- Я - не биолог. Я - ракетчик по образованию. К тому же, наверно,... уже бывший...
      - Ну это мы еще посмотрим! - сказал с эдакой бравадой и примолк. Чего смотреть, если самого выгнали, а он и не пикнул. - А Степных не очень-то похож на того типа, что ты описал в Йемене, - решил побыстрее перейти на другую тему.
      - Я же его через иллюминатор видел. С подсветкой сзади. Может, поэтому он мне таким страшным и некрасивым показался, - прыгая с ноги на ногу, ответил Майгатов.
      - Наверное, ты все-таки не сильно ошибался. Да и Степных знал, что он не красавчик. А на предвыборном плакате нужно прилично выглядеть. Вот он себя и облагородил. Бородавочку в косметическом кабинетике срезал, кое-где кожицу на лице подтянул, разными масочками, кремами да массажами освежил. Может, даже коллагенчику под кожу впрыснул...
      - Чего?
      - Коллаген. Препарат такой. Вместе с операцией баксов пятьсот стоит. Местное обезболивание сделал, под кожу впрыснул - и никаких тебе морщин. Не дед в шестьдесят лет, а мальчик пионерского возраста...
      - Ничего себе мальчик! - возмутился Майгатов. - Смотри! - показал он на притормаживающий "УАЗик".
      Но водитель, разглядев, что пассажиров все же двое, рисковать не стал и, обдав подбегающего к машине Майгатова черным вонючим облаком, нажал на газ и поехал еще быстрее, чем до встречи со странными путниками.
      - Я ж говорил, никто не остановится. Или рассвета нужно ждать... Ох, и долго же ждать! Или топать до ближайшей деревни.
      Разочарованный Майгатов все-таки последовал совету Иванова. На цыпочках подбежал к свободному пню, сел на него, приподнял ноги и охватил немеющие ступни пальцами. Хотел посмотреть, сколько же времени, но запястье оказалось пустым. Маленький охранник, старший - как называл его тот амбал, перед тем, как отпустить их на дороге, снял с Майгатова часы. То ли по старой воровской привычке, то ли потому, что действительно часы "Океан" считались неплохими.
      - А ты точно знаешь, что того... Серовым зовут?
      - Я даже больше знаю. Папаша Серова и этот козел... Степных вместе проходили по одному делу, ну, ты, может, не знаешь, была такая эпопея с икрой, рыбой и, естественно, с большими деньгами. Серов-старший сел и в зоне умер. А Степных вышел сухим из воды. Даже условный срок не получил. А сынка Серова в новое дело взял, наверное, из благодарности к его папаше. Да и сам мальчик не без способностей. Смотри, как перевоплощался!
      - Да-а, - грустно протянул Майгатов. - От журналиста до пьяницы с плавмастерской... Только непонятно, зачем он так рисковал, когда ночью часовому...
      - Во-первых, он должен был выполнить приказ и координаты добыть. Во-вторых, кто б еще, кроме него, опоил часового? В-третьих, я уверен, он стоял за плечом твоего грабителя... как его?..
      - Жбанского.
      - Ну да - Жбанского... Стоял, когда тот вскрывал сейф. Представляешь его рожу, когда он увидел, что вахтенного журнала там нет?
      Кивком Майгатов согласился с этим, хотя он не думал о том, что Серов мог находиться в секретке во время самого ограбления. Небось, ждал где-нибудь за забором.
      - Телефон я не успел проверить, - вспомнил девочку-телефонистку со смешным белым хвостиком волос на затылке. - Хотя к чему это теперь. Все равно я их берлогу увидел...
      - Толку от твоего телефона! - добавил горечи Иванов. - Славка мне его проверил. Это номер дежурной по общаге профтехучилища. Явно контактный телефончик. И не более. Ты бы месяц потратил, чтобы узнать, какой пэтэушник забирает сообщение и несет его какому-нибудь другому дятлу, а тот... В общем, радуйся, что ты по этому следу не пошел...
      От другого варианта, впрочем, радости тоже было мало. Все случившееся выглядело бессмыслицей. Сейчас, когда они явно проиграли, гораздо большее значение имело другое - выберутся они отсюда или примерзнут к пням.
