре, неожиданно ответила:
      - Положено. У них тут все оружие носят. Вон, инфекциониста, - видимо, из презрения она не стала его называть Леонидом Ивановичем, - два месяца назад один псих чуть ножом не пырнул. Диагноз ему, видишь ли, не понравился. Теперь все сдают. Часового вот поставили...