      - Знаешь, я больше голосовать не буду, - спрыгнул на снег Иванов. Хоть сдохни, никто не остановит. Пойду до ближайшей деревни. Там переночую.
      - А далеко до деревни?
      - Не знаю. Может, с километр, а, может, и намного дальше.
      - Я не пойду. Должен же хоть кто-то остановиться. Мы же просим помощи!
      - Ты меня уже со своей провинциальной простотой заколебал! - вспыхнул Иванов. - Я тебе русским языком объясняю, что не остановят, а он уперся как бык! Точно говорят, что у донских казаков характер - не сахар...
      - Ты казаков не трогай, - тихо сказал Майгатов. - Понял?
      - Да иди ты! - махнул рукой и пошел по краю шоссе к Москве.
      Майгатов, может, и направился бы следом за ним, но после слов о провинциальной простоте и казаках внутри все клокотало. Он вскочил с пня, перебрался через поросший мертвой, присыпанной снегом травой кювет, поднялся на дорогу и стал еще яростнее махать редким машинам.
      А Иванов, на которого он изредка оборачивался, все уменьшался и уменьшался на глазах. Тьма поглотила его. И Майгатову впервые за последнее время стало по-настоящему страшно.
      4
      - Ле-е-на-а...
      Квартира ответила молчанием.
      Предрассветные сумерки уже растекались по ней, отгоняя тьму по углам, но в душу Майгатова этот свет еще не попал. Его солнце было иным, с прекрасным, курносеньким лицом.
      Он еле стащил кирзачи и мягко, боясь грохнуть их пудовыми каблучищами об пол, поставил на паркет в прихожке.
      Через два часа после того, как ушел Иванов, он все-таки остановил автобус. На двери оранжевого, округлого, как колобок, "ПАЗика" красовалась пятиугольная эмблема из цветов российского флага и в средней - синей полосе - виднелись желтые буквы "ВС". В усталом, уже безразличном ко всему мозгу они расшифровались как "Верховный Совет", и только когда изнутри, из тепла, пропахшего кирзой и потом, высунулась голова армейского лейтенанта, он понял, что "ВС" - это "Вооруженные Силы". Они без всяких вопросов посадили его, растерли ноги спиртом, который оказался у запасливого старшины-прапорщика, заставили обуть сапоги самого крупного из солдат да так и оставили их в подарок.
      Первые километры пути в автобусе он до рези в зрачках вглядывался в дорогу, но Иванова так и не увидел. Только две краски бесконечно вливались в глаза: белая в желтом свете фар - дорога и черная - лес. Первую деревню они встретили только минут через десять езды, но дома были так же черны, как лес, и в этой черноте сквозило что-то зловещее.
      Он на цыпочках прошел в комнату и тут же сглотнул удивление уже ощутимым, начинающим болеть горлом. Лены не было. Метнулся на кухню пусто. И только когда сел, заметил записку.
      "Юрочка, милый, мне страшно, но мама умоляла приехать. Я ждала почти до полночи. Уезжаю, наверное, последним поездом метро. Целую. Твоя Лена".
      От Мишки даже таких следов не осталось.
      Ему было приятно сидеть на этом жестком кухонном стульчике. И скорее даже не от того, что страшный вечер и бессонная ночь отняли все силы и хотелось сидеть вечно, не двигаясь, а от того, что это место, казалось, еще хранило тепло Лены с той минуты, когда она выводила буквы на обрывке тетрадного листка.
      Широко раздвинув локти, он положил руки на холодный пластик стола, уронил на них голову. Тьма из углов кухни хлынула на него и растворила в своем густом терпком настое...
      Звонок пульсировал где-то вне пределов этой тьмы. Он был похож на путника, стучащего в дверь, но путника слишком робкого, чтобы ему открыли сразу. Да и тьма не хотела, чтобы он прервал ее владычество. Она расширялась и расширялась, как шар, который упорно накачивали. А звонок все ввинчивался и ввинчивался в темноту, но так и не мог в нее попасть. Звонок был с надрывом, просительный, и он, которому сегодня помогли, не выдержал, разжал глаза. Шар лопнул - и от тьмы осталось одно ощущение. Кухня горела от солнечного света. Кажущаяся секунда, которую он спал, оказалась четырьмя часами с лишком.
      Все еще не веря, что он так долго был в черноте, не ощущая времени, Майгатов отекшей, с красным пролежнем от щеки, неподчиняющейся рукой снял трубку, неприятно отзывающимся на каждый звук горлом прохрипел:
      - Слушаю.
      - Это Юра?
      Сдавленный женский голос. Где он его слышал?
      - Да. Это я, - и взялся другой рукой за горло. Кажется, эксперимент сентиментального главаря начинал приносить плоды.
      - Вас беспокоит мама Лены... Они забрали ее.
      - Кто - они? - рука сама упала с шеи на стол.
      - Два молодых человека. Очень крепко сложенных. Они сказали, что от ее отъезда зависит ваша жизнь...
      - Моя?! - вскочил он. - А когда они... ну, приходили?
      - Утром. Сегодня утром... И она уехала.
      По голосу чувствовалось, что она вновь плакала. Она даже не спрашивала, на самом ли деле ему грозит опасность, наверно, уже все поняв только по его удивленным вопросам.
      - Зачем я ее только позвала? Наверное, самой стало страшно... Знаете, этой ночью мне снился... снился Эдуард. У него были черные руки... Вы не зна... не знаете, где она может быть?
      - Знаю, - ответила за него злость. - Я вам позвоню. Не волнуйтесь. Ради Бога, не волнуйтесь...
      Положил трубку и вдруг понял, что не знает он, где она. И что толку даже от того, если бы знал? На дачу в третий раз, да еще и днем, незаметно забраться он бы не смог, а если бы проник, то что толку от его кулаков. У охранников - пистолеты. Адрес квартиры главаря он не знал. Только Эдуарда...
      Наверно, это тоже выглядело глупо, но он решил съездить на квартиру к Эдуарду. Хотя бы потому, что это был самый легкий путь из всех возможных...
      5
      Пацан нахмурился и ловким движением вогнал сосульку сопли в нос.
      - Не паду я до дядьки Эдика. Он делется...
      - С кем? - удивился Майгатов.
      Они стояли за кирпичной трансформаторной будкой, и не могли быть видны из окон квартиры Эдуарда, но Майгатов все равно почему-то горбился.
      - Са мной, - выдохнул и опять вывесил соплю над обветренной губкой. Я иво спласил: "Со, дядь Эдь, жубы болят?" У ниво ж уся ссека апухла. А он как дал по баске...
      - Когда же это он тебя?
      - Сиводня.
      - Так он дома?
      Пацан с недовольным лицом кивнул.
      - Я иво зду. Как кину здалека ледыской! И плям по иво зубам!
      - А мстить некрасиво, - сказал пацану, а сам подумал, как трудно следовать законам морали, когда другие им не следуют. - Ты пойми: тебе нужно только позвонить, чтоб он открыл...
      - А вы циво сами?
      Пацан усиленно морщил лоб, чтобы казаться взрослым. Он, правда, и без того считал взрослых просто крупными детьми, которые этого всего лишь не знали. Но он-то знал и потому чувствовал, что этот усатый дядька играет в какую-то странную игру, и самым интересным для него было не то, почему позвонить должен он, а то, что же это за игра.
      - У меня сюрприз, - еле придумал Майгатов. - Он тебе откроет, и мы его обрадуем. Ну, лады? - и протянул кисть.
      Пацан запанибратски хлопнул своей узкой, как селедка, ладошкой по мозолистой майгатовской, и этой дани рукопожатия ему хватило, чтобы согласиться с усатым дядькой...
      Сначала Майгатов расстроился. Он стоял на площадке между этажами, снизу смотрел на пацана, который не мог дотянуться до звонка, и отчаяние чуть ли не бросило его самого к двери. Но мальчишка вспомнил про свои санки, перевернул их, стал на полозья, удерживая равновесие рукой об стену, и все-таки до кнопки достал. Давил так долго, пока хватило терпения, а потом, спрыгнув с санок, стал перед дверью, наклонив на бок голову со светлыми, намертво перепутавшимися волосенками.
      Наверное, маневр выглядел глупо. Ну зачем Эдику открывать дверь сопливому пацану? Нужно было придумать что-нибудь пооригинальней. Майгатов разочарованно махнул пацану: "Спускайся", и в этот момент щелкнул замок.
      - Чего тебе? - все-таки через цепочку спросил хриплый голос.
      - Дядь Эдь, а у вас масыну угнали!
      Пацан, оказывается, был еще тем юмористом. А, может, решил свою месть с ледяным снежком заменить на более утонченное издевательство. "Вольво" спокойно стояла во дворе, что Майгатов краем глаза отметил еще по пути в подъезд.
      Щелкнула отбрасываемая цепочка.
      - Ты их видел? - вылетел из квартиры Эдуард с рукой в гипсовом набалдашнике и на перевязи.
      Пацан уверенно кивнул. Если бы он был одного роста с Эдуардом, то влепил бы ему ответную затрещину. А так еще требовалось подпрыгнуть, врезать и убежать, но тогда бы он потерял санки, а санки для него были важнее, чем "Вольво" для этого бородача.
      Майгатов медленно, как тогда, в дельфинарии, вышел из-за вонючей трубы мусоросборника и двинулся по лестнице вверх. Ноги Эдуарда успели сделать два шага вниз, и в этот момент они встретились глазами.
      Пацан вдруг ни с того, ни с сего налег руками на бронированную дверь, крякнул, и она захлопнулась.
      Эдуард оглянулся и стал белее гипсовой повязки. Только бусинки глаз яростно горели на маленьком, уменьшенном бородкой лице. Теперь он должен был потратить время на открывание двери, а не просто, скользнув за нее, спрятаться от этого бешеного усача.
      - Где она? - негромко спросил Майгатов.
      - Ты ее не получишь, - прошипел, отступая Эдуард. - Никогда... Она моя жена...
      - С каких пор? - наступал он.
      - Час назад мы расписались.
      - И она согласилась?
      - За деньги можно согласиться на все, - и, резко развернувшись, локтем левой руки ударил по лицу мальчишку.
      Тот отлетел в угол, сполз на пол, и на его потертое серое пальтецо из носа и рта потекла кровь. В широко распахнутых синих глазах пацана мутнинка медленно вытесняла удивление.
      Гнев такой же плотной мутью залил мозг Майгатова, и он прыгнул на Эдуарда. Тот по-обезьяньи ловко увернулся и бросился вверх по лестнице.
      Майгатов бежал за ним, а в голове пульсировало: "Как там пацан? Как там пацан?"
      Сорвав марлевую перевязь с шеи, Эдуард прыгнул с площадки самого верхнего, технического, этажа на металлическую лестницу и с невероятной ловкостью взлетел по ней на крышу. Ему очень хотелось захлопнуть люк, но тот намертво примерз к гудрону. И тогда сверху он начал лягаться. Нога попала по голове Майгатову, а потом лишь тыкалась в пустоту, потому что не успевала за резко уклоняющимся лбом.
      Это могло продолжаться вечность: мелькание черной кроссовки, нырки головой вниз, влево, вправо, угрюмое молчаливое сопение двух взрослых людей, холод, втекающий из квадратного люка в подъезд, гудение безразличного к ним, ездящего то вниз, то вверх лифта, хлопание закрывающихся дверей, чьи-то скомканные расстоянием голоса, нервный смех на нижних этажах, грохот мусора, летящего по гулкой полой трубе, обрывки пошлой, глупой музыки. У этой сумасшедшей сцены с сумасшедшим звуковым оформлением могло бы не быть конца, если бы снизу, с площадки, Майгатова не спросили:
      - Делется, гад?
      Он обернулся, хорошо понимая, что рискует получить удар, и увидел пацана с бледным лицом, вымазанным кровью и устало опущенными руками, тоже темными от крови.
      Второй тычок пришелся в больную бровь. Кроссовка скользнула и Майгатов, резко развернувшись, поймал ее и, обняв одной рукой, потянул на себя. Эдуард в ярости ударил по его темени другой ногой. Рука разжалась, но разжалась под его рывок вверх, и он, не ожидая, что ему так легко отдадут ногу, отлетел от люка на пару метров. Майгатов быстро-быстро, как матрос парусного флота, взбирающийся по вантам на рею, чтобы успеть убрать паруса и спасти попавший в шторм корабль, заработал руками и пробкой выскочил из люка на крышу.
      Не успевший встать Эдуард задом отполз по ледяной корке, укрывшей гудрон, вскочил, привычно сунул руку к пояснице, и Майгатов уже решил прыгать солдатиком вниз, в люк, но то, как медленно шарил он по спине и как не менял испуганного лица, вдруг подсказало ему, что у него нет никакого пистолета. И он, набычившись, молча пошел на сразу измельчавшего, осунувшегося Эдуарда, чувствуя, как противно, нудно пульсирует шишка над бровью.
      - Ты никогда ее не получишь, ублюдок, - хрипел Эдуард. - Она всегда была моей, всегда... Чего тебе нужно? Вали в свой вонючий Севастополь!
      Он наткнулся ногой на барьер, обернулся и с ужасом увидел, что крыша кончилась. Внизу лежала двадцатиметровой ширины пропасть до стены следующего дома, а внизу, по обледенелой земле ветер гнал поземку, словно с жалостью поглаживал замерзший асфальт.
      - Где она? - еле выжал из горла, по которому каждое слово полосонуло лезвием.
      - Ты ее никогда не увидишь, - опять прохрипел он и вдруг заметил канаты, перекинутые через стену. Они удерживали строительную люльку, висящую метрах в трех-четырех ниже крыши. На ее деревянном, сером от навеки въевшихся цемента и белой извести, днище лежал продолговатый пульт с тремя кнопками. Он быстрее любого лифта мог спустить его вниз, и Эдуард, даже не оглядываясь на Майгатова, вскочил на бортик крыши и прыгнул в люльку.
      Три или даже четыре метра - это так мало! Но если под ними - еще тридцать пять-сорок, то три (или четыре) метра решают все. Он прыгнул с облегчением, почти с радостью и эта усыпляющая радость не дала ему заметить еще один серый канат, висящий под углом к основным, удерживавшим люльку. Нога зацепилась за него, развернула Эдуарда в воздухе и он, испуганно прижав загипсованную кисть, словно больше всего остального оберегая ее от удара, попытался свободной рукой поймать один из канатов, но тут голова ударилась о перила люльки и он, сразу, за секунду, потеряв сознание, камнем рухнул в пропасть...
      В расширившихся зрачках Майгатова плескалась белизна снега с черным крестом на ней. Эдуард лежал ничком, широко разбросив руки, будто хотел обнять всю землю, и очень напоминал крест.
      - Ты убил его! - истерично закричали сзади. - Ты убийца!
      Он обернулся, и на место исчезнувшего креста в зрачки ворвалось обезображенное страхом и ненавистью лицо Лены.
      - Он сам... Я не...
      - Ты, ты, ты! Ты убил его! - подступалась она к нему.
      Майгатов хотел сказать что-то, но пронзившая его догадка омертвила слова в горле. Он вдруг ясно, как после вспышки, осветившей ночь, понял, что Лена все-таки любила Эдуарда, что он был для нее первым, а не Майгатов, что любила она его и как мать сына, когда давала списывать в школе уроки и когда сама за руку привела его в секцию стрельбы, и как дочь - отца, когда восхищалась сначала его успехами в спорте, а потом - нахлынувшим богатством, и как женщина - мужчину. И когда он отверг эту третью, самую важную любовь, она была на грани самоубийства, и только командировка в далекий, одним только расстоянием способный излечить ее Йемен, спасла Лену от страшного шага. Его звонки через тысячу километров, его просьбы приехать медленно-медленно, по каплям заполняя, казалось, опустевший сосуд, вернули любовь. И никакой Майгатов уже ничего не мог изменить. Если бы не Анна, испугавшая ее на даче, она бы приняла их предложение об интимных услугах. Не сразу бы, но приняла, потому что вместе с этим согласием она бы навсегда приобрела Эдуарда. Маленького, лысеющего человечка с глазами-бусинками.
      Он снова посмотрел вниз, на крест, вокруг которого уже собиралась толпа, и все-таки выдавил:
      - Он сам... Я его даже пальцем...
      - Ты, ты его убил! - машинально повторила она и прижала к губам твердые кулачки. - Ненавижу! Ненавижу! Откуда ты взялся на мою голову?!
      Ледяной ветер шевелил ее волосы. Ему так хотелось их поцеловать, ему так хотелось обнять ее хрупкие плечи, и он еле вытерпел эту муку, проходя мимо нее. Отошел на несколько тяжелых шагов и вполоборота тихо сказал:
      - Я любил тебя.
      Она ничего не ответила.
      Майгатов бросил прощальный взгляд на ее подрагивающие плечи и спустился по лестнице на площадку технического этажа.
      Пацана там уже не было.
      Люди, которых он сегодня встречал, почему-то исчезали, переставали для него существовать. Черная, страшная бездна поглощала их, и он был бессилен перед этим смерчем.
      _
      6
      Майгатов не помнил, как доехал до квартиры, как вошел в нее, как упал прямо в одежде на все еще постеленную посреди комнаты на матрас простыню, на сбившиеся комком подушки. Он лежал лицом к стене, слепыми, невидящими глазами смотрел на старые, некрасивые обои и больше всего хотел умереть. И от того, что он очень этого хотел, Майгатов даже не двигался.
      Сначала он ощущал боль. Но потом затих, онемел синяк на бедре, исчез, словно сполз на подушку, червь, точивший бровь, перестало ворочаться лезвие в горле. Бетонные стены дома, лакированный паркет, стоящие справа от него с удивленно наклоненными дугами ножек раскладушки, пустой беззвучный воздух начинали казаться частью его самого. Их мертвое, холодное молчание было ему понятно, потому что он сам медленно становился частью этого молчания. Мысли исчезли. Их место в голове заняла горечь. Противная зеленая горечь. Словно все плохое, злое, отвратительное, пошлое, мерзкое, с чем сталкивался он в последние месяцы, вытеснило последние остатки хорошего и теперь властвовало над ним. И весь мир вокруг казался таким же злым, отвратительным, пошлым, мерзким. Свет, которого он так долго ждал, и который так ярко блеснул во взгляде Лены, превратился во мрак. Страшнее этого мрака не было ничего. Именно из-за него он и хотел умереть.
      Наверное, где-то существовало время, текла жизнь, рождались и умирали люди, кто-то смеялся, а кто-то рыдал, а он все лежал и не находил в себе силы почувствовать собственную нужность для этого мира. Даже ощущение песчинки, испытанное в Севастополе, было оптимистичнее его нынешнего состояния. Сейчас он не мог даже позволить себе такого представления, потому что песчинка - часть мира, а он не хотел быть частью т а к о г о мира, который он узнал.
      Бездна. Страшная, черная бездна болотной тиной всасывала в себя, обволакивала руки, ноги, тело, мозг. Страшный новый мир, в который он так медленно погружался и, наконец, погрузился там, на даче у человека уже без бородавки, оказался сильнее его. И сильнее Иванова... Иванов? А кто это?
      Он еще раз повторил фамилию и вдруг уловил, что от нее не исходит ни зла, ни мерзости, не исходит ничего черного. Фамилия дышала светом, и он, непонятно зачем, вдруг ухватился за нее и начал медленно вытягивать себя из бездны, из зеленого кипящего варева.
      Майгатов сел и только тут заметил, что в комнате светло. Сначала он подумал, взглянув на часы, что пролежал совсем немного, а ощущение тьмы не было ощущением ночи. И лишь когда вспомнил, во сколько он пришел к Эдуарду, вдруг понял, что ночь все-таки побывала в комнате, что он лежал недвижим почти сутки. Он вспомнил желание смерти и ему стало стыдно за себя. Майгатов обвел мутным взглядом стены, раскладушки, телевизор с черным брикетом "видака", окна, словно боялся, что они запомнили его слабость, и все-таки встал.
      Дернуло занывшее бедро, кольнула бровь, еле пропустило глоток горло, и он опять вспомнил Иванова. Заставил себя пройти на кухню и набрать номер телефона.
      - Слушаю вас, - вытек из трубки грустный женский голос.
      Наверное, нужно было назвать его по имени, но имени-то он как раз и не знал. Иванов да Иванов. Как тот же Силин. Есть фамилия у человека, а имени нет. И он попросил Иванова, а в ответ услышал странный вопрос:
      - Вы - тоже из управления?
      - Я?.. Нет, я, скорее, так,.. знакомый...
      - Значит, вы ничего не знаете...
      - А что нужно знать? - напрягся он.
      - Он... утонул.
      Холод бездны ледяным языком лизнул сердце.
      - Когда?.. Он же...
      - Его нашли... вчера по... поздно вечером...
      Женщина еле сдерживала себя. Наверное, это все же была жена. Он ощутил себя виноватым перед ней, словно Иванов утонул из-за него. Что говорить, как выразить соболезнование, он не знал, потому что никогда еще не разговаривал с женами погибших знакомых. И он глупо сказал:
      - Извините.
      И только положив трубку, почувствовал еще большую вину.
      Что-то нужно было делать. Он наспех, дважды больно, до крови, порезавшись, побрился, вбросил в горло что-то безвкусное, слабо похожее на еду и, вдруг ощутив себя в куртке и обуви, которые он и не снимал после прихода от Эдуарда, быстро вышел из квартиры. Троллейбус, а потом метро довезли его до станции, у которой стоял дом Иванова. В подземном переходе на все пятьдесят долларов он купил букет из нечетного числа гвоздик, и, как только избавился от этой зеленой бумажки, испытал облегчение, словно все злое, что с ним происходило за эти дни, вызывалось именно этой банкнотой.
      На звонок открыла вдова Иванова. Она удивленно смотрела красными воспаленными глазами на незнакомого человека, на чудовищного размера букет.
      - Где он? - попытался заглянуть за ее плечо.
      - В морге, - ответила она и отвернулась.
      - А я... я думал...
      - Так положено... В морге госпиталя... Он же офицер... Хоть и бывший...
      А он все стоял и держал букет, пока не понял, что не представился.
      - Я - Майгатов. Я звонил недавно... Помните?
      Она кивнула головой, волосы на которой скрывала черная косынка. Видимо, она была ровесница Иванова, но горе состарило ее. Справа, в дверях, стояла девочка, похожая на мать, и смотрела на Майгатова с таким видом, точно он вот-вот должен был сказать, что весть о гибели оказалась ложной, что их отец жив, что ничего, ну вот абсолютно ничего в их жизни не изменилось. Большие серые глаза умоляли, а он, чувствуя свою беспомощность, уже хотел уйти, но Иванова все-таки попросила:
      - Проходите. Вы, кажется, моряк... Какое-то дело в Йемене, да?
      - Да! В Йемене! - обрадовался он тому, что можно заговорить хоть о чем-то, далеком от гибели Иванова.
      Он прошел вслед за ней в комнату, отдав по пути цветы девочке. Ему очень хотелось, чтобы она ушла, но девочка так и осталась на том же месте.
      - Присаживайтесь, - предложила ему Иванова, и он тихо опустился на то же кресло, с которого несколько дней назад вскакивал после ссоры с Ивановым. - Я не хотела, чтобы он этим занимался... Лучше бы продавал что-нибудь. А он: я - чистильщик, я всегда боролся против зла, я больше ничего не могу...
      - Скажите, я могу забрать свои бумаги? - ему еще сильнее захотелось уйти. Он сидел и затылком чувствовал просящий взгляд девочки. - Там портрет одного человека, еще кое-что...
      Она тихо встала, ушла в другую комнату и вскоре принесла папку.
      - Посмотрите. Если я не ошибаюсь, это последнее дело, которое он вел.
      - Спасибо, - сказал Майгатов, но папку не открыл. - Может, это... связано не с делом... Может, упал сам... в реку...
      - А не все ли равно? - тихо ответила она вопросом и перевела взгляд на окно. - Он никогда меня не слушался. А сколько раз я ему...
      Он встал, крепко сжимая в руке папку, которая ему тоже, в сущности, была не нужна. И он бы оставил ее, но в бумагах, скрытых под серой оберткой картона, оставалось что-то такое, что не давало ему возможности насовсем, резко распрощаться с Ивановым. Папка продляла их мимолетное знакомство, и он все-таки оставил ее у себя.
      - Я спешу, - взгляд, ощущаемый затылком, заставлял говорить неправду. - Когда... скажите, когда похороны?
      - Послезавтра. На третий день - как положено. Приходите... Его друзья уже были у меня. Обещали помощь. Особенно Слава, хотя, насколько я поняла, у него какие-то серьезные неприятности...
      Майгатов вспомнил лазерный звукосниматель, но ничего не сказал.
      - Приходите... Правда, вы его не увидите...
      - Почему? - удивился он.
      - Понимаете... видимо, при падении в реку он ударился о что-то бетонное... или железное... У него все лицо... обезображено... Практически не узнать. Его только по документам в нагрудном кармане и опознали... А хоронить будут, мне так сказали,.. сразу в закрытом гробу... Чтоб не ужасать присутствующих...
      - Мама! - крикнула девочка и бегом бросилась в другую комнату.
      - Может, зря я это говорю, - смутилась она. - Вы все равно приходите...
      Она проводила потрясенного новостью о лице Майгатова до двери и там неожиданно спросила:
      - Скажите, он вам не должен?
      - Мне?.. Ну что вы! - смутился он.
      - Знаете, дочь просматривала какие-то книги. Из одной из них выпали деньги. Девять бумажек по сто долларов. Он не мог иметь такие огромные деньги...
      - Он их заработал, - вдруг догадался Майгатов.
      - Зара... А почему... в книжке?.. И тайком?..
      - Почти заработал, - понял он свою оплошность. - Он вел одно дело, посмотрел он на папку в своих руках. - Оставалось совсем немного... Он не хотел отдавать, пока не станет ясно, что деньги отработаны полностью. Это был как бы аванс...
      Майгатов додумывал, но, чувствовал, что, скорее всего, был прав, потому что его слова убедили женщину, что деньги - чистые.
      - Спасибо вам, - почему-то сказала она на прощание.
      Где-то рядом, за дверью, завыла собака. Ее голос отдавал тоской и страхом, словно собака знала больше о погибшем, чем они оба.
      - Она часто воет, - успокоила его женщина. - Не выносит одиночества. Характер такой.
      А Майгатов стоял и не знал, что ответить. Ему вспомнилась ночь, оледенелое шоссе и уходящий, растворяющийся в черноте Иванов. Он не смог одолеть бездну, и она поглотила его.
      7
      Варан не любил чужих. "Инженер" - тоже. Он минут десять вел из-за плотно закрытой двери переговоры со странным усатым человеком. Впрочем, странность его заключалась не в усах, а в густом, уже давно исчезнувшем у москвичей, отдыхавших на юге, загаре и в разбитой, нависающей над глазом брови.
      После того, что произошло с шефом в Штатах, он стал бояться всего: случайно сработавшей во дворе автомобильной сигнализации, хлопков подъездной двери, гула лифта, лая собак за окном. Он кожей чувствовал, что сезон охоты открыт, но не знал, где прячутся охотники и как они выглядят. Даже к варану в последнее время он ощутил нечто похожее на любовь, поскольку когда-то именно охотники поймали этого серого динозаврика и вывезли из Индонезии, а, значит, в их судьбах намечалось нечто схожее.
      Странному усатому человеку он не доверял, даже когда тот назвал фамилии Иванова и Круминьша. Не доверял, когда тот показал ему через "глазок" папку с важными, как он сам настаивал, документами. Не доверял, когда усач назвал "Иршу" и Пестовского. Не доверял, когда все же решил впустить его в квартиру.
      Разговор так изморил его, что легче было умереть, чем дальше беседовать с упрямым усачом.